Научная статья на тему 'Чтение стихотворения И. Бродского «в городке…»'

Чтение стихотворения И. Бродского «в городке…» Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

CC BY
1042
109
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
Ключевые слова
Рецептивная эстетика / Чтение / комментарий / Иосиф Бродский
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.

Текст научной работы на тему «Чтение стихотворения И. Бродского «в городке…»»

Л.Ю. Фуксон

ЧТЕНИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ И. БРОДСКОГО «В ГОРОДКЕ...»

Стихотворение И. Бродского, ставшее предметом рассмотрения в предлагаемой статье, входит в цикл «Часть речи». Это обстоятельство заставляет считаться с обязательным наличием интертекстуальных, циклических связей, расширяющих и, так сказать, усложняющих смысл каждого входящего в цикл произведения. Вместе с тем, в скромной попытке прочесть отдельное стихотворение как относительно самостоятельное приходится вынести за скобки указанный интертекстуальный аспект, заранее примирившись с неизбежной, вытекающей из такого ограничения, односторонностью. При этом отказ от рассмотрения внешних связей текста позволяет, по нашему мнению, максимально сосредоточиться на связях внутренних.

В городке, из которого смерть расползалась по школьной карте, мостовая блестит, как чешуя на карпе, на столетнем каштане оплывают тугие свечи, и чугунный лев скучает по пылкой речи.

Сквозь оконную марлю, выцветшую от стирки, проступают ранки гвоздики и стрелки кирхи; вдалеке дребезжит трамвай, как во время оно, но никто не сходит больше у стадиона.

Настоящий конец войны - это на тонкой спинке венского стула платье одной блондинки да крылатый полет серебристой жужжащей пули, уносящей жизни на Юг в июле.

Мюнхен1

Читателю, столкнувшемуся с загадочным «городком» в первом стихе, дана подсказка в виде сообщения места написания стихотворения -Мюнхен. Смерть, расползающаяся «по школьной карте», приобретает благодаря такому указанию историко-географическую конкретность: это

прошедшая мировая война. Именно в Мюнхене начиналась политическая карьера Г итлера.

Необычность соседства «смерти» и «школьной карты» читатель может списать на известное утверждение Анны Ахматовой о том, что в поэзии всё «не так, как у людей». Однако странность эта должна быть понята как необходимая для самого стихотворения. Таким образом, если мы не пытаемся обойти нечто странное и не соскальзываем при этом в обычные, привычные связи и соседства, то у нас есть доступ, своего рода пароль к художественной логике именно данного стихотворения.

В первой строке осуществляется сближение реальности смерти, с одной стороны, и виртуального (ненастоящего) характера распространения войны «по школьной карте» - самой Европы и карты Европы. Жизнь и школа соединяются в этом образе как военное (взрослое, действительное) и мирное (детское, учебное). Происходит смешение масштабов глобальной истории и камерного урока, целого мира и провинциальности «городка».

Пересечение в одном месте прошлого и настоящего задаёт смысловые параметры мира произведения Бродского.

Сравнение булыжников мостовой с чешуйками карпа перемещает читателя из у-личного (пуб-личного) пространства в личное, домашнее, кухонное. Граница между ними, хотя и стирающаяся сравнением («как»), является для стихотворения весьма существенной именно потому, что два времени (военное и мирное), о которых здесь идёт речь, как раз и различаются в зависимости от того, какой аспект жизни - общественный либо частный - становится главным, определяющим.

Образы «городка» связывают его прошлое и настоящее, но, вместе с тем, противопоставляют. «Столетний» возраст каштана - знак старости как присутствия давнего прошлого в настоящем. К этой характеристике примыкает оплывание тугих свеч, то есть отцветание (соцветия каштана имеют свечеобразную форму). Здесь старость и молодость представляют

соответственно понятия «оплывают» и «тугие». Причём «работает» и буквальное значение слова «свечи»: оплывание свеч - их догорание, с которым и ассоциируется старость. Глобальный («столетний») масштаб времени совмещается с кратким временем горения свечи аналогично смешению пространственных масштабов (мира и школьной карты).

Следующая строка вводит в этот контекст натурального времени социально-исторические характеристики, связанные с образом чугунного льва. Старение соотносится здесь с уходом возраста «пылкой речи». Время страстей сменяется временем скуки. Однако очень важно здесь подчеркнуть общественный, сверхличный характер «пылких речей», по которым «скучает» чугунный лев - у-личная статуя, олицетворяющая власть, господство. Эпоха именно политических страстей миновала. Страсти уходят с улиц - общественного пространства - в дома, то есть на территорию частной жизни. Забегая вперёд, можно сказать, что торжество этой последней и есть «настоящий конец войны».

Окно в пятом стихе делит изображаемое пространство на внутреннее (домашнее) и внешнее (уличное). Однако эта граница дана сразу же как проницаемая - в виде прозрачной марли, через которую взгляд лирического героя проникает наружу. Такому нарушению пространственной границы соответствует смешение характеристик мирного настоящего и военного прошлого. «Выцветшая от стирки» марля - подробность домашнего мирного быта. Но выражение «ранки гвоздики» заставляет разглядеть в этой безобидной детали кровь, проступающую «сквозь» повязку. На один миг мирная «марля» превращается в бинт на ране, полученной на прошедшей войне. Этот миг воспоминания делает проницаемой границу времени. В одно высказывание сводятся очень разные темпоральные планы. Выцветание «от стирки» открывает неспешный ход цикличного домашнего времени: стирка здесь не однократное, а регулярно повторяющееся событие. Слово же «ранки» ассоциируется с исторически конкретным моментом

линейного, необратимого времени, складывающегося из неповторимых, экстраординарных событий.

Вместе с тем, такое пересечение примет различных эпох демонстрирует их взаимную чуждость. Прошлое и настоящее говорят на разных языках. «Пылкая речь» - патетика «века героев», то есть времени катаклизмов большой Истории, соответствующая серьёзности события действительного «расползания» смерти. Эта патетика, охватываясь контекстом современной мирной жизни и частных «маленьких» историй, опредмечивается как стилистический анахронизм. Современный язык - язык иронии, развенчивающей серьёзность, то есть действительный, актуальный характер, события смерти. «Мирные» образы, соседствуя с «военными» воспоминаниями, лишают эти последние высокопарности: как само по себе серьёзное событие войны, «расползания» смерти охватывается контекстом школьного урока и, тем самым, деактуализуется, оттесняется в прошлое, так и раны войны превращаются в «ранки гвоздики». На месте медицинской страшной подробности проступающей крови (границы жизни и смерти) - спокойная красота цветка. Сами уличные образы, увиденные «сквозь оконную марлю», оказываются соразмерными домашней, бытовой точке зрения: «кирха» с её готическими «стрелками» рифмуется со «стиркой».

Стадион, у которого «никто не сходит больше» и мимо которого «дребезжит» трамвай, воспринимается здесь не как место спортивных зрелищ, а как опустевшее пространство каких-то пропагандистских акций, «пылких речей». Пассажиры трамвая едут мимо пустого публичного пространства по личным делам. Время «пылкой речи» - это и есть «время оно», о котором напоминает дребезжание трамвая, похожее на старческий голос.

Абсолютная эпическая дистанция, отделяющая прошлый «век героев» от современного «прозаического состояния мира», дана здесь не в

серьёзной патетической форме, а иронически - «время оно». «Настоящее» расставание с прошлым - лишение его серьёзности.

Последние четыре стиха представляют собой нечто вроде подведения итога благодаря обобщающей интонации. Выражение «настоящий конец войны...» звучит полемически и отграничивает всё последующее от ненастоящего, мнимого конца войны. Эта полемика расширяет смысл понятия «война», воспринимающегося здесь не просто как историческое событие, а как перевес значимости общего над частным. Поэтому «настоящий конец войны» - это не победное завершение сражений или не подписание акта о капитуляции побеждённой армии, а выдвижение на передний план отодвинутых военным временем ценностей частного, интимного существования.

Конец эпохи, мыслящей и манипулирующей геополитическими категориями и массами людей, воплощается в «платье одной блондинки», что означает победу личного над публичным. Жизнь, «выведенная из себя», поставленная на границу со смертью, возвращается к себе самой, от экстраординарности - в глубь обычных (ординарных) человеческих переживаний, оформленных топологически через деталь домашнего интерьера. Это, как в предшествующих стихах, и ставит человека (героя, а вслед за ним - и читателя) на внутреннюю, «домашнюю» точку зрения.

«Тонкая спинка венского стула» - образ, создающий впечатление лёгкости и изящества, своего рода контраст образу чугунного льва. Ценностное напряжение между ними можно представить как поляризацию художественного мира всего произведения:

воспоминание о прошлом - переживание настоящего социальное - природное

власть - любовь

мужественное - женственное

общее - частное

мощь

изящество

неподатливый металл

податливое (гнутое) дерево

серьезная патетика

легкомысленность

внешнее, уличное

внутреннее, домашнее

риторическое

публичное

чувственное

интимное и так далее.

На полюсе тяжести находится образ расползания смерти не «по школьной карте», а как действительного исторического процесса второй половины тридцатых годов, ассоциирующегося с гнётом оккупации европейских стран немецкой армией, с тяжёлой военной техникой, «заползающей» в города. Перенос этих событий в мирную современность, на школьный урок, приводит к их облегчению, лишению их актуальной жизненной весомости. В финале стихотворения мы находим похожий иронический жест облегчения: пуля, «уносящая жизни», - образ мнимой смерти. Военная ассоциация используется для подчёркивания контраста с настоящей мирной жизнью. Страшное оборачивается смешным. Не случайно взята ситуация беззаботного отдыха, летнего отпуска. Образ такой беззаботной лёгкости - «крылатый полёт». Здесь «серебристый» цвет самолёта контрастирует с матово-серым цветом настоящей пули, а лёгкость алюминия - с суровой тяжестью свинца. Кроме того, на месте глухого свиста пули - не названного, но предполагаемого - читатель обнаруживает звонкое жужжание. Эти глухость и звонкость репрезентируют смерть и жизнь, актуализируя одновременно серьёзное, буквальное значение слова «пуля» и фигуральное, несерьёзное.

Стихотворение не развёртывает сам переход от войны к миру. В центре изображения находятся не какие-то события, а современное установившееся состояние бессобытийности. Точнее говорить о том, что общие события как нечто громкое и экстраординарное вытеснены повседневной жизнью, тем, что обычно бывает. Эта жизнь может показаться

«скучной», но только с той точки зрения, которая уже потеряла актуальность и стала безжизненной, как статуя чугунного льва.

«Речь» в контексте рассматриваемого произведения оказывается на ценностном полюсе внешнего, социального аспекта жизни. Это уличная пропагандистская риторика, которой противостоит бессловесная, но не менее красноречивая интимная деталь. «Настоящий конец войны», таким образом, предстаёт как смена публичного - громкого - слова на личное, не слышное никому, кроме разве что «одной блондинки». Интимность защищает себя умолчанием как закрытая, потаённая для всего по ту сторону, отдельная сфера частной жизни. Здесь приоткрывается определённая связь с названием цикла «Часть речи». Однако выбранный «изолированный» способ чтения стихотворения препятствует уточнению этой связи. Причём дело не столько в субъективной читательской установке, сколько в объективной «несоразмерности» символической полисемии названия цикла и некоторых выявленных в одном тексте коннотаций, присущих, возможно, только ему.

С образом слова связана такая особенность, как отсутствие одушевлённых персонажей в мире рассматриваемого произведения, если не считать самого субъекта высказывания. Эта особенность должна, на наш взгляд, интерпретироваться с учётом намеченных смысловых параметров. Образ человека, о котором читатель может здесь судить лишь по косвенным следам его присутствия, аналогично изображению слова, ценностно поляризован. На одном полюсе обнаруживаются безликость и имперсо-нальность социального плана существования, на другом - потаённость, спрятанность частной жизни от посторонних глаз.

Историческая фактичность описываемого, например, биографическая подоплёка, связанная с реальным посещением Бродским Мюнхена, на наш взгляд, уводит от главного, от того, что, по мнению Аристотеля, отличает поэзию от истории. Написанное «на случай» стихотворение художе-

ственно постольку, поскольку символически преодолевает эту случайную фактичность. В нереальности игрового и, в том числе, художественного вымысла выявляется, как писал Е. Финк, «сверхреальность сущности» .

Чтение стихотворения Бродского заставляет читателя «войти» в сферу действия описанного ценностного напряжения как спора между различными измерениями человеческой жизни, организующего данное художественно-смысловое единство.

1 Бродский И. Бог сохраняет всё. М., 1992. С. 131.

2 См.: Проблема человека в западной философии. М., 1988. С. 387.

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.