CC BY
100
УДК 821.164.1
ЧИТАТЕЛЬ В СОЗНАНИИ Н.М.КАРАМЗИНА: ДО «ИСТОРИИ...»
А.И.Федута
THE READER IN THE MINDS OF NIKOLAI KARAMZIN: BEFORE "THE HISTORY OF RUSSIAN
STATE"
A.I.Feduta
Европейский гуманитарный университет (Вильнюс, Литва), feodor1964@yandex.ru
В статье воссоздается процесс становления концепции читателя-адресата в сознании Николая Карамзина. На материале творчества и биографии писателя реконструируется влияние таких факторов, как принадлежность Карамзина к масонству, путешествие, журналистская деятельность. Раскрывается роль самого Карамзина в расширении реальной читательской аудитории рубежа XVIII—XIX вв. Исследование охватывает период до начала работы писателя над «Историей государства Российского».
Ключевые слова: Карамзин, автор, читатель, сентиментализм, русская литература XVIII века, масонство, травелог
The article reconstructs the process of establishment of reader-addressee concept in Nikolay Karamzin's conscious. Based on the work and biography of the writer the influence of such factors as Karamzins affiliation to masons, travelling, journalizing is re-enacted. The article uncovers the role of Karamzin in readership outreach on the cusp of XVIII — XIX centuries. The research covers the period before the authors work on "The History of the Russian State".
Keywords: Karamzin, author, reader, sentimentalism, Russian literature of XVIII century, masonry, travelogue
По мнению Ю.М.Лотмана, литературная деятельность Карамзина проходит через пять периодов
— так называемый «масонский»; время издания «Московского журнала», 1793—1800; период «Вестника Европы»; и, наконец, период работы над «Историей государства Российского» [1]. Примем лотмановскую периодизацию за отправную и попытаемся рассмотреть, как именно складывались взаимоотношения Карамзина и читательской аудитории до «Истории...».
Первый период творчества Карамзина составляет приблизительно четыре года — с 1785 по 1789 гг. Это период становления Карамзина не только как литератора, но и — в первую очередь — как личности. Начинающий автор, Карамзин открыт влияниям каждого встречного «добродетельного человека», которого он добровольно избирает себе в наставники. Показательно, что первый культурный круг, в который попадает покинувший родной Симбирск молодой Карамзин — «Дружеское типографическое общество» Н. И. Новикова, куда его вводит один из лидеров русского масонства И.П.Тургенев. Это замкнутая организация, следующая теоретическим постулатам «вольных каменщиков» в повседневной практической
— в том числе и литературной — деятельности. Вот что рассказывал об этом И.В.Лопухин А.Г.Орлову-Чесменскому: «Мы издали много книг. — Конечно, на каждой странице почти каждой из них найдете вы поучение, что надобно истреблять в себе самолюбие, смиряться, все сносить, принимая все от руки Божи-ей, покоряться властям, как от Него поставленным, и тому подобное» [2]. Истребление же самолюбия, о котором говорит Лопухин, предполагает признание равенства твоей личности и личностей других людей, пусть и стоящих ниже на ступенях социальной лест-
ницы. Это совпадает с идеологией книг, составляющих чтение молодого Карамзина, прежде всего французских и английских просветителей1. Теория естественного равенства Ж.-Ж.Руссо становится основой карамзинского мировоззрения.
Следует сделать экскурс в историю взаимоотношений автора и читателя предкарамзинского периода. Для эпохи классицизма характерно восприятие искусства как особой формы служения. «Поэт выступает в роли носителя высшей истины, а поэтическое слово получает ценность слова, дарованного свыше, наделенного особой авторитетностью, становится Словом» [3]. При этом художник воспринимает себя в качестве особо выделенного Богом и призванного пастыря-проповедника. Естественно, что в этом случае он осознает себя не как частное лицо, равное прочим частным лицам, но как медиума. Его задача состоит не столько в том, чтобы доставлять читающим эстетическое удовольствие (хотя, разумеется, и это тоже), но, в первую очередь, в том, чтобы помочь читателю медленно и трудно, но с наименьшими потерями пройти путь к Истине. Неслучайно в предисловиях, теоретических трактатах, в текстах художественных произведений акцентируется внимание читателя на тех моментах, на которых он, читатель, просто обязан остановиться. «Читатель, который торопится узнать, что произойдет с героями, который глотает страницу за страницей, следя лишь за развитием событий, [...] совершает величайший грех против искусства, вообще против истины» [4]. Автор — учитель, наставник, читатель — ученик, он обязан слушать автора.
По-иному, на первый взгляд, оценивает взаимоотношения автора и читателя Н. И. Новиков, который советует начинающему автору: «[...] избери из
своих приятелей друга, который был бы человек разумный, знающий и справедливый: слушай его критику без огорчения; следуй его советам; и хотя оные обидят твое самолюбие, но, однако ж, знай, что они будут иметь действие, подобное горьким лекарствам, от болезней нас освобождающим» [5]. Но и здесь проблема авторитетности мнения читателя стоит весьма остро. Новиков, доверяя читателю, сомневается в праве автора учить, оставляя читателю право на собственное мнение; «я» добровольно уступает «другому», автор подчиняет свою волю читателю, творчество подчиняется «социальному заказу».
Здесь таится ловушка. Читатель, несущий бремя классицистического отношения к литературе, становится в позу носителя высшей истины. Именно так, наставнически, ведут себя по отношению к молодому Карамзину И.П.Тургенев, А.А.Петров, семья Плещеевых. При этом показательны, на наш взгляд, отношения, сложившиеся между Карамзиным и Петровым.
И.И.Дмитриев, хорошо знавший обоих, дает следующую характеристику двоим друзьям: «[...] они были не во всем сходны между собою: один Карамзин. —А.Ф.> пылок, откровенен и без малейшей желчи; другой <Петров. — А.Ф.> угрюм, молчалив и подчас насмешлив. Но оба питали равную страсть к познаниям, к изящному; имели одинакую силу в уме, одинакую доброту в сердце...» [6]. В своих различиях они явно дополняют друг друга. Причем реальные взаимоотношения отличались от идеальной модели, нарисованной Карамзиным в «Цветке на гроб моего Агатона». Анализируя дошедшие до нас фрагменты их переписки (письма Петрова), Р.М.Лазарчук обращает внимание, над чем именно безжалостно иронизирует Петров: предметом его насмешки становятся «сердечные излияния, обожание друга, восхищение его достоинствами...» [7]. В повести «Чувствительный и холодный» Карамзин выплеснет наружу обиду: «Холодные люди могут быть только математиками, географами, натуралистами, антиквариями и — если угодно — философами!..» [8] Это, мягко говоря, парадоксальное суждение для Карамзина — ученика масонов. Масоны были не только деятельными филантропами, но и философами, их человеколюбие было человеколюбием осмысленным, рационалистическим, просветительским2. И потому, что Карамзин изначально был и оставался для масонов и остального окружения этого периода лишь учеником, зрелый Карамзин позже осудит своих учителей. Он отказался от «вручения своей воли какому-либо руководству» [1, с. 42], насколько благими ни были бы, на первый взгляд, порывы его потенциального руководителя.
Карамзин порывает с масонами и отправляется в европейское путешествие. Это путешествие Карамзина коренным образом переломит наметившиеся негативные тенденции в общении его с читательской аудиторией, что найдет свое отражение в одном из главных произведений русского сентиментализма — «Письмах русского путешественника». Они уже в заглавии принципиально ориентированы на читательскую реакцию. «Письма» есть заведомая форма общения, причем общения, в первую очередь, друже-
ского3. Слово «русский» обозначает не только и не столько язык, на котором изъясняется путешественник, одновременно герой и повествователь произведения, сколько точку отсчета его мировосприятия и одновременно национальную типичность этого мировосприятия (наличие общего с читателем жизненного опыта). Наконец, понятие «путешественник» обозначает жанровую природу произведения и, одновременно, социально-культурный контекст, от которого отталкивается автор (быть «русским путешественником» мог лишь человек определенного социального статуса).
Как доказал еще В.В.Сиповский, «Письма русского путешественника» не являются реальными письмами реального Карамзина, они писались и переписывались длительное время по окончании путешествия 1789—1790 годы [9]. Автор решает в «Письмах...» две важные задачи. Первая задача — просветительская. В соответствии с жанровой традицией4 «Письма...» представляют собой совокупность различного рода сведений, которые, по мнению автора, могли бы заинтересовать читателя потенциальной полезностью, дополняя его образовательный багаж. Вторая задача — воспитательная, заключающаяся в том, чтобы, совершенствуя не только разум, но и чувства читателей, воспитать аудиторию, которая максимально соответствовала бы потребностям Карамзина как автора и чьей эстетической потребности Карамзин, в свою очередь, сам максимально соответствовал бы как автор.
«Письма...» пронизаны обращениями к читателю. Первое же «письмо» начинается фразой, которая одновременно указывает на хронотоп путешествия: «Расстался я с вами, милые, расстался!» [8, т. 1, с. 57]. Путешествие «молодого, неопытного русского путешественника» [8, т. 1, с. 56], как обозначает повествователь себя в предисловии, ставит по отношению к повествователю те же задачи, что и по отношению к читателю, не только начинается в момент расставания с «милыми» (читателями), но и проходит тогда и там, когда и где читателя нет. Поэтому опыт рационального познания мира (в соответствии с первой из обозначенных нами задач) не может быть в данном случае общим опытом повествователя и читателя: у повествователя есть явное временное преимущество и возможность выбора познаваемого предмета. Вместе с тем, есть еще одна сторона общего опыта, где и повествователь, и читатель находятся в приблизительно равных условиях — это опыт эмоционального отношения к миру. Ведь письмо для того и пишется, чтобы читатель пережил тот же эмоциональный взрыв, который уже пережил автор (повествователь). Они не всегда могут едино мыслить, но они могут едино чувствовать. «Милые мои», «любезные друзья», «любезнейшие друзья мои» — вот те, кому повествователь предлагает заглянуть в «зеркало души моей в течение осьмнадцати месяцев» [8, т. 1, с. 504]. И заглянуть в это зеркало — оказать высочайшее доверие, которое можно оказать лишь близкому человеку, равному тебе по высоте и напряженности эмоциональных переживаний.
Именно в «Письмах русского путешественника» закладывается особая система взаимоотношений
автора и читателя, каждый из которых признает за другим статус, равный его собственному статусу, доверяет его точке зрения и принимает ее как изначальную данность. Это не означает, что из «Писем... » исчезает просветительский пафос: он сохраняется, поскольку читательская аудитория принципиально дифференцирована в авторском сознании; разделяется на тех, кто «уже» входит в круг едино-чувствующих, и тех, кто будет достоин этой чести после того, как чувства его обострятся.
Возвращение Путешественника в Москву, в город, который стал отправной точкой его путешествия, ознаменовано возвращением уже нового автора к прежнему кругу читателей. Если до путешествия Карамзин был «ведомым», и само по себе путешествие было бунтом его против этого статуса, то теперь он оказывается в роли больше знающего и больше чувствующего. Уже не потенциальный читатель (будь то И.П.Тургенев, Н. И. Новиков или же А. А. Петров) ведет за собой Карамзина-литератора, а сам Карамзин чувствует потребность реализации права стать «ведущим». Право это он реализует в полной мере, приступив к изданию «Московского журнала» в 1791—92 гг.
А.П.Пятковский охарактеризовал «Московский журнал» как «первое живое слово в тогдашнем литературном затишье» [10]. По словам исследовавшей эту сторону деятельности Карамзина Т.Ф.Пирожковой, он буквально «обрушил на своих читателей массу сведений самого разнообразного свойства»: «здесь были стихи и проза, отчеты о русских и иностранных спектаклях, разборы русских и иностранных книг, анекдоты, переводы Клопштока, Виланда, Гердера и др.» [11]. Карамзин явно ориентируется на современную ему европейскую журналистику, формируя ту читательскую аудиторию, которую он нашел в Европе во время путешествия и которая уже существовала в его сознании в качестве коллективного образа идеального читателя-адресата. При этом «в "Московском журнале" ведущим предметом читательского спроса стали "Письма...", занявшие, благодаря своему разнообразию, центральное место в издании, что отразилось в публичной идентификации Карамзина как "путешественника"» [12]. В «Письмах... » произошла еще и своеобразная реабилитация скомпрометированного в общественном сознании типа «русского щеголя-петиметра за границей», который до тех пор представал исключительно в виде новиковского «поросенка», отправившегося получать соответствующее европейским стандартам образование, но вернувшегося «совершенною свиньею». Ка-рамзинский Путешественник вернулся как раз таким, каким должен был вернуться «просвещенный молодой человек»: видавший Виланда, беседовавший с Кантом, осудивший порывы революционной парижской толпы, проникнувшийся духом европейского Просвещения [13]. Происходит общение идеальных автора и читателя, равных также и в этом. Идеализация Путешественника-повествователя (и героя) в читательском сознании невольно приводит к тому, что идеализируется и автор. Отношение реальных читателей к реальному Карамзину в этот период сродни поклонению5.
Однако реакция читателей, сколь бы благожелательной ни была она по отношению к Карамзину и его журналу, не могла удовлетворить автора именно в силу существовавшей в его сознании концепции всеобщего духовного равенства. Установив принципы равенства между автором и читателем, Карамзин приходит к необходимости установления тех же принципов и в собственно читательской среде6. Эта концепция равенства сродни концепции Ж.-Ж.Руссо, однако без того воспевания разума, которое было свойственно французским руссоистам. Карамзина волнует, в первую очередь, равенство чувств, и все его творчество направлено не на просвещение читательского разума, а, если использовать образ Г.Флобера, на «воспитание чувств».
Карамзин осознает, что его аудитория дифференцирована: «Уже прошли те блаженные и вечной памяти достойные времена, когда чтение книг было исключительным правом некоторых людей; уже деятельный разум во всех состояниях, во всех землях чувствует нужду в познаниях и требует новых, лучших идей» [8, т. 2, с. 115]. При этом едва ли не первым из русских авторов он выделяет как отдельную влиятельную группу женщин-читательниц: «Нежное сердце милых красавиц находит в книгах ту чувствительность, те пылкие страсти, которых напрасно ищет оно в обожателях; матери читают, чтобы исполнить тем лучше священный долг свой — и семейство провинциального дворянина сокращает для себя осенние вечера чтением какого-нибудь нового романа. Одним словом, если вкус к литературе может быть назван модою, то она теперь общая и главная в Европе» [8, т. 2, с. 115]7.
Карамзин понимает также, что каждая группа читателей ждет своего чтения и ищет его: «Надобно всякому что-нибудь поближе: Одному Жан-Жака <Руссо. — А.Ф.>, другому <"Несчастного > "Никано-ра". Как вкус физический вообще уведомляет нас о согласии пищи с нашею потребностию, так вкус нравственный открывает человеку верную аналогию предмета с его душою; но сия душа может возвыситься постепенно — и кто начинает "Злосчастным дворянином", нередко доходит до "Грандисона"» [8, т. 2, с. 119]8.
Активная деятельность Карамзина — писателя таким образом получает свое продолжение и развитие в художественной прозе малых жанров, в первую очередь — в повестях конца XVIII века. Его повесть как жанр адресована всем читателям — поэтому именно в малой прозе происходит окончательная секуляризация языка Карамзина: это язык бытового общения, максимально лишенный примет «высокого штиля» и не вызывающий проблем восприятия, вероятно, не только у «образованного» читателя-дворянина, но и у любого читателя, говорящего по-русски. При этом и «низкому штилю» отказывается в праве быть литературным, поскольку это может оттолкнуть как раз «образованного» читателя9.
Разумеется, наиболее принципиальный характер для нас имеет самое известное произведение Карамзина этого периода — повесть «Бедная Лиза». Именно эта повесть «владела сердцами Русских чита-
телей пятнадцать лет без соперницы, и только в 1808 году она разделила свою славу с Марьиной рощей и потом Людмилой, первой балладой Жуковского, еще лет на 20!» [14]. «Читатели и читательницы проливали слезы о бедной Лизе, и эти слезы были приятны для них, и повесть открывала им в их собственной душе богатства, ранее скрытые» [15]. Как заметила в 1896 г. Н.А.Белозерская, «небывалый успех "Бедной Лизы" Карамзина представляет едва ли не единственный пример увлечения русской публики подражательной повестью, и это увлечение было вызвано не ее содержанием, а [...] талантом ее автора, так как талант всегда обаятельно действует на толпу» [16].
В. Н.Топоров, скрупулезно исследовавший этот маленький шедевр, описывая степень точности карам-зинского пейзажа, задается правомерным вопросом: «Ну зачем, скажем, в сентиментальной повести, где главное — чувства, приводить цифровые данные топографического характера? На какого читателя рассчитывал Карамзин? До того ли этому читателю, скорее уж чуткому и сострадательному, чем трезвому и нуждающемуся в эмпирической точности, знать, что хижина, в которой жила Лиза со своей матерью, была "саженях в семидесяти от монастырской стены"... Не опасался ли Карамзин, что читатель, приближающийся к нему по точности и изощренности и сам желающий войти в силовое поле "Бедной Лизы", в атмосферу душевности, ею создаваемую, проверит его числовые характеристики (благо он, читатель, знает две точки из трех точно — монастырь и пруд)?» [17]. Фактически в этой цитате помимо вопроса («На какого читателя рассчитывал Карамзин?») содержится и ответ («... он, читатель, знает...»). Повесть написана для едино чувствующих с автором и едино с ним знающих. Если «Письма русского путешественника» были адресованы читателю, который только хотел узнать то, что уже знал автор, то «Бедная Лиза» есть художественный результат общего жизненного (в первую очередь, этического, нравственного) опыта автора и читателя. Читатель знаком если не с самой коллизией взаимоотношений Лизы и Эраста, то, несомненно, с теми чувствами, которые она вызывает у автора. Неслучайно Карамзин восклицает: «Ах! Для чего пишу не роман, а печальную быль?» [8, т. 1, с. 518] (Выделено нами. — А. Ф. ). В «романе» возможны определенные недомолвки и недосказанности, «быль» же предполагает всеведение читателя10.
Отсюда и еще одна особенность «Бедной Лизы». Читатель не только знает столько же, сколько знает автор и герои (в частности, повествователь). Читатель получает возможность спроецировать чувства героев на собственные чувства (поскольку автор и повествователь в его сознании слиты, и если автор чувствует ту же сердечную боль, что и Лиза с Эрастом, то предполагается, что и читатель с ним едино чувствует). Отсюда невероятный (если не считать феномена гетевского Вертера) эффект самоотождествления читательской аудитории с героиней повести Карамзина. Это будет казаться смешным спустя тридцать лет, и карамзинская цитата «Законы осуждают... » из «Острова Борнгольм» в устах пошляка Хлестакова будет сигналом к тому, что время уже изме-
нилось, элитарное и новое стало восприниматься как расхожее и затасканное. Вместе с тем показательно, что тот же Хлестаков, не задумавшись посягнувший на авторское право по отношению к «Юрию Мило-славскому» и сочинениям Барона Брамбеуса, помнит о том, что «Богу — Богово», Карамзину — карамзин-ское: «И Карамзин сказал — законы осуждают!» [18]. В читательском сознании личность и творчество Карамзина, человек и автор слиты нераздельно.
Это будет продолжаться до начала работы Карамзина над «Историей государства Российского» — до указа Александра I от 31 октября 1803 года, которым император назначает писателя — историографом.
Примечания
1. См. воспоминания И.И.Дмитриева: «Не могу и теперь вспомнить без удовольствия, с каким торжественным видом добрый и милый юноша Карамзин вбежал ко мне, держа в обеих руках по два томика фильдингова "Тома-са-Ионеса" (Том-Джона), в маленьком формате, с картинками, перевода Харламова» [6, с. 288].
2. Б.М.Эйхенбаум справедливо обращает внимание на любовь Карамзина к «"холодной" работе рассудка» [19]. Вместе с тем речь у Эйхенбаума идет не о внешних проявлениях эмоций, а именно о внутренней «работе рассудка», об упорядоченности этой работы. В этом отношении Карамзин, действительно, «холоден», как и большинство «детей» эпохи господства рационализма
3. Есть существенная разница между «письмом» и «посланием»: «письмо» адресовано частным лицом частному лицу по частному поводу; «послание» же есть акт публичный, общественно значимый. Отсюда — «Письма Эрнеста и Доравры», но «Послание Шувалову о пользе стекла». Показательно, что именно термином «послание» обозначается стихотворное произведение эпистолярного жанра: поэзия закреплена за «высоким» искусством, проза же — «смиренная проза». Письмо Татьяны к Онегину и ответное обращение Онегина в пушкинском «романе в стихах» будут характеризоваться и как «письмо» — если говорить о их частном, романном содержании, и как «послание» — если говорить о стихах.
4. Показательно, что именно в этот период в массовом читательском сознании формируется тот облик Автора ка-рамзинских произведений, который сохранится надолго, будет канонизирован и увековечен в учебниках по литературе. Приведем выдержку из популярного гимназического учебника XIX века: «По собственным признаниям, он <Карамзин. — А.Ф.> в юношестве был чувствителен, как младенец; в возрасте мужества, мечтательность составляла его неизлечимую болезнь; на склоне лет, он также любил предаваться меланхолии и, читая романы, не мог удержать своих слез» [20].
5. Естественное исключение, подтверждающее правило, в данном случае — это противники языковой реформы, именно в этот период начатой Карамзиным, те, кто в недалеком будущем сплотится вокруг А.С.Шишкова [21].
6. Здесь уместно вспомнить принципы построения масонских лож, где равны были все, хотя и внутри своих «разрядов»: российский аристократ мог оказаться в масонской иерархии ниже гувернера своих детей.
7. О роли женщин как новой группы читателей в конце XVIII — первые десятилетия XIX вв. см.: [22].
8. Карамзин понимает, насколько важно автору, что его творчество и востребуется разными читателями; в частности, он радует И.И.Дмитриева: «Модная жена очень понравилась нашей Московской Публике, и притом публике всякого разбора. Это прекрасно, говорит франт — в иных местах очень вольно, говорит модная дама со стыдливою улыбкою» [23].
9. В частности, об этом свидетельствует его реакция на употребление Дмитриевым слова «парень»: «Один мужик говорит пичужечка и парень: первое приятно, второе отвратительно. При первом слове воображаю красный
летний день, зеленое дерево на цветущем лугу, птичье гнездо, порхающую малиновку или пеночку, и покойного селянина, который с тихим удовольствием смотрит на природу и говорит: вот гнездо! вот пичужечка! При втором слове является моим мыслям дебелый мужик, который чешется неблагопристойным образом или утирает рукавом мокрые усы свои, говоря: ай парень! что за квас! Надобно признаться, что тут нет ничего интересного для души нашей! — И так, любезной мой И<ван Иванович. — А.Ф.>, не льзя ли вместо парня употребить другое слово?» [23, с. 39]. — Показательно, что возникающий в сознании Карамзина образ совпадает с реакцией карамзиниста А.Г. Глаголева на «Руслана и Людмилу» Пушкина: «<...> увольте меня от подробностей и позвольте спросить: если бы в Московское благородное собрание как-нибудь втерся (предполагаю невозможное возможным) гость с бородою, в армяке, в лаптях и закричал бы зычным голосом: здорово, ребята! Неужели стали бы таким проказником любоваться?» [24].
10. Как покажет Ю.М.Лотман, массовый читатель и воспринимал карамзинскую повесть как «быль». См.: Лотман Ю.М. Об одном читательском восприятии «Бедной Лизы» Н.М.Карамзина (К структуре массового сознания XVIII в.) [1, с. 616-620].
1. Лотман Ю.М. Карамзин. СПб: Искусство, 1997. С. 313.
2. <Лопухин И.В.> Записки сенатора И.В.Лопухина. М.: Наука, 1990 (репринт Лондон, 1859). С. 47.
3. Ю.М.Лотман и тартусско-московская семиотическая школа. М.: Гнозис, 1994. С. 367.
4. Гуковский Г. А. Очерки по истории русской литературы XVIII века: дворянская фронда в литературе 1750-х — 1760-х годов. М.; Л.: АН СССР, 1936. С. 217.
5. Новиков Н.И. Смеющийся Демокрит. М.: Советская Россия, 1985. С. 31.
6. Дмитриев И.И. Сочинения. М.: Правда, 1986. С. 288.
7. Лазарчук Р.М. Переписка Н.М.Карамзина с А.А.Петровым (К проблеме реконструкции «романа в письмах») // XVIII век: Сб. 20. СПб: Наука, 1996. С. 138.
8. Карамзин Н.М. Сочинения. В 2 т. Л.: Художественная литература, 1984. Т. 1. С. 609.
9. Сиповский В.В. Н.М.Карамзин, автор "Писем русского путешественника". СПб, 1899. 662 с.
10. Пятковский А.П. Русская журналистика при Александре I // Современник. 1866. № 1. С. 41.
11. Пирожкова Т.Ф. Н.М.Карамзин — издатель «Московского журнала» (1791—1792): Лекции. М.: МГУ, 1978. С. 6.
12. Ключкин К. Сентиментальная коммерция: «Письма русского путешественника» Н.М.Карамзина // Новое литературное обозрение. 1997. № 25. С. 84-98.
13. Кислягина Л.Г. Формирование общественно-политических взглядов Н.М.Карамзина (1785—1803). М.: МГУ, 1976. С. 42-83.
14. Погодин М.П. Николай Михайлович Карамзин, по его сочинениям, письмам и отзывам современников: Материалы для биографии с примечаниями и объяснениями: В 2 ч. М., 1866. Ч. 1. С. 205.
15. Гуковский Г.А. Русская литература XVIII века. М: Аспект Пресс, 1998. С. 34.
16. Белозерская Н. Василий Трофимович Нарежный: Историко-литературный очерк. СПб, 1896. С. 84.
17. Топоров В.Н. «Бедная Лиза» Карамзина: Опыт прочтения. М.: РГГУ, 1995. С. 112-113.
18. Гоголь Н.В. Полн. собр. соч. и писем: В 23 т. М.: Наука, 2001-. Т. 4. С. 66.
19. Эйхенбаум Б.М. О прозе. Л.: Художественная литература, 1969. С. 205.
20. Галахов А.Д. История русской словесности, древней и новой: В 2 т. М., 1894. Т. 2. С. 1.
21. Живов В.М. Язык и культура в России XVIII века. М.: Языки русской культуры, 1996. С. 430-456.
22. Lyons M. New Readers in the Nineteenth Century: Women, Children, Workers // A History of Reading in the West. Cambridge, 2003. P. 315-323.
23. <Карамзин Н.М.> Письма Н.М.Карамзина к И.И.Дмитриеву. СПб, 1866. С. 16.
24. Пушкин в прижизненной критике: 1820—1827. СПб.: Государственный пушкинский театральный центр, 2001. С. 27.
References
1. Lotman Yu.M. [Karamzin]. Saint Petersburg, 1997, p. 313.
2. <Lopukhin I.V.> Zapiski senatora I.V.Lopukhina [Memoirs of I.V.Lopukhin]. Moscow, 1990 (reprint of London, 1859), p. 47.
3. Yu.M. Lotman i tartussko-moskovskaya semioticheskaya shkola [Lotman and semiotic school of Moscow and Tartu]. Moscow, 1994, p. 367.
4. Gukovskiy G.A. Ocherki po istorii russkoy literatury XVIII veka: dvoryanskaya fronda v literature 1750-kh — 1760-kh godov [Studies on the history of Russian literature of XVIII cent.: nobiliary Fronde in the literature of 1750—1760-s]. Moscow; Leningrad, 1936, p. 217.
5. Novikov N.I. Smeyushchiysya Demokrit [Laughing De-mocritus]. Moscow, 1985, p. 31.
6. Dmitriev I.I. Sochineniya [Works]. Moscow, 1986, p. 288.
7. Lazarchuk R.M. Perepiska N.M.Karamzina s A.A.Petrovym (K probleme rekonstruktsii «romana v pis'makh») [Correspondence of N.M.Karamzin and A.A.Petrov]. XVIII vek, part. 20. Saint Petersburg, 1996, p. 138.
8. Karamzin N.M. Sochineniya. V 2 t [Works in 2 vols]. Leningrad, 1984. Vol. 1, p. 609.
9. Sipovskiy V.V. N.M.Karamzin, avtor "Pisem russkogo puteshestvennika" [N.M.Karamzin as an author of "Letters of Russian traveler"]. Saint Petersburg, 1899. 662 p.
10. Pyatkovskiy A.P. Russkaya zhurnalistika pri Aleksandre I [Russian journalism during Aleksandr I reign]. Sovremennik, 1866, no. 1, p. 41.
11. Pirozhkova T.F. N.M.Karamzin — izdatel' «Moskovskogo zhurnala» (1791—1792): Lektsii [N.M.Karamzin as a publisher of "Moscow's magazine"]. Moscow, 1978, p. 6.
12. Klyuchkin K. Sentimental'naya kommertsiya: "Pis'ma russkogo puteshestvennika" N.M.Karamzina [Sentimental commerce: "Letters of Russian traveler" of N.M.Karamzin]. Novoe literaturnoe obozrenie, 1997, no. 25, pp. 84-98.
13. Kislyagina L.G. Formirovanie obshchestvenno-politicheskikh vzglyadov N.M.Karamzina (1785—1803) [Formation of political and social views of N.M.Karamzin]. Moscow, 1976, pp. 42-83.
14. Pogodin M.P. Nikolay Mikhaylovich Karamzin, po ego so-chineniyam, pis'mam i otzyvam sovremennikov: Materialy dlya biografii s primechaniyami i ob"yasneniyami: V 2 ch [N.M.Karamzin in his works, letters and comments of contemporaries]. Moscow, 1866. Part 1, p. 205.
15. Gukovskiy G.A. Russkaya literatura XVIII veka [Russian literature of XVIII cent.]. Moscow, 1998, p. 34.
16. Belozerskaya N. Vasiliy Trofimovich Narezhnyy: Istoriko-literaturnyy ocherk [Vasiliy Trofimovich Narezhnyy: historical and literary study]. Saint Petersburg, 1896, p. 84.
17. Toporov V.N. "Bednaya Liza" Karamzina: Opyt prochteniya ["Poor Liza" of N.M.Karamzin: practice of reading]. Moscow, 1995, pp. 112-113.
18. Gogol' N.V. Poln. sobr. soch. i pisem: V 23 t [Compl. Coll. Of works in 23 vols]. Moscow, 2001-. Vol. 4, p. 66.
19. Eykhenbaum B.M. O proze [On prose]. Leningrad, 1969, p. 205.
20. Galakhov A.D. Istoriya russkoy slovesnosti, drevney i novoy: V 2 t [History of Russian literature, ancient and new one in 2 vols]. Moscow, 1894. Vol. 2, p. 1.
21. Zhivov V.M. Yazyk i kul'tura v Rossii XVIII veka [Language and culture in Russia of XVIII cent.]. Moscow, 1996, pp. 430-456.
22. Lyons M. New Readers in the Nineteenth Century: Women, Children, Workers. A History of Reading in the West. Cambridge, 2003, pp. 315-323.
23. <Karamzin N.M.> Pis'ma N.M.Karamzina k I.I.Dmitrievu [Correspondence of N.M.Karamzin and I.I.Dmitriev]. Saint Petersburg, 1866, p. 16.
24. Pushkin v prizhiznennoy kritike: 1820—1827 [Pushkin in criticism of his lifetime]. Saint Petersburg, 2001, p. 27.
