CC BY
77
Гуманитарные науки
УДК 124.5 ......................
Л.И. Кирсанова1 О.А. Коротина2
Владивостокский государственный университет экономики и сервиса Владивосток. Россия
Четыре способа осмысления терроризма: социальные места, средства производства (оружие), способы коммуникации, коллективная телесность
Различие терроризма и войны в философии не вполне устоялось. Мы предлагаем для характеристики того содержания, которое мыслится как терроризм и/или война, использовать следующие критерии: социальные места, средства производства (оружие), способы коммуникации и коллективные тела. Место - это не ландшафт, а то, что мы именуем как «архе» -отечество, родина, которое создает алиби дискурса войны, тогда как терроризм - это номадическое пространство. К средствам войны, как и терроризма, относится все то, что приводит в действие мощь силы и огня. Винтовка создает солдата. Количество вооружений, имеющихся в наличии, продавливает его использование. Средства коммуникации - это способы легитимации террористического дискурса: объявление факта насилия терактом даже в случае, когда его причина неизвестна. Война же прерывает коммуникацию. Теракт и его последствия приводят в соприкосновение разные общественные тела: аффектированную телесность террориста (смертника и др.) и уравновешенную дисциплинированную телесность европейского человека. Аналитика телесных практик открывает нам бунтующие, перверсивные, аффектированные тела, а также тела дисциплины, послушания, т.е. субъектные, суверенные тела. Результатом исследования явилась разработанная авторами методология раз-тождествления войны и терроризма, обоснование критериев их различения.
Общей методологией гуманитарных наук остается философская герменевтика. Познающим субъектом является не трансцендентальный субъект, полагающийся на чистый разум, полученный в процессе феноменологической редукции, а эмпирический субъект, включенный в объект исследования. Оставаясь включенным в общее поле террористической агрессии, покушения и предчувствия войн, эмпирический субъект способен достичь отрешенности посредством способов дистанцирования (Г. Гадамер), создания разрыва или зазора между познаваемым объектом и познающим субъектом. Нельзя отрицать, что в современной философии исследования терроризма и войны рассматривается в контексте философии власти, феноменов массового сознания, отчуждения индивида от форм всякой социальности и общей коммуникации. Автор опирается на понимание современной ситуации в мире как Покушения (Ж. Бодрияра), за которое кто-то должен ответить, что допускает способ объективного вменения вины. Методологически важным явилось различение между чело-веком-zoe и человеком-bios (Д. Агамбен), что позволило авторам различить аффективные тела терроризма и суверенную телосность западного человека.
Ключевые слова и словосочетания: терроризм, террористический акт, война, дискурсы войны и терроризма.
1 Кирсанова Лидия Игнатьевна - д-р филос. наук, профессор кафедры философии и юридической психологии; e-mail: [email protected].
2 Коротина Ольга Александровна - канд. филос. наук, доцент кафедры философии и юридической психологии; е-mail: [email protected].
L.I. Kirsanova O.A. Korotina
Vladivostok State University of Economics and Service Vladivostok. Russia
There are four ways to think of terrorism: social places, means of execution (weapon), ways of communication, collective embodiment
There is no settled difference between terrorism and war in philosophy. We advise you to use the following criteria to characterize the content of what is considered as terrorism and/or war: social places, means of initiation (weapon), ways of communication and collective bodies. Place is not a landscape, but we name it "Arche-" homeland, motherland, which provides alibi war discourse, while terrorism is nomad field. Everything put into action by force and fire is considered to be means of war and terrorism. Rifle makes soldier. Available quantity of weapons encourages its usage. Media is a way of legitimation of terroristic discourse: a violence is declared as an act of terrorism even when its reason is unknown. But war breaks communication. Terroristic act and its consequences force to interact different social bodies: affected terrorist's body (suicide bomber and others) and even-tempered disciplined social body of European man. Analysis of social bodies' practices shows us rebelling, perverse, affecting bodies as well as bodies full of discipline, obedience, in other words - subjective, sovereign bodies.
Keywords: terrorism, act of terrorism, war, war and terrorism discourse.
Нефилософы, как правило, не интересуются подробностями различения войны и террора, им все ясно: это суть одно - смерть, насилие, несправедливость, боль, отчаяние и др. Неблагодарное назначение философа состоит в том, чтобы доходить во всем до концепции, сколь бы травматичным это ни было. Так определил свою задачу Ален Бадью, назвав статью «Философские соображения по поводу нескольких недавних событий», где речь шла о терактах 11 сентября в США [2]. Прежде чем рассуждать о фактах «горячей истории» (Франция, Париж, 2015, Россия, сбитый гражданский самолет), надо вдуматься в то, являются ли эти события повторением или это что-то другое, затем придется терпеливо допытываться, что лежит в их истоке, каковы причины, будет ли продолжение. Попытаемся суммировать те определения терроризма, которые предложил французский мыслитель.
Ален Бадью отметил, что терроризм имеет три функции:
1. Терроризм определяет субъекта как того, в кого нацелен теракт, того, кто поражен, ввергнут в траур и потому должен отомстить, ответив ударом на удар. Французский президент выразил свое отношение в форме простого глагола-связки: мы пребываем в состоянии войны, призванной утвердить бытие того ужасного состояния, в котором пребывают французы, а с ними и все европейцы, - война. Президент России выразил свой гнев в плане будущности, возможности или предположения какого-то сверхсильного ответа: месть будет ужасной. различие состоит в том, что меланхолическая констатация Ф. Оланда: это война, не отме-
нима, ибо она утверждает состояние войны, тогда как предположение о будущем (ответ В.В. Путина) допускает отступление, критику, иначе будущая месть может быть не только отложена, но и опровергнута. Никто, на наш взгляд, не станет оспаривать различие декартианского дискурса Оланда и мифологического дискурса российского президента, ибо таковы свойства ментальности тех народов, которые репрезентируют их лидеры.
2. Словом «терроризм» государство обозначает любого необузданного и/или вооруженного противника, как раз по причине его негосударственного характера. систематически использовать вооруженные силы против другого государства имеет право только государство, в таком случает оно объявляет состояние войны через обмен нотами с помощью министров иностранных дел. Поэтому терроризм, по Бадью, это не война, а насильственное действие негосударственного характера, в отношении которого применяют такие формы, как антитеррористическая или контртеррористическая операция, полицейская операция, использование сил поддержания порядка и др. Именно такие слова использовал российский президент для обозначения операции в Чечне, ни разу он не говорил о войне. Чеченская война -это журналистский слоган, но не государственный и не политический.
Бадью считает существенным переход от террористического действия (прилагательного «террористический») к существительному «терроризм», это тот случай, когда форма скрытым образом становится сущностью. Ход мысли вполне очевиден для французского дискурса: переход осмысления по линии прилагательное-существительное - от прилагательного «террористический» к существительному «терроризм». Попытаемся с этим тезисом теоретически поработать: употребление прилагательного «террористический» допускает его привязку к таким существительным, как «террористическое действие» (которому корреспондирует просто агрессивное), т.е. оно лишь усиливает значение вполне обычного акта агрессии. В случае уличной ссоры между представителями разных национальностей невозможно различить, когда это просто акт агрессии, а когда терроризм. возникающую двусмысленность словоупотребления «террористическое действие» вместо случайного аффекта, временного ожесточения, безразличия к возможным последствиям и т.п. необходимо устранить по психологическим, политическим и юридическим мотивам. Когда любое агрессивное действие можно именовать как террористическое, у человека возникает беспокойство, ощущение того, что определение применяют неправильно, слово террористический является чрезмерно «сильным» в отношении самого действия. К сожалению, такие «взбадривающие» прилагательные, как «террористический», довольно быстро изнашиваются от чрезмерного употребления, их начинают прилагать ко всему, чем открывают простор для объективного вменения со стороны правоприменительных органов. В этом словоупотреблении официальная риторика является более сдержанной, чем журналистская, однако до полного выздоровления далеко, когда общество поражено страхами, тревогой за свою жизнь и жизнь своих детей и близких. одним из приемов, которые используют террористы, является абсолютизация «случайной
жертвы», что делает теракт чем-то вроде природной катастрофы или несчастного случая. Неизбежно возникающий инфантильный фатализм парализует способность «жертв» сопротивляться, давать отпор, проявлять солидарность. Разумеется, болезнь не зашла слишком далеко, обзор прессы и телевидения по итогам терактов в Париже показывает, что люди проявили великолепные образцы сотрудничества, единодушия, мужества.
Замена прилагательного «террористический» на существительное «терроризм» означает субстантивирование того содержания, которое становится чрезмерно важным, сверхценным. Перед лицом терроризма (форма скрытым образом становится сущностью) возможно конституировать некое мыслящее себя «Мы», как это произошло с французами (Мы все - Шарли Ебдо, или еще проще: Мы все - Шарли...). Когда вместо формы единственного числа - я могу стать жертвой теракта, появляется представление о множественности (единая Европа, европейские народы и т.п.), возникает ощущение могущества, эйфория множественности, бесконечности и неделимости массовидного тела, чувство бессмертия (всех не убьешь). Это тот редкий случай, когда европейское «я», маленькое и жалкое перед лицом безликого, безъязыкого варвара замещается грамматической множественностью - МЫ. В именовании Мы достигается эффект инаковости - Они не Мы, этот терроризм для нас - Другой - исламский варвар (выражение Бадью). Заметим, что Европа имела свой собственный терроризм - итальянский («Красные бригады»), немецкий, французский маоизм в духе Кон Бендита и др. однако сегодня эту историческую форму европейского экстремизма никто не ставит в одну связь с современным терроризмом. Бадью рассуждает далее: терроризм - это несуществующая субстанция, пустое слово. но эта пустота драгоценна, поскольку ее можно заполнить. Совершенно строгое философское высказывание звучит так: всякая субстантивация формального прилагательного требует господствующего предиката. Сегодня предполагаемый субстанциональный носитель того, что называется «терроризмом», не может не получить предиката «исламский», что сводится к констатации того факта, что имеет место политическая инструментовка религии. Бадью предупреждает: когда инструментируется религия, товар субъективный и крайне непослушный в руках хитрых и жестоких политиков, людям следует быть крайне осторожными.
3. Обратимся к символическому регистру терроризма. Теракт как символ представляет собой послание, объявление о чем-то, демонстрацию. Совершенно очевидно, что некоторые теракты являются простым сообщением: просто знайте, мы есть; другие же содержат более развернутое сообщение. Теракт не прерывает коммуникацию, стороны продолжают обмениваться транзакциями, какими бы ужасными они ни были. в символическом обмене коммуницируют истинные устремления, ценности, смыслы, т.е. террор имеет отношение к нравственности. Либеральная точка зрения, имеющая хождение во французской литературе, публицистике, философии, состоит в следующем: проблема голоса и его отсутствия -вот маршрут, по которому может пролегать мысль (Софи Ваниш; 5). Разберемся с аргументами: западное общество, слишком благополучное, комфортное заключает
себя в понятие «МОЕ бытие... как бытие другого», а потому не может видеть себя адресатом иного послания (исламистского). оно видит это послание как препятствие, а себя как мишень, как то, во что нацелены эти другие (исламские варвары) с целью разрушения и уничтожения. Для решения моральных задач защиты «своего» против «чужого» Запад активно использует факты разрушения варварами того, что является культурным кодом европейцев - драгоценные развалины, христианские святыни, неприкосновенность жизни «белого» человека. Вслед за Дж. Агамбеном заметим, что именование «террорист» включает в себя дисквалификацию всех тех, кто отождествляет себя с исламом, всех тех, кто угрожает, кто вооружен, кто хотя бы на них походит [1]. Террорист - это прием политического и юридического исключения, к которому охотно прибегают все западные демократии ввиду «невыносимой опасности». неразрешимой становится проблема - как превратить возмездие в правосудие. Все страны традиционной западной демократии позиционируют себя как правовые, что предполагает не только предъявление факта преступления, но и признание вины, тогда как возмездие отменяет вопрос о субъективизации действия, допускает наказание без вины.
Разберемся с аргументом: право на речь, которое как минимум предполагает то, о чем говорит, за словами так или иначе присутствуют вещи, и того, кто говорит [9]. Общая всем нам современная мифология утверждает, что слова и вещи разошлись: демократия для восточного мира не предполагает национальную независимость, а права человека не корреспондируют с правом распоряжаться ресурсами собственной страны и проч. Все верно, однако под мифом всегда таится альтернативная правда. миф говорит правду, обоснованию этого тезиса р. Барт посвятил книгу «Мифологии» [3]. Поверхность англосаксонской мифологии -права человека, не скрывает того факта, что речь идет о правах белого человека, мужчины и собственника, истина заключается в праве сильного брать то, что ему не принадлежит. сколько бы словесная риторика ни маскировала реальность все новыми покровами из никчемных и пустых слов, в известный момент сознание людей начинает противиться лжи, распознавать «другую» правду. Исламский мир артикулирует себя из места, где есть нефть, и весомость этого «слова» такова, что оно отменяет все иные аргументы: идет война за ресурсы. Вторая сторона права на речь предполагает ответ на вопрос: кто говорит? Необходимо понимать, что ценность аргументации, опора на доказательства, умение держать тезис являются ценностями западного мира наряду с истиной, красотой, благом. В основе христианской цивилизации стоят апостол Павел, Ориген, Августин, Аквинат, а обоснование себя, само-обоснование, является принципом политической и социальной жизни западного мира. радикальный ислам аргументирует. аффектами: чрезмерное насилие, молчаливое ожесточение, безразличие к мукам как чужим, так и своим, приверженность к огню и разрушениям, ненависть, отчаяние, зависть и прочее. Делез, знаток спинозистской этики, располагает причины аффектов вне индивидуальности, из-за чего наша способность к могуществу над своими желаниями уменьшается или вовсе блокируется [6]. Аффекты как пассивные состояния, имеющие внешнюю причину, всегда равнозначны бессилию, тогда как речь и действие
в соответствии со словом принадлежат к свободным и активным состояниям, потому что основываются на познании себя, вещей, идей и проч. Можно предположить, что человек существует как бы в двух потоках: в непрерывном потоке аффектов, страстей, другой поток связан с рациональностью, необходимостью определений, разыскиванием доказательств, формулированием и артикуляций сложных идей.
Поэтому правом на речь недостаточно просто наделить, это право нужно присвоить, субъективировать, в отношении исламского мира это более чем необходимо, учитывая традиционную слабость исламского богословия, за исключением суффизма [6]. Богословские трактаты служат не столько целям обоснования веры (это дело богословов), сколько задачам самообоснования верующих. Очень может быть, что попытки говорить из места верующего исламиста сегодня кажутся нам неуклюжими. Не забыть бы нам притчи: в Ассизском монастыре у одного монаха был ужасный акцент, отдававший его родной Калабрией. Монахи смеялись над ним. Он был чувствителен и перестал разговаривать, если только не надо было предупредить о чем-то непредвиденном, о несчастье, о каком-то событии, которое достаточно важно само по себе, чтобы его акцент мог пройти незамеченным. Между тем, он любил поговорить: случалось, он сам придумывал катастрофы. И поскольку он был искренен, ему удавалось их вызывать [8].
Терроризм и война, какие войны мы ведем, можно ли говорить о войне или ее следует отрицать, одно ли и то же война и вооруженная операция, вооруженный конфликт? Можно ли называть войной событие, которое ставит нас под угрозу смерти? Но тогда под это определение подойдут природные катастрофы, наводнение, цунами, смерчи и просто несчастные случаи [4]. Чтобы рассуждать о войне и ее отличии от терроризма, необходимо задать критерии, которые позволяют определить понятие в строгом, а не расширительном или метафорическом смысле. Предлагаем для характеристики войны использовать следующие критерии: место, средства производства (оружие), средства коммуникации и коллективные тела. Место - это не просто место, где применяют оружие, это подходящее место, которое гарантирует правомерность использования вооружений, а следовательно, алиби присутствия военных, а также устойчивость политического и государственного дискурса. Ясно, что капитал наиболее достоверен на фабрике и в банке, рабочий -у станка, а воин - на своей земле, где он защищает отечество. Подлинная война -отечественная, в которой народ как полное целое, а не нация, классы или элиты борются за выживание. В слове «война» имеется оппозиция: единое и партикулярное. Война - это «архе», то единое, что наличествует для «всех» данного народа, для всех без исключения, война, в которой возникает такая форма связности всех со всеми, которую называют одна судьба и даже участь [9]. Партикулярное относится к области того, что может дробиться, распадаться на множественности - национальные, классовые, социальные, религиозные и т.д., когда народ не осознает себя как политическое и государственное целое, а потому в событии войны пребывать не может. Российское государство и его вооруженные силы могут находиться в состоянии вооруженного конфликта в Сирии, например, или где-то еще, но народ как «архе», как первоэлемент и первопричина единого не может быть верным
событию войны. Верность событию, пребывание в его истине, причастность к нему, присутствие в бытии допускают как рациональные, так и интуитивные моменты, что указывает только на степень зрелости этого целого, но не на его отсутствие. Когда возникает нужда в едином, общем для всех деле, русские четыре дня на всех радио и телеканалах читают «Войну и мир» Толстого.
В отличие от войны как «архе» терроризм как и контртеррористические операции, составляют часть политики западного, российского и китайского мира, являются продолжением современной науки и технологий, вписываются в систему «двойных» стандартов морали. Акт терроризма подчиняется схеме причинно-следственных связей, которыми пользуется разум, никакого провала в бытии или изъяна в способности мыслить не производит. Терроризм - это отражение нашей способности познавать мир, воздействовать на мировые процессы, подчинять своим интересам. Исторически сложилось так, что Европа и Америка раньше других народов и за их счет обеспечили себе богатое, комфортное существование, назвав себя центром цивилизованного мира. Неудивительно, что на его периферии возникли анклавы «нецивилизованнного» существования - Ирак, Афганистан, Сирия, Ливан и др., которые сегодня пытаются прорвать пояс цивилизации разными способами: терроризм, миграция, создание «исламского» государства. Внутри европейского замкнутого пространства комфорта и благополучия такое проникновение «аномальных» индивидов рассматривается «правыми» как что-то неразумное и нетерпимое, а либералами как возможность осуществить цивилизационную миссию. В течение небольшого отрезка времени наблюдается сдвиг значений у либерали-стов: сначала под миссией понимали образование, профессиональные школы для мигрантов, социальные пособия, цивилизационные преимущества, а сегодня -просеивание миграционной среды полицейскими методами, кордоны, создание мест удержания и контроля и проч. Более того, раздаются голоса европолитиков, встречающих все большее сочувствие у обывателей, с намерением отодвинуть границы «девиации» до Турции и Африки. Это означает, что замечательная западная «машинка» разума либо сломалась, либо существенно поломана. Кто-то другой как «черный демон» приходит в дом европейца, занимает его место на заправке, в супермаркете, на улице, в баре, и это квалифицируется как порча, покушение на европейские ценности. слово-мана «европейские ценности» не действует на представителей тела-zoe. Практики заклинания, умиротворения и умилостивления вызывают у мигрантов прямо противоположные аффекты: ненависть, зависть, агрессию, злобу. необходимо обратиться к критерию телесности, чтобы понять разницу между теми общественными телами, которые вошли в соприкосновение. Разум западного человека с помощью технологий машинизирует общественное тело, приучает его к послушанию и порядку.
Работа М. Фуко «Надзирать и наказывать» о тотализирующих практиках власти через школу, больницу, тюрьму, армию считана с западной ментальности. Исламское общественное тело воспринимает техники цивилизации как внешние по отношению к себе, как абстрактные, нарушающие их биологическую и религиозную схемы тела. Здесь уместно вспомнить о различении диониссийской
и аполлонической телесности, попытке, которую предпринял Ницше задолго до того, когда произошло нынешнее цивилизационное столкновение. Всякое общественное тело представляет собой поле битвы между телом^ое и социальным телом, с той лишь разницей, что в одних преобладает порыв стихийных сил, связанных с биологической природой человека (аффекты, страсти, согласно Спинозе), в других - сил порядка, дисциплины и формы. Дионисийство - это стихия, имеющая место, которую человек способен либо укротить внешним деянием (пятикратный намаз), либо внутренне переработать в формах мировоззрения и морали. Почему террор, почему оружие? Винтовка рождает человека? В оружии, как таковом, опредмечена «битва» материалов: биологический материал (человек) производит не-человече-ское - сталь и огонь, т.е. он сам становится средством господства и разрушения. Оружие как средство тотального разрушения (война как поле дионисийства - идея принадлежит Эрнсту Юнгеру) овладевает дионисийскими силами, совпадает с ними до полного слияния. Овладеть «механической смертью» - винтовкой, автоматом гораздо проще, чем любым другим орудием - трактором, станком или даже плугом. Аффектированные общественные тела соединяются с разрушительной силой оружия и действуют как единая мощь стали и огня. Апостол Павел сравнивает веру с делом (молитва и труд - однопорядковые явления), любовь - с тяжелой работой, трудом, тяготами. Молитва, как и труд, отсылают к стойкости, упорству, терпению. Теракт - мгновенное, формальное действие: «бах» - и ты на небе. Воины аллаха - обычное словосочетание, но нет ли здесь противоречия? Воин, который превращен в инструмент воли Другого, способен только к внешнему подчинению, он не господин самому себе, а раб веры. Вот как, например, излагает дзэнское послушание Т. Судзуки: «Когда наносится удар по кремнию, из него высекается искра, и между этими событиями нет никакого временного разрыва. Если приказано: Направо! - надо сразу же, со скоростью молнии, повернуться направо. Если выкрикивается чье-то имя, например, "Уэмон", следует просто ответить "Я", а не задумываться, почему выкрикнули именно твое имя» [7]. В соответствии с этим подходом можно предположить, что воин аллаха не выступает как личность, он полностью аффектирован другим, он ни в коем случае не сам, но меч разящий.
Террор и покушение - еще одна понятийная связка, которая позволит нам определить терроризм как экзистенциальное переживание. Атмосфера жизни современного западного человека, как и россиянина, - это Покушение, мы проживаем под знаком того, что на нас покушаются. Террор отличается от цунами, наводнения, землетрясения и др. тем, что природные и техногенные катастрофы не выходят за порядок «несчастного случая», за который никто не отвечает. Даже разлив нефти из танкера только условно является «виновным», потому что за аварией стоят силы моря, стихии, предустановленные дефекты технических средств и проч. Покушение -это результат чьего-то злого умысла, это чье-то вредительство, а значит - за это кто-то должен ответить. Необходимость ответить вызывает фигуру «Возмездия», которая способна призвать силы Ада на голову врагов.
Ситуации Войны и Покушения различаются. Война предполагает врага, который пространственно локализован, отделен от нас государственной границей, с ним прервана публичная коммуникация, более того - противная сторона артикулирует себя как врага, распространяет ноты протеста, угрожает и проч. Каждая из сторон обозначает себя из места нации, народа, государства. «Исламское государство» - это перверсивное место, оно без-местное, номадическое, кочевое. Без-местность, кочевничество того, кто покушается, делают его неопознаваемым, а потому более опасным, чем все прежние враги (известно, где Америка, Германия, а где исламское государство, не знает никто). Тот, кто покушается, пространственно не локализован, он не имеет места, точнее он - везде, в каждой точке пространства может обнаружить себя самым неожиданным образом. Без опространствливания, без территоризации «потенциальные жертвы» пребывают в состоянии пароной-яльного страха, теракт может произойти в любой точке мира, в любое время, его нельзя предвидеть, чтобы спастись. Войны так не ведут: в войне ясно, где свои, а где чужие, именно поэтому терроризм - не война. Большое значение имеет символический регистр терроризма, без артикуляции, которая всегда задерживается по отношению к факту (гибель российского самолета и объявление теракта отстояли по времени), люди пребывают в страхе, тревоге, опасности. Именование приносит облегчение, несмотря на трагический регистр значений - количество погибших и раненых, средства взрыва и др. Имя того, кто покушается, обладает свойством демонической оборачиваемости: вчера это был владелец кафе или служащий аэропорта, а сегодня - террорист, значит, покушаются. все и никто. Внезапно, одним скачком возникает враг и «воин», который автоматически выполняет функцию устранения. Сформировалась новая субъективность, которая ставит под вопрос возможность отклика на призыв другого. Допустимо ли окликнуть исламиста: кто ты? Можно ли получить ответ от того, кто не включен в регистр того, кто откликается? Поясню: Авраам? - Вот - я. Отклик возможен только потому, что вера его велика есть, потому что он знает Бога.
Террористическая телесная машина - это не исламское религиозное тело, как можно предположить, это гештальт [10]. Целое гештальта, как показал Юнгер на примере рабочего, не состоит из совокупности частей, это есть нечто трансцендентное по отношению к отдельному исламисту, к массе исламского народа и даже мусульманской телесности. Общественное тело исламиста - это гештальт, который безразличен в отношении тел, посредством которых он себя конституирует - англичанин, француз, русский, араб - только органы этого жестокого и беспощадного механизма.
1. Агамбен, Дж. HOMO SACER. Суверенная власть и голая жизнь / Дж. Агамбен. - М.: Изд-во «Европа», 2011.
2. Бадью, А. Философские соображения по поводу нескольких недавних событий / А. Бадью // Критическая масса. - 2002. - № 1. - С. 32.
3. Барт, Р. Миф сегодня / Р. Барт // Избранные работы: Семиотика. Поэтика. - М.: Прогресс, 1989..
4. Бодрийяр, Ж. Символический обмен и смерть / Ж. Бодрийяр. - М.: Добросвет, КДУ -2006. - С. 287-288.
5. Ваниш, С. Революционный террор и терроризм / С. Ваниш // Мир в войне: победители/побежденные. - М.: Фонд научных исследований. Прагматика культуры, 2003. - 203 с.
6. Делез, Ж. Критическая философия Канта: учение о способностях. Бергсонизм. Спиноза / Ж. Делез. - М.: ПЭРСЕ, 2000.
7. Жижек, С. Кукла и карлик: христианство между ересью и бунтом / С. Жижек. - М.: Изд-во «Европа», 2009.
8. Полани, Ж. Тарбские цветы или террор изящной словесности / Ж. Полани. - СПб., Наука, 2000.
9. Фуко, М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности / М. Фуко; пер. с франц. - М., Касталь, 1996.
10. Юнгер, Э. Рабочий. Господство и гештальт. Тотальная мобилизация. О боли / Э. Юнгер; пер. с нем. А.В. Михайловского. - СПб.: Наука, 2000.
© Л.И. Кирсанова, 2016 © О.А. Коротина, 2016
Для цитирования: Кирсанова Л.И., Коротина О.А. Четыре способа осмысления терроризма: социальные места, средства производства (оружие), способы коммуникации, коллективная телесность // Территория новых возможностей. Вестник Владивостокского государственного университета экономики и сервиса. 2016. № 4. С. 185-194.
For citation: Kirsanova L.I., Korotina O.A. There are four ways to think of terrorism: social places, means of execution (weapon), ways of communication, collective embodiment // The Territory Of New Opportunities. The Herald of Vladivostok State University of Economics and Service. 2016. N° 4. P. 185-194.
Дата поступления: 22.11.2016.
