CC BY
570
II. КОГНИТИВНЫЕ АСПЕКТЫ ПЕРЕВОДА
Ю.А Сорокин
ЧТО МЫ ДЕЛАЕМ, КОГДА ПЕРЕВОДИМ ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ТЕКСТ?
В статье рассматриваются проблемы перевода художественных текстов в ракурсе различных подходов, в том числе - когнитивного.
Подчеркивается важное значение исследования смысловых трансформаций исходного текста, а также эмотивно-когнитивной базы автора, что обусловливает переводческие стратегии.
Ответ на этот вопрос зависит от ответа на другой: «А что мы делаем, когда пишем и говорим?». И на него, по сути дела, точного ответа нет, хотя и умеем - согласимся с этим - строить модели порождения и восприятия речи (первые удаются лучше, вторые - хуже). Они - результат рационализации той спонтанности и бессознательности нашего речевого и неречевого поведения - потока фактов, событий и поступков, а также их оценок, между которыми не существует разрывов, и которые есть сиюминутная данность, осваиваемая - если мы умеем это делать - рефлексивно, но всегда с опозданием. И это неизбежно, ибо рефлексия - почти всегда апостериорна, опаздывая на шаг от динамичного фокуса внимания, ведущего «Я» и все его составляющие от одной физической и духовной точки своего приложения к неизбежной другой. И зачастую рефлексия - вторична, надстраиваясь над какой-либо предыдущей. Как говорил Ф. Ницше, ученые подобны «...тем, кто стоит на улице и глазеет на прохожих: так ждут и они и глазеют на мысли, продуманные другими. Если дотронуться до них руками, от них невольно поднимается пыль, как от мучных мешков: но кто же подумает, что пыль их идет от зерна и от золотых даров нивы? <...> Ловки они, и искусные пальцы у них. Всякое тканье и вязанье знают их пальцы: так вяжут они чулки духа! Они хорошие часовые механизмы: нужно только правильно заводить их! Тогда показывают они безошибочно время и производят при этом легкий шум. Подобно мельницам работают они и стучат: только подбрасывай им свои зерна! -они сумеют уже измельчить их и сделать белую пыль из них» [Ницше 1990: 110].
И вдвойне рефлексия неэффективна, если не ущербна, когда целью ее работы оказывается
художественный текст, и втройне - когда ее целью оказывается фиксация процесса его перевода, так как мы плохо понимаем, что же все-таки делаем в качестве людей говорящих и пишущих. И еще хуже понимаем свои переводческие действия. К тому же обдумывание их деструктивно: они существуют в сфере образополагания, нередко внесловесного и синтетического, и отнюдь не в той форме квалификационных оценок, какие рассматривает, например, Е.В. Клюев [Клюев 2001: 178-261], а рефлексия - в сфере мы слепо -лагания - аналитического и, тем самым, нецелостного. Правда, еще Э. Кассирер считал, что «если в происхождении языка чувственное и интеллектуальное неразрывно связаны друг с другом, то эта корреляция как таковая все же еще не доказывает, что между ними существует отношение односторонней зависимости. Ибо интеллектуальное выражение не смогло бы развиться из чувственного и на его основе, если бы изначально уже не содержалось в нем, если бы, пользуясь словами Гердера, уже чувственное обозначение не содержало бы в себе акт «рефлексии», фундаментальный акт осмысления. ...Противопоставление обоих полюсов чувственного и интеллектуального не вмещает содержательного своеобразия языка, поскольку язык во всех своих проявлениях и в каждой отдельной фазе своего прогресса оказывается одновременно и чувственной, и интеллектуальной формой выражения» [Кассирер 2002: 257]. Этим соображениям Э. Кассирера можно противопоставить следующие контраргументы: возникая как синкретический комплекс чувственного и рационального, а, точнее, вербального и невербального, язык изменяется не только потому, что «забывает» о собственном происхождении, но и в силу целей и мо-
тивов общающихся, стремящихся устранить его природную амбивалентность, хотя она зачастую и не осознается как таковая: намеком на нее служит стремление выражаться ясно и предельно точно, указывающее и на подозрения относительно своего языкового / речевого наследства, и на неизбежность рационализации себя и мира в постиндустриальную эпоху. Опираясь на мысль Э. Кас-сирера о существовании внешней и внутренней грамматики [см. Кассирер 2002: 247], можно также указать и на следующий неучтенный им факт -на существование внутренней грам -матики смысла, присущей каждому языку, той комбинаторики точек зрения на мир, которые являются результатом «приписки» субъектов общения к соответствующей биоценозическо-культурной среде. Не менее важным является и то, что язык / речь есть, по сути дела, совокупность идиолектных и групповых (профессиональных) парцелляций, в которых по-разному используется его / ее природная суть. И именно потому, что телеология человеческих интересов оказывается весомее онтологического статуса вербальной фактуры. Еще сложнее обстоит дело с художественным текстом, являющимся не чем иным, как возможным миром, в котором расподобляются узуальные смыслы и возникает игра ими, предполагающая диверсификацию среды «приписки» художественного текста, обсуждение старых «рецептов» физического и духовного выживания и поиск новых. Иными словами, возможный мир -это мир интенциональных состояний: феноменологических, объектных, временных и формальных [обсуждение их см., например: Кобозева 2003: 5764]. По-видимому, именно совокупность этих состояний, обусловленная к тому же соответствующим характером / духом языка, оказывается в ряде случаев настолько специфической (культу-рально непривычной), что позволяет переводчику (но также и исследователю) говорить о непереводимости поэзии. В частности, такова, например, точка зрения А.Ю. Кузнецова относительно стихотворения Р.М. Рильке «Kann mir einer sagen, wohin»: «... композиционная и смысловая структура стихотворения предполагают принципиальную неоднозначность коммуникативного содержания речи лирического субъекта и его оценочной позиции. Адекватная передача этой неоднозначности в семантической системе русского языка оказывается невозможной» [Кузнецов 2003: 34]. Показательна в этом отношении книга Р.Р. Чайковского и Е.Л. Лысенковой «Неисчерпаемость оригинала.» [Чайковский, Лысенкова 2001], в
которой представлены 100 переводов «Пантеры» Р.М. Рильке, свидетельствующие, как это ни парадоксально, о непроницаемости оригинала стихотворения (особенно его второй строфы, ключевой, на мой взгляд) как совокупности интенцио-нальных состояний, чью комбинаторику отказывается «усвоить» русский язык. Говоря иначе, ко-гитивно-когнитивные и образные составляющие этого стихотворения оказываются сверхустойчивыми переводческому воздействию, заставляя полагать, что 1) в русском языке существуют лексико-грамматические и тропологические фильтры, не пропускающие поэтические коммуникаты с «размытыми» (в культурно-языковом отношении) интенциями и 2) психотипы переводчиков, их базовые личностные особенности и установки, лишь частично совпадают с психотипом Р.М. Рильке. По-видимому, частично совпадают не только деолекты, но и идиолекты [Тарасова 2003], чем и объясняется расширение понятий и образов, о которых пишут Р.Р. Чайковский и Е.Л. Лысенкова [Чайковский, Лысенкова 2001: 189-190], обсуждая предлагаемые переводчиком решения. Следует, конечно, согласиться, что «в подлиннике автором создается некий понятийно-образный мир, составляющий художественное содержание оригинала. Этот мир незыблем, он всегда один и тот же...» [Чайковский, Лысенкова 2001: 189], суть дела заключается не в его незыблемости, а в его степени проницаемости / усвояемости не только для русских, но и для немцев. Если признавать, что подлинная поэзия есть не что иное, как разговор о тайне, то именно этим объясняется существование феномена переводной множественности [Чайковский, Лысенкова 2001: 179-198] в двух ее формах - активной и пассивной, хотя не менее очевидно и существование латентной и актуальной переводной множественности: первая указывает на возможность и желательность веера переводческих решений (отгадка тайны), вторая - на их наличие в сфере приложения коммуникативных усилий, а именно в сфере транслятологии. Успешность / эффективность этих решений зависит от многих факторов, и самым важным среди них оказывается и позиция самого переводчика: например, переводчик-буквалист Фет и переводчик-просветитель Дружинин. «Фет, - пишет А.В. Ач-касов, - в отличие от Дружинина, преследовал собственно художественные, а не общественно-просветительские цели при переводе. Если Дружинин стремился к тому, чтобы перевод «не утомил самого неразвитого читателя., то Фета не интере-
совало мнение такой аудитории» [Ачкасов 2003: 176]. Но не менее существенно и другое - некоторые общепринятые «каноны»: «Переводы Дружинина потому и были предложены Фету как образец, что в них наблюдалась иная установка - установка на разговорную норму русского языка, усредненное читательское восприятие и политическую корректность» [Ачкасов 2003: 177]. Естественно, «переводы пьес Шекспира, сделанные Фетом, не были включены ни в одно из собраний сочинений английского драматурга» [Ачкасов 2003: 165], как примеры актуальной, но неприемлемой переводной множественности и претендующей на разгадку тайны, а не на ее пересказ.
Показательна также ситуация с переводами шекспировских сонетов, рассматриваемых Е.М. Масленниковой [Масленникова 2004], признающей, что в ее работе «. важнее была не столько реконструкция смыслов оригинала в тексте перевода, сколько каталогизация типов смысловых трансформаций поэтического текста и вызывающих ее причин. Суммируя основные принципы типоло-гизации смысловых трансформаций, подчеркнем, что... понимание художественного текста вариативно, а вариативность и амбивалентность составляют сущность поэтического текста» [Масленникова 2004: 162]. Симптоматично, что Е.М. Масленникова указывает на такие причины переводческих трансформаций, которые с полным правом можно было бы назвать принципами Дружинина: «Переводчик подстраивается под вкусы и предпочтения читателей ПЯ и «доводит» Т2 до их уровня: нарушаются связи Т1 с другими текстами ИЯ, искажаются структурные и композиционные особенности, снимается эмоциональное напряжение. Ориентация на массового читателя и требования массовой культуры ПЯ приводят к устранению непривычных стилистических приемов, аллюзий, реминисценций и т.п. Т приводится в соответствие с ожиданиями читателя ПЯ и его представлениями о правильном (непереводном и переводном) тексте» [Масленникова 2004: 154]. Иными словами, переводчики ориентируются на антифетовскую тактику речевого поведения, предполагающего облегченное решение «технологических» задач, что обусловлено, по-видимому, несколькими причинами: во-первых, недостаточными креативными возможностями, во-вторых, существенными различиями в своем психотипическом / психобиотипическом складе и складе автора, в-третьих, эмотивной и когитивно-когни-тивной дистанцией между собой и автором исходного текста, настолько большой, что оказыва-
ются непрозрачными все те глубинные (и, как правило, конфликтные взаимосвязи), на которые указывает исходная текстовая фактура1.
В связи со всем вышесказанным возникают и другие вопросы: насколько полно ТЕКСТ представляет личность автора и его творческие установки? Насколько знание биографии и его внели-тературных поступков расширяет поле деятельности переводчика? Какую роль для него играет уяснение авторского поведения? Словом, важно ли знать, что «эксцентричность «Я» является той первичной матрицей, которая определяет «самоотрицающую» логику пушкинских текстов., а также - структуру целого ряда ... парадоксальных, совмещающих несовместимое пушкинских образов, мотивов, концептов: «высокого смиренья», «губительного дара», «пойманного ловца», «не охраняющего стража», «отклоняющегося пути», «своевольной истины» и т.д. Отсюда логика переворачивания отношений, инверсии порядка, смены и взаимоналожения перспектив, метаморфозы обликов, достигающих наибольшей своей сложности в «Медном Всаднике» и служащая едва ли не главным «опознавательным знаком» пушкинского авторского поведения» [Фаустов 2000: 299]2.
1 Непрозрачность эмотивной и когитивно-когнитивной базы, предложенной переводчику в исходном тексте, является, на мой взгляд, еще одним невербальным препятствием, обусловливающем такие помехи в вербалике, что она становится полностью автономной (смысловые разрывы с контекстным окружением). Характерны в этом отношении переводы некоторых диалогов в «Маге» Д. Фаулза [Фаулз 2004], предложенные Ю.К. Рыбаковой, но менее выигрышные по сравнению с переводами Б.Н. Кузьминского [Фаулз 2003]. Но и в том, и в другом варианте перевода романа Д. Фаулза наблюдаются сбои в стилистических регистрах, некоторые фрагменты принадлежат разным разговорным мирам. И, по-видимому, не только потому, что «Маг» и «Волхв» отсылают к одной и той же тайне, а потому, что отсылают к ней по-разному.
2 Нижеследующие цитаты факультативны, но они, на мой взгляд, существенно дополняют суть сказанного А.А. Фаусто-вым - «Линии смещения «Я» пересекают и смешивают, делают относительными, условными границы между «своим» и «чужим». Здесь и «свое» может отбрасываться, ценностно перечеркиваться, так что движение потом начинается как бы из новой нулевой точки: но и «чужое», напротив, может присваиваться, становиться таким инобытием «своего». Отсюда ... и давно сделавшийся предметом внимания полиглотизм пушкинской реальности, порождающей проблему перевода, и не только с языка на язык, но и с сущности на сущность. Именно эта непрерывная циркуляция, перераспределяющая и «свое» и «чужое», является для пушкинского мира залогом органической его устойчивости. <...> Пушкинский мир устроен таким образом, что в нем при одинаковой значимости «геометрии» и «динамики». первенствует все же «геометрия», и можно было бы попытаться истолковать «динамику»
По-видимому, эти модусы авторского поведения можно лишь «держать в уме», ориентируясь на них как на вехи, ограничивающие пределы переводческого «своеволия». И не менее вероятно, что учитывать их можно лишь бессознательно. Существует и другой подход, предполагающий фокусировку внимания переводчика лишь на некоторых узловых точках идиолекта писателя (но идиолект, что весьма существенно, это - и идиолект): «.сборник Гивенса снабжен критическими статьями, обширным комментарием, позволяющим читателю-неспециалисту, незнакомому с русской культурой адекватно воспринимать творчество В.М. Шукшина. Важнейшими компонентами социального дискурса являются стереотипы (архетипы-символы) национальной картины мира (Космо-Психо-Логоса)..., при этом в процессе перевода Д. Гивенс анализирует те стереотипы шукшинской картины мира («расстояние», «различие» и «развенчание»), которые обнаруживают изоморфизм с аналогичными американскими» [Марьин 2004: 16-19], считая, что «благодаря этому Д. Гивенс адекватно декодирует дискурс В.М. Шукшина, добивается нейтрализации агрессии русской и американской культур в процессе перевода» [Марьин 2004: 27]1.
Безусловно, авторская модель поведения является лишь одной из тех, на которые вынуж-
как форму ее проявления (в духе идей геометризации физики, широко распространенных со времен А. Эйнштейна). С одной стороны, мы можем интерпретировать движение сюжета у Пушкина как «работу» неких связанных с диалектикой границы операций (среди них прежде всего нужно упомянуть присвоение / отчуждение, включение / исключение); с другой - как процесс превращения (выбрасывания и поглощения) событийной энергии. <...> Этот приоритет «геометрии» предопределяет то, что пушкинский человек одновременно абсолютно свободен и абсолютно зависим. Свободен - поскольку он волен выбирать; зависим - поскольку выбирать нужно из ограниченного числа возможностей (в конечном счете - из двух), и любой, а вдвойне неверный, ход целиком связывает субъекта, роковым образом подчиняет его правилам того пути, на который он вступил. Можно сказать, что пушкинская реальность живет по закону убывания возможностей, которых с каждым шагом субъекта становится все меньше, и повторение - знак такого убывания. Но именно поэтому реальность эта оказывается «периодической» [Фаустов 2000: 299, 301, 302].
1 В вышеприведенных утверждениях Д.М. Марьина налицо противоречие: если узловые точки шукшинского идео-лекта изоморфны американским, то не возникает необходимости в нейтрализации агрессии русской и американской культур. Или этот перечень узловых точек неокончателен и существуют узлы, контрадикторные в рамках американской культуры? Насколько обоснован выбор Д. Гивенса, чтобы можно было говорить об адекватной декодируемости дискурса В.М. Шукшина? Не напоминает ли этот выбор дружи-нинские принципы, но в квадрате?
ден ориентироваться переводчик и от которых не в малой степени зависит вербальная и невербальная архитектоника переводного коммуниката. По мнению Э.В. Грабаровой, сравнившей французский концепт savoir vivre с его русскими «аналогами» умение жить во французском и русском языковом сознании сориентировано на разные модели поведения: для французской культуры приоритетным является соблюдение правил приятного общения, превращение такого общения в тонкое искусство и источник удовольствия, демонстративность и публичность умения жить, в то время как для русской лингвокультуры приоритетным является искреннее поведение, при этом этикетность рассматривается как препятствие для искреннего общения и сближения. В общении русским свойственно искать не удовольствие, а взаимопонимание, и поэтому светская приятная беседа считается пустым времяпрепровождением. Из этого принципиального различия вытекает вывод о разном социальном стереотипе общения в сравниваемых лингвокультурах: если французская модель поведения сориентирована на нормы поведения аристократии и среднего класса, то современная русская модель поведения -на нормы общенародного поведения, свойственного демосу» [Грабарова 2004: 15].
Из этого принципиального различия следует и нечто другое, которое можно сформулировать в виде следующих вопросов: на какую модель должен преимущественно опираться переводчик - на свою или чужую? Или ни на ту и ни на другую, предлагая некоторые промежуточные решения? Что важнее - знаки чужого или своего поведения? Адаптация или буквализм? Дружи-нинские или фетовские принципы? Насколько значимость своего автохтонкого узуального поведения окажется весомее «копии» другого, предопределяя тем самым отторжение или частичное неприятие переводного коммуниката? Насколько его «этикетная стилистика» должна указывать на игровые цели общения?
В рамках этой стилистики неизбежно возникновение и иных проблем, в частности, сугубо «технических», связанных с неизбежной лакунарностью художественного текста, которую требуется устранить с помощью тех или иных переводческих приемов [Проскурин 2004].
У переводчика - такова его судьба - всегда много вопросов и к себе, и к другим. Он не обделен и советами и пожеланиями, но лучше всего ему вспоминать Лаоцзы: «Великая прямизна кажется изогнутой. Великое мастерство кажется
грубым. Великое красноречие кажется косноязычным. <...> Редко найдется тот, кто, рубя от имени Великого мастера, не поранил бы себе руки» [Маслов 2003: 255, 284].
Список литературы
Ачкасов А.В. Шекспир в переводе Фета в контексте русской переводческой школы середины Х1Х века // Шекспир У. Антоний и Клеопатра / Пер. А.А. Фета. - Курск, 2003.
Грабарова Э.В. Концепт savoir vivre во французской лингвокультуре и его русские соответствия. Автореф. ... канд. филол. наук. - Волгоград, 2004.
Кассирер Э. Философия символических форм. - М.-СПб., 2002. - Т.1.
Клюев Е.В. Риторика. Инвенция. Диспозиция. Элокуция. - М., 2001.
Кобозева И.М. Интенциональный и когнитивный аспекты смысла высказывания. Автореф. . д-ра филол. наук. - М., 2003.
Кузнецов А.Ю. Еще раз о непереводимости поэзии (лингвопоэтическое исследование одного стихотворения Рильке) // Россия - Австрия. Этнос и культура в зеркале языка и литературы: Мат-лы
Междунар. науч. конф. (Москва. 15-17 мая 2003 г.). -М., 2003.
Марьин Д.В. Филологический метод представления перевода секвенции текстов (на материале сборника переводов рассказов В.М. Шукшина). V. Shukshin. Stories from a Siberian Village. Автореф. ... канд. филол. наук. - Кемерово, 2004.
Масленникова Е.М. Поэтический текст: динамика смысла. - Тверь, 2004.
Маслов А.А. Встретить дракона: толкование изначального смысла «Лао-цзы». - М., 2003.
Ницше Ф. Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого. - М., 1990.
Проскурин Е.Г. Когнитивная лакунарность текста как проблема межкультурной коммуникации. Автореф. ... канд. филол. наук. - Барнаул, 2004.
Тарасова И.А. Идиостиль Георгия Иванова: когнитивный аспект. - Саратов, 2003.
ФаулзДж. Волхв. - М., 2003.
Фаулз Дж. Ман. - М., 2004. - Т. 1-2.
Фаустов А.А. Авторское поведение Пушкина. - Воронеж, 2000.
Чайковский Р.Р., Лысенкова Е.Л. Неичер-паемость оригинала. 100 переводов «Пантеры» Р.М. Рильке на 15 языков. - Магадан, 2001.
Yu.A. Sorokin
WHAT DO WE DO WHILE TRANSLATING A VERBAL WORK OF ART?
The article deals with the problems of text translation from the points of view of different approaches, including a cognitive one. The author pays attention to the importance of researching semantic transformations of the original text as well as the author's emotive-cognitive base which determine translation strategies.
