55
УДК 81:1
ЧЕЛОВЕК ВО ВЛАСТИ ЯЗЫКА:
ЧЕСЛАВ МИЛОШ О ПРОБЛЕМЕ ЯЗЫКОВОГО ДЕТЕРМИНИЗМА
Е. Е. Бразговская
Пермский государственный педагогический университет
Поступила в редакцию 17 октября 2011 г.
Аннотация: основное направление статьи - художественная интерпретация проблемы языкового детерминизма. Этот «открытый» вопрос современной философии языка представлен Чеславом Милошем в «теоретическом» плане (язык как дом поэта, влияние грамматических структур языка на восприятие мира) и как сущностное основание поэтического творчества (степень истинности отображения мира определяется возможностями, которые предоставляет нам язык). Одновременно вопрос о «власти языка» есть антиномия: поэт во власти языка, но и язык под контролем поэта.
Ключевые слова: лингвоцентричная литература, философия языка, лингвистический детерминизм, истинность языкового отображения.
Abstract: the main direction of article - artistic interpretation of language determinism problem. Czeslaw Milosz presents this «open» question of modern philosophy of language in the «theoretical» plan (language as a home of a poet, influence of grammatical structures on perception of the world) and as the basis of poetic creativity (degree of the validity of verbal pictures-representations is defined by possibilities of language). At the same time the question of «the power of language» is antinomy: the poet is under the power of language, but also language is under the control of a poet.
Key words: language-cеntered literature, philosophy of language, linguistic determinism, validity of verbal pictures-representations.
На самом деле язык использует человека, а не наоборот.
Иосиф Бродский
Основным направлением этой статьи выбран практически не отмеченный исследователями аспект творчества Чеслава Милоша1: возможность говорить
о вопросах философии языка в пространстве художественного текста2. Непосредственным предметом внимания станет проблема языкового детерминизма. Милош рассматривал вопрос о «власти языка» не только в теоретическом плане как философско-лингвистический, но и как сущностное основание поэтического творчества: степень адекватности художественного отображения и познания реальности в равной степени связана с возможностями, которые предоставляет нам каждый язык, и со способами его употребления.
Милош - один из немногих художников слова, к которым определение лингвоцентричный (1ап§иа§е-се^еге^ приложимо в буквальном смысле: поэт,
1 Чеслав Милош (1911-2004) - польско-американский поэт, эссеист, лауреат Нобелевской премии 1980 г. в области литературы.
2 См. посвященную этим вопросам монографию автора этой статьи: Бразговская Е. Язык как персонаж. М., 2012. 170 с.
© Бразговская Е. Е., 2012
пишущий о языке, делающий язык персонажем своих текстов. Поэзия как производная от языка призвана актуализировать спектр его возможностей. Одновременно и язык - производная от работы поэта. В этом объяснение, почему поэзия неминуемо выбирает язык в качестве одной из своих тем, становясь метаязыком, инструментом и пространством его познания: «Because poetry is primarily a linguistic creation, self-conscious poetry is, unavoidably, poetry about language» [1, P. 6].
Среди лингвоцентричных авторов (И. Бродский, О. Паз, Х. Л. Борхес, М. Павич) Милош занимает особое место. Его интересуют не только отдельные темы, связанные с языком (например, «недостаточность языка» у О. Паза), или мышление лингвистическими метафорами (И. Бродский), но и «анализ» жизни человека в языке и языках, потенциал языка - те возможности и ограничения, которые он предоставляет нам для отображения мира. А это уже сопоставимо по масштабу с работой академического философа. Милош неоднократно отмечал: «...язык - моя основная и безбрежная тема» [2, s. 19, 207]. Однако свои занятия языком он не причислял к сфере филологии, рассматривая их в рамках интереса к истории идей.
Одной из знаковых в интеллектуальной истории ХХ в. стала «удивительно красивая», как определяет ее Ю. Д. Апресян, идея языкового мировидения и, как следствие, гипотеза лингвистической относительности. Не останавливаясь подробно на общеизвестных положениях этой гипотезы [3; 4; 5], заметим только, что все они акцентируют наше внимание на следующем. Язык - первая моделирующая система отображения мира, его первая «картина», запечатлевшая для нас начальный опыт освоения и познания мира в форме словаря и грамматики конкретного языка. «В каждом языке заложено самобытное миросозерцание» [6, с. 80], и различия между языками - это различие в мировидении. Или: «... человек, говорящий на двух языках, переходя от одного к другому, изменяет вместе с тем характер и направление течения своей мысли <...>» [7, с. 260].
Размышления Чеслава Милоша об отношениях человека и его языка в большей степени предопределила следующая ступень в развитии гипотезы лингвистической относительности - идея языкового детерминизма. Здесь значимыми становятся ответы на следующие вопросы: в какой степени язык (как таковой) оказывает влияние на наше сознание, какое участие он принимает в формировании человеческого мышления, насколько смоделированное языком-мышлением представление о реальности совпадает с самой реальностью. Милош очень точно отражает причинно-следственные отношения ряда идей культуры ХХ в. Если язык есть единственная среда человеческого существования, дом бытия, бесконечный круг, из которого человек не в силах выйти (М. Хайдеггер, Х.-Г Гадамер), начало начал (И. Бродский), то тогда он становится субъектом, творческой и творящей силой, мыслящей сущностью (С. Лем), способной определять наш способ восприятия мира.
Анализ корпуса текстов Чеслава Милоша позволяет сделать вывод о том, что власть языка - одна из его сквозных тем, для воплощения которой он в равной степени использовал свой дар поэта и аналитика. Его разрозненные высказывания о языковом детерминизме могут составить отдельный лингвистический трактат3, существующий в виде серии малых форм: множественных эссе и замечаний о языке, композиционных включений в поэтических текстах и философской публицистике. Высказываниями о власти языка образуется гипертекст, перемещаться в котором можно в направлениях, указываемых проблемными вопросами: язык как дом поэта, влияние грамматических структур языка на восприятие мира, вопрос о
3 Чеслав Милош - автор целой серии Tractatus - формы, в которой определенный вопрос рассматривается и обсуждается аналитически, а часто и полемически: «Traktat poetycki», «Traktat moralny», «Traktat teologiczny» (соответственно трактаты поэтический, моральный и теологический).
соотношении языковой картины мира и «истинной» реальности. Именно таким движением обусловлена композиционная структура данной статьи.
Язык как дом поэта. «Язык - это <.. .> мой дом, с которым я иду по миру» [8, s. 245]. Жизнь человека определяется языком именно потому, что протекает в языке. У Ч. Милоша, как и у Х. Л. Борхеса, И. Бродского, М. Павича, метафора язык-дом развивается практически до своего буквального значения: в пространстве языка человек рождается, живет и продолжает жить после смерти. Милош говорил о языке как начале, определившем его личную и литературную судьбу. Так, место его рождения - это, прежде всего, среда польского языка, а потом уже Литва как часть Российской империи4. Отношения поэта и языка проясняются в текстах Милоша россыпью метафор: zadomowienie, osadzenie, zakorzenienie - рождение и существование внутри языкового дома, поселение, произрастание (в языке), погружение (в язык). Уко -рененностью в польском языке Милош объясняет невозможность писать на каком-либо другом, даже английском, ставшим в эмиграции его «вторым домом»: «Nie znosz^ pisac w obcym j^zyku, nie umiem pisac w obcym j^zyku» [2, s. 31].
Отсутствие языка, на котором пишешь, есть своего рода бездомность, которая неуклонно ведет писателя к самоубийству - физическому или духовному [9, s. 197]. В эмиграции (в контексте французского языка в Париже, а затем английского в Беркли) о родном языке Милош говорит как о защите, коконе, позволяющем существовать в биологическом смысле и писать: «Моё мышление очень тесно связано с ко -коном того языка, в котором я родился, он защищает меня на протяжении всего пути» [10, p. 4].
Человек не покидает языковой дом даже после смерти, становясь частью самого языка:
The gates of grammar closed behind him.
Search for him now in the grovers and wild forests
of the dictionary («On the death of a poet») [11, p. 719].
Закрылись за ним ворота грамматики.
Ищите теперь его в рощах и дремучих лесах
словаря5.
От положения «язык, в прямом и переносном значениях, - мой дом» один шаг до следующего: «язык правит нами», мы во власти языка, который больше, нежели человек и его история. По определению К.-О. Апеля, «очевидно», что язык: а) обладает собственным бытием; б) артикулирует в своих знаках не очевидные для человека смыслы («проговаривает
4 Чеслав Милош родился в Шетейняй - в Ковенской губернии, входившей в то время в состав царской России. В настоящее время это территория Литвы.
5 Здесь и далее подстрочный перевод мой. - Е. Б.
бытие»); в) оказывает определенное воздействие на способ нашего мышления, формируя так называемую «картину мира» [12, с. 237-263]. В пространстве ми-лошевских текстов происходит образная актуализация всех перечисленных философских положений.
Язык обеспечивает «существование» мира. Милош интерпретирует основную аксиому семиотики: быть - это быть знаком:
Jedynym dowodem istnienia panny X
Jest moje pisannie... («To lubi^») [13, s. 67].
Единственным доказательством существования
панны Х является то, что я о ней пишу.
Все, что не стало языковым знаком, движется к несуществованию: «Co jest niewymówione zmierza do nieistnienia» [13, s. 75]. Люди, города и целые страны исчезают только потому, что не были «переведены» в знаки, что мы не нашли слов, способных остановить их уход. Милош писал: «. один за другим уходят люди. И множатся вопросы: продолжается ли их существование, как? Только пульсация моей крови, только моя рука дают им возможность хоть на мгновение вернуться к живым, обретя дом в моих текстах» [8, s. 358]. Язык не только сохраняет для нас ушедшее, но и создает будущее. Знаки, замещающие понятия о еще не существующих вещах, предшествуют их реальному воплощению6. Поэт - волшебник, шаман, знаток заклинаний, обладающий возможностью создавать реальность из слов [13, s. 75].
Грамматические структуры языка оказываются априорными предпосылками всего, что может быть увидено и высказано [14, с. 322]. Сама возможность упорядоченного отображения мира, в том числе и в рамках формальных языков науки, преду-готована структурой естественного языка. Он осуществляет функцию рассудочного расчленения мира, где предметы словно существуют вне свойств, а свойства живут в отдельности от своих предметов. Благодаря языку, в котором атрибутирующие формы являются самостоятельными единицами словаря, свойства вещей начинают также восприниматься нами словно «отделенные» от предметов и, более того, обретать собственную предметность:
0 spokój wody pod skalami i zólta cisza popоludnia
1 odbite poziome obloki! («O!») [13, s. 104].
О, покой воды под скалами и желтая тишь пополудни и отраженные облака.
6 Ср. с размышлениями У. Эко о возможности возникновения новых, пока еще не существующих объектов: «Ты не тревожься, что доселе их нет. Это не значит, что их и не будет. Я скажу тебе: Господу угодно, чтобы они были, и истинно они уже существуют в его помысле...» (см.: Эко У. Имя розы / пер. с итал. Е. А. Костюкович. СПб., 2002. С. 24).
Логика понимания мира говорит о том, что вода в точке «я-здесь-сейчас» не существует в отдельности от своих атрибутов быть, быть спокойной, недвижимой. А значит, нашему восприятию должен быть доступен такой объект, как «водоспокойствие». Однако язык заставляет нас видеть мир в большей степени дискретно: есть вода, есть покой, есть тишина. Мир становится собранием предметов, обладающих различной степенью дискретности. То, что по логике вещей - лишь свойство чего-либо (тихий), обретает в языковой картине мира самостоятельное предметное бытие (тишина).
Повторяя логику языка, поэт и философ усложняют структуру реальности, обнаруживая в мире объекты, выходящие за пределы эмпирического познания:
Wsz?dzie <.. .> przebywala Obecnosc, niewiadomo czyja [15, s. 8].
Всюду пребывало Присутствие, не известно чьё.
Говоря о «неизбежности метафизики», М. Мамар-дашвили имел в виду именно это: абстрактные трансцендентные объекты создаются самим языком, а вслед за ним - философами и поэтами. Возможность рационального расчленения сферы недискретного относится не только к пространству, но и ко времени. Язык сегментирует время: по Милошу, он вынуждает нас воспринимать бесконечность в рамках «до» и «после».
Говоря о влиянии грамматических структур языка на человеческое мышление, Милош постоянно возвращается к вопросу о конфликте единичного и универсального, отмечая, что, возможно, это важнейшая проблема, на которую ему как поэту удалось выйти: «konflikt mi?dzy uniwersalnym i poszczególnym to jest chyba konfliKt jakos zasadniczy dla wszystkiego, co pi-salem» [16, s. 74]. Мир - это пространство индивидуальных вещей. Но языковая картина мира подобна карте. Язык изымает из мира единичное, делая его частью грамматического класса:
Co bylo indywidualne staje si? odmian^. ogólnego wzoru («Rzeki malej^») [17, s. 296].
В «Ziemia Ulro» по этому поводу Милош цитирует У Блэйка: «Ogólnosc pozerala Szczególnosc» - Общее пожирало Единичное7. Единичное не в силах вырваться из плена языка, который даже не предусмотрел для него «отдельного» слова:
W kazdej rzeczy powinno byc zawarte slowo. Ale nie jest.
(«Gdzie wschodzi slonce») [17, s. 365].
7 Ср. у И. Бродского: «Однако поэтические строчки имеют обыкновение отклоняться от контекста в универсальную значимость <...>» (см.: Бродский И. Об Одене. СПб., 2007. С. 147).
Но если язык изначально направлен на отображение общего и ему не знакома единственность конкретной ситуации («jçzyл nie zna poszczególnych wy-padków»), то как «дотронуться» словом до каждого из многообразных единичных существований («dotkn^c jçzykiem pojedynczosc rzeczy»)? Так, в поэме «Na tr^bach i na cytrze»:
Opisywac chcialem ten, nie inny kosz warzywa ... Opisywac chcialem j^, nie inn^. ...
Tak ze kota na jedynej w swiecie wiezy, jak uklada mrucz^c wielkie dzielo...
Nadaremnie próbowalem, bo zostaje wielokrotny kosz warzywa.
I nie ona, której skór? wlasnie moze ja kochalem, ale forma gramatyczna . [17, s. 323].
Я хотел описать эту, а не другую корзину с овощами...
Хотел описать ее, а не другую девушку.
Также кота на единственной в мире башне - как, мурлыча, сочиняет свою поэму.
Напрасны были мои попытки, поскольку остается не эта, а просто корзина.
И не та девушка, чью кожу я любил, а лишь грамматическая форма.
И далее: вот этот лис, которого я вижу здесь и сейчас, неизбежно оборачивается «общим предметом» - «представителем идеи лиса в плаще, подбитом универсалиями» («ogólny, pelnomocnik idei lisa w plaszczu podbitym uniwersaliami»), чье «свидетельство против языка» будет напрасно. Язык превращает мир в «каталог именований», уводит нас в лабиринт, где правят законы его собственной логики [18, p. 74]. Поэтому любые попытки описать объект не могут привести к его полной актуализации в тексте:
. I am anable to make them appear with . their only face, with the shape of the eyebrows, the color of those eyes («Persons») [11, p. 738].
Я не в силах позволить им возникнуть . именно их лицам, формам их бровей, цвету их глаз.
По Милошу, поэт балансирует в пространстве бинарных оппозиций, порождаемых языком. Именно язык часто заставляет нас думать исключительно в категориях «до» и «после»: «myslec, posluguj^c siç kategoriami “przed” i “po”» [19, s. 72], выделять в мире «черное» и «белое», «добро» и «зло». В маленьком трактате об «августианской гримасе»8 сказано, что Природа равнодушна к этическим вопросам, ей не свойственны категории Добра и Зла: «przyroda
8 Полное название «трактата»: «Do Pani profesor w obronie honoru kota i nie tylko (z okazji artykulu „Przeciw okrucienstwu” Marii Podraza-Kwiatkowskiej)».
oboj?tna niestety na zlo i dobro». Коты, например, ловят мышей не из жестокости, а только потому, что видят бегущую мышь («po prostu widz^. rzecz, ktora si? rusza»). В мире нет зла. Это язык посредством человека говорит: вот жестокость («to tylko my mowimy: okrucienstwo») [11, p. 631].
Но тогда в какой мере язык позволяет нам отобразить мир? Являясь нашим домом и обеспечивая человеку возможность репрезентации действительности, язык одновременно служит источником нашей внутренней тревоги - сомнения в истинности языкового отображения. В 1989 г. в беседе с И. Бродским Милош так определяет отношения языка (текста) и мира: «... литература измеряется объемом реальности, уловленным словами. <.> Я оцениваю литературные произведения, будь то стихи или проза, именно мерой этого живого присутствия объективной реальности» [10, p. 103]. В этом для Милоша суть истинности литературы.
В рамках корреспондентной теории истинность определяется как адекватное соответствие высказывания о факте самому факту. В отличие от «чистых» философов Милош понимает истинность не только как соответствие языкового знака и вещи «на расстоянии», но и как возможность, в буквальном смысле, прикасаться словом к миру. Теоретически, в качестве истинного, должен рассматриваться знак, достигший абсолютной степени иконизма, когда имя вещи сливается с самой вещью, образуя неразрывное единство:
<...> jesli Msze slowo
ktoregos dnia tak zdola si? zespolic
Z kor^. drzew lesnych i kwiatem pomarancz
Ze b?dzie jednym <...> («Wezwanie») [17, s. 355].
<.> если наше слово
Однажды так сможет слиться
С корой лесных деревьев и цветком апельсина
Что будут одним целым <.>.
Однако язык не соразмерен реальности. Он - инструмент восприятия мира, но одновременно и препятствие для нашего восприятия. Непосредственное, т.е. «обнаженное» (вне языка) познание мира (dozna-nie nagie) оказывается невозможным; наше знание всегда неточно и ограничено возможностями языка:
<.> wiedza o rzeczach boskich, jak^. moze zdobyc czlowiek, jest gruba, niedokladna, <...> ograniczona mozliwosciami j?zyka [2, s. 135].
Милош пишет: «Мы зависим от языка, которым обладаем. Я мог бы привести примеры, когда Форма не позволяла поэтам выразить нечто действительно своё, поскольку они не могли пробиться через язык до более смелых понятий» [8, s. 56]. Этой проблеме
посвящено эссе «Od mlodosci staralem si?», приводимое здесь полностью:
Od mlodosci staralem si? uchwycic s lowami rzeczy-wistosc, tak^. o jakiej myslalem chodz^c ulicami ludzkiego miasta i nigdy to si? nie udawalo, dlatego kazdy mój wiersz uwazam za zadatek niespelnione-go dziela. Wczesnie odkrylem nieprzyleganie j?zyka do tego, czym naprawd? jestesmy, jakies wielkie na niby podtrzymywane przez ksi^zki i stronice gaze-towego druku. I kazda moja próba powiedzenia czegos rzeczywistego konczyla si? tak samo, zagna-niem mnie z powrotem w oplotki formy, niby owcy odbijaj^cej si? od stada [13, s. 11].
Со времен молодости я старался заключить действительность в слова, ту действительность, о которой я думал, бродя по улицам городов, и никогда мне это не удавалось, поэтому каждое своё стихотворение я рассматриваю как задаток того, что еще не выполнено, не написано. Я рано открыл невозможность совместить язык с тем, чем мы являемся на самом деле, некое «как будто», поддерживаемое книгами и страницами газет. И каждая моя попытка сказать что-то истинное, верное, заканчивалась всё тем же - насильственным возвращением назад, за заграждения форм, словно я - отбившаяся от стада овца.
Человек остается в пространстве языка, во власти его форм и грамматики, не в силах вобрать в слово бесконечное число «подробностей» физического мира [8, s. 98]. Язык создает иллюзию отображения мира - иллюзию зеркала, в котором действительность отражается «как будто», «словно» (na niby). Поэзия, подобно птице, бьется о стекло языка [19, s. 63].
Свой лингвистический скептицизм, или сомнения в возможности истинного отображения мира, Милош объясняет также тем, что наше видение действительности определяется не только языком, но и конвенциями культуры, властью дискурса. В Нортоновских лекциях Милоша вопрос о необходимости подчинения конвенциям языка поднимается на следующую ступень. Поэт видит мир сквозь призму языка и культуры как «изображение», пре-дуготованное априорным опытом поколений. Этот опыт воплощен не только в грамматиках языков, но и в сложившихся в культуре стилях, формах, жанрах [18, p. 74-75]. Поэтому репрезентация мира подменяется, в определенном смысле, репрезентацией культуры. Мы живем, пишет Милош, в эпоху комментариев:
... dozylem epoki, kiedy slowo nie odnosi si? do rzeczy, na przyklad drzewa, tylko do tekstu o drzewie, który to tekst pocz^l si? z tekstu o drzewie, i tak dalej («O byciu poet^») [13, s. 74].
Я дожил до того времени, когда слово не отсылает к вещи, например дереву, но только к тексту о дереве, который берет начало в тексте о дереве, и так далее.
Чем больше мы думаем о соотнесенности языка с миром, тем осознаннее становится интуитивное прозрение: язык и есть единственная действительность нашего существования, он дан человеку «вместо» мира. Милош многократно воспроизводит и варьирует семиотическую аксиому о неустранимой дистанции между языком и реальностью, медитируя над «недостаточностью» и неадекватностью языка: «I meditate now on the insufficiency of language» («Persons») [11, p. 738]. Число вариаций этой аксиомы у Милоша (на польском и английском языках) настолько велико, а каждая из них настолько ясно сформулирована, что трудно выбрать одну, не выписывая всё множество:
Undoubtedly, the Earth is and her riches cannot be exhausted by any description. <...> all attempts at enclosing the world in words are and will be futile; there is a basic incompability between language and reality [11, p. 65].
К сожалению, земля и всё богатство ее деталей не могут быть уловлены ни одной дескрипцией. <.> все попытки вместить мир в слово будут тщетными и бесплодными; есть изначальная несоразмерность между языком и реальностью.
Отношение языка к реальности неоднозначно. С одной стороны, именно язык ее «создает», накрывая мир бархатным одеянием, без которого мир так и останется ничем:
<...> j?zyk rozwijal swoje aksamitne pasmo, po to, zeby zakryc to, co bez niego rownaloby si? nic [13, s. 87].
Однако, сохраняя каждую названную вещь во времени и пространстве, язык одновременно лишает ее реальности физического существования: будучи названной, вещь продолжает жить, но уже в тексте, став знаком. Отсюда бесконечное удивление поэта превращению жизни в графические символы, что никогда не позволяет нам узнать, чем или кем отображенное было в действительности [13, s. 55].
В качестве одного из аспектов «власти языка» Милош рассматривает вопрос о том, что сущностные характеристики языка (синтетизм или аналитизм его грамматической структуры) оказывают воздействие на стилистику создаваемого текста. Ком -ментируя свои переводы Оскара Милоша, он говорит
о том, что на английском языке, по сравнению с французским оригиналом, тексты стали в большей степе-
ни прозрачными («odrobinç bardziej przejrzyste»). Это касается и его собственного (польского) языка, который в эмиграции стал более «дистиллированным», очищенным от стилистических «украшений» [2, s. 212]. Об этом же пишет И. Бродский:
«Синтетический характер русского языка предопределяет кружение вокруг темы, попытки отразить действительность в стереоскопической форме, кумулятивно-собирательный образ мира в тексте. Тогда как английской поэзии, как и ее языку, присущ аналитический принцип, предполагающий « рассечение предмета». <.. .> Результат моего пребывания в англоязычном окружении -более высокая доля рационального в моих текстах» [20, с. 55, 258].
Оборотной стороной размышлений об априорности языка и его воздействии на homo scriptus, человека пишущего, становится положение о поэте как «секретаре», «слуге», актуализирующем потенциал языка:
Co za demonizm w naturze jçzyka,
Ze mozna zostac tylko jego slug^l («Ze szkod^») Что за демонизм в природе языка,
Что можно быть только его слугой!
Поэт - слуга, секретарь, создающий тексты под диктовку самого Языка. Диктант может начаться с середины предложения, следующее же вдруг оборвется на полуслове. И целое, которое сложится из этих фрагментов, - не во власти поэта. Нельзя ни увидеть его, ни прочесть, ни понять - только знать, что оно существует:
Zaczynaj^c w polowie zdania,
Urywaj^c inne przed kropk^. A jaka zlozy siç calosc.
Nie nam dochodzic, bo nikt z nas jej nie odczyta («Sekretarze») [17, s. 343].
Та же мысль у И. Бродского: «Писатель пишет . под диктовку своего собственного языка <.> на самом деле, писатель - слуга языка. Он - механическое средство языка, а не наоборот» [20, c. 57]. Отношения поэта и языка выстраиваются как отношения меньшего к большему, конечного к бесконечному, единичного к всеобъемлющему. Язык, за плечами которого традиция и история, властвует над нами: «jçzyk, l^cznie z cal^. jego tradycj^, rz^dzi nami» [13, s. 87].
Однако, признавая себя слугой языка, Милош пишет не о слепом подчинении, а об осознанном служении. Жизнь поэта и есть служение языку:
Wiernie sluzylem polskiemu jçzykowi.
Posrod wielu jçzykow jest dla mnie jedyny
(«Dziewi^cdziesi^cioletni poeta podpisuje swoje ksi^zki») [15, s. 18].
Я верно служил польскому языку.
Среди множества языков - он единственный.
Поклоняясь языку, поэт одновременно «создает» его и совершенствует: «wyznaczony, zeby swój j?zyk rodzinny uswietnil» [15, s. 21]. Стремясь «выйти из сферы притяжения грамматики», поэты создают «индивидуальные» языки. Эту «антиномию власти»
- языка над человеком и человека над языком - Милош предельно ясно определяет в нортоновских лекциях:
I affirm that, when writing, every poet is making a choice between the dictates of poetic language and his fidelity to the real [18, p. 71].
Я настаиваю, что каждый пишущий делает выбор между диктатом поэтического языка и своей верностью миру.
Как же можно «контролировать» язык и преодолевать его «притяжение»? Как мыслитель Милош понимает и принимает положение средневековых схоластов о доминировании общего над единичным. Нет смысла вопрошать, отчего слово не может соприкоснуться с каждым индивидуальным существованием:
O, co si? stalo i Kiedy z principium individuationis Gdzie zapach ajeru nad rzek^, mój tylko i dla nikogo?
(«Gdzie wschodzi slonce i k?dy zapada») [17, s. 396].
О, что же случилось с принципом индивидуа-ции?
Где запах аира над рекою, мой только и ни для кого?
Но как поэт он стремится к тому, чтобы, наперекор законам языка, единичное всё же получило воплощение в слове, не ушло в пространство универсального, не исчезло из нашей памяти:
<.. .> I would look intensely at their
faces, trying to prevent their fading away («Capri»)
[11, p. 585].
У каждого поэта, считает Милош, есть мечта о возможности обнаружения или создания знаков, ко -торые имели бы непосредственную связь со своим референтом. В этом случае за звуком, словом будут следовать, например, картины яблони, реки, поворота дороги - настолько отчетливые, словно мы видим всё это, озаренное вспышками летней грозы [17, s. 205]. Тогда, благодаря некой «секретной формуле», в нашу речь вернулась бы реальность мира, и обна-
ружился смысл, который невозможен без соотнесения знака и вещи:
Oby do naszej mowy wrocila rzeczywistosc.
To znaczy sens, niemozliwy bez absolutnego punktu
odniesienia [19, s. 63].
Вопрос о власти языка над человеком - один из наиболее парадоксальных и «открытых» вопросов современной философии культуры. Кто ведущий и кто ведомый в связке язык-человек? Здесь нет однозначно доказуемых положений. По Милошу, размышления о подобных проблемах сродни вхождению в пространство, где число вопросов всегда превысит число ответов на них: «wkraczanie na teren, gdzie roi siç od pytan i jest niewiele odpowiedzi» [19, s. 70].
Любая исследовательская позиция по вопросам лингвистического детерминизма («за» или «против») не может быть поддержана системой абсолютно непротиворечивых доводов. Например, это касается уже упоминавшегося замечания Милоша о том, что под влиянием английского языка его родной польский в эмиграции стал более «дистиллированным», очищенным от стилистических «украшений» [2, s. 212].
Можно допустить, что характерные для Милоша проявления аналитизма (обостренное чувство формы, стремление работать в жанре «трактатов», дистанци-рованность от предмета речи) могли получать активное развитие в контексте «жесткого линейного синтаксиса» и других сущностных атрибутов грамматики английского языка. Но доказать, что те или иные стилистические черты возникли именно в ситуации билингвизма под влиянием второго языка, практически невозможно. Этого не позволил бы даже точнейший сопоставительный анализ стилистики Милоша «до Беркли» и текстов, созданных непосредственно в Америке. «Дистиллированность» языка периода Беркли может объясняться рядом совсем других причин: зрелостью мысли, огромной текстовой энциклопедической памятью поэта, изолированностью от живого контекста польского языка в эмиграции, что позволяло видеть родной язык «как бы со стороны».
Несмотря на отсутствие однозначных «ответов», работы в области философии языка, выполненные как «художественные исследования», нельзя отнести к сфере «лингвистической мифологии»9. Говоря о проблеме лингвистического детерминизма, Милош не только констатирует власть языка и формы над говорящим, но и определяет причины того, что же не позволяет нам снять с мира языковой «слепок». Язык одновременно наш дом, среда существования
9 Именно так польский лингвист Т. Скубалянка оценивает высказывания о языке, принадлежащие Чеславу Милошу (см.: Skubalanka T. J?zyk poezji Czeslawa Milosza. Lublin, 2006).
и инструмент мышления о мире; живя в языковом доме, мы подчиняемся конвенциям грамматики; власть языка - это и власть всего пространства культуры, созданного языком. И далее: если язык своей властью не позволяет нам увидеть «истинный» мир, то какова цель такого положения вещей? В «Теологическом трактате» Милоша [19] звучит интересная мысль: возможно, Творец намеренно создал дистанцию между нами, языком и реальностью («dystans pomi?dzy swiatem a wypowiedzi^»). Более того, «прямого» доступа к миру не было даже у Него, создававшего мир по Слову. Грамматическое упорядочение составляет фундамент научной категоризации, а результатом языковых игр (способов максимально точно «совместить» знак с референтом) становится рождение множества индивидуальных «версий» мира, а значит, и расширение его пределов.
Аксиому о «власти» языка Милош усложняет до антиномии: человек во власти языка, но и язык в руках человека. Жизнь поэта - это постоянный диалог с языком, выявление его бесконечных возможностей, неостановимое движение к тому, чтобы всё-таки «вобрать» мир в слово и «дотронуться» высказыванием до действительности: «uchwycic slowami rzeczywistosc» [13, s. 11].
ЛИТЕРАТУРА
1. Niebylski D. C. The Poem on the Edge of the Word: The Limits of Language and the Uses of Silence in the Poetry of Mallarme, Rilke, and Vallejo / D. C. Niebylski. - New York : Lang, 1993.
2. Milosz Cz. Ziemia Ulro / Cz. Milosz. - Krakow : Znak, 2000.
3. Медведев В. И. Философия языка : очерки истории / В. И. Медведев. - СПб. : Изд-во РХГА, 2012.
4. Брутян Г. А. Гипотеза Сепира-Уорфа / Г. А. Бру-тян. - Ереван, 1968.
5. Васильев С. Философский анализ гипотезы лингвистической относительности / С. Васильев. - Киев, 1974.
6. Гумбольдт В. О различии строения человеческих языков и его влиянии на духовное развитие человечества / В. Гумбольдт. Избранные труды по языкознанию.
- М. : Прогресс, 1984.
7. Потебня А. А. Эстетика и поэтика / А. А. Потебня. - М. : Искусство, 1976.
8. Milosz Cz. Abecadlo / Cz. Milosz. - Krakow : Wy-dawnictwo literackie, 2010.
9. Milosz Cz. Szukanie ojczyzny / Cz. Milosz. -Krakow : Znak, 1992.
10. Milosz Cz. Conversations / Cz. Milosz. - Missisippi: Univ. Press of Missisippi, 2006.
11. Milosz Cz. New and Collected Poems (1931-2001) / Cz. Milosz. - New York : HarperCollins Publ., 2003.
12. АпельК.-О. Трансцендентально-герменевтическое понятие языка / К.-О. Апель // Апель К.-О. Трансформация философии. - М. : Логос, 2001.
13. Milosz Cz. Jasnosci promieniste i inne wiersze / Cz. Milosz. - Warszawa : Zeszyty literackie, 2005.
14. Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук / М. Фуко. - СПб. : A-cad, 1994.
15. Milosz Cz. Wiersze ostatnie / Cz. Milosz. - Krakow : Znak, 2006.
Пермский государственный педагогический университет
Бразговская Е. Е., доктор филологических наук, профессор кафедры общего языкознания E-mail: elen_braz@rambler. ru Тел.: (342)2386-322
16. Fiut A. Czeslawa Milosza autoportret przekorny. Rozmowy, jakie przeprowadzil / A. Fiut. - Krakow : WL, 1988.
17. Milosz Cz. Poezje / Cz. Milosz. - Warszawa : Czytelnik, 1988.
18. Milosz Cz. The Witness of Poetry. The Charles Eliot Norton lectures 1981-1982 / Cz. Milosz. - Harvard University Press, 1983.
19. Milosz Cz. Traktat teologiczny / Cz. Milosz // Milosz. Cz. Druga przestrzen. - Krakow : Znak, 2002.
20. Бродский И. Книга интервью / И. Бродский. -М. : Захаров, 2010.
Perm State Pedagogical University
Brazgovskaya E. E., Doctor of Philology, Professor Department of General Linguistic
E-mail: elen_braz@rambler. ru
Tel.: (342)2386-322
