CC BY-NC-ND
68
А.М. Лаврёнова
ЧИНЫ ОТДЕЛЬНОГО КОРПУСА ЖАНДАРМОВ В ВОСПРИЯТИИ РОССИЙСКИХ РЕВОЛЮЦИОНЕРОВ
В статье анализируются воспоминания русских революционеров об их взаимоотношениях с чинами Отдельного корпуса жандармов в рамках основных процедур, действовавших в учреждениях политической полиции и пенитенциарной системы России в конце XIX - начале XX в. Особое внимание уделяется отношению революционеров к целесообразности существования политической полиции как общественного института. Также анализируется их понимание неприкосновенности личности и восприятие поведения и служебной этики жандармов.
Ключевые слова: Российская империя, политическая полиция, Отдельный корпус жандармов, жандарм, революционер, политический заключенный, допрос, обыск, арест, тюрьма, неприкосновенность личности.
В советские годы слово «жандарм» стало именем нарицательным. Повторяя вслед за творцами революции их патетические формулировки и, по-видимому, сопоставляя их также с безотрадным опытом пенитенциарной системы СССР, общество бессознательно суммировало свои антипатии по отношению к правоохранителям как классу, не вдаваясь в подробности организации и функционирования жандармского ведомства. Именно этим, вероятно, и объясняется то, что даже глобальная переоценка господствующих общественно-политических доктрин, предпринятая в конце XX в., сказалась на жандармской тематике сравнительно слабо. «Кровавый» царь стал великомучеником, лидеры Белого движения заняли причитающееся им место в национальном пантеоне, однако политическую полицию безусловная реабилитация так и не постигла.
Рассматривая роль, сыгранную жандармами, нельзя не упомянуть о принципах, заложенных в основу института политической
© Лаврёнова А.М., 2014
полиции. Неоднократно провозглашаемые самим А.Х. Бенкендорфом, они предполагали, во-первых, что «действия высшей полиции должны быть тайны, но существование ее гласным», во-вторых, что «высшая полиция сама не судит», а «только открывает и изобличает виновного», и, наконец, в-третьих, что на службу следует привлекать людей «сколько возможно испытанной нравственности, уверенных искренно в пользе своего назначения»1.
Первая же инструкция штаб-офицерам Отдельного корпуса жандармов ориентировала их на то, что необходимо «приобрести уважение всех сословий» и «заручиться общим доверием»2. Тот факт, что одним из руководителей политической полиции России стал не кто иной, как Л.В. Дубельт (по молодости - масон, в зрелые годы угодил в «Алфавит декабристов»3), - серьезный довод в пользу чистосердечия таких устремлений.
Разумеется, наиболее интенсивно и масштабно было взаимодействие жандармов и их непосредственных подопечных, революционеров, составлявших политический авангард российского общества. Отношения с революционным элементом в классическом их варианте протекали по схеме: арест, дознание, предварительное заключение, следствие, суд, за которым могли следовать ссылка на каторгу, новое заключение или в редких случаях казнь. Рассмотрим теперь, каким же образом проявляли себя чины «голубого ведомства» на разных этапах этого «маршрута» и как именно запечатлелись их действия в воспоминаниях революционеров.
Арест, как правило, производился на основании данных обыска, подкрепленных сведениями наружного наблюдения, перлюстрации и агентурной информацией. В ранние годы наружное наблюдение было поставлено слабо, приобретением же агентуры многие жандармы откровенно брезговали4. Соответственно основным оружием правосудия были обыски, часто безрезультатные.
Примечательна история ареста врача Сергея Яковлевича Ел-патьевского, впоследствии известного писателя и публициста, произошедшая на заре его деятельности, в 1880 г., в Скопинском уезде Рязанской области. Елпатьевский был немало удивлен, когда явившийся для обыска ротмистр вначале попросил подозреваемого указать не только свой кабинет (в других комнатах обыск не производился), но и втайне от также присутствовавшего в доме исправника выбрать для осмотра безопасный для себя ящик письменного стола. Вслед за обыском последовал и допрос, который «велся в весьма деликатном тоне»5. Впоследствии Елпатьевский свел знакомство с ротмистром, и когда последнему из С.-Петербурга пришла телеграмма об аресте, тот, к вящему недоумению арестованно-
го, наотрез отказался отправлять его в тюрьму: «Вы не знаете, что за тюрьма здесь. Гнилушка, грязь, вонь, камеры холодные, гулять негде. Клоака... Вы останетесь у меня»6.
Несколько дней провел врач в доме у жандармского ротмистра, причем хозяин позвал на ужин друзей арестанта, вызвал из деревни его жену и детей. В конце концов, арестант из чувства неловкости настоял на своей отправке в тюрьму. Любопытно, что подобное поведение ротмистра Елпатьевский был склонен объяснять молодостью жандарма и особой благотворной атмосферой «именин сердца», сопутствовавшей правлению М.Т. Лорис-Меликова7.
И хотя такие эпизоды и впрямь были исключением, внимание к нуждам арестованного было закреплено нормативно. Так, в жандармских инструкциях было предписано, что с арестованными следует обходиться по возможности «снисходительно, без грубости, не допускать ни упреков, ни обидных выражений, помня при этом, что только закон может произносить приговор и карать преступника, личность которого для всех других так же неприкосновенна, как и личность всякого человека»8. В «Инструкции жандармских нижних чинов, сопровождающих арестованных лиц» особо оговаривались мероприятия в случае болезни арестованного; в случае похолодания была предусмотрена покупка для него теплой одежды и обуви; количество суточных кормовых денег, отпущенных на содержание арестованного, предписывалось объявлять ему заранее.
В скопинской тюрьме, столь нелицеприятно описанной ротмистром, Елпатьевского охватило «чувство глубокого покоя». Как ни странно, это далеко не самое радужное из описаний места заключения. Станислав Густавович Струмилин, в будущем известный советский статистик, пишет, что «почувствовал себя в тюрьме как на курорте»9. Однако самое стилистически роскошное описание своего тюремного быта оставил саратовский революционер Петр Сергеевич Поливанов, перед переводом в Алексеевский равелин проведший некоторое время в «третьеотделенской кутузке»: «Из всех камер, какие я только видел на своем веку, она в наименьшей степени носила тюремный характер». Ему выдали белье, туфли и очень хороший халат на красной подкладке. Потом офицер спросил, не хочет ли заключенный чаю. Пожелав спокойной ночи, «поручик грациозно раскланялся». Когда арестант осмотрел свое новое пристанище, выяснилось, что «камера производила довольно приятное впечатление». Мебель была «того же фасона, какого они обыкновенно бывают в гостиницах средней руки», хорошее байковое одеяло, чистое белье, отмеченное буквами «Ш. К. Ж.», толстая стеариновая свеча в подсвечнике, - «все это показалось бы
мне теперь чуть ли не раем», как заключил арестант10. Признаем, конечно, что нельзя сказать того же об Алексеевском равелине или Шлиссельбургской крепости, где юноше предстояло томиться еще долгих двадцать лет.
Пребывание в тюрьме скрашивалось еще и тем, что родным зачастую разрешено было доставлять арестованному продукты, при желании и в тюрьме можно было располагать «хорошим столом, с фруктами, хорошим вином, с хорошими сигарами»11. Даже если поблизости у арестованного никого из родных не было, товарищи всегда в таких случаях находили революционно настроенных курсисток, готовых объявить себя «невестой» заключенного и, добившись таким образом свиданий, регулярно навещать его12. «Сколько швейцарского шоколада и других деликатесов я пересмотрел в доме предварительного заключения у одной только Эсфири Тамар-киной, красивой еврейки, "невесты" известного эсера Авксентьева!..» - вспоминает начальник Московского охранного отделения Александр Павлович Мартынов13.
А.И. Деникин, чья рота некоторое время несла караул в X павильоне Варшавской крепости, где содержались важные политические преступники, пишет, будто в городе среди поляков ходили самые фантастические слухи «о том, будто русское правительство систематически отравляло заключенных». Однако Деникин, которому, согласно инструкции дежурного по караулам, доводилось дважды в день пробовать пищу, подаваемую в павильон, полагал, что питание заключенных «было не хуже, чем в любом офицерском собрании»14.
Надо заметить, что ввиду того, что тюремный режим то смягчался, то ужесточался, иногда становились реальными совершенно, казалось бы, вопиющие вещи. Струмилин так описывал свое пребывание в известных «Крестах»: «Все окна тюрьмы были весь день настежь открыты. И мы могли... свободно переговариваться сквозь оконные железные решетки. По вечерам у тех же решеток. заслушивались и обсуждались, как в парламенте, чьи-нибудь вы-ступления»15.
Разумеется, тюрьма есть тюрьма, и условия содержания не везде были столь привлекательны, как в описанных случаях: в иные времена и за обычное перестукивание можно было угодить в карцер. Кроме того, совершенно иным было и отношение к осужденным чинов Главного тюремного управления. Так, в марте 1911 г. в руки Департамента полиции попало письмо одного из узников Центральной Тобольской каторжной тюрьмы, отправленное В.Л. Бурцевым депутату Е.П. Гегечкори для внесения запроса в Го-
сударственную думу. Автор письма во всех подробностях описывал горькие последствия ужесточения тюремного режима, при которых «уже надзиратели и те не выносят и уходят в отставку, мотивируя, что при таких истязаниях присутствовать не в состоянии», а «порки стали таким обычным явлением, что на них не обращается никакого внимания»16.
Однако быт большей части политических преступников под жандармским надзором физически был вполне сносным. Так, В.Г. Короленко в «Истории моего современника» описывает эпизод, произошедший в 1881 г., когда политические ссыльные были крайне обрадованы, узнав, что вместо регулярной полиции препровождать их в Сибирь будут жандармы.
Перед нами стоял немаловажный вопрос: кто и как нас повезет обратно; придется ли нам следовать этапом в сопровождении солдат конвойной команды, или нас повезут жандармы... Жандармы были гораздо культурнее и уже привыкли к обращению с политическими. Конвойная команда, наоборот, состояла из людей грубых, привыкших к самому грубому обращению с уголовными... Останавливаться пришлось бы на грязных, зараженных вшами и болезнями этапах. Поэтому совершенно понятна радость, с которой наши женщины встретили появившихся в глубине двора жандармов. Мы с Вноровским, сидя в своей комнате, услышали вдруг громкие рукоплескания и крики:
- Жандармы, жандармы, жандармы!..
Шесть жандармов подходили к дверям, вероятно удивленные этой радостной встречей.
Особое беспокойство плененные революционеры традиционно испытывали в преддверии жандармского допроса, когда, как в их представлении, «молодые, может быть, способные, но неопытные люди, живущие в отвратительных условиях одиночки, нервно расстроенные, вступают в состязание с способными, опытными, старыми, хладнокровными следователями, не брезгающими никакими приемами для раскрытия дела и обладающими для этого огромными средствами»17. Как показывает практика, одним из основных таких приемов была элементарная вежливость. Именно в данной характеристике чинов жандармского ведомства расписывается абсолютное большинство мемуаристов. Именно она заставляет видного эсдека Владимира Петровича Махновца восклицать: «Посмотрите, как сдержаны, как тактичны жандармские полковники! Вы можете бросить ему в глаза какое угодно оскорбление - он не вспылит; вы можете говорить с ним как угодно резко - он будет с вами тем
почтительнее, вы можете поймать его на слове и уличить в противоречии, во лжи, в глупости - он не будет защищаться, он замолчит и не проронит ни одного слова»18. Подобные разговоры иногда напоминали скорее салонную беседу, нежели допрос; в процессе допрашиваемому предлагались чай и папиросы - иными словами, жандармы всеми силами старались создать обстановку, благоприятную для откровенного общения с «подопечными».
Максим Горький, принимавший участие в допросах по делу 9 января 1905 г., по его словам, чувствовал себя в положении «ученика, вызванного на публичный экзамен по всем отраслям знания». Он писал, что следователи ведут себя так, как будто считают преступление несчастьем, печальной «ошибкой молодости». Однажды, к удивлению Горького, допрашивавший его жандармский ротмистр высказал похвалу «своему земляку» писателю В.Г. Короленко19. По мнению Горького, ротмистр был человек «добродушный, но неумный». На третьем допросе он доверительно сообщил писателю об обеспокоенности Европы его арестом и об особом заступничестве португальского короля20.
Нередко жандармы оказывали разумное содействие своим «клиентам». Так, например, один из организаторов Морозовской стачки, Петр Анисимович Моисеенко, попросил разрешить ему повидаться с женой. Полковник пообещал это и вскоре действительно ее вызвал. Свидание проходило в присутствии полковника, и когда жена пожаловалась на то, что ее не принимают на фабрику, он обещал «все устроить». Более того, когда жена Моисеенко сообщила, что с арестованного мужа высчитали три рубля за книгу, не сданную в библиотеку, полковник взялся уладить этот вопрос с сыном самого Морозова21.
Подлинным триумфом жандармской обходительности стала любовь Марии Вульфовны Вильбушевич (Мани Шохат) и полковника Сергея Васильевича Зубатова, начальника Московского охранного отделения, убедившего девушку оставить революционную деятельность и сделавшего из своей пассии восходящую звезду сионистского движения22.
«Преувеличенная галантность»23 жандармов была зачастую противоположна манере поведения революционеров, «фонтанами изливающих желчь»24 и «не упускающих ни одного случая для протеста против тюремщиков»25. Непримиримость заключенных доходила порой до совершенно гротескных масштабов. Воспоминания Ф.Э. Дзержинского содержат целый ряд замечательных в своем роде сцен из жизни знаменитого X павильона Варшавской цитадели. Симптоматичный случай приключился с соседкой Феликса
Эдмундовича. 18-летняя работница, имевшая обыкновение целыми днями петь (чему администрация не препятствовала), как-то раз, возвращаясь из уборной, наотрез отказалась открывать дверь своей камеры, сославшись на боль в руке (по слухам, во время одного из прежних столкновений она хватила жандарма кувшином, а он ранил ее в руку шашкой), и потребовала, чтобы это сделал сопровождавший ее жандарм. Однако это было запрещено из опасения, что заключенный может напасть на жандарма, пока тот будет возиться с замком. Поэтому жандарм потребовал, чтобы она сама открыла дверь. «Все равно, - ответила она, - .открыть двери я не могу и буду все время стоять здесь». Жандарм пригрозил ей, что он позвонит начальству. Она упорно стояла на своем. Когда жандарм направился к звонку, она подошла к камере на другой стороне коридора и начала разговаривать с заключенными. Взбешенный жандарм открыл дверь, крича: «Ну, ты, иди, я тебе открыл!» После этого он долго ворчал и вполголоса крикнул: «Стерва!» Услышав это, Дзержинский резко напустился на жандарма, а тот начал оправдываться, говоря, что он открыл бы двери, но она уже не один раз устраивала такие штуки, и когда жандармы нагибались, чтобы отодвинуть засов, она «заезжала им в морду»26.
Другая соседка Дзержинского после очередного конфликта с жандармом начала истерически кричать и звать на помощь, «словно ее собирались зарезать или убить». В других камерах начали стучать в двери. Жандарм умоляющим голосом просил: «Не стучите, пожалуйста, ведь я никого не обругал и не обидел». Когда кто-то из заключенных потребовал, чтобы он вызвал заведующего, заявив, что он пожалуется ему на то, что там кого-то бьют, жандарм смиренно ответил: «Ладно, пожалуетесь»27.
Жаловались политические заключенные часто и использовали для этого всякий повод. Так, когда жандармский офицер приказал надзирателям держать одного обвиняемого, не желавшего фотографироваться и постоянно морщившего лицо, последний расценил это как акт насилия над собой и направил жалобу, потребовав предать офицера суду28. Бывало так, что когда кого-либо из арестованных отправляли за перестукивание в карцер, вся тюрьма поднимала «неимоверный стук, требуя, чтобы всех стучавших. тащили туда же», но поскольку карцеров на всех не хватало, протестующих лишали свиданий и передач. Как следствие, в прокуратуру направлялись «сотни жалоб и протестов с требованиями расследовать действия тюремной администрации». В тюрьме появлялся прокурорский надзор, с которым заключенные вступали «в горячие словесные схватки по разным поводам»29.
В обыденной жизни общение с жандармами, как правило, не вызывало у революционеров такого ожесточения. Так, Лев Григорьевич Дейч, возвращаясь в Россию после четырехлетней отлучки, был, по его словам, очень обрадован встречей с жандармами. «Если бы кто-нибудь посторонний зашел в то помещение, где я сидел за столом, на котором находились чай и закуска, и беседовал с окружавшими меня жандармами, - писал Дейч, - то он, наверное, подумал бы, прислушавшись к нашему разговору, что это встретились после продолжительной разлуки давно друг друга знающие
люди»30.
Однако, встречаясь с жандармами на почве своей «профессиональной деятельности», в рамках своей социально-политической роли, революционеры зачастую преисполнялись непримиримой злобы. Описания случаев физического воздействия, встречающиеся в мемуарах, позволяют думать, что насилие, творимое самим революционером или же совершающееся над ним, оставляло его едва ли не равнодушным.
Заключенный И. Жуковский-Жук (Ян Степанович Плястен), совершивший покушение на товарища прокурора и избитый за это тюремщиками, признавался, что не ощущал ни боли, ни ненависти, а, напротив, его «объяло небывалое спокойствие». Вместе с тем прокурора, которому он нанес два удара кинжалом, лежащего на полу в громадной луже крови, он назвал «жалким и ничтожным», «еще так недавно жестоким к чужим страданиям, не знавшим ми-лосердия»31.
Порой революционеры были беспощадны даже по отношению к самим себе. Голодовка с требованием немедленного освобождения или высылки до объявления приговора или в качестве протеста против чрезмерного затягивания дела была весьма распространенным средством борьбы с системой. В случае продолжения голодовки администрация грозила применить искусственное питание. На что политзаключенные нередко обещали «в случае малейшего насилия» вскрыть себе вены32.
И здесь мы, наконец, подходим к центральной, на наш взгляд, «точке сборки» ментальности заключенного революционера - его представлению о неприкосновенности личности. В большинстве работ манифест «сознательной» части революционного контингента повторяется с минимальными оттеночными вариациями. «Мы твердо решили оберегать свое человеческое достоинство, всеми средствами вплоть до самоубийства»33, - пишет Жуковский-Жук. «Мы отстаивали все свои гражданские права и человеческое достоинство как могли. даже ценой жизни»34, - вторит ему Струми-
лин. «Я вздрогнул всем телом... Снова жгучая боль оскорбленного человеческого достоинства охватила мою душу, снова по спине забегали мурашки, а горло свело нервной судорогой»35, - таковы были впечатления Поливанова от безобидной процедуры тюремной стрижки.
Казалось, непреодолимая стена отделяла мир жандармов от мира их «клиентов». Жандармский полковник расспрашивал Дзержинского, есть ли у того книги, как его кормят, уверял, что устроил бы в тюрьме театр, на что Дзержинский вопрошал, «не заговорила ли в нем когда-либо совесть». Полковник «с сочувствием и соболезнованием в голосе» ответил, что Дзержинский «не в себе»36. Революционерам, по своей натуре тяготеющим к радикальным суждениям, вероятно, казалась нелепой всякая мысль «перевоспитать» людей, которых они считали «гнусными наемными палачами»37.
Художественные произведения, принадлежащие перу идейных противников царского режима, только еще сильней настаивают на диагнозе, данном жандармам их подопечными. Очерки революционеров изображают «деревянные лица унтеров, на которых была написана лишь радость стараться, готовность по одному слову. начальства вязать, бить, душить кого оно только прикажет, хотя бы отца родного»38. Рассказы живописуют «старых служак», жандармских «вахмистров» с крупными шейными медалями, со щетинистыми физиономиями». «Осанистый, чуть-чуть жиреющий жандармский полковник, от которого разило безукоризненной физической чистотой», соседствует здесь с инфернальным ротмистром, обладателем «стальных нервов, каменного сердца и кристально-ледяного ума», опутывавшего сотрудников своими «паутинными сетями»39.
Даже робкий намек на «очеловечивание» посредством демонстрации «производственной солидарности» скучающего железнодорожного жандарма с рабочими-строителями, оброненный Л.Н. Андреевым в рассказе «На станции (Жандарм)», вряд ли можно счесть сколько-нибудь успешным. Станционный жандарм Андреева вызывает у героя-рассказчика впечатление нереальности, неуместности и чуждости, вперемежку с неясным страхом.
Однако если в редких случаях революционеры и могли заметить «чувство симпатии» к себе, «существующее даже в жандармских сердцах»40, их положение и их идеологический багаж не предполагали симметричного ответа. И хотя жандармы, по большому счету, и не отступали от требования нравственности, их личные качества значительно теряли в значимости ввиду решающей роли первого из вышеозначенных принципов, легших в основу полити-
ческой полиции: соблюдения тайны действий при гласном ее существовании. И, по-видимому, прав был э.Н. Берендтс, утверждая, что человеческая природа «легче перенесет грубейший открытый произвол, нежели произвол скрытый и боящийся света»41.
Таким образом, сущность конфликта между чинами жандармского корпуса и его потенциальными подопечными во многом заключалась в самом чувстве раздражения «ввиду постоянной опасности ложных доносов и беззаконного произвольного таинственного вторжения в частную жизнь»42.
Символом и средоточием подобного отношения стал термин «провокация», означающий в словаре революционеров всякое ос-ведомительство в принципе и вызывающий в то время небывалое возмущение. Показательно, что уже в 1917 г. на допросе в Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства бывший директор Департамента полиции Максимилиан Иванович Трусевич, едва ли не единственный среди своих коллег, отстаивал закономерность существования политической полиции и целесообразность ее методов: «это всегда было, и до тех пор, пока будет существовать какой-нибудь розыск, даже не по политическим, а по общеуголовным делам, агентура всегда будет в той среде, которая расследуется... Это есть условие, при котором известный политический строй, каков бы он ни был, отстаивает свое существование»43. Как ни парадоксально, но тогда же В.Л. Бурцев рекомендовал Временному правительству оставить политическую полицию как учреждение, укомплектовав ее людьми с «революционными убеждениями». С усилением влияния большевиков А.Ф. Керенский, изначально полагавший, что после революции «постыдная Охрана» должна исчезнуть навсегда, начал переговоры с бывшими руководителями политической полиции44.
Таким образом, жандармы и их «клиенты» находились во власти двух разных мировоззренческих парадигм. Идеалистические доктрины, склонные переносить линейные схемы механистического прогресса на ближайшие перспективы общественного развития, делали своих адептов непримиримыми антагонистами системы. Для жандармского восприятия в силу инерции сословных представлений политические преступники, составлявшие часть образованного класса, не являлись однозначным обезличенным злом, в силу чего мероприятия жандармских учреждений не были сознательно направлены на депривацию у осужденного его человеческого и гражданского достоинства, не препятствовали поддержанию в определенном объеме родственных, сословных и духовных связей заключенных. Однако общественное сознание на данном витке
развития оказалось наиболее чувствительно к вопросам подобного рода. Сами же жандармы являлись для своих восторжествовавших противников не более чем классовым врагом, недопустимым атавизмом старого мира, что вскоре обрело официальное подтверждение в первой советской Конституции, назвавшей бывших слуг режима в числе «лишенцев», и подтверждение неофициальное, выразившееся в терроре и многочисленных бессудных расправах.
Примечания
1 Оржеховский И.В. Самодержавие против революционной России. М., 1982. С. 21.
2 Там же. С. 58-59.
3 Там же. С. 32.
4 Перегудова З.И. Политический сыск России (1880-1917). М., 2013. С. 212.
5 Елпатьевский С.Я. Воспоминания за 50 лет. Л., 1929. С. 69-70.
6 Там же. С. 72.
7 Там же. С. 74.
8 Памятная книжка для нижних чинов Варшавского жандармского округа. Варшава, 1885. С. 40-41.
9 Струмилин С.Г. Из пережитого. М., 1957. С. 108.
10 Поливанов П.С. Алексеевский равелин. Л., 1926. С. 78.
11 Там же. С. 82.
12 Струмилин С.Г. Указ. соч. С. 133.
13 Мартынов А.П. Моя служба в Отдельном корпусе жандармов // Охранка: воспоминания руководителей политического сыска. Т. 1. М., 2004. С. 67.
14 Деникин А.И. Путь русского офицера. М., 1991. С. 94.
15 Струмилин С.Г. Указ соч. С. 161.
16 ГА РФ. Ф. 102. О.О. Оп. 235. 1906 г. (I). Д. 702. Т. 2. Л. 217-219.
17 Махновец В.П. Как держать себя на допросах. Женева, 1900. С. 18.
18 Там же. С. 32.
19 Гернет М.Н. История царской тюрьмы. Т. 4. М., 1954. С. 158-159.
20 Там же. С. 160.
21 Моисеенко П.А. Воспоминания П.А. Моисеенко, 1873-1923. М., 1924. С. 67-68.
22 Заславский Д.И. Зубатов и Маня Вильбушевич. М., 1923.
23 Струмилин С.Г. Указ. соч. С. 131.
24 Махновец В.П. Указ. соч. С. 22.
25 Струмилин С.Г. Указ соч. С. 129.
26 Дзержинский Ф.Э. Дневник и письма. М., 1956. С. 19-20.
27 Там же. С. 16.
28 ГА РФ. Ф. 110. Оп. 6. Д. 1416. Л. 3-10.
29 Струмилин С.Г. Указ. соч. С. 129.
30 Дейч Л.Г. 16 лет в Сибири. Ч. 1. СПб., 1906. С. 74.
31 Жуковский-Жук И. Как мне жандармы побег устраивали. М., 1930. С. 8, 12.
32 Струмилин С.Г. Указ. соч. С. 135.
33 Жуковский-Жук И. В дни борьбы: Воспоминания и документы о Кутомаре [Электронный ресурс] // Мемориал. URL: http://www.memo.ru/nerczinsk/ zhuk.htm (дата обращения: 22.06.2014).
34 Струмилин С.Г. Указ. соч. С. 129.
35 Поливанов П.С. Указ. соч. С. 84.
36 Дзержинский Ф.Э. Указ. соч. С. 14.
37 Махновец В.П. Указ. соч. С. 22.
38 Поливанов П.С. Указ. соч. С. 193.
39 Нерадов И. Синие палачи (жандармы). М., [б. г.]. С. 4, 8, 10.
40 Маньковский М.К. У подножия виселицы: Отрывок из тюремных воспоминаний. Пг., 1919. С. 6.
41 Берендтс Э.Н. О прошлом и настоящем русской администрации. М., 2002. С. 164.
42 Там же.
43 Допрос М.И. Трусевича. 4 мая 1917 года // Падение царского режима. Т. 3. Л., 1925. С. 211, 213.
44 Васильев А.Т. Охрана: Русская секретная полиция // Охранка: Воспоминания руководителей политического сыска. Т. 2. М., 2004. С. 515.
