CC BY
24УДК 821.161.3.09
ЧЕЛОВЕК И ВОЙНА В РАННИХ РАССКАЗАХ ВАСИЛЯ БЫКОВА: ОПЫТ ТОЛСТОВСКОЙ ТРАДИЦИИ
С.В. ЛАПУНОВ
(Витебский государственный университет имени П.М. Машерова)
Несмотря на разработанность проблемы освоения белорусской литературой художественных достижений русской военной прозы XIX века, влиянию традиций русской военной прозы XIX века, в том числе художественного опыта Л.Н. Толстого, на «малые» жанры белорусской военной прозы ХХ века уделено недостаточно внимания. Исследуются закономерности преемственности художественных решений при воплощении военной тематики в ранних рассказах В. Быкова. На материале выбранных произведений определены закономерности осмысления Быковым на раннем этапе творчества художественных открытий, сделанных классиком русской военной прозы XIX столетия. Сделан вывод, что осмысление художественных открытий Л.Н. Толстого стимулировало поиск новых художественных приемов изображения войны и определило дальнейшую эволюцию военной прозы В. Быкова.
Введение. Среди исследований по истории русско-белорусских литературных связей достаточно широко представлены работы, посвященные проблеме освоения белорусской литературой художественных достижений русской военной прозы второй половины XIX века. Наиболее разработанный в белорусском литературоведении аспект указанной проблемы - влияние на белорусскую военную прозу ХХ века, начиная с документально-художественных записок М. Горецкого «На империалистической войне», художественного опыта Л.Н. Толстого. Следует отметить, что объектами большинства исследований избирались крупные эпические произведения (повести, романы, романные циклы), тогда как «малым» жанрам белорусской военной прозы уделено недостаточно внимания. Этим и обусловлено наше обращение к ранним военным рассказам Василя Быкова: «В первом бою», (1949, впоследствии на белорусский язык автором не переведен); «Смерць чалавека» («Смерть человека», 1951); «Абозшк» («Обозник», 1951); «Страта» («Утрата», 1956); «Эстафета» (1959); «На усходзе сонца» («На восходе солнца», 1959); «Ранак -свианак» (в авторизированном переводе на русский язык - «Утро вечера мудренее», 1966). Выбор произведений обусловлен следующими причинами. Во-первых, как уже признано исследователями, традиция «лейтенантской прозы», представителем которой является В. Быков, восходит «к общему источнику - к Толстому» [1, с. 539]. Во-вторых, мы учитывали значение раннего периода для дальнейшего творчества писателя. Обращение к самым разным темам на раннем этапе творчества приводит к утверждению военной темы как основной в творчестве (первая военная повесть - «Журавлиный крик» - написана в 1960 году). В-третьих, сам Быков неоднократно признавал ценность для него как для писателя толстовского художественного опыта и особую важность мысли, высказанной Толстым в финале второго севастопольского рассказа [2].
Основная часть. Обращаясь к вопросу толстовского влияния на поэтику белорусской военной прозы, А.М. Адамович отмечал, что своими произведениями Толстой показал, «сколько в правде неожиданностей и поворотов» [1, с. 615]. Установка на изображение «неожиданностей и поворотов» войны стала ведущей в творчестве В. Быкова уже на раннем этапе творчества. Обращение к показу войны во всей ее сложности и противоречивости, интерес к внутренней жизни человека в экстремальных обстоятельствах обусловили обращение писателя к опыту классиков военной прозы.
Прежде всего, стоит отметить, что «сжатость» ситуаций в рассказах Быкова потребовала лаконизма при обрисовке характеров. Как и в военных рассказах Толстого, Быков заменяет детальный портрет на одну или несколько индивидуальных «мелочностей»: «... шзенью, камлюкаваты, з крывымi у абмот-ках нагамi кулямётчык Натужны» [3, с. 187] («Эстафета»); «Сшцоу, малады светлавою баец» [3, с. 191] («Перед восходом солнца»). Иногда персонаж лишается портретной характеристики (Лемешенко в «Эстафете») или, подобно толстовским волонтеру из «Набега» и юнкеру из «Рубки леса», остается безымянным («Утро вечера мудренее»). Детализации внешнего облика Быков предпочитает раскрытие внутреннего мира в переломные моменты, исследуя то, «что поднимается из глубин человеческой психики в столкновении с обстоятельствами» [4, с. 177]. На наш взгляд, этим объясняется взаимосвязь приемов раскрытия характеров в ранних военных рассказах писателя с принципами толстовской «диалектики души», привлекательной для многих белорусских авторов второй половины ХХ века [5, с. 12].
Пожалуй, наибольшее внимание в ранних военных рассказах Быкова проявлено к классической для военной прозы ситуации испытания первым боем - неслучайно дебютный военный рассказ писателя назван «В первом бою». Первое серьезное испытание, которое проходит герой рассказа, приобретает тот
же смысл, что и в военной прозе Толстого: оно заставляет осознать подлинную сущность войны, избавляет от прежних иллюзий, открывает прежде недоступное сознанию. Уже в самом начале рассказа передано состояние напряженного ожидания первого боя, которое испытывает центральный герой произведения - недавно назначенный командиром взвода 45-мм пушек молодой лейтенант Николай Бережной: «С каждым днем Николай все явственнее ощущал медленное, но неуклонное приближение к тому роковому часу, с которого начнется и его схватка с врагом. Энергичный и смелый, он с нетерпением ждал первого боя. Каков будет этот бой, как сложатся обстоятельства?» [6, с. 10]. Среди противоречивого переплетения мечтаний о героическом подвиге и пока еще нового для лейтенанта чувства ответственности за людей важное место занимает диалог Бережного с ездовым Гарпенко. На вопрос лейтенанта: «А страшно ли в первом бою?» [6, с. 11] воюющий с первых дней войны Гарпенко отвечает: «Оно, известно, спервоначалу не очень весело, но, знаете, на войне, как и на работе: задание или там приказ надо выполнять... Было страшно, да еще как.» [6, с. 12]. Далее ездовой вспоминает недавно погибшего прежнего командира взвода, во время боя вставшего во весь рост: «Гордый был, не хотел на виду у нас пулям кланяться» [6, с. 12]. И далее звучит важная для понимания центральной идеи произведения фраза: «Конечно, как говорится, на людях и смерть красна, но все же эта смерть никудышная» [6, с. 12]. Эта оценка явно созвучна с толстовским пониманием истинной и ложной храбрости, сформулированным в рассказе «Набег», в котором желание прапорщика Аланина выказать бесстрашие на виду у всех также оценивается старым опытным солдатом: «Ничего не боится: как же это можно!... Глуп еще - вот и поплатился.
- А ты разве боишься? - спросил я.
- А то нет!» [7, с. 31]».
Как и в рассказах Толстого, подлинную сущность войны главный герой рассказа постигает в столкновении с «неожиданностями и поворотами» войны. Внимание автора привлекают не столько сами события, сколько сложное переплетение мыслей, созвучное с толстовской «диалектикой души». В самый напряженный момент так ожидаемого первого боя лейтенант испытывает смешанное чувство обиды и отчаяния. Испытание первым боем происходит вопреки ожиданиям: в момент неожиданного появления вражеских танков лейтенант ранен в правую руку и остается один. За несколько мгновений в сознании Бережного вспыхивает досада «за короткую жизнь и такой неудачный преждевременный конец» [6, с. 16], вспоминается пословица Гарпенко и в последние мгновения жизни приходит осознание того, что подвиг - это не эффектная гибель «на миру» ради славы: «Один мертвый Юсуфов будет свидетелем его гибели» [6, с. 16].
Во многом схожи с дебютным художественные решения, использованные Быковым в рассказе «Утро вечера мудренее». Рассказчик-герой - безымянный младший лейтенант, командир взвода автоматчиков - после того, как его взвод почти без боя отбил у немцев хутор, воспринимает успех как возможность самоутверждения: «..л розныя фарастыя думм усё настойлiвей пачалi займаць мае уяуленне. Я ужо бачыу, як на КП... камандзiр палка. кажа зараз начальшку штаба: «Малайчына гэты аутаматчык, ш урэзауся куды» [3, с. 130]. В то же время «новичок» осознаёт свою неопытность: «Смелы я або трус -аб тым мне, дарэчы, яшче самому было невядома. Па прычыне зуам нядоугае мае франтавой выслуп, выпадку як след праверыць сябе на гэтым пакуль не здаралася» [3, с. 130]. Отсюда и стремление младшего лейтенанта подавлять в себе малейшие проявления чувства страха: «Ды i сорамна было памкамузвода сяржанта Хазяшава, шырокатварага нетаропкага чалавека, удвая старэйшага за мяне, яю на кожны мой так старанна хаваны у сябе спалох шбы незнарок юдау: «Ычога! М1ма...» [3, с. 131]. Нерешительность молодого командира подчеркивается писателем с помощью контраста внешности и поведения «новичка» и более опытного Хозяинова: «Апрануты ён быу у новы яшчэ камсастаусю паушубак з выдраным клокам на левай лапатцы, на нагах яго сядзелi валёню... Падобна на тое, што яму было цёпла. Я ж у сваiм «на ры-бшым футры» шынелку пачынау ужо зябнуць на снезе...» [3, с. 131].
После благополучного начала дальнейшее развитие событий теряет прежнюю предсказуемость: внезапная атака немцев, гибель Хозяинова, отступление и приказ командира полка майора Воронина под угрозой расстрела отбить хутор. Чувствуя, что события развиваются вопреки его воле, командир пытается действовать: «Мяне ж щ то ад гарэлю, щ таму, што я толью цяпер пачау усведамляць усю незайздрос-насць свае перспектывы, пачала растраць неспатомная прага да дзеяння. Хацелася неадкладна кудысьщ бегчы, ...здаецца, я пачынау адчуваць у сабе сшу i рашучасць супращулення абставшам» [3, с. 139]. Однако неудачная попытка отбить хутор ничего не оставляет от прежних тщеславных мечтаний: «Дурань, пянцюх i няудачшк. А яшчэ столью марыу аб подзвтах! Зубрыу у вучылшчы статуты, старауся на службе, меу выдатныя характарыстыю. Зкзамены здау на пяцёрю. Выпусцш па першым разрадзе з правам да-тэрмшовага прысваення чарговага вошскага звання. Навошта цяпер. першае званне, якое была i апош-шм. Растраляюць як сабаку... I шхто нават не даведаецца школ^ што перажывау перад смерцю каман-дзiр узвода аутаматчыкау i якое было у яго жыццё» [3, с. 142]. Поэтому неожиданное известие о прорыве немцев на наблюдательный пункт полка воспринимается младшим лейтенантом как избавление.
Исход боя за командный пункт вроде бы благополучен: врага удалось отбить, а сам лейтенант всего лишь легко ранен в руку. Казалось бы, все для него началось с победы и все ей закончилось. Но после
боя из взвода осталось в живых только семеро, поэтому в душе рассказчика нет ни прежнего «желания выказать», ни прежней ясности: «Цяпер я сам не разумею сябе - адбылося нешта супярэчлiвае i загадка-вае. Недзе у глыбш душы я рады, амаль шча^вы, i у той жа час мне як нiколi крыудна i хочацца пла-каць» [3, с. 145]. События, произошедшие за короткий промежуток времени, заставляют героя почувствовать то, что прежде для его сознания было недоступно, - особую роль случая на войне. Совершенно по-иному рассказчик воспринимает свое отношение к майору Воронину. В бою командир полка был для него лишь олицетворением жестокой власти:«Я глядзеу на яго сутулаватую, паверх паушубка апяраза-ную рамянямi постаць, i у гэты момант для мяне не кнавала у свеце шчога, апроч ягонае гнеунай улады» [3, с. 137]. Но глядя после боя на убитого майора, лейтенант с трудом узнаёт его. Вид мертвого тела, как в толстовской «Рубке леса» (эпизод смерти Веленчука), разрушает привычное представление о человеке, открывает прежде незаметное: «Ён ляжыць на лауцы, мiж двума вокнам^ з застылым воскавым тварам, на яюм ужо ш руху, ш думкi - толькi слабы адбггак нейкай няпэунай грымасы. Грымаса гэтая больш за мярцвецкае здранцвенне робщь яго твар амаль чужым, раней невядомым мне, напэуна, гэта таму, што пры жыццi была зуам неуласщва яму» [3, с. 128]. К убитому Воронину младший лейтенант испытывает совершенно иное чувство: «Да маёра у мяне, не зважаючы ш на што, адно тольм - щхае шкадаванне... I тут самае кепскае у тым, што нiколi ужо i не даведаешся, щ ён сапрауды хацеу выканаць сваю пагрозу, цi толью палохау. Гэта ужо навек застанецца для мяне загадкай» [3, с. 146]. Как и в толстовских военных рассказах, близость смерти становится способом познания жизни, толчком к осознанию сопричастности судьбы одного судьбам многих: «...я адчуваю да гэтай магшы нейкае невыказанае сваё дачыненне. Напэуна, таму, што сярод тых, хто хутка ляжа сюды, вельмi нават магчыма мог бы ляжаць i я. Лёс або вы-падак дамогся iншага, i усё ж нейкая часцiнка майго Я будзе вечна знаходзщца тут - з Грынюком, Дуд-чанкам, Усольцавам, Бабкшым. I з маёрам Вароншым таксама» [3, с. 146].
Испытание первым боем становится центральной темой рассказа «Утрата». Герой произведения -молодой боец Матузка - тоже «новичок на войне». Рисуя портрет бойца, автор акцентирует внимание на «детскости» внешнего облика и поведения: «... свежы юрпаты твар Матузю, на пераносс крануты раба-щннем, i тонкая постаць падлетка ужо завельмi маладзш яго» [3, с. 148]. Назначение в помощники пулеметчику Галкину молодой солдат воспринимает как долгожданную возможность самоутверждения, поэтому мысли и действия Матузки мотивированы «желанием выказать»: «Першае самастойнае баявое заданне было прычынай яго незвычайнай энергii i спрыту. Хоць Матузка i не першы дзень на вайне, але неяк здаралася, што яму не давялося тратць у бой: усё выпадау рэзерв або марш щ другi эшалон. Толью вось сёння, здаецца, будзе нешта сур'ёзнае» [3, с. 147].
«Детскость» поведения проявляется во взаимоотношениях Матузки и его напарника. С одной стороны, описание внешности Галкина создает контраст между «новичком» и «опытным»: «Гэта быу дужы i сур'ёзны хлопец, ненамнога старэйшы, але з выгляду куды мажнейшы за Матузку. Рысы яго твару вылу-чалiся той грубаватай буйнаватасцю, якая разам з некаторай панурасцю у поглядзе рабiла яго старэйшым за свае, можа, i невялшя гады» [3, с. 148]. Опытность Галкина подчеркнута еще одной важной «мелочностью»: «...апрануу заношаную i засаленую гiмнасцёрку з двума медалямi "За адвагу"»[3, с. 152]. Но несмотря на желание казаться старше и опытнее, Галкину с трудом удается скрыть присущее молодости беспокойство: «На яго заклапочаным твары не шмат адбiвалася думак, аднак нiводная праява яго пачуц-ця не заставалася непрыкмечанай яго напаршкам» [3, с. 149]. Кроме того, взаимоотношения напарников схожи с взаимоотношениями «старших» и «младших» в детской среде. Успех в первой стычке с немцами Матузка воспринимает как способ самоутверждения перед «старшим», а Галкин - как повод для того, чтобы «снизойти» до дружбы с «младшим»: «У гэты час ён быу перакананы, што Галкш зуам някепсю хлопец. а Галин... думау, што з маладога байца, пэуна, будзе толк» [3, с. 151].
Изображая «новичка» в самый напряженный момент боя, Быков акцентирует внимание на переплетении в сознании бойца страха и чувства долга: «Страшна зрабшася хлопцу тут, на паверхш зямл^ воддаль ад вырытага акопчыка. Але трэба было рабщь сваю справу - бегчы наперад, каб у час памагчы Галину» [3, с. 155]. В момент первого серьезного испытания боец, несколько часов назад мечтавший о подвиге, не осознаёт того, что совершает подвиг: «Малады баец моцна спалохауся ад думм, што спаз-шуся. Як-кольвечы ён прыцэлiуся i нацiснуу спуск. Нястрыманая весялосць ахапша кулямётчыка. Аг-лушаны выбухамi i стрэламi, ён на усё горла крычау адно i тое ж зларадна-дурасл1вае...» [3, с. 155-156]. После боя отношение бойца к произошедшему, казалось бы, остается «детским»: «Як крыудныя слёзы маленства, адразу забылiся нядаунiя страхь Пачатак быу зроблены - цяжю, але удалы пачатак. Ён. быу рады, i радасць яго павялiчвалася упэуненасцю, што Галкiн задаволiцца яго умельствам i цяпер, бадай, пасябруе з iм» [3, с. 157]. Но, как и в других рассказах Быкова, толчком к новому осознанию действительности становится смерть. Внезапное известие о гибели Галкина стало для молодого солдата не только потрясением, но и толчком к осознанию своего места на войне: «Матузка падняуся апошш ^ паду-маушы крыху, стау у галаву калоны, дзе учора крочыу Галкiн i дзе звычайна станавiлiся ручныя куля-
мётчыю» [3, с. 157]. То, что в финале рассказа автор не прибегает к развернутому изображению внутреннего состояния персонажа, вполне оправданно. Война дает слишком мало времени на принятие решений. Смерть на войне страшна, но закономерна. Героем и автором смерть осознается как движение по замкнутому кругу - от смерти к жизни (и здесь, безусловно, возникает перекличка с финалами «Набега» и «Рубки леса»). Матузка занял место Галкина, а значит, война (и жизнь!) продолжается.
По мнению исследователей творчества В. Быкова, главной этической установкой писателя, начиная с ранних произведений, был показ войны как синтеза героического и трагического. Как отметил И.П. Чиг-ринов, при работе над повестью «Журавлиный крик» Быков осознавал невозможность одностороннего изображения войны - только трагически или только героически: «Эти два начала действовали в единении в минуту наивысшего проявления человеческих возможностей и духовных сил. Следовательно, и изображать их надо в синтезе» [8, с. 192]. Мнение о том, что Быков «бежит» от героического пафоса [9, с. 175], не означает того, что он «бежит» от признания героизма, напротив, избегая атрибутов «монументализации», писатель обращается к изображению сложных, порой противоречивых мотивов совершения подвига. Переплетение героического и трагического мы наблюдаем во всех ранних военных рассказах Быкова, но в рассказе «Смерть человека» оно приобретает особое звучание.
В произведении автор вновь обращается к вопросу, поставленному в рассказе «В первом бою». Герой рассказа, чувствующий приближение смерти, размышляет:«Дык вось, значыцца, яю канец твой, чалавеча... Кольм думау аб iм, разважау, а такога аднак, не прадбачыу. Усё здавалася, што смерць будзе гераiчнай, на вачах у людзей i дорага абыдзецца ворагу. А выйшла так, што прыйдзецца самому спынщь уласныя пакуты i нiколi шхто не даведаецца, як памёр чалавек...»[6,с.19]. В сознании безымянного героя рассказа - автор называет его просто «человек» - на протяжении сюжета разворачивается борьба между желанием жить и слабостью, которая подталкивает его к мысли покончить с собой. Поворотным пунктом в этой «диалектике души» становится эпизод, когда боец оказывается на месте недавнего боя и видит тела убитых однополчан: «Цяпер ён упэушуся, што шхто не адстуту адсюль, i усе памерл^ да канца выканаушы свой салдацю абавязак» [6, с. 23]. Герой рассказа принимает последнее в своей жизни решение - выдернуть чеку гранаты. Получается, что боец отомстил за убитых товарищей, уже будучи мертвым: граната взорвалась, когда немецкий солдат перевернул мертвое тело. И здесь, как и в первом рассказе, нет эффектного подвига «на миру», но принятое героем последнее решение заставляет автора закончить рассказ короткой фразой: «Так памёр Чалавек» [6, с. 23].
В незаконченном рассказе «Как умирают русские солдаты» Л.Н. Толстой отметил: «Отрадно видеть человека, смело смотрящего в глаза смерти; а здесь сотни людей всякий час, всякую минуту готовы не только принять ее без страха, но что гораздо важнее - без хвастовства, без желания отуманиться, спокойно и просто идут ей навстречу» [7, с. 379]. Бессознательно-спокойное отношение к смерти движет поведением героя рассказа «Эстафета» сержанта Лемешенко. Рассказ начинается с описания внезапной и очень простой гибели взводного: «... прыгнууся, неяк баднуу галавой у зухавата прыткнутай пшотцы ^ выпусщушы тсталет, тыцнууся тварам у цёплую мякаць зямлЬ> [3, с. 185]. В разгар боя сержант не воспринимает гибель командира обостренно: «Спярша ён здзiвiуся, што той гэтак недарэчна спатыкнууся, нейкая няяс-насць кораценька мшьгнула у свядомасщ, але затым усё стала на сваё месца... Лемяшэнка не спышуся, толью нервова перасмыкнуу вуснам^ пераняушы каманду, закрычау праз грукат бою. » [3, с. 185-186]. Боевую задачу надо выполнить, поэтому смерть взводного становится для сержанта эстафетой жизни: «У iм усё тлеу невыразны, так не праяснены смутак аб забггым узводным, у якога, бы эстафету, падхашу ён чарговы клопат - павярнуць узвод фронтам да юрх1 Лемяшэнка не дужа разумеу, навошта гэта было, але апошш загад камандзiра набыу ужо сшу i вёу яго новым юрункам» [3, с. 186]. Лемешенко максимально сосредоточен как на выполнении задачи, так и на передвижении каждого из бойцов, в особенности самого неловкого: «...з нейкага двара лез цераз загарадзь маруда Бабiч у перакручанай на галаве зь мовай шапцы. «Не мог знайсщ якога праходу, торба», - вылаяуся у думках сяржант, убачыушы, як той спа-чатку перамнуу цераз плот свой аутамат, а пасля нязграбна перавалiу на вулiцу няуклюднае мядзведзе-ватае цела» [3, с. 187]. Даже в момент гибели Лемешенко не осознаёт, что это происходит с ним, и продолжает думать о Бабиче: ««Забггы, забггы», - казау нехта у iм ягонымi думкамi, i невядома было, щ гэта пра Бабiча, щ пра яго самога» [3, с. 190]. В последние секунды жизни сержант видит, что его место занимает молодой солдат Тарасов: «Прыгнуушыся, гэты малодзеньм баец спрытна агау да рага, спынiуся, зухавата замахау некаму «сюды, сюды!» i знiк - маленькi i кволы побач з высачэнным гмыхам кiрхi» [3, с. 190]. А значит, происходит новая передача эстафеты и путь к победе продолжается. Только теперь к ней пойдут другие.
С пониманием значения смерти на войне как «эстафеты жизни» связаны художественные решения, использованные в рассказе «На восходе солнца». Завязкой сюжета, как и в остальных рассматриваемых нами рассказах Быкова, становится случайность, обостряющая вопрос нравственного выбора. В один из дней после капитуляции Германии рота остановлена немецким пулеметчиком, засевшим в ратуше. Пу-
леметчика надо уничтожить, но тяжесть приказа ощущают все, начиная с ротного: «Было б гэта яшчэ учора щ калi раней, хiба адчуу бы ротны гэткую раптоуную нерашучасць! Але сёння... Сёння iх жыццё падаражэла удвая - яны дачакалiся мiру» [3, с. 190-91]. Молодому бойцу Синцову поначалу эта задача кажется легкой: «Чаго з iм цацкацца! На ура атакаваць, i канец» [3, с. 191]. Несколько последних дней боец поглощен мыслями о мирной жизни - тем более что она дорога ему вдвойне: «Хлопец быу адзш, без бацькоу i радш, з чатырнаццацi год - выхаванец палка» [3, с. 191]. Даже взбираясь на башню ратуши, Синцов думает не о поставленной задаче, а о мирной жизни, символом которой становится начавшее всходить солнце: «... Сшцоу, неяк непрыцям змануты цiшынёй, аж забыуся, куды навошта вяла iх апош-няя воiнская патрэба. Ён усё больш зачаравана углядвауся у кожнае акенца на усход i чакау, што вось-вось. пырсне тое самае незвычайнае дзiвоснае сонца» [3, с. 193] (здесь следует отметить, что образ восходящего солнца как символа продолжения жизни использован в финале рассказа «В первом бою»). Но когда до места, где засел немецкий пулеметчик, остается несколько шагов, боец бессознательно улавливает напряженное беспокойство двух его однополчан. В момент, когда кто-то должен броситься на врага первым, в сознании Синцова происходит то, что произошло за секунду до гибели в сознании толстовского Праскухина («Севастополь в мае»): за одно мгновение сознанию человека открывается то, что ранее было недоступным или неважным. Но если за секунду до смерти Праскухин переживает всю свою жизнь, то Синцову открываются жизни его товарищей: «Сшцоу раптам прыпомшу, што Чарняк у гэтую вайну шэсць разоу паранены, што у яго дома старая мац i чацвёра дзяцей, а сяржант Вераб'ёу пайшоу на вайну з апошняга курса ушвератэта, меу два ордэны Славы i быу разумны, адукаваны чалавек» [3, с. 193-194]. Это мгновение и подталкивает бойца к последнему в его жизни решению принять огонь на себя. И вновь по-толстовски смерть становится способом познания жизни.
С толстовской традицией изображения человека на войне мы связываем художественные решения, использованные В. Быковым в рассказе «Обозник». В облике главного героя рассказа, ездового Максима Кореня, достаточно четко прослеживаются черты, свойственные толстовским «покорным» солдатам из рассказа «Рубка леса». Прежде всего, в облике ездового нет ничего «воинственного»: «Максим Корань -ездавы сёмай роты. Гэтую вайсковую пасаду заняу ён нядауна, i прычынай таму быу яго узрост - Корань лiчыуся самым старым салдатам у роце. Макам цяпер разумеу, што с такiмi гадамi хоць i давялося тра-тць на фронт, але ваяваць ужо наурад щ прыйдзецца... Нядауна па загадзе старшыны прыняу ён пару спрауных трафейных коней i цяжкую, акутую жалезам вайсковую каламажку» [6, с. 27]. Свои новые обязанности боец воспринимает как должное: «Ну i хай. хоць бы i абозшк. Усё ж трэба камусьцi быць i пры возе» [6, с. 29]. И даже на войне Корень по-прежнему сохраняет крестьянский взгляд на вещи: «У сваiм жыцщ не давялося мець добрых, дык цяпер вайсковыя не на жарт захапш сялянскую душу байца. Што казаць: добрыя былi конi, у гаспадарку б таюх, у плуг.» [6, с. 29]. Обстоятельства, в которых оказывается ездовой, нельзя назвать героическими: отстав от своего подразделения, Корень заблудился, потерял упряжку, которую затем угоняют немцы. Но пережитое чувство личной обиды в сочетании с осознанием долга перед сослуживцами не просто заставляют старого солдата взглянуть на себя другими глазами, но и почувствовать в себе то, чего он прежде не ощущал. И вот из обозника Максим превращается в солдата: «Пачуццё салдата паступова, але рашуча пачало браць верх, заглушыушы усё шшае, асабютае, якое цяпер выявшася у iм самым благiм чынам» [6, с. 33]. И после того как Максим в одиночку отбивает у немцев повозку и догоняет свое подразделение, он не осознаёт того, что совершил подвиг. Смысл произошедшего боец начинает осознавать, уже засыпая после напряженного дня: «Мабыць, упершыню так выразна адчуу чалавек, што шмат ужо год за плячыма, а за гэтую ноч прыбавшася яшчэ, - бадай, з дзесяць» [6, с. 34]. По нашему мнению, трактовка поведения главного героя рассказа связана с толстовским пониманием солдатского подвига, сформулированным в первом севастопольском рассказе: «вы видите будничных людей, спокойно занятых будничным делом...» [7, с. 90].
Заключение. Взаимосвязь приемов раскрытия характеров в ранних военных рассказах В. Быкова с опытом классика русской военной прозы XIX столетия нам представляется закономерной. На этапе творческого самоопределения художественное освоение и осмысление Быковым художественных открытий, сделанных Л.Н. Толстым, стимулировало поиск новых художественных приемов изображения войны, прежде всего средств раскрытия «внутреннего мира в его неупорядоченной подвижности» [10, с. 114]. Творческое осмысление этой неупорядоченности, лежащей в основе толстовской «диалектики души», определило эволюцию военной прозы Быкова в сторону психологизации батального пространства.
ЛИТЕРАТУРА
1. Адамович, А.М. Взаимодействие белорусской и русской «военной прозы» с европейской литературной и гуманистической традицией / А.М. Адамович // Собр. соч.: в 4-х т. Т. 3. / А.М. Адамович. -Минск: Маст. лгг, 1982. - С. 539-541.
2. Быков, В. Правду и всю правду / В. Быков // Советская культура. - 1987. - 29 окт. - С. 4.
3. Быкау, В. Збор творау: у 6 т. / В. Быкау. - Мшск: Маст. лгг, 1994. - Т. 6: Аповесць, апавяданш, драма, публщыстка. - 543 с., [4].
4. Чучвага, Л. Психологизм прозы В. Быкова / Л. Чучвага // Литература о войне и проблемы века. -Минск: Наука и техника, 1986. - С. 171-177.
5. Васючэнка, П. Пошум страчанага дзяцшства: Беларусюя празаш «сярэдняга пакалення» аб Вялшай Айчыннай вайне / П. Васючэнка. - Мшск: Навука i тэхшка, 1995. - 60 с.
6. Быкау, В. Поуны збор творау: у 14 т. / В. Быкау - Мшск: Саюз беларусмх шсьменшкау; М.: ТАА «Выд-ва "Время"», 2009. - Т. 7: Апавяданш. - 480 с.
7. Толстой, Л.Н. Собр. соч.: в 22-х т. / Л.Н. Толстой. - М.: Худож. лит., 1979. - Т. 2: Повести и рассказы. 1852-1856. - 422 с.
8. Чигринов, И. Духовный мир героя в литературе о войне / И. Чигринов // Литература о войне и проблемы века. - Минск: Наука и техника, 1986. - С. 187-196.
9. Шаблоуская, 1.В. Сусветная лиаратура у беларускай прасторы: Рэцэпцыя. Тыпалогя. Кантакты / I. Шаблоуская; прадм. Г. Бутырчык. - Мшск: Радыёла-плюс, 2007. - 304 с.
10. Есин, А.Б. Психологизм русской классической литературы / А.Б. Есин. - М.: Просвещение, 1988. -176 с.
Поступила 01.06.2014
MAN AND WAR IN EARLY STORIES BY VASILIY BIKOV: THE EXPERIENCE OF LEO TOLSTOY'S TRADITION
S. LAPUNOV
Despite the problem of assimilating the artistic achievements of the Russian military prose of the 19th century by Belorussian literature has been elaborated, the impact of the Russian military prose of the 19th centurytradition, including the artistic experience of Leo Tolstoy, to the "small" genres of the Belorussian military prose of the 20th century has been insufficiently attended. The regularities of the succession of artistic solutions in military themes' realization in early stories by Vasiliy Bikov is being researched. On the stuff of the chosen works of literature are determined the regularities of understanding by Vasiliy Bikov in the early period of his creative work the artistic discoveries made by the classic of the Russian military prose of the 19th century. A conclusion has been drawn that assimilating Leo Tolstoy's artistic discoveries stimulated the search of new artistic devices of depicting war and determined the further evolution of Vasiliy Bikov's military prose.
