CC BY
177
УДК 17.026
«ЧЕЛОВЕК ЕСТЬ ТАЙНА...»
(НРАВСТВЕННАЯ ФИЛОСОФИЯ ДОСТОЕВСКОГО)
В.В. Варава
Рассмотрены философские искания Ф. М. Достоевского относительно нравственного бытия человека. В основу положена фундаментальная категория антропологии Достоевского - «тайна человека», которая, как правило, остается малозамеченной в многочисленных исследованиях его творчества. Воззрения таких русских философов, как В. В. Розанов, Н. А. Бердяев, Л. Шестов, Вяч. Иванов, подтверждают идею о преимущественно фи-лософско-антропологическом характере творчества писателя.
Ключевые слова: Достоевский, русская философия, нравственная философия, тайна человека, смысл существования, смерть.
Принято считать, что Достоевского всю жизнь «мучил Бог». Религиозная (в большей мере - богословская) мысль, хотя и без особенного энтузиазма, поскольку в ней, как правило, все уже ясно, всегда делает на этом акцент. В. В. Зеньковский, например, в своей «Истории русской философии» пишет: «В основе всей идейной жизни, всех исканий и построений Достоевского были его религиозные искания. Достоевский всю жизнь оставался религиозной натурой, всю жизнь «мучился», по его выражению, мыслью о Боге. Поэтому в лице Достоевского больше, чем в лице кого-либо другого, мы имеем дело с философским творчеством, выраставшим в лоне религиозного сознания» [1, с. 401].
Можно сказать, что этот взгляд стал «общим местом» в исследованиях творчества Достоевского в постсоветский период. Нисколько не умаляя значимости религиозных исканий писателя, все же необходимо иметь в виду и философские измерения его творчества, которые при всей близости к религиозной сфере сохраняют свою самостоятельность настолько, насколько вообще философия автономна по отношению к религии и теологии. Философский поиск Достоевского концентрируется вокруг проблемы человека, человека как такового, не только верующего, религиозного, но и того, который уходит от религии, ищет иных путей, кто вообще смотрит в «бездну». Как отмечает современный исследователь русской философии И. И. Евлампиев: «Достоевский не только стремился к целостному мировоззрению, он очень рано выработал такое мировоззрение, в центре которого находится очень необычное понимание человека, необычная философия человека» [2, с. 17].
Эти представления обращены вглубь, к мыслям Н. А. Бердяева о Достоевском, который, например, в статье «Откровение о человеке в творчестве Достоевского» раскрыл с максимальной полнотой антропологический дар писателя, делающий его полноценным философом. Бердяев пишет: «У Достоевского было одному ему присущее, небывалое отношение к человеку и его судьбе - вот где нужно искать его пафос, вот с чем связана единственность его творческого типа. ... Такой исключительной поглощенности темой о человеке ни у кого никогда не было. И ни у кого не было такой гениальности в раскрытии тайн чело-
95
веческой природы» [3, с. 215, 216]. Пожалуй, Бердяев увидел в Достоевском новую, не линеарную, «неевклидову» антропологическую оптику, которую применял и в своих философских изысканиях, результатом чего явилась глубоко своеобразная этическая теория, изложенная в до конца не оцененной книге философа «О назначении человека. Опыт парадоксальной этики», которая представляет собой оригинальный религиозно-философский синтез с явным углубленным (экзистенциальным) пониманием человека. Ценность этой работы Бердяева в том, что она вбирает в себя весь духовный опыт русской философской культуры (прежде всего откровения Достоевского) и традиции западной философии.
Кстати, западным исследователям, которые сталкиваются с творчеством Достоевского, также бросается в глаза своеобразие его акцентов, поставленных на человеке. Здесь интерес представляет точка зрения писательницы Лу Ан-дреас-Саломе, выступившей в роли историка русской философии в статье «Наше понимание Достоевского и Толстого». Польская исследовательница К. Туронек-Островска, характеризуя воззрения именитой писательницы относительно великих русских мыслителей-литераторов, отмечает, что «По мнению Саломе, анализируя их произведения, следует искать разнообразие в каждом из людей. Углубляясь в работы обоих мыслителей, мы сталкиваемся с широким диапазоном эмоций, которые пересекаются и взаимодействуют друг с другом. ...Согласно Саломе, оригинальность творчества Достоевского и Толстого заключается в том, что они занимались проблемами, с которыми человек встречается в реальной жизни» [4, с. 277].
Кроме этого, необходимо обратить внимание еще на один важный аспект. Принимая во внимание все огромные различия между «религиозным» и «богословским», все же следует сказать, что в этой области Достоевский предложил больше проблем, чем решений. Вячеслав Иванов назвал Достоевского «змием», «открывшим познание путей отъединенной, самодовлеющей личности и путей личности, полагающей свое и вселенское бытие в Боге». Достоевский, по словам философа, «поставил будущему вопросы, которые до него никто не ставил, и нашептал ответы на еще непонятые вопросы» [5, с. 165]. Для благочестивого религиозного сознания было бы хорошо, если бы Достоевский вообще не появлялся со своими «проклятыми вопросами», которые, скорее, вносят смуту и сомнения в душу, нежели способствуют укреплению веры.
По всему видно, что мучал Достоевского именно человек. И этот человек в конце концов его замучил. Что же тревожило Достоевского в человеке более всего? Написал ли он об этом где-нибудь прямо и открыто или был вынужден свою муку прятать в бесконечных моральных хитросплетениях своих романов?
Как и всякий глубокий представитель отечественной духовной традиции, Достоевский остро чувствовал наличную бессмысленность жизни, от которой он всегда стремился спастись. Эту бессмысленность переживали многие русские философы, создавшие своеобразное «философское противоядие» в ставшем уже каноническом жанре «смысл жизни». Фундаментальные труды Е.
Н. Трубецкого и С. Л. Франка - первые в этом ряду. Но это все же теоретическая философия, аналитика, рефлексия в рациональных категориях. У Достоевского же иное чувствование, иной язык, иная форма выражения, более открытая для человека, не склонного к философской теории.
Но в основе - глубочайшая уязвленность жизнью «без всякого высшего смысла жизни», «просто животной жизнью, в смысле низшего типа». Отсюда и его искренняя вера в то, что «есть, и даже слишком уж многие и, что всего любопытнее, с виду, может быть, и чрезвычайно грубые и порочные натуры, а между тем природа их, может быть им самим неведомо, давно уже тоскует по высшим целям и значению жизни» [6, с. 534]. Эта тоска по высшему смыслу отнюдь не присуща человеку как таковому, человеку массовому, который лишь в редкие минуты чрезвычайно глубокого несчастья может задуматься над тем, что мучает таких людей, как Достоевский, постоянно.
У Достоевского особая сила проникновения в глубину человеческих состояний. Это был его особый дар, «жестокий талант», как говорили некоторые. Вот почему страдания (сами по себе бессмысленные) особо вызывали в нем сильнейший протест и негодование. Бессмысленная жизнь, в которой бессмысленные страдания. Можно вспомнить стенания и проклятия героя из рассказа «Кроткая», когда он оказывается на дне экзистенциального отчаяния, столкнувшись с неожиданной, злой и страшной, преждевременной смертью любимого человека. «Что мне теперь ваши законы?», - восклицает он, - к чему мне ваши обычаи, ваши нравы, ваша жизнь, ваше государство, ваше вера?» [6, с. 517]. И в заключение - невероятной силы гимн отчаяния, тоски и протеста: «Косность! О, природа! Люди на земле одни - вот беда! «Есть ли в поле жив человек?» - кричит русский богатырь. Кричу и я, не богатырь, и никто не откликается. Говорят, солнце живит вселенную. Взойдет солнце и - посмотрите на него, разве оно не мертвец? Все мертво, и всюду мертвецы. Одни только люди, а кругом них молчание - вот земля» [6, с. 518].
Эта экклезиастовская интонация есть ропот «подпольного человека», который есть закономерное вопрошание о смысле и бессмысленности просто человека. Достоевский был почти беззащитен перед злом; это очень редкий дар, можно даже сказать редкая казнь - не дать творческому человеку никакой защиты. Но такова, возможна формула гениальности, это цена и плата за те искрометные прозрения-откровения, которые потрясли не одного человека на земле.
Еще на заре своего писательского пути Достоевский в письме брату произнес слова, которые являются его самым сокровенным не только творческим, но и жизненным кредо: «Человек есть тайна. Ее надо разгадать, и ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком» [7, с. 317].
Эти слова, ставшие своего рода «символом веры» для Достоевского, освещали все действительные муки жизни и творчества Достоевского, удельный вес которых превышает все разумные пределы. Но так сложилось, что менее всего видят тайны у Достоевского, сводя его искания к социологии, психо-
логии, философии истории, религиозной философии, этике, богословию. Как это ни парадоксально, но самые знаменитые, исполненные философии тексты Достоевского - «Легенда о Великом Инквизиторе» и «Записки из подполья» - в некотором роде уводят от тайны в совершенно иные, очень важные, но иные сферы.
У Достоевского всегда находят очень много всего. Трагедия, страдание, соблазн, грехопадение, жертва, правда, красота, вера, миссия России - этим полнятся страницы, посвященные мыслителю. Но как бы не замечают тайны, проходя мимо его собственных слов, полагая, что тайна - это не серьезно, романтично, сентиментально или излишне метафизично. И потому просматривают главного его персонажа - тайну человека, которую нужно разгадывать всю жизнь. Что, собственно говоря, он и делал, оставив нам нетленный завет разгадывать тайну самого Достоевского, как он сам заповедовал делать с Пушкиным: «Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с собой в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем» [7, с. 315].
Владимир Соловьев, чье влияние на русскую мысль всегда было крайне весомым, назвал Достоевского «пророком Божиим». Тем самым, он задал своего рода религиозно-общественную матрицу интерпретации личности писателя, которая, так или иначе, была воспроизведена в дальнейшем в русской философии. Нельзя сказать, что она неверна, что Соловьев ошибся в понимании Достоевского. Соловьев все точно определил у Достоевского, нисколько не погрешив против истины. Но при всем том хочется сказать, что Достоевский не весь в этом, что здесь, хоть и явлена истина о Достоевском, но эта не полная истина и есть нечто, ускользнувшее от «всеединого ока» Соловьева.
«Три речи в память Достоевского» - это своего рода христианский канон понимания Достоевского, созданного Владимиром Соловьевым. Уже в предисловии он воспроизводит слова, сказанные на могиле Достоевского 1 февраля 1881 года. Они задают общую тональность в истолковании главного. Вот эти знаменитые слова: «А любил он прежде всего живую человеческую душу во всем и везде, и верил он, что мы все род Божий, верил в бесконечную силу человеческой души, торжествующую над всяким внешним насилием и над всяким внутренним падением. Приняв в свою душу всю жизненную злобу, всю тяготу и черноту жизни и преодолев все это бесконечной силой любви, Достоевский во всех своих творениях возвещал эту победу. Изведав божественную силу в душе, пробивающуюся через всякую человеческую немощь, Достоевский пришел к познанию Бога и Богочеловека. Действительность Бога и Христа открылась ему во внутренней силе любви и всепрощения, и эту же всепрощающую благодатную силу проповедовал он как основание и для внешнего осуществления на земле того царства правды, которого он жаждал и к которому стремился всю свою жизнь» [8, с. 290-291].
Все как будто правильно в этих словах: и вера Достоевского в бесконечную силу души и силу любви, и познание Бога и Богочеловека, и действительность Христа, и торжество над насилием и падением, и всепрощение, и пропо-
ведь царства правды на земле. Все это есть у Достоевского, все это многообразно представлено в его произведениях, письмах, дневниках, черновиках, набросках, планах. Но при этом что-то важное все-таки ощутимо остается за бортом. Каким-то слишком идеальным христианином предстает Достоевский у Соловьева.
При всем своем религиозно-философском даре не заметил Соловьев у Достоевского того, что тот сам считал главным делом всей жизни - разгадывание тайны человека. Если даже стилистически сопоставить слова Достоевского: «Человек есть тайна» с тем, что пишет о нем Соловьев, то разница будет существенной. От слов Достоевского про тайну веет тайной, они обладают какой-то убийственной «магической» силой создавать абсолютно таинственное при всяком приближении к человеку. А у Соловьева, скорее, дана разгадка этой тайны; саму тайну он не удерживает, стремясь как можно тщательнее ее растолковать, нарушив тем самым завет самого Достоевского о бесконечном приближении к тайне.
А тайна человека - это его бездна, бездонность, неиссякаемость, непостижимость, невозможность, в конечном счете, определить человека. В том числе и на христианских началах. Ибо любое определение - это ограничение. Вот поэтому у Достоевского бесконечные смертоносные погружения в эту бездну. И если мы попытаемся искренне следовать этим тропам и также погружаться в бездны, в которые нас влечет Достоевский, то в итоге мы не выведем из того никакую четкую и определенную формулу человека, которая могла бы быть представлена в виде некого антропологического конструкта. Скорее, оша-рашивание, может и опустошение, и разочарование, и часто отчаяние. Но всегда непонимание, непонимание того, что есть человек. Возможно это и есть главный результат Достоевского - спасти нас от понимания, от горделивой претензии нашего «эвклидова» разума на познание тайны человека.
Так что, если и проповедовал Достоевский смирение - то это смирение и благоговение перед тайного человека в ее абсолютной сути. Все остальное -«розовое христианство», как несколько однобоко, но довольно справедливо высказался Константин Леонтьев.
Тайна может очаровывать, пленять, околдовывать своей несказанностью и невыразимостью. А может и мучить, принося невыносимые нравственные терзания. В. В. Розанов в «Легенде о Великом Инквизиторе Ф. М. Достоевского», сопоставляя его с Тургеневым, отмечает, что характеры, выведенные последним, ответили на интересы своей минуты, были понятны в свое время, и теперь в них уже нечего разгадывать. «Совершенно обратное», -продолжает философ, - мы находим у Достоевского: тревога и сомнения, разлитые в его произведениях, есть наша тревога и сомнения, и таковыми останутся они для всякого времени» [9, с. 61].
Розанов открывает вечное измерение у Достоевского, в котором не может быть никакой ясности и непротиворечивости, никаких конечных выводов. Он пишет: «Отсюда - болезненный тон всех его произведений, отсутствие в них внешней гармонии частей, и мир неутолимого страдания, который он от-
крывает, переплетенный с мыслью о его непонятных причинах, о его непостижимых целях». Достоевский - философ страдания, но в качестве философа, а не социолога или теолога, он и выходит на понимание его «непонятных причинах» и «непостижимых целях» [9, с. 60].
По сути дела, Розанов говорит о нравственной тайне, которая заставляет человека всегда тревожиться, сомневаться и мучиться, оставаясь навсегда не раскрытой. Не все, конечно, мучаются этим, но речь ведь идет о тех, кто стремится к истинной жизни, а не к миру иллюзий и ложных утешений, которыми усыпляет человека культура. Последней истины ищет Достоевский, понимая, что именно последнее, которое могло бы реально утешить, недостижимо.
И поэтому герои Достоевского - это не совсем художественные образы, существующие по законам литературного жанра. Мы четко видим и как будто понимаем Настасью Филипповну, Алешу Карамазова, Смердякова, Ставрогина, князя Мышкина, Кириллова, Раскольникова,... нам как будто понятен ход их мыли и логика действий. Но до определенного предела. Всегда наступает момент какой-то непостижимой инверсии, когда вся уже устоявшаяся конструкция вдруг рушится и мы стоим лицом к лицу перед чем-то непостижимым в человеке, стоим перед его бездной, в которой «Бог с дьяволом борются». Г. Фло-ровский в статье «Блаженство страждущей любви» писал, что Достоевский был прежде всего и более всего «гениальным мыслителем-философом и богословом. . он видит «как дьявол с Богом борется, а поле битвы - сердца людей». И в эту таинственную, страшную тему неотступно всматривается, и как бы про себя шепчет в трепете и дрожи о том, что ему открывается» [10, с. 68-69].
В итоге мы понимаем, что ничего не понимаем. И убегаем в уютный кокон литературоведческих построений, где все расставлено по полочкам, все на своих местах, где исследователь лучше автора знает и понимает то, о чем он хотел нам сообщить.
У Достоевского не просто добро и зло, но тайна добра и зла, не Бог и человек, но тайна Бога и человека, не жизнь и смерть, но тайна жизни и смерти. Вот это и есть подлинная этико-метафизическая оптика Достоевского, в которой заключен не просто какой-либо «антропологический феномен» как данность и даже не его смысл, но загадка этого феномена. Здесь метафизика (тайна) сливается с человеком (этика), образуя высший контур познания, которое в результате оказывается высшим незнанием. Он всегда, как точно говорит Шестов, «накануне великой истины». И здесь, в этом «накануне», пожалуй, и есть ключ к творчеству Достоевского, к сущности его «философского дела». Шестов поясняет это в статье «Пророческий дар», в которой показывает, что религиозное проповедничество не главное у Достоевского. Он пишет: «Я глубоко убежден, что, если бы даже до последних дней своих он оставался в подполье, все равно «разрешения» волновавших его вопросов он не добился бы. Как бы много душевной энергии ни вложил в свое дело человек, он все же останется «накануне» истины и не найдет нужной ему разгадки. Таков человеческий закон» [11, с. 127]. И Достоевский, как никто иной, показал, что никакая разгадка человека невозможна. И это есть самая великая «разгадка», доступная человеку.
По сути дела, Достоевский является открывателем экзистенции на русской почве, на почве нравственной философии так же, как Кьеркегор является открытием экзистенции на западной почве нецерковного христианства. Контексты у них разные, разные и культуры, но итог один - открытие новой глубины человека, той глубины, которая была недоступна для традиций рациональной метафизики, в том числе и для традиций христианского платонизма. Это есть подлинный экзистенциализм - обнаружение в человеке наряду с духом, душой и телом, а также с волей и разумом еще одного измерения - экзистенции, которое всегда было в тени, но в котором открылась наиболее важная истина человека - истина его подлинного бытия, бытия в мире как конечного и страдающего присутствия.
Тайна человеческой экзистенции - вот, что по-настоящему мучало и волновало Достоевского, вот, что было «предметом» его пристального внимания и всей философско-литературной работы. Исследователи, как правило, проходят мимо наиболее существенного в творчестве писателя. Можно вполне согласиться с мнением И. И. Гарина: «Удивительно, что в наших книгах и статьях о Достоевском - я имею в виду даже лучшие из них: Бахтина, Сараски-ной, Карякина - практически не употребляется слово «экзистенциальный», а ссылки на Киркегора отсутствуют или мимолетны. Но можно ли понять Достоевского без Киркегора? Можно ли говорить о человеческом духе без экзистенции?» [12, с. 4-5].
Итак, Достоевский всегда «накануне великой истины». Тогда в свете этих слов становится более понятным один из главных тезисов нравственной философии Достоевского: «Человек в поступке не весь». Но и мотивы его неведомы до конца, добавим мы. Сладострастие - да, похоть - да, сребролюбие -да, жажда власти - да, необъяснимая жестокость - да, мерзейшее раболепство -да, все это как бы на поверхности, все это в перечне «грехов», и, однако, последний мотив, например, что именно движет человеком в его самых низменных и отвратных действиях, или совершенно непонятных, глупых и абсурдных, так вот эта последняя глубина человека, глубина его духовного мотива совершенно недоступна никакому внешнему анализу. Это как раз то, что так поразило и вдохновило Ницше в Достоевском, заставив его сделать высочайшее признание в адрес последнего.
Но именно это незнание всех глубинных мотивов, которое являет Достоевский, тех мотивов, которые живут на таком инфернальном дне, что абсолютно недоступны ни для какой этики - ни светской, ни религиозной, так вот это незнание мотивов освобождает человека, ибо продвигает к самому сокровенному и заветному у Достоевского, к тайне человека. Это незнание, проникновение в которое и составляет весь тот таинственный и мрачный лабиринт произведений Достоевского, обладает ни с чем не сравнимой притягательной силой, которой, увы, не обладают прозрачные и понятные тексты Толстого, например. Да и тексты множества других авторов, которые с позиции своего авторского божества вещают человеку об истинах его бытия.
Никакой «смысл жизни», который мог бы примирить человека с действительностью, все ему разъяснить и раскрыть, не является подлинным смыслом.
101
Подлинный тот, который способен хранить тайну. В. Розанов показывает ту внутреннюю духовную работу человека, путь от смысла к истине, который он совершает под влиянием Достоевского: «Прилепленные к жизни, даже «не понимая ее смысла», мы непреодолимо начинаем думать, что есть в ней нечто неизмеримо более глубокое, нежели тот жалкий смысл, который мы хотели бы в ней видеть, и, найдя только его, готовы были бы примириться с нею, «принять ее». Ощущение мистического, в чем коренится наше бытие, хотя мы его не видим, наполняет нашу душу, смиряет наш ум, но и возвращает нам силу жизни» [9, с. 155-156].
Вот это «ощущение мистического» и есть чувствование тайны, ее незримого присутствия, на фоне которой все человеческие (так или иначе, рациональные) построения терпят крах. И уже не от смысла к истине движется душа человека, но от смысла к тайне, а через нее и к надежде. Потому что не может быть высказана надежда, не может быть определена так, как могут быть определены истина и смысл. Она, как юная девушка, которую только коснулась первая любовь, возносится в невыносимо-сладостных муках к своему бесконечному счастью.
Тайна не может присутствовать в тексте объективировано, в виде чего-то таинственного. Прямое описание тайны, предъявление тайны как «таинственного происшествия» - это уже профанация тайны, низведение ее до роли сюжето-образующего элемента наряду с другими элементами. «Таинственный фон» произведений Достоевского - вот, что, пожалуй, наиболее точно соответствует его метафизическому стилю. И в человеке это достигает своего предела. Странный человек, странные обстоятельства, странная жизнь, странное поведение - вот то, что всегда окружает и сопровождает героев Достоевского. Например, Ефимова из «Неточки Незвановой». Пытаясь ответить на вопрос о причинах своих действий, он говорит: «.знать, бес попутал меня! И сам не знаю, кто меня на все это наталкивает! Сам дьявол привязался ко мне! . Я у вас дом зажгу, коли останусь; на меня находит, и такая тоска подчас, что лучше бы мне на свет не родиться!».
Не правильно было бы думать, что этот человек хочет снять с себя ответственность, переложив ее на мифического дьявола и абсурдного беса. На него находит тоска. Вот причина и мотив! Но разве тоска может быть причиной? Именно здесь и проявляется духовная тайна человека, потому что это беспричинная тоска. Тоска самого существования, которая вдруг обрушивается на героя, заставляя его совершать нечто немыслимое или, по крайней мере, находить в себе импульсы к этому («дом зажгу»).
И сама атмосфера, в которой живут и действуют герои Достоевского, таинственна до жути. «Помню, что были сумерки», - говорит Неточка, пытаясь передать ужас предельного несчастья, в котором проходит ее детство. И в этих трех словах каким-то почти мистическим образом сочетается тайна и трагедия. Трагическая тайна нависает над всем пространством повествования, образуя ни с чем не передаваемый колорит: «Я поняла, и уж не помню, как, что в нашем углу - какое-то вечное, нестерпимое горе». Так будет позже писать Платонов, пыта-
ясь следовать тропами Достоевского в том, что касается бытийного удела человека.
Когда дальше в «Неточке Незвановой» автор пишет: «В комнате была мертвая тишина. Оплывшая сальная свечка грустно освещала наше жилище»», то возникает ощущение того, что трагическая тайна бытия захватила в свою власть неодушевленные предметы, поселив в них ту муку, которой мучается человек. И все слово застыло, завороженное тайной горя, через которую проступает тайна человеческого бытия. Именно в таких неприметных эпизодах и проявляет себя нездешнее, в стихию которого так обреченно вброшен человек.
И все это бесконечно разлито во всех произведениях Достоевского, они просто перенасыщены какой-то невероятно чарующей магмой непостижимого, которое неотступно преследует всякого, кто вступает в этот страшный, но неизбежный для каждого мир Достоевского.
Кто ж такой человек, что бытие доверило ему свой тайну? И не просто доверило, радостно вручив бесценный дар, но через муки и страдания, через переживания бессмысленности жизни, раскрывающейся в такой бессмысленной, но такой нестерпимо мучительной тайне. Такое существование на грани истерики, на грани отчаяния невозможно и невыносимо. Достоевский не щадит ни героев, ни читателя, подвергая их адской пытке самыми различными испытаниями.
В лице Достоевского все те ясные и простые истины (в том числе и религиозные), которыми жив был человек прежде, потерпели поражение. «Мальчик у Христа на елке» не мог появиться у автора, которого нарисовал в своих религиозных грезах Владимир Соловьев. Чего меньше всего можно найти в его произведениях, так это ясных и конкретных ответов, и тем более решений, которыми всегда хотят жить люди. Погружение в «глубины сатанинские» и в «высоты ангельские», увы, не дает никаких подобных решений. Завороженность, потрясение, недоумение - вот, что охватывает читателя, когда он погружается в бесконечно таинственные и одновременно невыносимые миры Достоевского, в миры каторги и подполья, где впервые, по слову Льва Шестова, «производились те новые и страшные опыты, которые сроднили Достоевского со всем тем, что есть на земле мятущегося и неспокойного» [11, с. 124].
О Достоевского как о неприступную скалу разбиваются все человеческие представления и притязания, все человеческие истины, в которых и заключена вся боль и мука человека, все неразгаданные загадки бытия, вся бессмысленность и абсурдность человеческих страданий и жизни, вообще все человеческое, в котором его последняя тайна. Но это мука не ради муки; она подлинна, ее нужно пережить, перетерпеть, переждать, ее нужно выстрадать. Ибо в конце концов это мука рождает надежду. Это свет, который неизбежно появляется в человеке -в самой густой и непроходимой тьме во вселенной.
Список литературы
1. Зеньковский В.В. История русской философии. М.: Академический Проект; Раритет, 2001. 880 с.
2. Евлампиев И.И. Русская философия в европейском контексте. СПб.: Изд-во РХГА, 2017. 467 с.
3. Бердяев Н.А. Откровение о человеке в творчестве Достоевского // О Достоевском. Творчество Достоевского в русской мысли 1881-1931 годов: сб. статей / сост. В. Борисов, А. Рогинский. М.: Книга, 1990. С. 215-234.
4. Туронек-Островска К. Лу Андреас-Саломе о религиозном характере русской философии // Вече: журнал русской философии и культуры. Вып. 29. СПб: Изд-во С.-Петербург. ун-та, 2017. С. 275-285.
5. Иванов Вяч. Достоевский и роман-трагедия // О Достоевском. Творчество Достоевского в русской мысли 1881-1931 годов: сб. статей / сост. В. Борисов, А. Рогинский. М.: Книга, 1990. С. 164-193.
6. Достоевский Ф.М. Собрание сочинений: в 9 т. Т. 9: в 2 кн. Кн. 1. Дневник писателя; М.: Астрель, АСТ, 2007. 844 с.
7. Достоевский Ф.М. О русской литературе. М.: Современник, 1987. 399 с.
8. Соловьев В.С. Три речи в память Достоевского // В.С. Соловьев Сочинения: в 2 т. Т. 2. М.: Мысль, 1988. С. 289-324.
9. Розанов В.В. Легенда о Великом инквизиторе Ф.М. Достоевского. Опыт критического комментария // В.В. Розанов Мысли о литературе. М.: Современник, 1989. С. 41-158.
10. Флоровский Г.В. Блаженство страждущей любви (К 100-летию со дня рожд. Ф.М. Достоевского) // Г. Флоровский Из прошлого русской мысли. М.: Аграф, 1998. С. 68-74.
11. Шестов Л. Пророческий дар // О Достоевском. Творчество Достоевского в русской мысли1881-1931 годов: сб. статей / сост. В. Борисов, А. Рогинский. М.: Книга, 1990. С. 119-128.
12. Гарин И.И. Многоликий Достоевский. М.: ТЕРРА, 1997. 396 с.
Варава Владимир Владимирович, д-р филос. наук, проф., vladimir varava/a,list.ru, Россия, Москва, АНО ВО «Московский православный институт св. Иоанна Богослова»
«MAN IS MYSTERY...» (MORAL PHILOSOPHY OF DOSTOYEVSKY)
V.V. Varava
The philosophical aspirations of F.M. Dostoyevsky regarding the moral being of man are examined. It is based on the fundamental category of anthropology of Dostoevsky - «the mystery of man», which, as a rule, remains unchanged in numerous studies of his works. The views of such Russian philosophers as V.V. Rozanov, N.A. Berdyaev, L. Shestov, Vyach. Ivanov confirms the idea of the predominantly philosophical-anthropological character of the creativity of the writer.
Key words: Dostoevsky, Russian philosophy, moral philosophy, the mystery of man, the meaning of existence, death.
Varava Vladimir Vladimirovich, doctor of philosophical sciences, professor, [email protected], Russia, Moscow, Moscow Orthodox Institute of St. John the Theologian.
