CC BY
32
ЧИТАТЕЛИ И СОЧИНИТЕЛИ В РОМАНАХ Л.М. ЛЕОНОВА 1920-30-х ГОДОВ
Н.В. Сорокина
Sorokina N.V. Readers and writers in L.M. Leonov’s novels of the 1920-30’s. The sphere of characters’ reading in L.M. Leonov’s novels written in the 1920-30’s is seen as a means of character depiction, a way to express the author’s principles and the writer’s appraisal of literary realities at that time.
Описание круга чтения литературного персонажа, простое упоминание интересующих его художественных произведений становится «знаком духовной жизни героев» [1], авторским приемом логарифмирования важных моментов биографии героя. Книжные пристрастия персонажей традиционно являются особым средством создания характеристики героя. Изображение персонажей в качестве читателей также служит косвенной характеристикой литературных взглядов писателя. Данное положение не так глубоко развито в леоноведении1, поэтому требует более полного и кропотливого анализа. В рамках данной работы рассматриваются явные (открытые) литературные упоминания и ассоциации.
Период 1920-30-х годов истории русского литературного движения интересен как раз тем, что именно в это время начинает формироваться новая литература и складываться новый тип читателя. Романы Л.М. Леонова, созданные в эти годы: «Барсуки» (1924), «Вор» (1927, 1957-59), «Соть» (1929), «Скутаревский» (1932), «Дорога на Океан» (1936), - последовательно отражают этапы новой жизни и культурно-книжный контекст эпохи.
Герои «Барсуков», и это оправдано их социальным положением, не ведут книжных разговоров. Вставным фрагментам-новеллам соответствует сказовая, не книжная, манера повествования. Персонажи рассказывают только о том, что слышали, а не о том, что прочитали. Герой «читающий» резко выделяется из общей «барсучьей» массы. Книжная образованность присуща не крестьянам, а представителям другой враждующей стороны. Павел при первой встрече с братом замечает: «Книжки теперь читаю. Умные есть книжки, про людей» [5]. Пантелей Чме-
1 См., например, работы [2-4], раскрывающие некоторые из относящихся к данной проблеме вопросов.
лев, «восторженный и преклоняющийся перед неводомой ему наукой, захлебывающийся словами» (2, 224-225), читает «очень достойные книжки»: «по хозяйству, похождения капитанской дочки» (2, 161); «книжки помогают ему жить» (2, 165). Упоминание Емельяна Пугачева и восстания служит перспективным эскизом будущих романных событий. Но Чмелева зверски убивают. Жестокость древних инстинктов «барсуков» перевешивает в данном случае разумное книжное начало.
Монахам из «Соти» Ленов дает право обратиться к его любимым произведениям (см., например, [6]). Геласий и Филофей в «Соти» читают церковные книги, но влияют они на героев по-разному. Молодой монах возненавидел женщин и одновременно ждал их появления на «апокалипсической колеснице» (4, 37). Филофея книги учили смирению: «Прочту в книге, как все это уже бывало и как прошло... и отойдет!» (4, 38). Чувствуя близкую смерть Евсевия и тягостно переживая томительные часы ожидания, монахи читают «книгу, огромную и недружественную, как нежилой дом» - Денисовское сказание о первом соловецком разгроме, о Никоне и воеводах его (4, 202). Мудрый Кир надеялся этим повествованием внушить веру в будущее и вселить силы. Но автор прекрасно понимает, что чтение именно этого отрывка летописи приведет к обратному эффекту: ведь большинство монахов Соловецкого монастыря были казнены и арестованы. Книжная и реальная действительность глубоко разошлись.
В лице Увадьева, героя «Соти», показан тип читателя нового времени. Герой относится к той категории, для которой больший интерес представляют газетные сводки и героические произведения современной литературы, нежели изображение характеров,
нравов и событий минувших дней1. Противоречиво отношение героя к книгам и чтению: с одной стороны, Увадьев прекрасно понимает, что без книг невозможно будущее, с другой - демонстрирует типичное для эпохи 20-х годов прямолинейное категоричное отрицание литературы прошлого, являющееся следствием узкоклассового подхода к её изучению. Он авторитетно заявляет взятому под его опеку Геласию: «Предайся делу науки, безграмотный ты человек! Учись, соси соки, читай умные книги.» (4, 154). Но именно в этом месте он запнулся, не зная, что же посоветовать, ибо круг его собственных книжных интересов очень узок и на тот момент включал только учебники по немецкому языку. Позиция Увадьева такова: «На свете уйма книг, но, когда все прочтешь, не верь, а ищи продолженья, делай наново, по-своему» (4, 154).
Увадьев не принимает роман М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени». Выбор произведения символичен. Название его -титул, на обладание которым, безусловно, претендует сам Увадьев. Но в своем максимализме он оказывается близким лермонтовскому Печорину. Сузанна увидела в Увадье-ве ту же сосредоточенность в себе, рассудочность, скрытность, что и у лермонтовского героя. Увадьев с железной жесткостью и решительностью заявляет: «Встреться он (Печорин. - Н. С.) мне в девятнадцатом году, я расстрелял бы его» (4, 246). Он не узнает в себе печоринские черты.
В данном случае писатель выражает общую тенденцию нового класса. Принципы новой читательской политики сформулировали «неистовые ревнители» пролетарского искусства: «В нашей современной (и уж особенно пролетарской) литературе наш совре-
1 И.А. Шомракова приводит статистические данные на этот счет. По её наблюдениям, круг чтения рабочих на 43,2 процента состоял из книг советской литературы и лишь 17,3 процента составляла русская классика [7]. Трудно понять, однако, почему приведенные данные расходятся с представленными Н.В. Корниенко фактами из хроники жизни районных библиотек 1933-1934 гг.: «При первом же знакомстве с читателем выявляется характерная черта - чтение книг начинается с классиков русской литературы. Первый вопрос читателя - что есть Пушкина. <...>. За Пушкиным идет Лермонтов - «Герой нашего времени», Толстой, Гоголь - весь» [8]. Видимо, запрос и собственная трактовка классического произведения существенно разнятся между собой.
менный (и уж особенно пролетарский) читатель будет искать не Онегина и не Печорина, а того героя, который вот уже шесть лет, преобразуясь последовательно из фрезеровщика в красного офицера, в ревтрибщика, в коммерческого директора треста, затем в инспектора труда, а сейчас опять в краскома - изо дня в день выполняет свою революционную миссию с настойчивостью и решимостью, какие только могла родить наша эпоха» [9].
До конца верный партийной идеологии, Увадьев склонен видеть в литературе лишь идеологическую помощницу в деле социального прогресса. Но если Увадьев олицетворяет поколение настоящего времени 1920-х годов, то герой «Дороги на Океан» Алексей Никитич Курилов принадлежит будущему, всей своей деятельностью и интересами устремлен в грядущие времена, немыслим без освоения книжной культуры. Задача Леонова -показать нового человека. Курилов, являясь, по сути, героем своего времени, приходит на смену Увадьеву. Мечта Курилова об Океане началась именно с книги о морских просторах. Книги для Курилова «как колодцы в пустыне, они принадлежат всем» (6, 39), это часть его Океана. Многозначительна сюжетная деталь: перед тем, как лечь в больницу, Курилов обходит давно знакомые места, как бы заново переживая свое прошлое, но одновременно думает не только о том, что ушло, но и о том, что будет завтра. Поэтому так сильно его огорчение, что он не все книги еще прочел, «не успел догнать знание, ушедшее вперед» (6, 428).
История России и мира входит в роман «Дорога на Океан» не только с повествованием о дореволюционной судьбе семей Про-токлитовых, Похвисневых, Омеличевых, эпизодами жизни других героев, но и описанием литературно-книжного окружения.
Концепция времени, «этой гробницы идей, порывов и героев» (6, 64), целостной системы взаимосвязи прошлого - настоящего -грядущего невозможна без религиозного опыта. И зерно этого культурного пласта прорастает в Курилове: он сочиняет притчу о белом слоне, идею которой ему подсказала «История религий», а расскажет выдуманную легенду мальчику Зямке - тому, кто будет жить в историческом завтра. Такой сюжетной линией Леонов подчеркивает органичность исторического мышления и само-
ощущения Курилова в чреде поколений и культурной парадигме. Пожалуй, ни один другой герой леоновской романистики 1930-х годов так тесно не соприкасается с миром литературы, искусства, как Курилов.
Вечность, единство жизни определяют культурные аллюзии и реминисценции. Курилов читает Пушкина, Шекспира. Именно применительно к Курилову можно говорить о глубине человеческого разума и широте возможностей, о шекспировском драматизме судьбы и стойкости героя. В творениях английского драматурга видел Л.М. Леонов воплощение эпического миросозерцания. Лучшим своим героям писатель приписывает не только любовь и знание шекспировских произведений, постоянное проецирование на житейские ситуации сюжета драм английского писателя, но и характерам этих действующих лиц стремится придать масштабность, широту, подчеркивая тем самым их исключительное право на жизнь в будущем: «Поэтому неспроста наша литературно-политическая общественность заговорила сейчас так много о Шекспире, а наши театры - языком самого Шекспира» (10, 250).
Однако не всегда желание писателя подтверждается действительностью. Жалостью наполнены пафосные слова бывшего барина Манюкина: «принц датский, <...> помоги встать поверженному Лиру!» (3, 316). Ксаверий Закурдаев с восхищением пробует томик Шекспира на книжной полке Протоклито-вых: «О, у тебя Шекспир!» (6, 162). Произносимая устами этого персонажа возвышенная фраза звучит иронично и преднамеренно снижает смысл сказанных слов, умаляет окружающую обстановку, в которой страсти мелки, чувства не всегда искренни и глубоки, талант не оценен, а посредственность претендует на первенство. Высокий смысл слов трагедии снижается обстановкой пьяного веселья. Глеб Протоклитов иронизирует над характером Курилова, прибегая к сравнению: «все это с шекспировским оттенком, правда, но ты представляешь себе Шекспира на русский образец?» (6, 474). Леонов показывает, насколько могут оказаться извращенными вечные сюжеты и образы типичных героев, как «выворачиваются наизнанку» (термин Т.М. Вахитовой) представления, ценности, чем автором сознательно снижается нравственная планка персонажа. Таким образом
Леонов показывает претензии героев на признание и слишком упрощенные способы самоутверждения в жизни. Ирония автора распространяется на литературную и театральную среду.
В этом смысле примечательна и другая сюжетная зарисовка. Илья Протоклитов видит собравшихся у жены гостей в костюмах шекспировских персонажей. Это как бы нейтрализует и развенчивает ситуацию. Часть героев соответствует своему маскарадному имиджу, а другая часть выглядит ещё более нелепо. Такой же иронией проникнуты авторские ремарки при изображении провинциального театра, подменяющего истинные ценности временной агитацией и формальными мероприятиями: в театре перед началом спектакля читались «лекции о пользе Шекспира» (6, 79).
Леоновский контекст позволяет и в «Дороге на Океан» проследить читательские интересы поколения 1930-х годов и способы официальной стратегии формирования образа героя времени посредством словесного искусства. Марина Сабельникова знакомится с Куриловым с целью написания его биографии как человека нового времени. В его жизненном пути она ищет знаковые события, героические моменты и разочаровывается, не находя таковых. Этот факт отражал реальное положение в тогдашней литературно-идеологической нише. О состоянии и перспективах развития жанров литературы 1930-х годов Д.К. Равинский пишет: «В массовой культуре приобрели значение «истории успеха». Тиражирование образцов правильных биографий <...> выполняло крайне существенную социальную задачу: создание учебников по выживанию в экстремальных общественных обстоятельствах» [10].
Реплики героев представляют собой скрытую, на уровне иронического подтекста, полемику Леонова с утверждавшимися в то время представлениями об идеальном герое эпохи. «Мне надоели наши жития святых, - с обидой замечает о современной литературе тяжелобольной сосед Курилова по палате. -Я сам святой: у меня сотня премий и почетных грамот за изобретения... и я желаю повестей о геройских приключеньях, о красавицах с иссиня-черными кудрями. Я имею право на необыкновенность...» (6, 460). Эпизодический персонаж, пожалуй, впервые в
романистике Леонова, высказывает претензии, выступая против идеализации человека в литературе, за право обыкновенного человека на счастье и противоречия, на красоту и исключительность.
Скутаревский же, герой одноименного романа, немало повидавший на новом пути, продолжает мыслить культурными категориями. Он перечитывает Рабле, свободно цитирует «Фауста». Ученый сам подобен гетев-скому герою, испытывает немало искушений и стремится найти свое личное счастье. «Полюс книгоцентричности в самых разнообразных сюжетах представлен в прозе 19201930-х гг. Можно сказать, что нет ни одного значительного романа этих десятилетий, где бы «поступающее слово» героя (выражение М.М. Бахтина) не стремилось прорвать ту границу, что разделяет «книгу» и «жизнь»: Андрей Старцов К. Федина, Алексей Турбин Булгакова, Евгений Листницкий Шолохова <...> Скутаревский Л. Леонова» [11], - подчеркивает Н.В. Корниенко. Испытывая угрызения совести и страх перед дальнейшей судьбой жены, он представляет развитие событий по-толстовски, постоянно держа в памяти образ Анны Карениной (замечу, что, по случайному (?) совпадению, жену Скутарев-ского тоже зовут Анна, но, в отличие от романа Толстого, из семьи уходит мужчина): «Образ этот, сложившийся из бытовых, книжных и всяких прочих наслоений, и был центром его интеллигентского страха; этот вполне выдуманный образ цепенил ему мысль и служил шлагбаумом на пути к будущему; он повторялся, с каждым днем обогащаясь новыми подробностями» (5, 201-202). Но как раз вот эти-то подробности и снижают высокий трагизм ситуации: Скутаревский представляет мелочи возможной картины: траву между шпал, вид которой ученый определяет как пастушья сумка (не благородный, а самый обычный цветок). Такое восприятие отражает общую тенденцию представителей старой интеллигенции. В своем дневнике К.И. Чуковский отмечает: «Читая «Анну Каренину», я вдруг почувствовал, что это старинный роман. Когда я читал его прежде, это был современный роман, а теперь это произведение древней культуры, - что Китти, Облонский, Левин и Ал.Ал. Каренин так же древни, как, напр. Посошков или князь Курбский. Теперь - в эпоху советских девиц,
Балтфлота, комиссарш, милиционерш, кондукторш, - те формы ревности, любви, измены, брака, которые изображаются Толстым, кажутся «допотопными» [12]1.
Однако действительная жизнь всегда многограннее и ярче книжных реалий. Федор Скутаревский в минуты сомнения обращался к книгам, ища в них сходства с эпохой. Но вчерашние ценности оказываются бессильны перед новой обстановкой: «Книги умерли. вот они, эти жирные трупы! - и гневно тыкал кулаком в толстую книгу, одетую в потрескавшуюся шагрень <...> - Конечно, я не там искал; истина всегда впереди» (5, 177).
Показателем душевного беспокойства Похвиснева («Скутаревский») становится распродажа книг: «Те же книги, что когда-то были его друзья, спутники, почти сообщники тайны, становились теперь его судьями <...> Книги бешено заструились с полок <...>. Что когда-то служило пищей разуму, теперь пошло на пропитание тела. Он продавал их. Расставаясь с книгами, он как бы раздевался и сам» (6, 482). Аркадий Гермогенович, осколок прошлого, окружен паутиной древности и старомодных представлений, воспоминаний о давно ушедшем. Потому его окружают отдаленные от современников литературные произведения. Они подчеркивают архаичность персонажа.
Оригинально отношение леоновских героев к поэзии и её лирическим жанрам. Свое раннее увлечение поэзией писатель передает некоторым персонажам: Доньке в «Воре», Родиону в «Русском лесе». Верно заметила Т.М. Вахитова о принципах поэтического увлечения леоновских героев: «Поэзия оставалась для Леонова принадлежностью и свойством существования юности» [14].
Степан Катушин, подобно своему литературному предшественнику Ковякину («Записи Ковякина» Л. Леонова), пишет любовные стихи и прячет тетрадные записи от чужих глаз. Наивность, интеллектуальная ограниченность Катушина проявляется и в его книжных интересах: «У меня книжки тоненькие, хорошие. Я толстых не читаю,
1 А.Н. Толстой замечал: «Трагедия Анны Карениной сегодня уже пустое место, потому что колесо паровоза, под которое легла голова Карениной, для современной женщины не единственный способ разрешить противоречия любовной страсти и общественного порицания» [13].
голова от них разламывается. А тоненькую прочтешь, точно в баньку сходишь» (2, 22). Семен Рахлеев сочиняет стихи на манер читанных им в книгах Катушина. Леонов дает только одну строку из сочинений Семена: «Покой ангелы пусть твои хранят!».
Сотинцев поэзия совершенно не привлекает. Более того, они иронически отзываются о любом упоминании стихов или даже простой похожести на рифмованные строки. Ренне скептически спрашивает: «Может
быть - вы пишете стихи?» (4, 121), подразумевая под этим непрофессионализм Потемкина в технических вопросах. Бураго бросает обвинение в адрес Фаворова: «Инженер, а мыслите как поэт: стыдно!»1 (4, 171). Ироничен и Петрыгин (роман «Скутаревский»): «Мне верится, - говорит он Скутаревскому, -что после переезда ты даже начнешь писать сонеты... то-то посмеемся» (5, 203). Поэзию герои не допускают в повседневную новую жизнь. Это воспринимается как пережиток прошлого.
Большинство персонажей романов Л.М. Леонова 1920-30-х годов заняты чтением газет. Митька Векшин покупает свежий номер газеты (3, 153). Потемкин пафосно советует Ренне: «Читайте газеты, Филипп Александрович, читайте наши газеты... там значительно все, от заголовка до объявлений!» (4, 122)2. Иронией проникнуты страницы описания газетных реалий в «Скута-ревском». Изложение поучительной для того времени истории молодого ученого Черимо-ва сопровождалось путаницей фотографий, которую никто, кроме самого героя, не заметил. Постоянно читают газетные издания и герои «Дороги на Океан». Это средство массовой информации перейдет и в будущее, увлеченное чтение газет наблюдали, путешест-
1 В таком нигилизме, думается, просматривается отношение самого Леонова к своим первым литературным опытам, оформившимся в стихотворения, большую часть из которых он уничтожил. Только сейчас публикуются сохранившиеся в газетных номерах того времени стихи писателя.
2 Ренне мог бы ответить словами профессора Преображенского из «Собачьего сердца» Булгакова: «И, Боже вас сохрани, не читайте до обеда советских газет. <...> Пациенты, не читающие газет, чувствовали себя превосходно. Те же, которых я специально заставлял читать «Правду», теряли в весе <...> Мало этого. Пониженные коленные рефлексы, северный аппетит, угнетенное состояние духа» [15].
вуя в грядущее, герои футурологических глав книги.
Заметим, что леоновские героини, в отличие от героев-мужчин, редко проявляют себя как талантливые читатели: Настя Секре-това («Барсуки») читает любовные романы, Женю книг из «Скутаревского» утомляет чтение и осмысление: «Я прочла наконец. Илиада - это очень скучно. Никто не прочел её два раза, но почему об этом стыдно говорить?» (5, 197). Наивность Лизы Похвисне-вой («Дорога на Океан») не позволяет ей по достоинству оценить драгоценный подарок мужа - собранную в букинистических отделах магазинов целую библиотеку старинных и современных книг по сценическому искусству: «И все это нужно читать?» (6, 77) -удивляется молодая героиня. Однако после ухода из театра Лиза обращается к литературе. Сначала она «перелистывала имеющиеся у Похвиснева произведения Франса, Овидия.». Но потом признается: «У меня был длительный отпуск. Я много прочла и, кажется, впервые в жизни крепко думала...» (здесь и далее курсив мой. - Н. С.) (6, 284).
Позже Елена Вихрова, героиня «Русского леса» (1953), только в период столичной жизни в вихровской семье потянулась к книгам: «Если вначале книги помогали ей всего лишь коротать праздное время, к концу второго года она научилась ценить их за необходимость умственной работы над ними, чтобы добыть содержащийся в них мед. Вдруг ей открылось, что во всех хороших книгах говорится о том же самом, о спутниках на великой дороге жизни, о ней самой в том числе. <.> Больше того, авторы прочитанных книг наперечет знали даже подробности её интимной жизни с человеком, который стал её спасителем, наставником и, наконец, мужем в возмещение за понесенный им труд» (9, 333). Осьминов же говорит о ней как о «достаточно умной» женщине, «если за делами книжных героев способна угадывать даже побудительные намерения автора» (9, 337). Эта задача - научить потенциального читателя за внешним действием угадывать глубинные мысли и идеи писателя, подтолкнуть его к длительной умственной работе -всегда имелась в виду Леоновым. Именно к этому стремился писатель всем своим творчеством.
Леонов высказывает свои собственные читательские, литературные приоритеты. Книжное пространство его произведений позволяет в некоторой степени судить и о литературно-критических взглядах и об эстетической позиции автора. Как правило, когда разговор заходит о современной литературе, авторские комментарии полны иронии. Писатель на протяжении всего своего творчества трепетно относится к классической литературе, и это безусловное уважение передает своим героям.
Обилие литературных реминисценций, прямых и косвенных упоминаний произведений мировой литературы, книжные интересы большинства героев романистики Леонова позволили писателю включить в сюжетнообразный строй произведений персонажей, пробующих себя на литературном поприще сочинительства. Художественное пространство леоновских романов наполнено различными фрагментами сочинений героев. В сочинительстве пробуют себя практически все персонажи: Манюкин («Вор») пишет дневник; Скутаревский признает у Черимова литературные способности, иронично замечая, что тот напишет «хороший некролог» (5, 18); Похвиснев сочиняет историю о падении Луны на Землю в духе популярных на рубеже веков произведений в жанре катастрофы и книг научной фантастики 1920-х годов; Алексей Пересыпкин «замыслил в художественной форме свести кое-какие счеты с отечественной историей» (6, 178), пытаясь создать «новую Илиаду», его сочинение представляет собой «причудливую форму полу-исторического жанра и даже не без примеси фантастики» (6, 340), «развернутую эпопею о мировом железнодорожном деле, богато иллюстрированную вставными историями Спиридонов Маточкиных всех времен и народов» под предполагаемым названием «Потомок оглядывается на прошлое» (6, 510). Его литературный потомок по романистике Леонова, Вадим Лоскутов из «Пирамиды» в это же время попытается найти ответы на тревожные вопросы эпохи, создав сочинение о посмертной судьбе Хеопса.
Роман «Вор» изобилует фрагментами литературного творчества героев. В первую очередь, это создаваемая параллельно с текстом романа повесть Фирсова. Представители социального «дна» в «Воре» посмеивают-
ся над сочинителем Фирсовым, хотя и с лихой гордостью заявляют, что «сам Максимка (Максим Горький. - Н. С.) про них писал» (3, 167). В романе дается детальное, подробное воссоздание творческого процесса, противопоставление замысла - воплощению: «Истинная беседа с современником может быть умной только с глазу на глаз, без театральных ротозеев, с правом выйти из нее в любую минуту, то есть беседа через книгу.» (3, 268). Двойное развертывание действия в «Воре» позволяет Фирсову свободно общаться с персонажами собственной повести, а Леонову, в свою очередь, обращаться к современникам и будущим читателям.
Писатель создает в своих произведениях сильную линию творческого самовыражения личности, в том числе и своей собственной. Поэтому страницы его романов насыщены записками, письмами, дневниками, сказовыми фрагментами, фантастическими и реальными повестями из жизни героев и страны. Это позволяет создать во всех романах собирательный образ сочинителя-литератора, что дает Леонову возможность своеобразным, оригинальным способом раскрыть некоторые проблемы писательского мастерства и ответить на литературные споры своего времени.
Более того, облеченное в письменную или устную форму повествование героя становится в романном мире Леонова показателем нравственного и культурного уровня, а также стремления выразить себя. Дмитрий Векшин, во второй редакции романа «Вор» утративший налет романтики и благожелательности, не пишет и не рассказывает, в то время как главные герои всех романов Леонова обращаются в определенные моменты к слову как к способу самовыражения и, как верно отметила Т.М. Вахитова, «лекция Вихрова о русском лесе, рецензия на повесть Фирсова, речь Вадима о России <.> являются своеобразными идейными центрами романов» [16]. Роль литературных внутри-романных произведений персонажей достаточно велика и далеко не ограничивается лишь функцией дополнительного способа характеристики героя. Это необходимо более всего автору для изложения собственных положений, отражения личной художественной идеологии.
Существенно отличаются принципы введения «книжного пространства» в итого-
вый роман «Пирамиду». Леонов показывает уже не эрудицию своих героев, а свою собственную начитанность. Это своеобразное авторское вмешательство и насилие над идеологией героев. Имена, заглавия включаются не просто в реплики героев. Они пронизывают всю структуру произведения. Интеллектуальная насыщенность каждой страницы романа слишком велика для рядового читателя. Читательские интересы уже не служат средством характеристики персонажа, они подчеркивают сложность авторского восприятия проблемы. Писатель стремится отяготить рассматриваемые вопросы, указывая на их все возрастающую информационную и духовно-нравственную сложность: «Тот, кого я сумел увлечь, сам пороется в словарях. Заодно и образуется. <.> Загадал я ребус человечеству своей «Пирамидой»» [17].
Для Леонова обращение его героев к литературным традициям становится одной из форм путешествия в культурном времени и пространстве и писательской оценкой литературных реалий своего времени.
1. Чернец Л.В. «Как слово наше отзовется.» Судьбы литературных произведений. М., 1995. С. 178.
2. Исаев Г.Г. // Критика в художественном тексте. Душанбе, 1990.
3. Кондюрина Э. // ЬйегаШга. Вильнюс, 2001. № 41-43 (2).
4. Якимова Л.П. // Гуманитарные науки в Сибири. Сер. филологическая. 1995. № 4.
5. Леонов Л.М. Собр. соч.: В 10 т. М., 1981. Т. 2. С. 57. Далее цитируется это издание с указанием номера тома и страницы в тексте.
6. Леонид Леонов в воспоминаниях, дневниках, интервью. М., 1999. С. 8.
7. Шомракова И.А. // История русского читателя. Вып. 4. Л., 1982. С. 72.
8. Корниенко Н.В. // Наш современник. 2004. № 5. С. 220.
9. На посту. 1923. № 4. Стлб. 81.
10. Равинский Д.К. // Читающая Россия: мифы и реальность. Сб. ст. по проблеме чтения. М., 1997. С. 47.
11. Корниенко Н.В. «Сказано русским словом.» Андрей Платонов и Михаил Шолохов. М., 2003. С. 328.
12. Чуковский КИ. Дневник. 1901-1929. М., 1991. С. 146.
13. Толстой А.Н. //Звезда. 1934. № 9. С. 143.
14. «И змеятся мысли темною спиралью, громоздясь в столетья у моих дверей.»: Ранние стихи Л. Леонова (1915-1918) / Вступ. ст., публ. и коммент. Т.М. Вахитовой // Новый журнал. 1997. № 1. С. 51.
15. Булгаков М.А. Собр. соч.: В 10 т. М., 1995. Т. 3. С. 69.
16. Вахитова Т.М. // Леонид Леонов и русская литература XX века. СПб., 2000. С. 19.
17. Наш современник. 2001. № 2. С. 203.
Поступила в редакцию 21.12.04.
