CC BY
51
со львом: Гъалбац1алъ нахъе ц1око толеб, бах1арчияс ц1ар толеб. - «Лев шкуру после себя оставляет, герой имя оставляет»; Гъалбац1идаги бихьинчиясдаги бихьуларебжо бук1унаро. - «Мужчина и лев должны все вынести», букв.: «Мужчина и лев что только не видят».
Когда совершается смелый поступок, возможно преодоление страха перед опасностью, а невозможность преодолеть страх негативно воспринимается в аварской языковой картине мира, например: Бихьинмах1ай ч1ужуг1аданалдаса-ги ц1унаги, ц1умах1ав бихьинчиясдасаги ц1унаги! - «Уберегите от мужеподобной женщины и от женоподобного мужчины!»; Бихьинчи ватани, бихьинчи г1адин вук1а, ватич1они, ч1инч1у ч1вай! - «Если мужчина, то веди себя как мужчина, если нет - платок одень».
Качества «лучшего», «достойнейшего», «мужественного» человека в этнической культуре аварцев ассоциируются с характеристиками и свойствами собственной этнической идентичности, которые актуализируются лексемой маг1а-руллъи («авария, аваристан») и фразеологизмами: маг1аруласул мах1лъи («запах аварца»), маг1аруласул къадру («честь аварца»).
В аварской паремии Бах1арчи лъала х1инкъи ккараб бак1алда, г1акъил лъа-ла чарахварабишалда гьоркьоб. - «Герой узнается в опасности, умный узнается в безнадёжном состоянии» сравниваются «герой» и «умный» в разных ситуациях.
Мужество - это характерная черта горца, которая проявляется не только в трудную минуту, но и в обычное время, в семье, в разных ситуациях.
В пословицах и поговорках аварского языка выражены представления народа о герое и героических поступках, нравственные нормы и понятия горцев. Например: Метер кколелъул пикру гьабулесул бах1арчи вахъунаревила. - «Кто думает о последствиях, тот не станет героем».
«Мужественность» в аварской языковой картине ассоциируется также с «огнём», который обжигает, и наделяется эпитетом «пламенный»: ц1а г1адав чи -«человек, как огонь»; «ц1а г1адав бихьинчи - «мужчина, как огонь»; ц1а г1адинав г1олохъанчи - «молодец, подобный огню».
Противоположностью лексемы «мужество» являются «трусость», «слабость». При сложных обстоятельствах некоторые люди не могут справиться со своими страхами и слабостями, например: Х1инкъиялдалъун чи къадаралдаса ворч1уларо. - «Оттого что боишься, от судьбы не уйдешь»; Х1инкъарасе х1алхьи гьеч1еб. - «Тому, кто боится, покоя нет»; Х1инкъарасухъа билараб багьадурасда батулеб. - «То, что потерял трус, найдет герой». Такие паремиологические единицы предостерегают от последствий, которые могут возникнуть из-за страха.
Мужество есть преодоление страха смерти. Предмет мужества - смерть, которая считается достойной, прекрасной, и отношение к ней характеризует нравственные качества индивида. Бах1арчилъун хвезе лъик1 ц1ук1алъун хвеялда-са. - «Лучше умереть героем, чем трусом». За счет образования синонимичных качественных прилагательных оборотов путём отрицания противоположного (антонимического) качества или признака бах1арчияв - «смелый», х1инкъи-къай гьеч1ев/ лъаларев - «не имеющий/ведающий страха» могут пополняться ряды вариантных форм словесного выражения, стилистико-выразительная значимость которых огромна [6, с. 156]. В аварском языке имеют место и другие подобные формы, репрезентирующие мужество, например: нахъекъай гьеч1ев - «неотступный».
Библиографический список
Генетически аварцы обладают высоким ростом, крепким телосложением, они мускулистые, статные, что служит главным внешним доказательством мужественности. В следующих анализируемых бессоюзных паремиологических единицах противопоставляется внешняя сторона мужчины и внутреннее состояние - трусость: Гучги жанги жо гуро, жанив даци гьеч1они. - «Мощь и душа ничто, если ты трус», букв.: «Мощь и сила ничего не значат, если внутри дяди (душка) нет; Т1ом ч1артилав, рак1 квасулав. - «На вид - герой, а сердце трусливое», букв.: «Кожа войлочная (плотная, толстая), сердце шерстяное (мягкое); Вихьизе - бах1арчи, ватизе - х1алихьат. - «На вид - герой, на деле - трус, подлец». Смысл данных паремиологических единиц заключается в том, что мужчина с большим телосложением может оказаться трусом в зависимости от ситуации. Для компаративной характеристики мужчины в аварском языке используются, ставшие символическими, названия животных, например: Къаркъала бугъилав -рак1 х1анч1илав. - «Тело как у быка - сердце птичье».
Одним из символов храбрости в аварском фольклоре считается ц1ум -«орёл», къвек1аб ц1ум - «орёл с пёстрым оперением»: Ц1умлъун воржарав гьа-нат1е рещт1аравила, гъедулъун воржарав гъосогох1т1а рещт1аравила. - «Как орёл полетевший на мясо сел, как ворон полетевший на дерьмо сел». В данной паремиологической единице сравниваются действия орла и ворона, актуализирующие храбрость в образе орла и лень - в образе ворона. Къвек1аб ц1удул т1ин-ч1 - «храбрец» (букв.: «птенец орла с пестрым оперением»).
Надалда ц1ва бараб, къвек1аб Щудул т1инч1, Дур ц1арухъ Пат1имат ина паналъун (Р. Х1амзатов). «Храбрец с красной звездой, Услышав имя твое,
Патимат будет заворожена» (Р Гамзатов).
Для актуализации безрассудных поступков в аварском языке применяются следующие паремиологические единицы: Хамабагьадурасул г1умру къокъ-аб. - «У безрассудного храбреца жизнь коротка»: Х1амабагьадурлъиги гьабуге, гьеч1еб бах1арчилъи бихьизабизеги лъугьунге. - «Не совершай безрассудный поступок, и не старайся показать геройство, которое не характерно тебе»; Х1ама-бах1арчилъи гьабизе цевеги к1анц1уге, лъутизе нахъаги ч1оге. - «Чтобы совершить безрассудный поступок, не лезь вперёд, чтобы убежать - не стой в конце». В паремиях прослеживается предостережение человека от безрассудного геройства, указывается на необходимость ума при героизме.
Рассмотрев понятие «мужество» как категорию этики, можно сделать вывод о том, что лексемы, репрезентирующие концепт «мужество», тесно связаны, т.е. смысл одной формы пополняется через использование других речевых форм. Концепт «мужество» в аварском языке раскрывается с помощью таких категорий, как «храбрость», «геройство», «твёрдость», «смелость» и др. Итак, аварская языковая картина мира раскрывает моральные принципы, связанные с концептом «мужественность». Таким образом, проведенный анализ позволяет сделать вывод о том, что в аварском языке для репрезентации концепта «человек» активно применяются конструкция сравнительного оборота и конструкция СПП. Также наряду с согласованными атрибутивами активно используются конструкции с причастными оборотами.
1. Саидов М.Д. Аварско-русский словарь. Махачкала, 1967.
2. Куртц П. Гуманистический манифест 2000: призыв к новому планетарному гуманизму. Барнаул, 2000.
3. Кирилина А.В. Гендерные исследования в лингвистических дисциплинах. Гендер и язык. Москва, 2005.
4. Кон И.С. Мужские исследования: меняющиеся мужчины в изменяющемся мире. Введение в гендерные исследования. Санкт-Петербург 2001; Ч. I.
5. Алиханов З.А. Пословицы и поговорки аварского языка. Махачкала, 2012.
6. Халиков М.М. Проблемы общей и аварской стилистики. Самара, 2018.
7. Маллаева З.М. Глагол аварского языка. Махачкала, 2007.
8. Магомедбекова З.М. Глагольное словообразование в аварском языке. XIIIрегион: научная сессия по историко-сравнительному изучению иберийско-кавказских языков. Майкоп, 1990.
References
1. Saidov M.D. Avarsko-russkij slovar'. Mahachkala, 1967.
2. Kurtc P. Gumanisticheskij manifest 2000: prizyv k novomu planetarnomu gumanizmu. Barnaul, 2000.
3. Kirilina A.V. Gendernye issledovaniya v lingvisticheskih disciplinah. Gender iyazyk. Moskva, 2005.
4. Kon I.S. Muzhskie issledovaniya: menyayuschiesya muzhchiny v izmenyayuschemsya mire. Vvedenie v gendernye issledovaniya. Sankt-Peterburg, 2001; Ch. I.
5. Alihanov Z.A. Poslovicy ipogovorki avarskogo yazyka. Mahachkala, 2012.
6. Halikov M.M. Problemy obschej i avarskoj stilistiki. Camara, 2018.
7. Mallaeva Z.M. Glagol avarskogo yazyka. Mahachkala, 2007.
8. Magomedbekova Z.M. Glagol'noe slovoobrazovanie v avarskom yazyke. XIII region: nauchnaya sessiya po istoriko-sravnitel'nomu izucheniyu iberijsko-kavkazskih yazykov. Majkop, 1990.
Статья поступила в редакцию 10.02.21
УДК 882:82.015 (571.63)
Kirillova E.O., Cand. of Sciences (Philology), senior research associate, Institute of History, Archaeology and Ethnography of Peoples of the Far East FEB RAS (Vladivostok, Russia), E-mail: sevia@rambler.ru
FAR EASTERN POETS OF THE SILVER AGE. The article continues a series of copyright works. They deal with the problems of studying the development of Russian modernist poetry in the Russian Far East and the study of historical and literary pages of Russian emigration in China. In the presented work, this is done on the example of the work of S.Ya. Alymova - his path of literary creative life at the very beginning of the 1920s took place in Vladivostok and Harbin. Several collections
of poems were released in Harbin, including the "Tenderness Kiosk". The texts by S.Ya. Alymov lately discovered in the funds of the Russian State Historical Archive of the Far East and the State Archive of Primorsky Territory are introduced to the academic community for the first time. As a result of the study, the researchers come to the conclusion that discovered and analyzed works of the author (including little-known and introduced into scientific circulation) are created within the framework of the problem of the relationship of tradition and innovation. The artistic concept testifies to Alymov's unconditional understanding of the aesthetics and philosophy of the Silver Age: eclectic dependence on various practices of Russian poets of the first quarter of the twentieth century. The article emphasizes the futuristic influence on the poetry of S.Ya. Alymov of the Far Eastern period.
Key words: Sergey Alymov, Far East modernist poetry, Silver Age, China, Harbin dty, Vladivostok dty, Russian Far East emigration.
Е.О. Кириллова, канд. филол. наук, ст. науч. сотр. Института истории, археологии и этнографии народов Дальнего Востока Дальневосточного
отделения Российской академии наук, г. Владивосток, E-mail: sevia@rambler.ru
ДАЛЬНЕВОСТОЧНЫЕ ПОЭТЫ СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА
Статья продолжает серию авторских работ, посвященных проблемам изучения путей развития русской модернистской поэзии на Дальнем Востоке России и исследованию историко-литературных страниц русской эмиграции в Китае. В представленной работе это делается на примере творчества С.Я. Алымова, чей путь литературного становления в самом начале 1920-х гг проходил во Владивостоке и Харбине, где было выпущено несколько сборников, в том числе «Киоск нежности». Впервые привлекаются тексты поэта и писателя, хранящиеся в материалах фондов Российского государственного исторического архива Дальнего Востока и Государственного архива Приморского края. В результате исследования приходим к выводу, что обнаруженные и проанализированные произведения автора (в том числе малоизвестные и вводимые в научный оборот) создавались в рамках проблемы соотношения традиции и новаторства. Художественная концепция свидетельствует о безусловном постижении С. Алымовым эстетики и философии Серебряного века, а именно: эклектичной зависимости от разнообразных практик русских поэтов первой четверти ХХ века. В статье акцентированы футуристические влияния на творчество С. Алымова дальневосточного периода.
Ключевые слова: Сергей Алымов, дальневосточная модернистская поэзия, Серебряный век, Китай, Харбин, Владивосток, русская дальневосточная эмиграция.
Актуальность работы определяется тем, что в статье исследуется своеобразие модернистских течений дальневосточной поэзии конца 1910 - начала 1920-х гг. на примере наследия поэта-эмигранта Сергея Яковлевича Алымова (1892-948). К сожалению, необходимо констатировать недостаточную изученность творческого наследия литератора, которое составляет одну из примечательных глав русской литературы ХХ века, в том числе литературы восточной ветви русского зарубежья. Некоторые аспекты поэтического творчества автора были рассмотрены Л.Ф. Алексеевой и Т.В. Жаворонковой. Современных исследователей интересует социально-историческая очеркистика, основанная на впечатлениях от жизни писателя-эмигранта в Маньчжурии, восприятие советской критикой 1930-х гг спектаклей по сценариям С. Алымова (А.А. Левченко, И.А. Дябкин, О.Е. Цмыкал). Безусловно, привлекает и такое явление, как лагерная лирика С. Алымова, написанная в Бутырках и на Соловках, роль автора как поэтического создателя и «запечатлевателя» уголовного шансона Беломорканала. Сергей Яковлевич был репрессирован и как «китайский шпион» летом 1930 года получил 10 лет лишения свободы по 58-й, «политической» статье.
При рассмотрении творческого метода поэта-эстета, в будущем - кандаль-щика и песняра, необходимо учитывать опыт усвоения литератором художественной практики футуризма и акмеизма, пролеткультовских тенденций начала и середины 1920-х гг, а также ориентальных установок, свойственных дальневосточной культуре фронтира. Научная новизна видится в том, что впервые в научный обиход вводятся тексты С. Алымова и его неизвестные или малоизвестные произведения, обнаруженные на страницах дальневосточной периодики времён революции и гражданской войны. Большинство этих материалов хранится в фондах региональных архивов: Российского государственного исторического архива Дальнего Востока (РГИА ДВ), Государственного архива Приморского края (ГАПК).
Цель исследования состоит в восстановлении и изучении творческого наследия С. Алымова как одного из представителей русской модернистской поэзии на Дальнем Востоке России в 1917-1922 гг, характеристике его литературно-эстетических взглядов. Данная работа является продолжением реализуемой концепции и ставит следующие конкретные задачи: 1. Охарактеризовать журналистскую, театральную и эстрадно-кабаретную деятельность С. Алымова в Харбине и Владивостоке. 2. На примере сборника «Киоск нежности» и разрозненных стихотворений начала 1920-х гг, сохранившихся в дальневосточной периодике разной направленности и не вошедших в книгу, определить художественные и идейно-эстетические доминанты поэзии автора. 3. Представить реализацию поэтики футуризма (тематическое и мотивно-образное наполнение, лексическое обновление, приём звукописи). 4. Обозначить переклички с известными русскими поэтами Серебряного века (И. Северяниным, Д. Бурлюком, К. Бальмонтом, В. Хлебниковым, В. Маяковским), дальневосточными богемными литераторами (В. Март), французскими символистами (Ш. Бодлером). 5. Рассмотреть и проанализировать жанровые нововведения и стилевые решения (создание авторских поэтических жанров).
Допускаем, что имя Сергея Алымова по-прежнему малоизвестно в наши дни, особенно его творчество, связанное с эмиграцией. Тем не менее в истории русской литературы ХХ века этот талантливый богемный представитель Серебряного века занимает место весьма значительное, а в литературе дальневосточной - особенно. Специалисты-филологи знают Сергея Алымова прежде всего как незаурядного поэта начала прошлого века, чья жизнь и литературные эксперименты были напрямую связаны с активной деятельностью во Владивостоке и Харбине. Безусловен сегодня и тот факт, что своим творчеством поэт оказал влияние на художественную жизнь всего Дальнего Востока того времени,
задавал тон литературно-поэтической ситуации, породил эстетов-подражателей. В своё время эмигрант Сергей Яковлевич Алымов приобрёл известность не только как поэт, но и прозаик, драматург переводчик. Ему принадлежат стихотворные книги «Киоск нежности» (Харбин, 1920), «Отзвуки» (Иркутск, 1921), «Оклик мира» (Харбин, 1921), «Арфа без молний» (Харбин, 1922), «Пьяное сердце» (Харбин, 1922), «Стихи и песни» (М., 1949). В 1920-1930-х гг он также снискал себе имя и как автор различных эссе, рецензий на театральные постановки и художественные выставки русского Харбина. Ещё до ареста писателя, в 1928 году, в столице был опубликован его рассказ из китайской жизни «В атласной темнице», а в декабре 1929 г его пьеса-обозрение «КВЖД», созданная на дальневосточном материале, стала первой постановкой Центрального театра Красной армии. В 1929 и 1930 в харьковском издательстве «Пролетарий» вышел из печати роман С. Алымова «Нанкин-род», повествующий о богемной жизни Шанхая двадцатых годов. В России книга эта до 2018 года никогда не переиздавалась [1].
Эмигрантская жизнь С. Алымова началась с революционной деятельности: за причастность к анархистам, как член «Летучей боевой железнодорожной харьковской группы анархистов-коммунистов», он был сослан летом 1911 года в Сибирь, в Канский уезд Енисейской губернии на «вечное поселение», откуда вскоре бежал в Китай. Побывал во многих странах, жил трудом неквалифицированного рабочего. Вместе с Верой Дятловицкой, его женой, девятнадцатилетний С. Алымов становится эмигрантом и оседает в австралийском Брисбене. Здесь он вступает в Союз русских эмигрантов, в совершенстве овладевает английским языком, с головой окунается в общественную деятельность. Но зарабатывать на жизнь в стране Oz приходилось в основном физическим трудом: «Был грузчиком, землекопом, лесорубом, работал на скотобойнях, рыбачил, резал сахарный тростник, занимался архитектурой и сотрудничал в русской и австралийской прессе, печатая стихи, рассказы, статьи на русском и английском языках, - писал он в автобиографии. - Зарабатывал деньги в том числе и цирковым боксером. Хватало на стихи» [2, с. 166]. Писать стихи С. Алымов тоже начал в Австралии, поэтому его ранние поэтические произведения эмигрантского периода разбросаны по страницам русских газет, издававшихся на пятом континенте. Летом 1917 поэт посетил Филиппины, Гонконг Корею и Японию, острова Тихого и Индийского океанов, в том же году перебрался в Харбин.
По нашим предположениям, во Владивостоке, Харбине и Шанхае С. Алымов находился в общей сложности с 1917 по 1926 (или 1928) гг. Обосновавшись в Харбине, который первые десятилетия ХХ века называли «маленьким Петербургом», «маньчжурским Сан-Франциско», «восточным Парижем», поэт сотрудничал как актёр варьете в художественном кабаре «Chat Noir». Будучи автором многих номеров кабаретной программы, он до конца марта 1919 года совмещал эту работу с должностью конферансье и, к слову, слыл одним из самых модных конферансье в городе. С. Алымова можно считать также основателем харбинских шантанов, например, клуба «Шантэклер», заведовал он и литературной частью театра-кабаре «Кривой Купидон», имевшего летний сад (ул. Магазинная, 3). Как отмечал харбинец ГВ. Мелихов, «вёл в них (на высоком, надо сказать, художественном уровне) литературно-художественную часть, выступал как артист, пел, танцевал...» [3]. Совместно с художником Николаем Гущиным, выступившим иллюстратором поэтического сборника друга «Киоск нежности», и другими художниками, артистами и поэтами С. Алымов в этом же году стоял у истоков харбинской художественной богемной студии «Кольцо», устроенной в пустовавшей летом зимней будке при катке. «Молодёжь влекли поэты <...>. Гостей в "Кольце" встречали ласково <...>. Обаятельнее всех был С. Алымов, его нельзя было не запомнить. Он был очень красив какой-то звериной красотой - высокий, гибкий,
чёрные досиня волосы, огромные чёрные мерцающие глаза и татарские брови в разлёт», - вспоминала журналистка и писательница Юстина Крузенштерн-Пете-рец в статье о дальневосточных поэтах «Чураевский питомник» [4, с. 286].
С 1919 года С. Алымов часто бывает во Владивостоке, где сближается с властвовавшими в литературной жизни города футуристами Д. Бурлюком, Н. Асеевым, С. Третьяковым, знакомится и, вероятно, поддерживает контакты с местными богемными поэтами: В. Мартом, Г Фаином, В. Рябининым, О. Худяковой и др. Профессионально сближается с авангардными художниками: В. Пальмовым,
B. Фиалой, М. Афанасьевым, Г Комаровым, которые в то неспокойное время богато иллюстрировали местные издания своими рисунками, шаржами и карикатурами. Как автор С. Алымов принимает участие в нескольких футуристических журналах «Творчество» (Владивосток, 1920). В это же время становится одним из видных деятелей Литературно-художественного общества Дальнего Востока (ЛХО ДВ). Вместе с соратниками-футуристами во Владивостоке выступает с эпатажными лекциями и докладами типа «Эротика на аэроплане Бурлюка» [5]. Открывает ночное кабаре «Чёрная кошка». В 1921 году С. Алымов становится членом президиума владивостокского Пролеткульта. Принимает участие в создании сборника «Неравнодушные строчки», посвящённого годовщине событий 4-5 апреля 1920 г - дня выступления японцев в Приморье. Альманах вышел в Чите в апреле 1921 года под редакцией ярого апологета и идеолога футуризма на Дальнем Востоке Н.Ф. Насимовича-Чужака. В сборнике были опубликованы три «гневных» произведения С. Алымова: поэмы «Корея на кресте» и «Из берегов» (с посвящением Ольге Лазо) и стихотворение «Партизаны» (под псевдонимом Кузьма Жах) [6, с. 17-20, 44-45, 68-69].
Во время гастролей в Харбине Д. Бурлюка и Н. Асеева (начало марта 1920)
C. Алымов выступает вместе с ними. Именно по его инициативе в том же году по образцу владивостокских ЛХО ДВ и театра-студии «Балаганчик» в Харбине было образовано такое же объединение - Харбинское литературно-художественное общество. В конце 1920 года при нём был создан клуб, ставший центром местной литературно-художественной богемы. «Литературно-художественный театр» - так именовал себя шантан С. Алымова «Кабачок Богемы», располагался он в доме Хаиндрова по ул. Китайской, 44. «Имел президиум: Л.Х.С., С. Алымов, М. Бакалейников, Я. Градов, И. Дальгейм и Борис Радов. Кабачок имел хорошую литературную часть, с его сцены звучали пародии, шаржи, интермедии, шутки. "Вся богема у себя в кабачке. Вход бесплатный. Ресторан при театре И.Л. Хаиндрова открыт круглые сутки" - так взывала реклама. В 1920 году второй премьерой в "Кабачке" исполнялись "Пантеон любовниц" и пастораль "Последний мираж", автором которых был С. Алымов» [3].
В начале 1921 года приехавший в Харбин С. Третьяков принял участие в работе ХЛХО, где открылась Студия поэзии. Известно также, что вместе с литераторами Н. Асеевым, Ф. Камышнюком, С. Третьяковым, Вл. Силловым в 1920-1921 гг. во Владивостоке и Харбине С. Алымов активно работал в кружке поэтов «Железная дорога», примыкавших к футуризму Существенной становится и журналистская работа. Так, в Харбине С. Алымов почти сразу стал редактором (совместно с философом, политическим деятелем, основоположником русского национал-большевизма Н.В. Устряловым) литературно-художественного ежемесячника «Окно» (№№ 1-2, 1920). Этот первый большой литературно-художественный журнал возник на базе харбинской художественной студии «Кольцо» и типографии советской газеты «Вперёд». Журнал был связан с проблемами Востока и Китая, но в большей степени был обращён к вопросам своего времени. В редакционной статье первого номера отмечалось: «Мы не уклоняемся от жизни. Не закрываем очей на происходящее. Но в наших душах нет места для ужаса и боязни, потому что в них вливается не только железно-чугунный раскат ломающихся и строящихся дней, - но и вещая песня любви, творчества и покоя при-дущих на смену стальному жезлу борьбы. Мы можем шагать в железных ротах пламенеющей России и быть солдатами борьбы, - но это не может заставить нас выполоть из себя тоску по красоте <...>. Мы вне класса. Мы - художники и творцы - не помещаемся в рамках той или иной социально экономической категории. Мы - шире и больше её. Мы - аполитичны. И это не отрицание существования политики. Политика есть. Но искусство настоящее - над пушкой и над лафетом. Оно - небо жизни <...>. Мы не служим ни революции, ни реакции. Мы только можем делать их лики бессмертными для восторга или отвращения грядущих поколений. Главный мотив нашего творчества - живое человечество.» [7, с. 3-4]. Отметим здесь в качестве перспективы, что такая позиция первосте-пенности искусства, его безусловного возвышения над всем мирским - социальным, политическим, революционным - найдёт своё проявление в произведениях С. Алымова дальневосточного периода: в статьях «Любовники миражей», «Правнук Виллона» и множестве стихотворений, в том числе и в самой поэтической книге «Киоск нежности». Но подробный разговор о них ещё впереди.
Кроме С. Алымова, в «Окне» публиковали свои поэтические и прозаические произведения Ф. Камышнюк, В. Март, Вс.Н. Иванов, Арс. Несмелов, Н. Алл, Л. Астахов, М. Щербаков, С. Третьяков, Н. Асеев. Журнал выступил организатором серии вечеров, посвящённых обсуждению проблем искусств и современности. Так, например, из сообщения этого журнала читатели могли узнать, что 20 октября 1920 года в зале Коммерческого собрания состоялся публичный диспут на тему «Интеллигенция и дух времени», в котором приняли участие профессор, политический деятель, публицист-эмигрант, один из идеологов сменовеховства Н.В. Устрялов, поэт С. Алымов, писатель Ф. Камышнюк и др. Редакция журнала
«Окно» взяла на себя и организационную работу по распространению футуристического направления.
После открытия в Харбине советского генерального консульства С. Алымов принимает советское гражданство. С 1921 года служит при советской администрации на КВЖД. С 1922 работает секретарём в советской газете «Трибуна» и там же печатает свои стихи и фельетоны. Тогда же становится (вместе с Е.С. Кауфманом) первым редактором ежедневной вечерней харбинской газеты «Рупор» (выходила с октября 1921 года), с 1923 г - редактором-издателем харбинского журнала «Гонг». «В "Рупоре" С. Алымов был заведующим литературной частью и сделал для становления газеты очень многое. Главное - он превратил её в зеркало артистической и литературной жизни Харбина, что делает "Рупор" сегодня исключительно ценным изданием для бытописания города (т.е. во многом в первую очередь для историков Харбина). «При Алымове в "Рупоре" печатались все харбинские поэты и прозаики», - писал Г В. Мелихов [3]. Совместно с известным публицистом, китаеведом Л.В. Арнольдовым, впоследствии автором двух монографий, вышедших в Шанхае и посвящённых истории и современности Китая («Китай как он есть: быт и политика» (1933) и «Из страны Белого Солнца: этюды о Китае» (1934)), Сергей Яковлевич редактировал однодневную газету «Бальный клич» (1923). Газета была выпущена на балу в харбинском Железнодорожном собрании в день помощи голодающим России. С 1925 г С. Алымов работал постоянным сотрудником газеты «Копейка». Публиковал стихи, поэмы и статьи в харбинском журнале «Фиал», а также в газетах «Шанхайская жизнь», «Вестник Маньчжурии» и др.
Не обходилось, конечно, без курьёзов и даже скандалов, спровоцированных в большей степени самим заведующим литературной частью, его оригинальным поведением. Так, во владивостокской «Вечерней газете» некто Наручкин посвятил маленький фельетон «Непечатное», как видно из содержания, новому псевдониму С. Алымова. Рецензент восклицает: «Нет больше непечатных слов! Все напечатаны. Оликёренный поэт Сергей Алымов в своём (или, вернее, в чужом) харбинском "Рупоре", что называется, дошёл до точки. И одну из статей в газете подписал: "Дер Мо": «Вот это декларация! После "всенежи" и проповеди о "необходимости нежности на земле". "Не надо никакой Небраски, / Не надо никаких Невад...". Как прекрасно сказано в "Киоске нежности". Не надо! Теперь точно и ясно - "Дер Мо"» [8]. Прокомментируем, что поэтические строки негодующего журналиста отсылают к стихотворению С. Алымова «Девушка с Байкала» из обозначенного сборника: «Не надо никакой Небраски! / Не надо никаких Невад!. / В твоих глазах Байкала сказки / Зелёным пламенем горят. / Ты вся - свежее, чем покосы, / Ты вся - пасхальный перезвон. / В твои сверкающие косы / Всю бронзу ссыпал жёлтый клён. / Твоя походка - скачка лани, / Она - сестричка ветерка. / Не разбудившая желаний, / Ты над душой, как облака!» [9, с. 39].
Можно предположить, что продолжением этой эпатажной, будирующей читателя истории с «Рупором» стал ещё один фельетон - на сей раз Жень-Шеня (за этим псевдонимом в дальневосточных литературных кругах скрывался футурист С. Третьяков). В юмореске «Вру в упор» С. Алымов попадает под сатирический обстрел друга-футуриста: «О, величайший из Серёж, / Почём дают, что так орёшь? / Серёжа, родненький Серёжа! / Уж если брать, то брать дороже. / И стоит ли тянуть к Москве, / Покамест спрос твоей газете / В любой харбинской голове / Или хотя б в любом клозете?!» [10].
Нельзя умолчать, что прославился С. Алымов своим поведением и хулиганскими поступками: «В свои 30 лет первый в Харбине забияка, скандалист и даже. дуэлянт. В 1924 году провёл за это 20 дней в харбинской тюрьме и заплатил большой денежный штраф.» [3]. Буйный, эксцентричный характер на протяжении всей жизни являлся визитной карточкой поэта, хотя и портил реноме. С. Алымов хорошо знал английский язык, поэтому после досрочного освобождения из лагерей его назначали переводчиком к приезжавшим в СССР американским писателям. Но он прославился в Москве пьяными дебошами (например, сбросил с балкона любимую собачку артиста Алексея Дикого, который позже станет пятикратным лауреатом Сталинской премии), и от роли переводчика его отставили.
Активный участник подвального театра-студии «Балаганчик» - места, где во Владивостоке собиралась литературная и художественно-артистическая богема, С. Алымов начал с подражания К. Бальмонту и И. Северянину. Авторский сборник стихов с характерным названием «Киоск нежности» вышел в Харбине в 1920 году в издательстве «Окно». Книга была довольно большой - 121 страница, три четверти стихов в ней были написаны в течение последних четырёх лет перед выпуском. Сборник состоял из пяти тематических частей. В подзаголовке С. Алымов отметил: «Лирика женщины, изысканности и любви, книга, написанная сердцем». К слову сказать, вышедшая в 1919 году книга футуриста Игоря Терентьева, одного из организаторов вместе с Алексеем Кручёных, братьями Кириллом и Ильей Зданевичами грузинской футуристической группы «41», носила название «Рекорд нежности» (Тифлис, 1919).
С. Алымов писал искусные версификации о «карминногубых и змеевидных» женщинах, об «инфанте фиалок», о себе - «нежном грешнике» и своих «смарагдовых трансах». Как справедливо отмечал В. Крейд - составитель антологии «Русская поэзия Китая» (М., 2001), для его ранней лирики «характерна театральность, эксцентричность, пристрастие к фразеологическим "изыскам", напоминающим Северянина» [11, с. 665]. «Алымов - ярый последователь "томного" Северянина», - отмечает А.А. Забияко [12, с. 49]. Действительно, для эми-
грантской лирики С. Алымова характерна поза, пристрастие к «изысканному» слову, преимущественно иностранному, но вместе с тем и мелодичность, лёгкость, ирония, кажущееся отсутствие претензии на глубину содержания. Как и родитель эгофутуризма, С. Алымов в своих стихах живописует забавную страну поэтических грёз, населённую благоухающими дамами полусвета, возвращающимися из салонов красоты, завсегдатаями модных ресторанов, утончёнными франтами, пассажирами лимузинов-саркофагов, маркизами, шевалье, инфантами, экзотическими капитанами. «В этом мире переплелись богема и аристократия, претензии на элегантность и дух авантюризма; его обитатели талантливы, утончены и ужасно "модерны"» [13, с. 59]. И. Северянин: «В будуаре тоскующей нарумяненной Нелли, / Где под пудрой молитвенник, а на ней Поль де Кок, / Где брюссельское кружево... на платке из фланели! - / На кушетке загрезился молодой педагог. / Познакомился в опере и влюбился, как юнкер, / Он готов осупру-житься, он решился на всё. / Перед нею он держится, точно мальчик на струнке, / С нею в парке катается и играет в серсо. / Он читает ей Шницлера, посвящает в коктэбли, / Восхвалив авиацию, осуждает Китай, / И, в ревнивом неверии, тайно метит в констэбли... / Нелли нехотя слушает, - "лучше ты покатай". / "Философия похоти!.." Нелли думает едко: / "Я в любви разуверилась, господин педагог.". / О, когда бы на "Блерио" поместилась кушетка! / Интродукция - Гауптман, а финал - Поль де Кок!» [14, с. 248]. Северянинские «пасторальные экстазы», «взоры нежней ассонансов Верлена», «души - сады ароматного смеха», «белокурые мгновения», «сиреневый час» - эти и подобные авторские эпитеты, необычные сочетания, неологичные по сути, характерны для С. Алымова: Полюбив, в Декабре я загроздил сирени... Полюбив - я из звёзд отчеканил колье... -Сядем здесь на диван... Ходят люди, как тени, Что нам тени людей и гримасы фойе?! Ведь никто из толпы не поймёт нашу близость! Ведь мещанам далёк пасторальный экстаз. -Им знакома любовь, как животная низость... Ах, забудем мещан в наш сиреневый час! Твои взоры нежней ассонансов Верлена... Твои плечи дрожат, как берёзок листва... Улетев далеко из мещанского плена, Мы людские черты замечаем едва... Есть моменты в любви, когда люди - помеха!. Есть минуты в любви, когда люди - ничто!. Наши души - сады ароматного смеха И вульгарный диван - королевский «шато»... Тривиальный диван, словно замок в сирени, Где цветы и любовь только в нас и для нас. -Не дадим никому белокурых мгновений!.. Никого не введём в наш сиреневый час!.. [9, с. 63].
Как известно, у футуристов существовала своя образная система, лексические средства поэтического языка были различны. Оригинальность, в частности И. Северянина, была в том, что он смешивал неологизмы с иностранными словами, оказав тем самым сильнейшее влияние на своих соратников эгофутуристов, а также - обнаруженный материал даёт возможность это утверждать - и их дальневосточных последователей-эпигонов, вроде С. Алымова. Как и «гений Игорь Северянин», С. Алымов заставляет строку русского языка взорваться варваризмами, оставаясь при этом поэтически убедительным: «Гарсон, сымпровизируй блестящий файф-о-клок» (Северянин). У С. Алымова: «К файв-о-клоку модное платье приготовлено, / Северная симфония в полевых тонах. / В оперу являетесь вы декольтированной / Обнажённой Фриной отдаётесь в снах» [15]. У дальневосточного поэта-эмигранта Арс. Несмелова в футуристическом сборнике «Стихи», увидевшем свет во Владивостоке в 1921 году, находим: «"Гамен в манто" нервирует фланёров» [16, с. 65]. У С. Алымова: «Мой гамен, предлагающий пряных ласк «Фигаро»; / «В долорозную грустницу превратился Пьеро» [с. 13]; «Гамены стихирь одели, поют» [с. 109]. Или ещё примеры «окказиональных варваризмов»: «Льдяные валансьены крыш сосульчато игольчат. / Капели голос струевой задорно баркарольчат» [с. 70]; «Но мы не желаем кермесса... / (Как тонко пьянит франжипан!)» [с. 41]; «Утренняя дрёма вздыбилась в кэк-вок» [с. 66]; «Снег валансьенится» [с. 68]; «Твой сплин и с них, и с сердца пыль не сдул» [с. 88] и др. Как видно, у С. Алымова богатый словарь галлицизмов, отражающий, в том числе, и лексику светской жизни: камло, визави, тет-а-тет, богема, рандеву, деликатность, куртуазность, эклер, суфле, куверт, экрю, ликёр, шемизетка, пеньюар, афиша, лиф, кашне, гардероб, софа, комод, кушетка, этажерка, фарс, пастораль, партер, бельэтаж, трюмо, пуф, шато, гарнитур, лимонад, колье, горжетка, помпон, рюши, брошь, медальон, гипюр, волан, вуалетка, жабо, камея, шарж, фойе, парфюмерия... Поэт использует забытые галлицизмы, имеющие своеобразный стилистический флёр, налёт: фланёр, жуир, бонвиван, галантен, гризетка, жантильная. Прибегает и к итальянизмам: синьора, дива, мандолина, фиаско, пастель, серенада, паяц, мадонна, трель, фагот, фреска.
С. Алымов использует экзотичные неологизмы для того, чтобы украсить ими стих и поразить читателя. Весьма распространённым его приёмом стало образовывать новые глаголы, причастия и деепричастия от существительных: «онездешниться», научитесь «солниться», «окалошить», «обузлить», «продель-финил» авто, «портретишь» меланхолию, «каскадит» сердце, плач «барелье-
фил» на «склепности» многоэтажной, «грезь» умерла, надоело вечно «натюр-мортить», «солнце шампанское всех оянтарило», ты как будто «отишилась», «отрансен», «орозетив», «колокольча», «гашишируя», «обленя», «вуалясь», «омолнивши», «обессолнчен» и др. С. Алымов также любит создавать сложные слова: «гениалка», «грустницы», «грустиль», «вшубившийся», «балдахинность» неба, «вздроги дрожней», «больнинки», «пуглинки», «озерзамок», «сладколёд», «черёмухотранс», «бегловзор», «агатотела», «циклонноспящие» глаза, «сне-готай», «солнцестрасть», «солнценабат», «поэмотога», «аккордобукеты» и др. Некоторые из них вполне соответствуют компакт-словам «отца русского футуризма» Д. Бурлюка. Для многих читателей словотворчество было главной чертой искусства будущего. И даже сами футуристы, как известно, своей первой конкретной задачей считали обогащение языка новыми словами. Можно вспомнить В. Хлебникова с его «Заклятие смехом» и уникальной в целом системой поэтического языка. В качестве подобного, но уже «дальневосточного» примера заумного языка можно дать иллюстрацию стихотворения С. Алымова «Улыбальчики-паль-чики», текст которого включает набор связанных по смыслу окказионализмов: Улыбальчики-пальчики - хрупкие длинки. Милые, любимые, нежные киванчики, Тихие хрустинки, былинки-шорохлинки. Зацелованные зацелованчики. Прозрачней лилий восковые свечанки. С розовым пламенцем малютан-ноготинок. -Длиннотелые, узкие стрекозы-речанки, Паучки-прытики ладуш паутинок. Пальчики-овальчики, на концах лепестинцы, Прилипшие выпукло к мраморострункам... Улыбальчики-пальчики - хрупкие длинны Тянутки вечные к крохоткам лункам. В каждом улыбальчике-пальчике - скиния. В каждом киванчике кованном - небо. Хрупинки-хрустинки, вы - из инея, Молиться, молиться, где бы не был!.. [с. 89 - 90].
В словесных экспериментах С. Алымова легко считываются новации литературных течений и школ тех лет, например, футуристические или имажинистские: «Глядеть в ваши очи - купаться в вине. / Они ведь не ваши, вакхически лавные» [с. 57]; «На панелях белых солнце гарцевало, / Бронзируя лица, вышедших гулять <...>. / Солнце королевой в улицах ходило. / Солнце усадило грёзы на качель <...>. / Маленький мальчонка, севший на салазки, / Щедро облицован солнечной фольгой» [с. 66]; «Недавно тучка - женщина в белом манто / Спешила по шоссе неба в автомобиле» [с. 21]; «Облака - / Пеньюары без тела» [с. 22]; «Душа, вы напрасно надели соболей горжет!» [с. 98]; «Смешна измятая зима, как старая кокотка <...>. / Фиалки муфты разожгли лиловостью весенней. / И в жилах мечутся огни, и нет берложной лени» [с. 70]. Перед читателем вырастает перечень сочных и хлёстких метафор: «Вы - гортензия - / Фаворитка фраков <...>. / Вы - будуарная папуаска, взирающая на жизнь улыбчато» [с. 58]; «гноился красный глаз автомобиля» [с. 76]; «скоро треснет мировой живот» [с. 99] и др. Образ сердца, символ, обладающий в имажинистской поэзии почти физиологическим, натуралистическим художественным воплощением, был весьма характерен для дальневосточных поэтов, например, В. Марта (Матвеева) [17]. С. Алымов пишет про своё сердце: «Захвати надушенной перчаткой. / Изомни, и отбрось, и рассмейся!..» [с. 87]; «Душа радовалась, а потом - продрогла. / Дрожало худенькое тельце. - / Хрупинка» [с. 99]. В этих поэтических строчках видны реминисценции, неявные цитаты, а иногда пословные отсылки на стихи из сборника братьев Венедикта и Гавриила Матвеевых «Фаин: Сумерки четверга», эта книга вышла в Хай-шинвее (китайское название Владивостока, означающее в переводе «Великий Град Трепангов») в марте 1919 года [18]. У С. Алымова находим: «Я вдел своё сердце в петлицу, / Для тебя. - Делай с ним, что хочешь!.. / На него ты можешь молиться. / Растоптать хохоча, как хохочешь <.>. / Я в петлицу воткнул без цели / Моё сердце. Оно устало» [с. 87].
Некоторые поэтические образы у С. Алымова выглядят почти «маяковскими»: «Но убежала не внявшая. и небо, раскрыв синий рот, / Плюнуло вслед ей падающей звездой <.>. / Позвоню в звёзды. Звёзды - колокольчики! / Звёзды -бокальчики с шампанским планет!.. / Снежные детки - нежные богомольчики, / Хотите пригоршню звёздных конфет?» [с. 101-102]. Говоря о влиянии футуризма, заметна дань, отданная поэтом сниженной лексике: «Даже Новый Год не служит им лазейкой!.. / Забодали их важные пустяки <.>. / Пойду, на мандоле тренькая, / Петь серенады афишным столбам. / Подымаясь к звёздам звонкой ступенькою, / Шёпотом заглушая набат» [с. 102]. Однако отметим, что для С. Алымова более свойственна не сама депоэтизированная лексика, а характерны антиэстетические темы в целом - те, которые традиционно не принимались для возвеличивания.
Несмотря на то, что в целом стихи С. Алымова задушевны и лиричны, мелодичны и просты, не избегает он и использования приёма звукописи, столь характерного для футуристов, в том числе дальневосточных: «Оча на концерте в поэта стилетово» [с. 12]; «Усталости прошли. Я заострил моменты. / Я вынул из души душистое саше. / И ваши ленты / Не в душе!» [с. 23]; «Желая любить остро - / Сел в авто. И плача ребёнком, / Пьеро плясал болеро» [с. 113]. Или, к примеру, в стихотворении «Роща дней» с посвящением - «Всеволоду Иванову»:
«Ростки. Ростки. / И дней побеги. / Тоски / Не надо / У сада / Неги. / В кольце огней / Зевают пушки. / Слышней / Зовут / В уют / Опушки. / Траса в росе. / Речные бульки. / И рады все: / Шмель. / Ель. / Косульки. / Настанет день, / Который не был!.. / Везде / Простой, / Святой, / Как небо» [с. 115]. Ещё одним примером может служить чудесное, будто «прозрачное», стихотворение из «Киоска нежности» с окказиональным названием «Осенник», оно было опубликовано с посвящением другу и соратнику Николаю Асееву, «чья лирика ладанная заря»: «Летают паутинки - / Небесные сединки. / Все дали извопросены: / «Лекарства нет от осени»!.. / В душе: седая скука. / У вас - свечинки руки. / Они прозрачно тают. / Вы, вся - святая! / На голове - корона / Из звёздных листьев клёна. / И сыплют на вас выси / Сосновых игол бисер. / И медленно идём мы / Вдоль стен лесного дома. / А осень, выйдя в сени, / Скликает на осенник» [с. 53].
По сути, почти вся лирика С. Алымова владивостокско-харбинского периода являет художественное противопоставление богемного существования и пошлости мировосприятия обыденного, построена на параллелизме: «Ничего. Только шорохи флейтно-вдумчивой страсти. / Только тонкие контуры прихотливо-изящные. / Мы себя не втолкнули в расширенные пасти / Непродуманных пошлостей, остротою звенящие. / Мы сидим на окошке у заснувшего домика / И, дымя папироской, созидаем поэмы, - / Два бродящих эксцентрика, два хохочущих комика. / Два ребёнка чудесных непогибшей богемы.» [с. 76]. В стихах декларируются футуристические лозунги избранности, инаковости, поэтической отмеченности, это эстеты, с одной стороны, и «уроды храпящие», «убийцы эстеток», с другой, мудрые сумасшедшие и закостенелые обыватели: «На матрацах убийственных спят убийцы эстеток. / Спят уроды храпящие, заплевавшие радость, - / И луна льёт шампанское в рты восторженных деток, / Для кого сумасшествие - ещё мудрая сладость» [с. 76].
Печаль, безысходность - ведущие мотивы лирики С. Алымова этого периода. Часто герой лирических стихов исполнен высокомерного презрения к «изолгавшемуся человечеству», окружающая жизнь представляется ему причудливым, страшным бредом, царством всеобщего непонимания, в котором «коронной ролью поэта» является «диссонанс»:
В каждом предмете есть жуткая сила отравности, Даже в левкоях запрятано острое зло, -Дремлет кураре в афишах-герольдах забавности, В вывесках дико маячит Харона весло. В пыльном асфальте шевелятся жала змеиные, В пышном боа - удушенья кокетливый знак; Шарят стилеты прожекторов длинные-длинные, Чаша с цикутой - изящной кокотки башмак. Город-волшебник, готовящий зелья различные, Знает напитки какие для грёзы какой -Только всмотритесь внимательно в факты обычные, К вам никогда не вернётся бывалый покой. Каждая радость несёт неизменно страдание. Каждый восторг причиняет сосущую боль. -Но не в разладе ли главное дней обаяние? Не диссонанс ли поэта коронная роль. Наша трагедия - ложь смущения цельности. Все мы в осколках и в сердце у нас - бахрома. Сердце всецело во власти мирской карусельности, В нём Поль де Кок и Бодлер, и Толстой, и Дюма. [19].
Интересно, что это произведение, как и нижеследующее, по непонятным причинам не вошло в харбинский сборник автора, сохранившись лишь на страницах владивостокского еженедельного журнала искусства и литературы «Лель» за ноябрь 1919 года. Тем не менее стихотворение построено на аллюзиях, прежде всего, «Цветов зла» Ш. Бодлера. «Город-волшебник» выписан в реальных деталях: «левкои», «афиши», «вывески», «асфальт», «прожекторы», но в сознании лирического героя это проклятый город, всё отравлено злом, всё напоминает о смерти, о переходе в иной мир - царство «мёртвых» («весло Харона»). С. Алымов сознательно поэтизирует страдания: разлад - это обаяние, чары, очарование. Даже любовь приносит смерть герою, потому что женщина - это чаша с цикутой - болотным вехом, смертельным сильнодействующим ядом. «^епепит Amorosum» - такое название цикла стихов находим в авторском сборнике «Киоск нежности» [с. 28-29]. Волшебное снадобье, магическое питьё, зелье, яд, отрава, гибель, пагуба. Иными словами, это яд любви или любовные чары: «Я снял с алтаря вашу туфлю атласную / Одну из тех. Помните? / Чей каблук тоньше змеиных жал» [с. 28]. Однако и спасение поэт ищет в так называемом «ядопле-не» (название стихотворения) - кокаинном экстазе: «Может быть в мрачном и мутном ума помрачении / Есть просветление Истины, скованной в нас?.. / Может быть бред - это Мудрости солнцесвечение? / Может быть нужен, как Бог, кокаинный экстаз?». Финал стихотворения «Ядоплен» (в подзаголовке - «Фёдору Камышнюку») явно декларативен. Утверждается эстетизм как принцип ухода от жизни: «Все мы - Шекспиры, лишённые счастья Гармонии, / Все мы - Бетховены брызгно гремящих сонат, / Радостей, боли, мучений, эксцессов, агонии. / В душу вливается мерно пылающий яд» [19].
В другом стихотворении С. Алымова «Правда» (оно, как и предыдущее, было впервые напечатано в том же номере «Леля») герой - балованный сноб -призывает отказаться от брака как «разврата любовной привычки» и «высохших
мумий экстаза»: «Как дико нелепы консервы законного брака! / В морщинах желанья. мечты безнадежно протухли <.>. / В любви, как во всём, неприятна задержанность ноты». От поэта звучит призыв «кружить по жизни с мудрейшей беспечностью птички»:
Зачем огербарить, что юно и майски красиво?.. Зачем сожаленья, обиды и пошлость упрёка?.. Ждёт новая радость, окончим дуэт, горделиво И ветроподобно избегнем привычки жестокой. Мир много и стоцветен. В нём «двое навек» - невозможность. На звучной виоле пиликать затаски противно, -Узнаю с другой я, с другим ты узнаешь тревожность Любви нарастанья, мистерии вечной и дивной. Не надо!.. Не надо разврата любовной привычки. Знакомых движений и высохший мумий экстаза. Кружите по жизни с мудрейшей беспечностью птички, Как выглядит жалко с погибшею розою ваза. [19].
Подобный подход, столь характерный для Серебряного века, был продиктован боязнью мещанства и пошлости: «Мещанства боялись сильнее проказы. В кругу Мережковских, на Башне Вяч. Иванова с артистической усмешкой относились к личностям, всё ещё не презревшим институт брака, тянущимся под венец, ищущим твёрдых оснований быта. Как данность подразумевался лишь конец истории» [20, с. 39]. Отметим, что в жизнь и философию рубежа веков подобные концепции нивелирования института брака во многом приходят из культуры галантного века. А тема галантного века и его репрезентации в поэзии С. Алымова достойна отдельного обращения в перспективе. Ограничимся здесь лишь упоминанием. В эпоху абсолютизма ХVII-ХVШ вв. женщины из высших кругов, как правило, не занимались хозяйством и вели светский образ жизни. Поскольку нравы того времени были откровенно свободными, а супружеская верность казалась смешной, то светское общество презирало её как свойственную черни. Адюльтер в аристократических кругах был почти обязательным явлением. Супруги проявляли взаимную снисходительность [21, с. 285-300]. «Являлся неприличным и бесчестил только скандал. И как скандальную рассматривали ревность мужа. Образцом галантных отношений считалось истинно дружеское поведение мужей, советовавшим своим женам не скучать, а посещать общество, развлекаться. Дух галантности требовал разнообразия, смены впечатлений, необходимости перемены. Мужчины и дамы ведут "мотыльковый" образ жизни, порхая от одной связи к другой. Любовь того времени, описывает Л.-С. Мерсье, "стала вопросом тщеславия"» [22, с. 244-245].
Салонные стихи С. Алымова и его единомышленника, харбинского поэта Михаила Спургота с налётом «экзоты эротики», «любви интимии», притязавшие на хорошее знание психологии женщины, были очень популярны.
У каждой девушки в глазах - весенняя новелла, У каждой женщины в очах - романс душистый тела. У каждой девушки в глазах - симфония влюбленья. У каждой женщины в очах - соната обнаженья... У каждой девушки в глазах - фиалковые стансы, У каждой женщины в очах - жасминовые трансы. У каждой девушки в глазах - нарушенная спячка, У каждой женщины в очах - любовная горячка. У каждой девушки в глазах - предчувствие объятий. У каждой женщины в очах - желание кровати. И если девушка хранит свою тоску по чуду, Упрямо женщина твердит: «Опять любимой буду!» [с. 71].
Это стихотворение вошло в «Киоск нежности» под названием «Различие». Как заметно, оно построено на образном и стилистическом параллелизме Девушки и Женщины. Это молодость и зрелость, пора влюблённости и телесная реальность: «И от сознанья пьяных ласк у женщины - истома; / Любовь, как страсть и нагота, ей хорошо знакома. / А сердце девушки звенит, как хрупкий севр на камне...» [с. 71]. Сборник «Киоск нежности», вышедший в количестве 1200 экземпляров, был быстро распродан. Действительно, в то время для дальневосточной публики это было что-то необычайное, и С. Алымов почти мгновенно становится кумиром харбинской и владивостокской молодёжи. Она нараспев декламировала стихи богемного поэта: «Понедельник - это денди с синевою под глазами, / Понедельник - тонкий мальчик, знавший спальню королев.» [с. 7].
В марте 1920 года в популярной владивостокской газете «Эхо» было опубликовано стихотворение С. Алымова «Признание», одно из тех произведений, которые не обнаруживаются в «Киоске нежности». Трудно обозначить сегодня причину того, почему автор не включил некоторые свои стихи в большую поэтическую книгу. Однако правильнее будет отметить, что в сборнике есть стихотворение с таким названием, но другое. Следует в очередной раз констатировать, что С. Алымов писал много, и большое количество его произведений сохранилось только на страницах различной дальневосточной периодики тех лет. Думается, уместно привести значительный фрагмент недоступного сегодня для современного читателя стихотворения, оно наполнено благозвучиями, красивыми образами, обаятельно-интимной жеманностью, дендизмом: Вы меня пленили узкими ботинками. Тонкими причудами сказочных одежд. Чёрными корсетами. пальцами-стеблинками.
Бархатным мерцанием подведённых вежд. Вы меня опажили кольцами изменными. Флейтами коварными двойственных десу. Шепчущих болезненно-острыми Шопенами, Птицами, щебечущими в северном лесу. Вы проткнули сердце мне шляпками и токами. Ухарством и скромностью спущенных полей, Стильными экстрактами, нежными, жестокими. Душу заключившими в келью хрусталей. Вы напоминаете фляги филигранные, Полные таинственных запахов любви, -Вы их сопричастница, вся благоуханная, Бешенство Лукреции спит у вас в крови. Утром вы Гейнсборите в шляпе грандиозящей, Бёдра беспокойные спрятав в кринолин, -И от вас властительной, строгой и морозящей, -Веет величавостью мёртвою картин. В полдень, орозетив шею ценной гаммою, Кажетесь вы грустной, ласковой Стюарт, И непредугаданно вспоминаю Жамма я. В сердце распускается снеготалый март [15].
Для С. Алымова большое значение имела эстетика галантного века, о чём, как уже отмечалось выше, необходимо составить особый разговор. Галантность в переводе с французского означает изысканную вежливость, чрезвычайную обходительность (от «гала» - торжественность, пышность). Стиль жизни европейской аристократии основывался на гедонизме и сибаритстве, это мир изнеженности и приятных развлечений: музыка, любовь, охота. Впоследствии этот стиль жизни послужил основой для дендизма [22, с. 241]. В стихах С. Алымова много моментов галантного обихода. Любопытными видятся, к примеру, алымовские стилизации описания ритуала леве, утреннего туалета дамы, когда, как известно, дама вынуждена была посвящать своему внешнему виду долгие часы, и именно они становятся официальным временем для визитов.
Как писал ГВ. Мелихов, С. Алымов вёл бурную «богемную» жизнь, был дьявольски талантлив и, может быть, именно поэтому мало работал над отделкой своих многочисленных в 20-е гг работ. Это подметил С.А. Маманди. В заметке «В "Чёрной Кошке" он писал: «"Чёрная Кошка" продолжает быть интимным кабачком значительной части местной богемы. Любимым автором здесь по-прежнему является молодой поэт Сергей Алымов, умеющий сочинять, но не желающий работать над своими грациозными выдумками. Для примера укажу некоторые строки из его новой «шануаретки». Нельзя сказать "фрак души раздев", это не по-русски; русский человек сказал бы: "фрак снять", а не "фрак раздеть". Нехорошо звучит: "На себе исполнил пару огненных сонат". Стихотворный юмор имеет свои законы и свои пределы. Совершенно неправильно указание, что "цветы живут весною, осенью их нет". Все эти шероховатости - результат непростительной для молодого автора небрежности» [3]. Конечно, сегодня весьма забавно читать такое мнение рецензента тех дней. Спустя сто лет перед нами приземлённое восприятие поэта, старание увидеть в нём приверженца традиций, а не футуриста, разрушителя общедоступных норм и правил. Безусловно, все подобные неправильности С. Алымова, такие «милые» для «сегодняшнего» слуха, являлись умышленными, хотя и в самом деле зачастую их можно интерпретировать как
Библиографический список
безалаберные поэтические ходы поэта, продиктованные некоторыми недоработками. Но Сергей Яковлевич - истинное порождение Серебряного века.
Упомянутая рецензентом «шануаретка» закономерно обозначает ещё одну важную тему - тему жанрового разнообразия алымовской поэзии. Уместно отметить, что в поэзии Дальнего Востока 1917-1922-х гг. наблюдалась попытка жанровых изобретений, проявившаяся, прежде всего, в претензии на индивидуально-авторские жанровые нововведения. Так, под собственной поэтически-вычурной рубрикой «стихетты» в дальневосточной печати публикуется футурист Д. Бурлюк, а близкий к эгофутуристам и И. Северянину Ю. Галич комплектует свои стихи в «поэзэтки» и миниатюры. Нелишне здесь вспомнить, как и сам лидер эгофутуризма И. Северянин, да и не он один, например, К. Олимпов, и один из идеологов имажинизма В. Шершеневич, некоторые другие с большой охотой давали своим стихам немыслимые жанровые обозначения: поэзы, ноктюрны, эскизетты, героизы, миньонеты, амуреты, интуиты и даже ассо-сонеты. И. Северянин изобрёл удивительное слово «коктебли» (бессознательная контаминация слова «коктейль» и крымского Коктебеля) и сделал его названием особого песенного жанра. У И. Северянина обнаруживаются вдохновенные увертюры, рапсодии, эгополонезы или рифмодиссы. Жанровые разновидности его поэзии представлены изобретением множества неологизмов, преимущественно на основе французских слов и корней, а также тенденцией вводить, оживлять и пересаживать на русскую почву (заимствуя, главным образом, из области музыки) всевозможные жанры лирической поэзии, различающиеся по настроению, теме и структуре. Есть эпиталама, прелюд, бриндизи, полонез, рондель, интуитта и особый жанр, который Северянин назвал «кэнзели» [2, с. 441].
Отсюда, из Серебряного века, такое же креативное создание С. Алымовым особых - собственно авторских - поэтических жанровых разновидностей типа вышеупомянутой в статье рецензента «шануаретки». Т.В. Жаворонкова, автор диссертации о поэтическом наследии С.Я. Алымова, подробно рассмотрев разрозненные стихотворения, хранящиеся в архивных папках Российского государственного архива литературы (РГАЛИ), указывает на имеющиеся там так называемые «импрессионетки», а также «интимные сонеты». Подобные жанровые обозначения «дают основания заключить, что для Алымова свойственна тенденция к стиранию жанровых границ, к созданию синтетических жанровых форм, расширению привычных, узаконенных границ творчества» [23, с. 19].
Подводя лишь первый, некоторый итог отметим, что найденные и проанализированные тексты, к сожалению, по-прежнему малоизвестны, обнаруживают явную зависимость автора от литературно-поэтического процесса своего времени. Однако важно понимать, что они отражают не столько саму приверженность С. Алымова эстетическим принципам рубежа веков, сколько свидетельствует о том, что поэтические практики Серебряного века были восприняты и усвоены этим русским поэтом дальневосточного зарубежья во всей их эклектичности. Особенное влияние на С. Алымова оказала эстетика футуризма.
А.А. Забияко в своих работах справедливо называет С. Алымова в ряду тех, кто стоял у истоков формирования «харбинской ноты» дальневосточной литературы (1926-1945) [12, с. 10-14]. Действительно, автор заметно повлиял на младшее поколение русских поэтов-эмигрантов Китая, чему может быть по-свящён особый разговор и что должно стать перспективной темой дальнейшего обращения к его собственному эмигрантскому творчеству. Требует более детального филологического анализа и сама книга С. Алымова «Киоск нежности», не получившая пока в литературоведении должной оценки.
1. Алымов С.Я. Нанкин-род: роман. Подготовка текста М. Фоменко. Б.м.: Salamandra P.V.V., 2018.
2. Кириллова Е.О. Дальневосточная гавань русского футуризма. Книга первая. Модернистские течения в литературе Дальнего Востока России 1917-1922 гг. (поэтические имена, идейно-художественные искания). Владивосток: Издательство Дальневосточного федерального университета, 2011.
3. Мелихов Г.В. Лютеране в Харбине. Белый Харбин: середина 20-х. Availableat:http://www.e-reading-lib.com/chapter.php/143551/13/Melihov_-_Belyii_Harbin_Seredina
_20-h.html
4. Крузенштерн-Петерец Ю. Чураевский питомник (о дальневосточных поэтах). Рубеж. 2009; № 9 (871): 285 - 296.
5. Государственный архив Приморского края. Голос Родины: ежедневная демократическая газета. Владивосток. 1920; 15 апреля.
6. Неравнодушные строчки: в годовщину 4 - 5 апреля 1920 г. - дня выступления японцев в Приморье: сборник. Чита: Государственная типография, 1921.
7. Окно: литературно-художественный ежемесячник. - Харбин, 1920; № 1.
8. Государственный архив Приморского края. Вечерняя газета: ежедневная газета. Владивосток, 1921; 14 сентября.
9. Алымов С. Киоск нежности: стихи (факсимильное издание). Б.м.: Salamandra P.V.V., 2014. Здесь и далее при цитировании архивных текстов сохраняется орфография и пунктуация источника. Далее цитирование даётся по этому тексту.
10. Российский государственный исторический архив Дальнего Востока. Дальневосточный телеграф: внепартийная политическая, общественная и литературная газета. Чита, 1921; 29 сентября.
11. Русская поэзия Китая: антология. Составители В. Крейд, О. Бакич. Москва: Время, 2001.
12. Забияко А.А., Эфендиева ГВ. «Четверть века беженской судьбы...» (Художественный мир лирики русского Харбина). Благовещенск: Амурский государственный университет, 2008.
13. Марков В.Ф. История русского футуризма. Перевод с английского В. Кучерявкина, Б. Останина. Санкт-Петербург: Алетейя, 2000.
14. Поэты Серебряного века: поэзия, воспоминания: сборник. Москва: ЭКСМО-Пресс, 2001.
15. Государственный архив Приморского края. Эхо: беспартийная демократическая газета. Владивосток, 1920; 21 марта.
16. Несмелов А. Собрание сочинений: в 2 т. Владивосток: Альманах «Рубеж», 2006; Т. I: Стихотворения и поэмы.
17. Кириллова Е.О. Имажинистские влияния в творчестве Венедикта Марта. Литература и журналистика стран Азиатско-Тихоокеанского региона в межкультурной коммуникации ХХ - XXI вв.: материалы ШМеждународной научно-практической конференции. Хабаровск, 2016; 17 - 18 ноября. Под редакцией С.И. Якимовой. Хабаровск: Издательство Тихоокеанского государственного университета, 2017: 23 - 32.
18. Март В., Эльф Г Фаин: Сумерки четверга: сборник стихов. Хай-шинвей (Владивосток): Великий Град Трепангов, 1919.
19. Государственный архив Приморского края. Лель: журнал искусства и литературы: литературное приложение к газете «Эхо». Владивосток, 1919; № 1.
20. Арьев А.Ю. Пока догорала свеча (О лирике Георгия Иванова). Иванов Георгий. Стихотворения. Санкт-Петербург: Академический проект, 2005: 5 - 108.
21. Фукс Э. История нравов. Галантный век. Перевод с немецкого. Москва: Издательство «Республика», 1994.
22. Козьякова М.И. История. Культура. Повседневность. Западная Европа: от античности до 20 века. Москва: Издательство «Весь Мир», 2002.
23. Жаворонкова Т.Ф. Поэтическое наследие С.Я. Алымова. Автореферат диссертации ... кандидата филологических наук. Москва, 2007.
References
1. Alymov S.Ya. Nankin-rod: roman. Podgotovka teksta M. Fomenko. B.m.: Salamandra P.V.V., 2018.
2. Kirillova E.O. Dal'nevostochnaya gavan'russkogo futurizma. Kniga pervaya. Modernistskie techeniya v literature Dal'nego Vostoka Rossii 1917 - 1922 gg. (po'eticheskie imena, idejno-hudozhestvennye iskaniya). Vladivostok: Izdatel'stvo Dal'nevostochnogo federal'nogo universiteta, 2011.
3. Melihov G.V. Lyuterane v Harbine. BelyjHarbin: seredina 20-h. Availableat:http://www.e-reading-lib.com/chapter.php/143551/13/Melihov_-_Belyii_Harbin_Seredina_20-h.html
4. Kruzenshtern-Peterec Yu. Churaevskij pitomnik (o dal'nevostochnyh po'etah). Rubezh. 2009; № 9 (871): 285 - 296.
5. Gosudarstvennyj arhiv Primorskogo kraya. Golos Rodiny: ezhednevnaya demokraticheskaya gazeta. Vladivostok. 1920; 15 aprelya.
6. Neravnodushnye strochki: v godovschinu 4-5 aprelya 1920 g. - dnya vystupleniya yaponcev v Primor'e: sbornik. Chita: Gosudarstvennaya tipografiya, 1921.
7. Okno: literaturno-hudozhestvennyj ezhemesyachnik. - Harbin, 1920; № 1.
8. Gosudarstvennyj arhiv Primorskogo kraya. Vechernyaya gazeta: ezhednevnaya gazeta. Vladivostok, 1921; 14 sentyabrya.
9. Alymov S. Kiosk nezhnosti: stihi (faksimil'noe izdanie). B.m.: Salamandra P.V.V., 2014. Zdes' i dalee pri citirovanii arhivnyh tekstov sohranyaetsya orfografiya i punktuaciya istochnika. Dalee citirovanie daetsya po 'etomu tekstu.
10. Rossijskij gosudarstvennyj istoricheskij arhiv Dal'nego Vostoka. Dal'nevostochnyj telegraf: vnepartijnaya politicheskaya, obschestvennaya i literaturnaya gazeta. Chita, 1921; 29 sentyabrya.
11. Russkaya po'eziya Kitaya: antologiya. Sostaviteli V. Krejd, O. Bakich. Moskva: Vremya, 2001.
12. Zabiyako A.A., 'Efendieva G.V. «Chetvert' veka bezhenskoj sud'by...» (Hudozhestvennyj mir liriki russkogo Harbina). Blagoveschensk: Amurskij gosudarstvennyj univer-sitet, 2008.
13. Markov V.F. Istoriya russkogo futurizma. Perevod s anglijskogo V. Kucheryavkina, B. Ostanina. Sankt-Peterburg: Aletejya, 2000.
14. Po'ety Serebryanogo veka: po'eziya, vospominaniya: sbornik. Moskva: 'EKSMO-Press, 2001.
15. Gosudarstvennyj arhiv Primorskogo kraya. 'Eho: bespartijnaya demokraticheskaya gazeta. Vladivostok, 1920; 21 marta.
16. Nesmelov A. Sobranie sochinenij: v 2 t. Vladivostok: Al'manah «Rubezh», 2006; T. I: Stihotvoreniya i po'emy.
17. Kirillova E.O. Imazhinistskie vliyaniya v tvorchestve Venedikta Marta. Literatura izhurnalistika stranAziatsko-Tihookeanskogo regiona v mezhkul'turnojkommunikaciiXX-XXI vv.: materialy IIIMezhdunarodnoj nauchno-prakticheskoj konferencii. Habarovsk, 2016; 17 - 18 noyabrya. Pod redakciej S.I. Yakimovoj. Habarovsk: Izdatel'stvo Tihookeanskogo gosudarstvennogo universiteta, 2017: 23 - 32.
18. Mart V., 'El'f G. Fain: Sumerkichetverga: sbornik stihov. Haj-shinvej (Vladivostok): Velikij Grad Trepangov, 1919.
19. Gosudarstvennyj arhiv Primorskogo kraya. Lel': zhurnaliskusstva iliteratury: literaturnoe prilozhenie kgazete «'Eho». Vladivostok, 1919; № 1.
20. Ar'ev A.Yu. Poka dogorala svecha (O lirike Georgiya Ivanova). Ivanov Georgij. Stihotvoreniya. Sankt-Peterburg: Akademicheskij proekt, 2005: 5 - 108.
21. Fuks 'E. Istoriya nravov. Galantnyj vek. Perevod s nemeckogo. Moskva: Izdatel'stvo «Respublika», 1994.
22. Koz'yakova M.I. Istoriya. Kul'tura. Povsednevnost'. Zapadnaya Evropa: ot antichnosti do 20 veka. Moskva: Izdatel'stvo «Ves' Mir», 2002.
23. Zhavoronkova T.F. Po'eticheskoenasledie S.Ya. Alymova. Avtoreferat dissertacii ... kandidata filologicheskih nauk. Moskva, 2007.
Статья поступила в редакцию 25.01.21
УДК 81'42
Wang Hua, Cand. of Sciences (Philology), senior lecturer, Head of Department of Russian Language, Shenyang Polytechnic University (Shenyang, China),
E-mail: huasheng00544@163.com
GENRE-DISCURSIVE SPECIFICITY OF THE FUNCTIONING OF SOMATISMS IN RUSSIAN LYRIC SONG. Folklore discourse has a special axiological perspective, the work considers the value model of the folklore world in its dynamics and genre diversity. The study considers one of the aspects of the analysis of the interaction of language and culture - the verbal implementation of the somatic code of culture in Russian lyric song. The focus of attention is on somatisms as lexical units that collectively implement the specified code and acquire, within the framework of its implementation, special symbolic (code) meanings, and the specificity of the implementation of the world-modeling function of somatisms as code units in a lyric song as a genre of folklore discourse. The study is associated with the growing interest of world science and the study of national cultural identity, which requires its multilateral study, including from a linguistic point of view.
Key words: cultural code, somatic code, lyric song, folklore discourse.
Ван Хуа, канд. филол. наук, доц., зав. каф. русского языка Шэньянского политехнического университета, г. Шэньян,
E-mail: huasheng00544@163.com
ЖАНРОВО-ДИСКУРСИВНАЯ СПЕЦИФИКА ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ СОМАТИЗМОВ В РУССКОЙ ЛИРИЧЕСКОЙ ПЕСНЕ
Фольклорный дискурс обладает особой аксиологической перспективой. В статье рассмотрена ценностная модель фольклорного мира в ее динамике и жанровом многообразии. Исследуется один из аспектов анализа взаимодействия языка и культуры. Автор обращается к вербальной реализации соматического кода культуры в русской лирической песне. В фокусе внимания оказываются соматизмы как лексические единицы, в совокупности реализующие указанный код и приобретающие в рамках его осуществления особые символические (кодовые) смыслы; выявляется специфика реализации миромодели-рующей функции соматизмов как кодовых единиц в лирической песне как жанре фольклорного дискурса. Исследование связано с возрастающим интересом мировой науки к исследованию национальной культурной идентичности, что требует многостороннего ее изучения, в том числе с лингвистической точки зрения.
Ключевые слова: культурный код, соматический код, лирическая песня, фольклорный дискурс.
К вопросу о том, как культура фиксируется и хранится в языке и языковом сознании, как проявляется в поведении человека, как реализуется в дискурсе, обусловливая национально-культурную специфику последнего, неоднократно обращались многие учёные: У. Эко, В.В. Телия, В.Н. Красных, Д.Б. Гудков, С.М. Толстая, М.Л. Ковшова и др.
Данная статья рассматривает некоторый аспект проблемы взаимосвязи языка и культуры, частная реализация которой выражается в вербальном воплощении культурного кода в фольклорном дискурсе.
Среди вербально реализуемых кодов культуры исследователи выделяют соматический (телесный), пространственный, временной, предметный, биомор-фный и духовный [1, с. 233]. Соматический код в этом ряду занимает особое место, так как, по словам В.А. Масловой, является древнейшим, «человек начал постигать мир с самого себя, а, значит, тело стало первичным источником мета-
форизации» [2, с. 106]. Каждый язык, отмечает ученый, отличается спецификой описания соматизмов, которые, в свою очередь, «используются в обозначении пространственных, этических понятий и оценок» [2, с. 107].
В нашем исследовании мы обращаемся к вербальной реализации соматического кода культуры в русской лирической песне.
Для соматического кода, единицы которого обладают чётко очерченным кругом некодовых эквивалентов, обладающих функциональной конкретностью (голова - часть тела человека, состоящая из черепной коробки и лица; глаза -орган зрения, ноги - орган, обеспечивающий передвижение человека в пространстве, и под.), наиболее важными основаниями их символического значения являются, во-первых, реальные соматические функции номинируемых телесных элементов; во-вторых, их физическая форма; в-третьих, их соматически заданное пространственное положение.
