CC BY
134
«ЧТО В ИМЕНИ ТЕБЕ МОЕМ?..»: БЕЗЫМЯННОСТЬ ГЕРОЕВ КАК СМЫСЛООРГАНИЗУЮЩАЯ КАТЕГОРИЯ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ И ФОЛЬКЛОРЕ
"WHAT MEANS MY NAME TO YOU?..": THE-ABSENCE-OF-NAME OF A HERO AS A SENSE-ORGANIZING CATEGORY IN RUSSIAN LITERATURE AND FOLKLORE
О. Г. Лазареску
Рассмотрена художественная функция приема умолчания имени в разных эстетических системах - в фольклоре, в риторической эстетике, в предроман-тизме, в сентиментализме, в произведениях, тяготеющих к реалистической эстетике. Выявлено, что безымянность героев в фольклоре располагается не в сфере характерологии, а в сфере онтологической - как указатель сущего, одного из начал мира. В литературе безымянность - маркер сюжетной роли героя и его нравственных, этических и духовных качеств.
Ключевые слова: безымянность, фольклор, литература, герой, сюжет, онтология.
O. G. Lazarescu
The article considers the artistic function of the method of name pretention in different aesthetic systems - in folklore, rhetorical aesthetics, pre-Romanticism, senti-mentalism, and in works gravitating to realist aesthetics. It was revealed that the absence-of-name for heroes in folklore is localized not in the sphere of characterolo-gy, but in an ontological sphere - as a pointer of things, one of the principles of the universe. The absence-of-name in literature is a marker of a storyline of a hero and his moral, ethical and spiritual qualities.
Keywords: absence-of-name, folklore, literature, hero, plot, ontology.
Умолчание имени в художественном произведении может расцениваться как прием обобщения характеристик человека, возведения их до уровня общечеловеческих. Однако в разных эстетических системах данный ресурс используется по-разному. В фольклоре безымянность героев не связана с осознанной авторской интенцией, в то время как в литературе «"безымянность", то есть отсутствие у героя имени, выраженного антропонимом, - всегда осознанный художественный прием» [1, с. 8]. Как было замечено исследователями, фольклорная ономастика «питается истоками древних языческих верований и мифологического мышления» [2, с. 56], переплавляя их в «художественную символику» [3, с. 45]. Анализируя образец наиболее популярного фольклорного жанра - сказку о Царевне-лягушке, Е.М. Неёлов обращает внимание на то, что сказке чужда социологичность и психологичность, которые уводят от истинного художественного содержания волшебной сказки, которое, в свою очередь, определяется рядом фундаментальных оппозиций - жизни и смерти, своего и чужого, творческого и подражательного, «разумного» и чудесного и т. д. Заметим, что этот модус мировосприятия наиболее зримо отразился в самих принципах фольклорной ономастики. В большинстве волшебных сказок имя собственное или отсутствие такового становятся способом реализации указанных оппозиций. В сказке о Царевне-лягушке (№ 269 по собранию А. Н. Афанасьева) именем собственным обладают три персонажа: Иван-царевич, Василиса Премудрая и Кощей Бессмертный. Братья Ивана, их жены, да и сам царь - герои безымянные. Если бы речь шла о литературном произведении, такая диспозиция могла бы указывать на разделение этих групп персонажей на главных и второстепенных, в первую очередь, по критерию их
участия в происходящих событиях. То есть такая диспозиция служила бы маркером сюжетной роли героя, за которой стоит осознанная авторская позиция. Но в фольклоре такие мотивации не работают. Фольклорные имена симво-личны, однако дифференциация героев на именованных и безымянных диктуется не их ролью в сюжете, а актуализацией указанных выше оппозиций. Иван, хотя и не без горести взявший в жены лягушку («поплакал-поплакал»), противопоставлен братьям как истинный герой, руководствующийся не здравым смыслом, а доверием к самой Судьбе: «Так возникает... противопоставление Ивана-царевича (теперь уже вместе с царевной-лягушкой) и его старших братьев с их женами, воплощающими мир "здравого смысла". Этот мир оказывается творчески бесплодным, он обречен в лучшем случае на слепое повторение (что и делают жены братьев, подглядывая за Василисой Премудрой), а тот новый мир, который возникает в союзе Ивана и Василисы, сразу же возникает как мир творчества» [3, с. 60]. Соответственно, Василиса противопоставлена безымянным женам не по признаку «главности», а по особому критерию - способности к волшебству: «.царевна-лягушка в сказке изображается на протяжении всего действия как нечеловеческое существо, нечеловеческое даже в человеческой своей ипостаси <...> Она умеет превращаться в различные существа и предметы (веретено), творить различные чудеса, ей подвластны недоступные обычному человеку таинственные силы <...> Совершенно очевидно, что и хлеб, и ковер (скатерть) - это не простые предметы. Они не только чудесным, волшебным способом изготовлены, но и представляют собой нечто большее, чем просто хлеб, просто ковер <...> на них видны и города, и заставы, и леса, и корабли. Хлеб и ковер представляют воочию весь этот сказочный
космос, точнее говоря, моделируют его... в хлебе и ковре собрана, выткана вся красота этого сказочного космоса; он, этот космос, повторенный в таких уютных и домашних вещах, оказывается очеловеченным, своим, родным. Передавая Ивану-царевичу такие хлеб и ковер, лягушка как бы дарит своему суженому (и вместе с ним людям) красоту мира, который становится, таким образом, "родственным" человеку» [3, с. 35, 41, 42]. Другими словами, безымянность героев в волшебной сказке располагается не в сфере количественных или даже качественных (трудолюбие героев и т. д.) оценок, а в сфере онтологической - как указатель сущего, одного из начал мира. В случае с братьями и их женами это начало бытовое, видимое, ограниченное в своих возможностях человеческой природой этих героев.
В других сказках особая природа Ивана (Ивана-царевича, Ивана-дурака) связывается с его «неэгоистичностью» - он «отказывается от собственного ума и получает "заемный", заместительный ум Бабы-Яги», его открытостью, «незамкнутостью на самом себе»: «Он открыт любому и каждому. Он ожидает любого чуда - и получает. спасение» [4, с. 5].
При этом безымянность противопоказана такому фольклорному жанру, как заговор, для которого «перечисление имен и есть основной магический элемент заговора» [5, с. 19] и в котором имя является не именем собственным, но передает представления о явлении, прежде всего, о болезнях, которые нужно изгнать (оспа - Оспа Ивановна, корь - Царевна Васильевна, детская бессонница - заря Дарья, заря Марья и т. д.) [5, с. 18].
Если в фольклоре имя или отсутствие такового выводило сказочную историю в масштаб взаимоотношений человека и мира (в первую очередь природных сил), то в литературе этот ресурс служит художественному постижению мира человека. В сказке невозможно разделить героев на главных и второстепенных, сказочный мир -мир горизонтальный, в котором именование маркирует не соподчиненность субъектов, а их равноправность: человек (Иван-царевич и т. д.) и природные силы (заяц, медведь, печка, река и т. д.) выступают как равные силы и равные участники сюжета. В литературе же перемещение центра тяжести на человека, его нравственные, этические и духовные характеристики утвердило иерархический принцип взаимоотношений субъектов.
В древнерусской, средневековой русской литературе проблема именования и безымянности рассматривается исследователями в первую очередь в аспекте взаимозависимости имени и сюжета - «откровенно» вымышленный сюжет нагружает имя художественно значимой информацией: «Едва ли не впервые взаимозависимость между именами героев и сюжетом наблюдается на рубеже XIV-XV вв. <...> значащее имя героя впервые, по-видимому, появляется именно в том жанре, в котором Д. С. Лихачев отмечал наиболее раннее использование откровенного вымысла <...> Впрочем, для вымышленного героя на первых порах более характерно полное отсутствие имени. <...> Безымянность героя характерна в первую очередь для произведений, вышедших из демократической среды - для паро-
дии, небылицы, повестей <...> еще важнее. влияние притчи - одного из древнейших жанров, пришедших в русскую литературу на заре письменности. там чаще всего действует "человек вообще" <.> находящийся как бы вне конкретного времени и пространства» [6, с. 36-37, 41].
В русской повести начала XVIII в. именование персонажей основывалось на иерархическом принципе: носителями имен были главные герои или те персонажи, с которыми связывались судьбоносные события. Так, в популярной в начале XVIII в. «Гистории о российском матросе Василии Кориотском.» из многочисленной череды персонажей -и в период жизни в отечестве, и во время европейских приключений героя - носителями имени становятся Василий и его возлюбленная Ираклия как центральные персонажи, судьба которых - главный предмет художественных размышлений автора. Носителями имени в повести являются также три второстепенных персонажа - отец Василия Иоанн, благословивший сына на крутые жизненные перемены, отец Ираклии Эвгер, определивший своим отцовским завещанием планку социального успеха для избранника своей дочери, и генерал Флегонт, раскрывший перед отцом Ираклии интригу, согласно которой Флоренский адмирал разбойничьим образом хотел овладеть Ираклией с целью воцарения на Флоренском престоле. Обратим внимание на то, что Василий - единственный персонаж-обладатель полного имени: Василий Иванович Кориотский. Имена отцов главных героев - Василия и Ираклии - односоставные, спаситель генерал, раскрывший интригу перед отцом Ираклии, также представлен односоставным именем. Очевидно, что риторическая эстетика маркирует именем или его умолчанием смысловые опоры произведения: полное имя - указатель сюжетной роли героя, которая мотивирована его стремлением к жизненной состоятельности, успеху, который невозможно добыть нечестным, разбойничьим путем. Все остальное «население» этой повести безымянное, служит только раскрытию благородных черт русского матроса Василия. Художественная функция безымянных персонажей данной повести - максимально раскрыть качества Василия как главного движителя сюжета. Отсутствие имени подчеркивает их служебную роль: это и «галандский гость» (купец), у которого Василий показал себя как честный деловой партнер, и разбойники, ценности которых Василий не разделял, но к нравам которых должен был приспособиться, чтобы сохранить жизнь для будущих благородных дел, это и австрийский «цесарь», увидевший в Василии близкого по «разумности» человека («понеже я вижу вас достойно разума») [7, с. 201], это и флоренский адмирал, строивший свои козни. Отсутствие имени у всех этих героев, при всем их социальном и нравственном различии, переводит их в статус «второстепенных» -«помощников» или, наоборот, «врагов», способствующих обретению Василием жизненного успеха.
В повести, наполненной безымянными живыми людьми, присутствует персонаж-носитель имени - литературный герой, с которым автор сравнивает Василия, сраженного «лепотой» Ираклии, которую тот обнаружил в «чулане» у разбойников - это Лодвик королевич рахлинский, герой ру-
кописной повести о семи мудрецах. Литературный аналог главному герою оказывается не менее важен с точки зрения характеристики человека новой, петровской эпохи, нежели действующие, но безымянные персонажи гистории.
Любопытно, что прием наличия/умолчания имени использует в данном произведении безымянный автор. В эпоху перехода от традиционного типа эстетического сознания, для которого анонимность литературного творчества была проявлением сакральной природы искусства, к сознанию новоевропейскому, утверждавшему идею индивидуального авторства, этот прием обретает особую значимость - он создает ситуацию «игры» с именем, свидетельствующую о возросшем уровне самоосмысления литературы и стремлении авторов создавать не просто художественное произведение как литературный факт, а создавать литературную среду - с отсылками к другим авторам, произведениям, героям, метатекстовым «ситуациям» (анонимное авторство). Для безымянного автора имя героя становится знаком его личности.
Самопрезентация героев повести также строится на игре именем. Знакомство Василия и Ираклии, будущих возлюбленных, акцентировано произнесением своего имени со стороны Ираклии. Василий: «"Государыня, прекрасная девица, королевна, ты роду какова и како сими разбойниками взета"? И отвеща девица: "Изволь, милостивы государь, слушать, я тебе донесу. Аз есмь роду ко-ролевскаго, дочь великаго короля флоренскаго. А имя мое - Ираклия"» [7, с. 196-197].
Интересуется именем своего спасителя и Ираклия: «"Молю тя, мой государь, ваша фамилия како, сюда зайде из котораго государства? Понеже я у них, разбойников, до сего часу вас не видала и вижу вас, что не их команды, но признаю вас быть некотораго кавалера".
Тогда Василей нача ей о себе сказывать.»
Исповедь Василия акцентирована не именем героя, а его делами и обещанием спасти девицу: «Доношу вам, изволь верить: ежели меня бог вынесят от них, то и тебе не оставлю.» [7, с. 197].
Эта сцена, построенная на игре именем и умолчанием имени, маркирует, с одной стороны, социальное положение героев: Ираклия - королевна, Василий - «небольшой фамилии», с другой - нравственно-этическое содержание, которое стоит не за именем, а за конкретными делами, кодексом поведения человека.
В сцене знакомства с цесарем герой, представ перед монархом европейского государства, аттестует себя традиционной этикетной формулой: «.я ваш раб, и недостойно мне с вашею персонаю сидеть, а достойно мне пред вашим величеством стоять» [7, с. 200-201]. Но именно австрийский цесарь называет простого русского матроса его полным именем: «Государь мой братец, Василей Ивановичь, воистину всякой чести достойной» [7, с. 201]. За достоинство же самого цесаря представительствует не имя, а его социальный статус.
Таким образом, в риторической эстетике наблюдается прямая связь между именованием и умолчанием имени и художественной задачей автора воспроизвести об-
раз нового человека в конкретных социальных и исторических условиях.
Свои акценты в использовании данного ресурса расставила предромантическая эстетическая модель, когда отсутствие имени должно было подчеркнуть принципиальную таинственность внутренней жизни человека. Пред-романтизм кодирует жизнь как принципиальную «загадку», «тайну». Здесь акцент в характерологии переносится с имени на детали внешности, поведения, психологического состояния - как в готической повести Н. М. Карамзина «Остров Борнгольм», в которой действуют безымянные персонажи, судьба которых ассоциирована с характерной цвето-звуковой гаммой - бледностью лица и дрожащим голосом. Само умолчание имени в данной повести становится способом акцентировки психоэмоциональных реакций человека на окружающую действительность: «Несчастный молодой человек! - думал я, - ты убит роком. Не знаю ни имени, ни рода твоего; но знаю, что ты несчастлив» [8, с. 262]. Аналогичный прием характерен и для сентимента-листской эстетики, в первую очередь, для жанра путешествий, где герой, глазами которого передаются психоэмоциональные реакции человека, как правило, безымянный.
Любопытно использование данного художественного ресурса в эстетике, тяготеющей к реалистическому методу. Приемом умолчания имени нередко пользовался И. А. Бунин. Так, в рассказе «В Париже» писатель создает двупланную повествовательную структуру, где в плане автора - герои безымянные, а в плане героев - они носители имени. Герои впервые видят друг друга в «небольшой русской столовой в одном из темных переулков возле улицы Пасси» [9, с. 338]. Идентификация друг друга как людей общей культуры подчеркнута деталями внешности, поведения и представления друг другу развернутым именем с акцентировкой на принадлежности к русской культуре - произнесением отчества: «Но ведь вы русская?», «Как вас величать прикажете?
- Ольга Александровна. А вас, позвольте узнать?
- Николай Платонович» [9, с. 340].
Узнавание друг друга - сюжетная основа рассказа, а имя - знак культурной принадлежности, объединившей одинокие души в большом сыром городе. Именование только в плане героев призвано подчеркнуть особость их мира, создать контраст авторскому повествованию о них как о людях вообще, о том, как бывает у людей. В рассказе сопряжены взгляд изнутри, концентратом которого становится имя, и взгляд извне - авторский, сопереживающий, но отстраненный.
В финале Николай Платонович умирает в вагоне метро - тогда, когда счастье было уже рядом. Открывшуюся ему истину - то, как бывает в жизни, - он сформулировал в поговорке, произнесенной им в момент знакомства с Ольгой Александровной: «Господь бог всегда дает штаны тем, у кого нет зада.» [9, с. 340]. Здесь они и встречаются - герой и порождающее его сознание автора.
Таким образом, безымянность как ресурс художественного сознания проходит фронтально через разные литературные эпохи, методы, авторские системы, пре-
ломляя в себе главные ценностные и эстетические установки. По своей функции отказ от имени может быть сопоставлен с так называемым «бессловесным мышлением» (А. Ф. Лосев): «...в нашей обыденной жизни сколько угодно можно мыслить, не употребляя слов. Однако такое бессловесное мышление есть не недостаток слова, недоразвитость его, но, наоборот, преодоление слова, восхождение на высшую ступень мысли. Здесь. мы не упраздняем слово, а поднимаемся над ним; и оно продолжает играть в мышлении свою великую роль, хотя уже в невидимой форме фундамента и первоначального основания. Это не упразднение слова, но утверждение на нем и надстройка над ним еще более высоких степеней мысли» [10, с. 3233]. Аналогично и безымянность не есть «недостаточность» имени, «недоразвитость» его, но есть «невидимая форма фундамента и первоначального основания» художественного мышления.
СПИСОК ИСТОЧНИКОВ И ЛИТЕРАТУРЫ
1. Виноградова Н. В. Имя персонажа в художественном тексте: функционально-семантическая типология: автореф. дис. ... канд. филол. наук. Тверь, 2001.
2. Фонякова О. И. Имя собственное в художественном тексте: учеб. пособие. Л., 1990.
3. Неёлов Е. М. Натурфилософия русской волшебной сказки: учеб. пособие по спецкурсу. Петрозаводск, 1989.
4. Малаховская А. Н. Наследие Бабы-Яги: религиозные представления, отраженные в волшебной сказке, и их следы в русской литературе XIX-XX вв. СПб., 2006.
5. Черепанова О. А. Культурная память в древнем и новом слове. Исследования и очерки. СПб., 2005.
6. Ромодановская Е. К. Русская литература на пороге нового времени. Пути формирования русской беллетристики переходного периода. Новосибирск, 1994.
7. Гистория о российском матросе Василии Кори-отском и о прекрасной королевне Ираклии флоренской земли // Русские повести первой трети XVIII в. М.; Л., 1965.
8. Карамзин Н. М. Остров Борнгольм // Русская проза XVIII века. Т. 2. М.; Л., 1950.
9. Бунин И. А. Собр. соч.: в 5 т. Т. 4. М., 1956.
10. Лосев А. Ф. Философия имени. М., 1990.
К ВОПРОСУ ОБ ЭВФЕМИИ: ЭТИКО-РИТОРИЧЕСКИЙ АСПЕКТ
ON THE PROBLEM OF EUPHEMISMS: ETHICAL AND RHETORICAL ASPECT
А. М. Никитина
В статье рассматриваются основные определения термина «эвфемизм», существующие в лингвистической литературе, с целью выделения общих, сущностных характеристик названного явления. В ходе анализа автор приходит к выводу о необходимости рассмотрения эвфемизмов и эвфемии в этико-риторическом аспекте как результата оценки говорящим коммуникативной ситуации и проявления его речевой культуры.
Ключевые слова: эвфемизм, эвфемия, речевая ситуация, речевая культура говорящего.
A. M. Nikitina
The article examines the basic definitions of the notion of "euphemism" existing in linguistic literature in order to highlight its general characteristics. The author comes to the conclusion that there is a need for studying euphemisms from the point of view of the ethics and rhetoric and considering them as a result of the speaker's evaluation of the communicative situation and the manifestation of his/her speech culture.
Keywords: euphemism, euphemiya, ethical and rhetorical aspect, communicative situation, speaker's speech culture.
Еще в середине XX в. эвфемизмы рассматривались преимущественно в связи с древними табу (Л. А. Бу-лаховский, Б. А. Ларин, А. А. Реформатский). К 1980-м гг. эвфемия уже понимается как сложное языковое явление, «имеющее три взаимосвязанных аспекта: социальный, психический и собственно лингвистический» [1, с. 4]. На рубеже ХХ-ХХ1 вв. в научной литературе достаточно глубоко и разносторонне изучена лингвистическая сущность эвфе-
мизмов. Составлены классификации языковых эвфемизмов по степени эвфемизации (Е. П. Сеничкина), по тематическим классам (А. М. Кацев, Р. Холдер), по способу образования и по функции (В. П. Москвин). Описаны средства и цели эвфемизации (Л. П. Крысин, В. П. Москвин, Т. Л. Павленко, Е. П. Сеничкина, А. С. Мейриева). В последнее десятилетие эвфемизмы рассматривались российскими учеными в контексте проблемы речевого манипулирования (Ю. С Баско-
