Деградация в коммуну, или «Грядущий хам» Михаила пришвина Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

УДК 801.8

ДЕГРАДАЦИЯ В КОММУНУ, ИЛИ «ГРЯДУЩИЙ ХАМ» МИХАИЛА ПРИШВИНА

Н.А. Меркурьева

М.М. Пришвин всегда пытался во всем найти положительный смысл. Он ищет его даже в истории русской революции. Но примириться с коммуной, которая есть выражение сплоченного хамства, он не может. Коммуна, по мысли писателя, прямая угроза гармонии, красоте всеединства. Это мир жесткой причинности, в котором человек лишен свободного нравственного выбора.

Ключевые слова: хам, свобода, красота, соборность, коммуна

В эссе, написанном в начале прошлого века, Д.С. Мережковский пророчествовал победу сытого мещанства, в которое, кстати говоря, вполне перерождается былой пролетарий. И не только сословно, но - сущностно. «Одного бойтесь - рабства, и худшего из всех рабств - мещанства, и худшего из всех мещанств - хамства, ибо воцарившийся раб и есть хам... - грядущий Князь мира сего». [1, с.36] Конечным итогом победы хама становится последняя несвобода, равенство всеобщей сытости, к которому нестройными рядами движутся и герои М.М. Пришвина. Движутся, выдавливая из себя историческую память, отменяя духовный смысл семейных отношений, отказываясь от сыновства и связи с родиной, объявляя религию мерзостью и пережитком старого быта. Единственным законом общежития новых «человеков» становится закон маузера, революционного насилия, призванного, по выражению Н.И. Бухарина, к «сцеплению, организации, строительству» [ 2, с.139].

Смятенный мир, где между жизнью и смертью, добром и злом, Содомом и Мадонной больше нет грани, пришвинскому Савину («Мирская чаша») кажется похожим на «страшное белое поле», где также трудноразличима линия горизонта, где «небо и земля одинаково белые, и черный ворон летит, не поймешь как, по небу или по земле» [3, 2, с.554]. Пустота! И в кричащей густой пустоте корчится одинокий человек, которому вслед за Гоголем впору закричать: «Страшно в Твоем мире, Господи!». Болью узнается движение души. Всего же страшнее то, что боль и страдание не находят отклика в людских сердцах. Милосердие, добро, красота Божьего мира упразднены за ненадобностью и признаны в условиях революционного насилия вредными.

М.М. Пришвина в царстве «грядущего хама» более всего пугает наступление на красоту, которая есть и родственная связь со всем сущим, и отечество, и Бог. В мире «сплоченной посредственности» (Д.С. Мережковский) всякое проявление высокого вызывает зуд

раздражения и даже гнев. Ефима Несговорова (роман «Кащеева цепь») зовет к разрушению рафаэлева «Сикстинская Мадонна». Герой чувствует особое притяжение, заставляющее его произнести страшные слова: «Меня тянет (...) вырезать мадонну и уничтожить» [3, 2, с.309]. Слова эти рождают и в Алпатове побежденную было ликом Божьей Матери агрессию. «Я мог бы за это убить», - роняет он тихо, бледнея. Алпатовское «убить» сродни «расстрелять» Алеши Карамазова. Реакция, делающая и одного и другого на время беззащитными. Алеша выглядит растерянным перед доводами Ивана; Алпатов снова становится невольным сообщником Несговорова, воображающего себя акушером, который должен «человеку пуповину от бога отрезать».

Образованному хамству достойно отвечает необразованное. В «Мирской чаше» угрюмый старик-«хранцуз», прозванный Лениным, рассуждает о бесполезности красоты павлина. Но красота Божьей твари, которая на несколько мгновений заставляет слободских мужиков забыть о своих тощих баранах и чумных курах, сама по себе настолько значительна, настолько победительна, что ставит в тупик самою тупость.

Несколько перефразируя евангельские слова, можно сказать: «Бесам будет воля там, где люди изгонят Бога из душ своих». М.М. Пришвин определяет это состояние души человеческой одним емким словом: «очертенели». Люди, потерявшие представление о красоте, перестают воспринимать жизнь как одно из ее проявлений, а вместе с творением обесценивается и сам Творец. В «Мирской чаше» мужики ведут с Павлинихой разговор о случаях, которые во времена Ф.М. Достоевского показались бы не просто дерзкими, но внушенными дьяволом (вспомним деревенского парня, собиравшегося расстрелять причастие; мышь за киотом иконы; скабрезные картинки в лотке книгоноши). Теперь этому удивляются лишь старики. Для детей надругательство над святыней становится обычной жизненной практикой. «Намедни, - рассказывает Павлиниха, - ребятишки в крест стали каменья кидать (...) в самый крест кирпичом. «Чертенята окаянные, куда вы, оглашенные, кидаете, или не видите крест!» Кричу им, а они мне что же отвечают: «Это, бабушка, чертов рог». (...) Один забрался ко мне и деготь налил в лампадку Николе Угоднику. «Что ты,

голопузый, наделал?» - «Я ему, - говорит, - бабушка, хотел усы подкоптить». Терпит земля бесов!» [3, 2, с.489]. Земля долго терпит, но, доведенная до отчаяния, в очередной раз провожает Сына своего возлюбленного странствовать по миру в поисках уцелевшей души, души, способной узреть главное. Об этом по-своему, по-бабьи говорит та же Павлиниха, объясняя, почему на месте мощей Святителя оказалась кость, рассыпавшаяся в золу. «Кость костью, - убежденно произносит старуха, - а батюшка ушел» [3, 2, с.490]. На месте «батюшки» - Маркс, пленяющий равенством всеобщей сытости, в жертву которому принесена свобода. «Свобода, свобода, а хлеба не дали, на черта нам ваша свобода», - чем не «Накорми, тогда и спрашивай добродетели!» (Ф.М. Достоевский).

Профанирование высокого образа приводит к окончательному снижению его. В сознании Алпатова образ «хлеба» вымещается образом «кислой капусты», что выдают в продкоме и которая охраняется большой рыжей собакой. «Посмотрев на злую рыжую собаку, Алпатов вдруг вспомнил, кто это и какими другими словами сказал, что голодные не могут быть христианами; это разбойник, издеваясь, сказал Христу: «Если ты Сын Божий, спаси себя и нас»» [3, 2, с.526]. Метафора «хлеб -человек», чрезвычайно актуальная в славянской мифологии, становится сакральным центром романного целого в поэтике М.М. Пришвина. В контексте «Мирской чаши» звучит мысль о забвении того «хлеба», о котором читаем в Евангелии, как об апофеозе расчеловечивания человека. Хлеб, питающий тело, подменяется зловонной «кислой капустой»; хлеб, питающий душу, актуален менее упомянутой капусты. «Батюшка» ушел, кресты низринуты, вокруг - зияющая пустота, а земля-матушка попрана осатаневшими безбожниками.

Сын Божий предпочел дать человеку свободу самоопределения и быть распятым. И Он снова распинается несговоровами, персюками и иезуитом Крыскиным, заявляющим: «Распятие - это быстрое дело, помучался часами и помер» [3, 2, с.535]. Карл Маркс заменяет Бога, «статуй», незыблемый и вечный. Законом такого мира будет ветхозаветное «око за око», «зуб за зуб». А Персюк и Фомка скажут: «Тебя чкнули, ты чкнул, вот и все» [3, 2, с.540].

И бежит подальше от Голгофы вслед за Каином «погибающий в обезьянстве люд»: «бегут все с креста, одни бунтуя и бесчинствуя, другие просто забываясь в хозяйстве: кто заводит свинью, кто корову, кто копается весь день в огороде, лишь бы не думать...», а сам Христос «висит на кресте бессильный и маленький» [3, 2, с.508]. Пустота - вместо Бога. Ложь, клевета, подлость - вместо традиционной морали. «Народ пьян, - как проповедовал предтеча пришвинских хамов Верховенский, - матери пьяны, дети пьяны, церкви пусты. Одно или два поколения разврата необходимо, разврата неслыханного, подленького, когда человек обращается в гадкую, жестокую, себялюбивую мразь, -вот чего надо!» [4, с.324-325]. «Угрюмые тупицы» знают, что «себялюбивую мразь» легче всего убедить в своем величии, в праве на любую гнусность, на любое преступление. Они знают, что люди, уверившись, что нравственного закона нет, пойдут и на убийство.

Соборность подменяется коммуной, в которой Алпатов чувствует вместо единства стыд разъединения. Человек коммуны становится «штифтиком», не имеющим имени и, когда он умирает, хоронят «товарища Покойника». Как глас вопиющего в пустыне, звучит крик Алпатова: «Человека убили!». Человека? Персюк, спокойно прохаживаясь туда и обратно, роняет: «Собаку». И далее: «Не отлежится» [3, 2, с.551].

«Бесы» и «бесенята» разных мастей населяют романы М.М. Пришвина, рисующего перевернувшийся мир. Вот, кажется, и достигли долгожданного единения. Ан, нет, получилась коммуна. «Кому на, а кому бя»,- констатируют мужики. Пришвин придумывает жуткий образ для обозначения насильственно насажденного сообщества. По поводу «муравейника» или «курятника» еще можно иронизировать, «хрустальному дворцу» можно попробовать «тайком кукиш показать» (Ф.М. Достоевский). Пришвинский «чан», поглощающий Алпатова после стакана неимоверно вонючего спирта, - это сам ад, обнаженная бездна, в которую попадали люди, возлюбившие вместо Христа Карла Маркса. В «чану» том «вертятся и крутятся черные люди со всем своим скарбом вонючим и грязным, не разуваясь, не раздеваясь, с портянками, штанинами, там лапоть, там юбка, там хвост, там рога, и черт, и бык, и мужик, и баба варит ребенка своего в чугунке, и мальчик целится отцу своему прямо в висок ...» [3, 2, с.515-516].

«Леденеющая земля» оставлена солнцем; мир умер; раб обезьяний торжествует, вытесняя человека. Во сне Алпатову грезится темный вихрь, закруживший Персюка, Фомку, дьякона, выдающего кислую капусту. Все они - жители нового государства, где суд вершит трехдюймовка, а люди становятся безымянными «товарищами Покойниками». «Мирская чаша» - дань недавно пережитому. В ней - боль непосредственного соприкосновения в этой чаше каждого с каждым. Но это соприкосновение призвано не облегчить несение креста живущего на земле свободного и ответственного человека, но отнять у него всякий крест, подчинив раз и навсегда установленному

закону целесообразности.

Михаил Пришвин был убежден, что истинной радостью может располагать только тот, кто насыщен готовностью и умереть во всякое время, страданием дается свобода, «болью узнается движение души». «Мирская чаша» заканчивается страшной картиной распятого Солнца. Но этой картине предшествует другая: человек, оставшийся человеком, спасает мир, раскрывая страдающее сердце навстречу людям: «. в эту ночь завеса открылась, и свою собственную душу увидел спящий, как чашу, из нее пили, ели и называли эту душу мирскою чашей» [3, 2, с.555]. Высшая любовь принадлежит высшему, горнему миру. Дело Маркса-Ленина, которые ради любви к человеку призывают к освобождению человечества от любви к Богу, в конечном итоге обрекается на поражение.

В «Мирской чаше» нарисован мир жесткой причинности, где все не столько взаимосвязано, сколько взаимоопределено. Это многое объясняет, но не оправдывает. Свободный нравственный выбор, осознанное неделание зла позволяет человеку вырваться из тисков всеобщей причинности -если, конечно, он чувствует их давление, а не плывет по течению вседозволенности. Преодоление, таким образом, возможно, потому прозревающие среди этого мрака пришвинские герои способны вспомнить о Христе, и нет-нет, да услышишь: «.был бы с нами Господь Иисус Христос» [3, 2, с.542]. Стремление воссоединиться с Богом, с отвергнутым Отцом, вернуться в лоно Авраамово посещает даже закоренелых негодяев. Лучших же героев постоянно беспокоит неосознанная тоска, проявляющаяся как томление части по целому. Герой романа «Кащеева цепь» Михаил Алпатов, заключенный в тюремную камеру, погружается в эту тоску, чувствуя, как чаяния мировой катастрофы охлаждают душу, вытесняют все, что делало жизнь открытым местом, что роднило его с людьми, что теплыми воспоминаниями об ушедшем согревало сердце. Алпатову вдруг становится стыдно самого себя, и больная совесть подсказывает воображению картину, рожденную предчувствием возмездия: кроваво-красный закат, вместо скрывшегося солнца - красный столб в виде угрожающего перста: «Погодите, вот я вам дам!». Собственная опустошенная душа вызывает у героя вполне определенную ассоциацию с неким состоянием природы: когда «замерзнет сверху вода, а снизу сбежит, между льдом и водой останется пустое место: внизу бурлит холодная черная вода, вверху на пустоте висит лед-тощак (курсив М.М. Пришвина - Н.М.)» [3, 2, с.244]. В ужасной тоске Алпатову чудится как будто кто-то «железными ногами ломает лед-тощак и текущую под ним живую воду мешает с болотной грязью» [3, 2, с.245].

Михаил Алпатов, проходит вполне традиционный путь от Великого инквизитора ко Христу. Увлеченный идеями безбожника Ефима Несговорова, он мечтает построить общество правды, в котором нет места Голубому (так герой называет Небесного гостя своих детских грез). «Я призван, -рассуждает Алпатов, - украсить наш путь, чтобы несчастные забыли тяжесть своего креста» [3, 2, с.205]. Мечтаемому М.М. Пришвиным «миру-храму», где вся и все - неслиянное и нераздельное Богоприродочеловечество, здесь противостоит коммуна - сообщество торжествующих «обезьяньих рабов», скрепленных идеей насилия, вражды и вероломства.

Пришвин верит, что мир не может быть спасен насильно. Если соединение навязано извне и человеку отказано в крестонесении, то Вселенная - гармония фортепианных клавиш, управляемых опытной рукой. Такую псевдогармонию Алпатов наблюдает в Германии, где «осчастливленные» люди довольствуются «коротенькой правдой немецкого пива» («Кащеева цепь»). Великое разъединение обнаруживает Алпатов в обществе, которое гордится социальным благоденствием и равными возможностями. Он находит, что русская мудрость, провозглашающая, что человека можно по-настоящему узнать, съев с ним пуд соли, в Европе неуместна. Здесь «в установленных формах общежития можно десятки лет ежедневно обедать с людьми и произносить одно только слово «Mahlzeit!» («Приятного аппетита» - Н.М.). Можно и так устроиться, что ежедневно будешь говорить за столом, вечером будешь принимать участие в домашних концертах, вместе ходить раз в неделю в театр, по праздникам прогуливаться на велосипедах, на лодке, и так вместе съесть не один пуд соли и все-таки оставаться совершенно неузнанным» [3, 2, с.352]. Идея социалистического общежития писателю также бесконечно чужда. Ее исповедует, к примеру, однозначно осмеянный М.М. Пришвиным герой «Кащеевой цепи» Амбаров. Человек, имеющий не только говорящую приземистоограниченную фамилию, но и по сути предельно ограниченный и приземистый, на практике осуществляет политику обобществления жен и детей.

М.М. Пришвин всегда пытался во всем найти положительный смысл. Он ищет его в истории русской революции, в жестком ветхозаветном законе, в современной ему культуре, подменяемой «культурничеством» (Л.Д. Троцкий). Но есть нечто, с чем писатель «живой жизни», утверждавший свою кровную связь с землей, с отцами, с народным преданием, никогда не примирится. Это нечто -

хам, пролетарский кочевник, презревший закон земного тяготения и сознательно отрезавший пуповину от Бога, человек, удел которого - равнодушная пустота.

M. M. Prishvin always tried to find positive sense in everything. He finds it even in the history of the Russian revolution. But he cannot reconcile with a commune which is an expression of solid rudeness. Commune, according to the writer, direct threat of harmony, beauty of the general unity. It is the world of heavy dependence where the person is deprived of a free moral choice.

The key words: Boor, freedom, beauty, conciliarity, commune

Список литературы:

1. Мережковский Д.С. Грядущий хам // Мережковский Д.С. Грядущий хам. Чехов и Горький. М.: изд. Пирожкова, 1906.

2. Бухарин Н. Экономика переходного периода. М.: Госиздат, 1920.

3. Пришвин М.М. Собрание сочинений: В 8-ми т. М.: Художественная литература, 1982-1986.

4. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: В 30-ти т. Т. 10. Л.: Наука, 1972.

Об авторе

Меркурьева Н. А. - кандидат филологических наук, доцент, Орловский государственный институт искусств и культуры, декан факультета документных коммуникаций, доцент кафедры литературы.

302026 г. Орел, ул. Н-Неман, д.93, кв. 156 +7 910 264 62 50 [email protected]

302040 г. Орел, ул. Лескова, д.15 [email protected]

Degradation in a commune, or "the future boor" Mikhail Prishvin N.A. Merkuryeva

302040 g. Orel, ul. Leskov, 15