CC BY
29
УДК 13
DOI 10.24147/1812-3996.2020.25(4).82-93
CASUS СТРУКТУРАЛИЗМА. Статья вторая В. А. Мартынов
Омский государственный университет им. Ф. М. Достоевского, г. Омск, Россия
Информация о статье
Дата поступления 02.02.2020
Дата принятия в печать 14.12.2020
Дата онлайн-размещения 28.12.2020
Ключевые слова
Структурализм, сравнительная эпистемология, история структурализма, органицизм, постструктурализм, П. Серио, М. Фуко, Н. В. Поселягин, М. Л. Гаспаров, Ю. М. Лотман
Аннотация. Данная статья завершает цикл публикаций о структурализме. В трех предыдущих статьях впервые была высказана и обоснована гипотеза о том, что структурализм не может быть понят и оценен вне того, что можно назвать «модерным гуманизмом». В данной статье структурализм, понятый в своем онтогенезе и филогенезе, соотносится с горизонтом современной эпистемологии и философии науки. При этом современные эпистемологические модели должны быть сами поняты всерьез, т. е. методами современной сравнительной эпистемологии. Таким образом, карта теорий структурализма оказывается увиденной сложнее, чем при строго институциональном подходе. Одним из полюсов этого целого являются радикально конструктивистские модели (наиболее полной конструктивистской моделью структурализма является сегодня концепция Н. Поселягина). Противоположным полюсом является реалистическое понимание структурализма, предложенное в данном цикле публикаций. В ряде моделей вскрывается фундаментальная сложность, под слоем конструктивистской риторики вскрывается реалистический бэкграунд. Так, двойственной оказывается теория структурализма крупнейшего эпистемолога и методолога науки П. Серио. Поправки к археологии знания М. Фуко неизбежно смещают его теорию к реалистическому полюсу.
STRUCTURALISM'S CASUS. Article second
V. A. Martynov
Dostoevsky Omsk State University, Omsk, Russia
Article info
Received 02.02.2020
Accepted 14.12.2020
Available online 28.12.2020
Keywords
Structuralism, comparative epistemology, the history of structuralism, organicism, poststructuralism, P. Serio, M. Foucault, N. V. Poselyagin, M. L. Gasparov, Yu. M. Lotman
Annotation. This article concludes the series of publications on structuralism. In the three previous articles, the hypothesis that structuralism cannot be understood and appreciated outside of what can be called "modern humanism" was first expressed and substantiated. In this article, structuralism, understood in its ontogeny and phylogeny, is related to the horizon of modern epistemology and philosophy of science. Moreover, modern epistemo-logical models must themselves be taken seriously, i. e. methods of modern comparative epistemology. Thus, the map of theories of structuralism is more complicated to see than with a strictly institutional approach. One of the poles of this whole is radically constructivist models (the most complete constructivist model of structuralism today is the concept of N. Poselyagin). The opposite pole is the realistic understanding of structuralism proposed in this series of publications. A number of models reveal fundamental complexity, revealing a realistic background under the layer of constructivist rhetoric. Thus, the theory of structuralism of the greatest epistemologist and methodologist of science P. Serio turns out to be dual. Corrections to the archeology of M. Foucault's knowledge inevitably lead his theory to the realistic pole.
Данная статья завершает цикл публикаций о структурализме. В трех предыдущих статьях [1-3] была высказана (впервые) и обоснована гипотеза о том, что структурализм не может быть понят и оценен вне того целого, в котором он возник и многие десятилетия развивался [1-3]. Этим целым является то, что Э. Ауэрбах в середине XX в. назвал «буржуаз-82 -
ным гуманизмом»1 с уточнением: лучше говорить не о «буржуазном гуманизме», а о «модерном гуманизме». Для краткости возможно употребление термина «неогуманизм». Тогда, перефразируя Ж.-П. Сартра, можно было бы сказать: «структурализм - это неогуманизм».
То, что это так в филогенезе, было показано в предыдущей статье [9]. То, что это так в онтогенезе, было показано в двух статьях о структурализме Ю. М. Лотмана. Филогенетическая и онтогенетическая перспективы исключительно важны для понимания структурализма как метода.
В данной статье структурализм, понятый в своем онтогенезе и филогенезе, соотносится с горизонтом современной эпистемологии и философии науки. При этом современные эпистемологические модели должны быть сами поняты всерьез, т. е. методами современной сравнительной эпистемологии. Таким образом, карта теорий структурализма оказывается увиденной сложнее, чем при строго институциональном подходе. В ряде моделей вскрывается гетерогенность, под слоем конструктивистского радикализма вскрываются слои, позволяющие сближать эти модели с эпистемологическим реализмом. Именно так происходит с важнейшей для сегодняшней науки моделью структурализма П. Серио, о которой уже шла речь в [9].
Главный выбор, совершаемый Серио, это - позиционирование себя глашатаем эпохи "la modernité" и ее главных трендов. И тогда определяется путь к ответу: к Серио применимо то, что ранее (см. [9]) говорилось о С. Ванеяне: прежде всего методолог, причем методолог эпохи "la modernité", т. е. вдвойне радикальный, а еще и идеолог всего того же, причем воинственный. И поэтому Серио -радикальный эпистемологический конструктивист. А отсюда непременно вытекает методологическая элементарность. Она и определяет последние выводы его книги о «русском структурализме». Сама книга богатая и умная, выводы - бедные и казар-менно-элементарные. В книге показано как раз то, что важно для нас - множественность и глубинность источников структурализма, созданного Р. Якобсоном и Н. Трубецким в 1920-х гг., а в выводах и Якобсон, и Трубецкой отлучаются от структурализма. Историческая эпистемология Серио позволила ему дать очень полную и выразительную картину рождения структурализма в Праге 1930-х гг. Уникальная особенность этого структурализма - в его тесной связи с романтикой. Установление этой связи - выдающаяся заслуга Серио. Но... Эту связь он тщательно прорисовывает во всех деталях на протяжении всей книги, в девяти ее главах. А затем следует десятая глава, в которой сообщается, что именно потому, что пражский структурализм связан с XIX в., он является ущербным и неполноценным; это вообще не структурализм, а примитивная допотопная возня
с «целостностями». Потому что все-таки, как и должно быть в книге модерного идеолога, хороший метод может быть только одним-единственным. Он всегда равен себе и не подвержен изменениям. А, поскольку Якобсон и Трубецкой не соответствуют твердому стандарту, они подлежат суду и отлучению, что и совершается в конце.
Странная книга. Источников у структурализма множество, но это источники плохого структурализма, якобсоновского; а хороший структурализм один-единственный, это по-конструктивистски переписанный метод «Курса общей лингвистики» де Соссюра.
А теперь критика. Согласно Серио, эпистемологический смысл «плохого» структурализма в том, что он онтологичен2, тогда как «хороший» структурализм де Соссюра - антисубстанциален [5, с. 316]. То есть структурализм Якобсона - субстанциален. Ну и тогда понятно, куда сразу следует направить критику, где слабое место логики. Получается, что онтология, в которой идеальное является реальностью бытия, может быть только вульгарно-материалистической, и никак иначе. А это просто не так. Почему, собственно, любая онтологизация явлений сферы идеального непременно отбрасывает нас в средневековье? А Серио именно так и думает, прямо перенося противостояние «реализма» «номинализму» в XX в. Якобсон - «реалист», «а установка Соссюра -номиналистическая» [5, с 317]. То есть Якобсон именно реалист в средневековом смысле, верующий в непосредственную данность сферы универсалий, в то, что их можно потрогать руками. То есть онтологизация идеального может быть только средневековой.
Удивительная логика. Простое возражение: есть более современные внятные варианты онтоло-гизации идеального. Серьезная работа по укоренению идеального, в частности, в социальных практиках началась со Спинозы. Ее продолжили Фихте и Гегель. В кульминации это дало учение Маркса об идеальном как о «неорганической природе». Неужели такой серьезный мыслитель не видит возможность такого простого ответа? Похоже, что не видит. Похоже, действительно считает, что, как только мы решили, что идеальное действительно существует, так сразу мы побежим куда-то, где его можно потрогать руками. Это ровно то самое, что Э. Ильенков называл вульгарным натурализмом. И тогда ответ будет именно тот самый, немецко-русский. Идеальное -«это то, чего нет, и вместе с тем - есть» [9, с. 222]. Это и есть ответ. Он же является ответом на вопрос о реальности структур. Структуры, конечно, не есть нечто
такое, что можно потрогать руками. Но это не значит, что их действительно не существует. Придание структурным связям статуса реальности происходит всегда, когда мы постулируем, что в социальном мире есть неназванные и неявные, но твердо регулярные закономерности. Учет таких закономерностей непременно предполагает существование «структур». Если регулярно между какими-то социальными агентами действуют силы притяжения и отталкивания (предопределяемые потребностями и интересами малых и больших групп), значит, мы допускаем существование каких-то рубежей, где эти силы начинают действовать, а вслед за ним точек флуктуации этих сил, «магнитных полюсов», предопределяющих действия этих «сил». Эти полюса и есть то, что удобнее всего именовать «структурными параметрами». А силы притяжения в социальном мире - объективная реальность, такая же, как реальность притяжения Земли, и точно так же экспериментально доказуемая, и точно так же невидимая. Потребности и интересы общественных групп невидимы, но реальны. Признав это, мы вовсе не обязательно скатываемся в субстанциализм-эмпиризм, как полагает Серио. Для него хороший структурный анализ находит отношения, а «отношения позволяют открыть сущности, но эти сущности "существуют" как научные, а не эмпирические объекты» [5, с. 315]. То есть либо мы находимся в правильной эпистемологии, где вообще ничего не существует, либо в неправильной, где все сущности непременно являются эмпирическими. Все та же средневековая дихотомия реализма и номинализма. Характерен неологизм Серио «антисубстанциализм». Появление этого термина в качестве решающего критерия -кульминация книги «Структура и целостность». Этот критерий все решает. «Соссюр, по сути своей, ан-тисубстанциалист» [5, с. 317]. И тогда все, кто не является радикальным конструктивистом, сразу же оказывается «субстанциалистом», т. е. средневековым реалистом. Это предел вульгарности в понимании природы идеального.
Но эпистемологическая элементарность - не единственный недостаток концепции Серио. Катастрофичными оказываются прагматические, исторические следствия. Первой жертвой оказывается как раз «правильный» структурализм де Соссюра. Если органономия - это зараза, которая все портит, а «хороший» структурализм от нее чист, то получается, что для «правильного» структурализма органономия не является источником. Но тем самым «правильный» структурализм вообще отрезается от каких-
либо источников. Такой ответ мистифицирует «правильный» структурализм. Та замечательная историческая эпистемология, к которой Серио призывает во «Введении», прекращает свою работу, приблизившись к «Курсу» де Соссюра. Об источниках «Курса» Серио не говорит ничего. Структурализм оказывается вероучением, во всей своей многоас-пектности явившимся де Соссюру в моментальном акте озарения, священным текстом на скрижалях, сразу же готовым. В итоге оказалось, что связь с прошлым убивает подлинно серьезную науку, препятствует развитию знания. Методологической работе де Соссюра прошлое оказалось не нужным.
Еще более странной рисуется философская работа де Соссюра. Она тоже пребывает над историей. Именно вне истории он оказывается радикальнейшим конструктивистом за полсотни лет до конструктивизма3.
Но главные странности книги «Структура и целостность» - не в словах о де Соссюре, а в словах о Трубецком и Якобсоне. Для Серио они - идеологи «целостностей», а не исследователи «структур». Открытая ими структура - «это не структура, а целостность» - этим тезисом заканчивается последняя глава книги Серио [5, с. 319]. Затем уже приводившаяся нами эпистемологическая оценка: «Целостность становится эпистемологическим препятствием,.. которое никогда не было полностью преодолено в Пражском лингвистическом кружке» [5, с. 325]. Поразительный вывод. Серио фактически отлучает Трубецкого и Якобсона от структурализма за «целостность», т. е. за память об органономии.
Удивительно это. Серио хочет дискредитировать двух «плохих русских», а фактически дискредитирует структурализм. Как можно отлучить от структурализма Трубецкого, который, по словам Якобсона, «везде видел структуры», и самого Якобсона, который так о Трубецком сказал? Эти слова - лучшая апология структурализма. Если к «хорошему», по Серио, структурализму не применимы эти слова Якобсона, то такой структурализм ничего не стоит и ничего создать не в состоянии. Главный грех Якобсона и Трубецкого в том, что для них «системен мир, реальность» [5, с. 316]. На самом деле хороший структурализм всегда таков. Так, к Проппу, Лотману, Зедльмайру эти слова более чем применимы. Что останется от структурализма, если из него изъять весь структурно-функциональный анализ языка (он был на протяжении всего XX в. и остается таким, каким создал его Якобсон4), структурную антропологию К. Леви-Стросса (учившегося структура-
лизму непосредственно у своего друга Якобсона)5, структурную фольклористику Проппа, структуралистское искусствознание Зедльмайра, «структурную поэтику» Лотмана? Ничего. Умный структурализм всегда верил в то, что «все в мире связано» (еще один грех Якобсона, по Серио [5, с. 316], т. е. был романтическим и остается им и сейчас.
***
Самым заметным событием последних пятнадцати лет в теории структурализма была защита в 2010 г. Н. В. Поселягиным диссертации о российском структурализме 1960-х гг. и о постсоветской его рецепции [9]. Дело не только в самой защите, но и в степени одобрения диссертации и ее автора сообществом теоретиков. Вскоре после защиты Поселя-гин занял пост редактора теории в журнале «Новое литературное обозрение», т. е. стал одним из руководителей всего нашего модерного теоретического процесса6, т. е., в терминах редакции НЛО, рулевым процесса «интеграции» отечественной гуманитари-стики в «мировое научное сообщество». До него эту должность занимали крупнейшие теоретики нашего модерного знания С. Зенкин, С. Козлов, И. Калинин, А. Дмитриев и О. Тимофеева. Второй из этого списка является по совместительству героем диссертации Н. Поселягина, на А. Дмитриева как на авторитетнейшего методолога мы многократно ссылались в предыдущих заметках (см.: [10]), все они связаны с редакцией «Нового литературного обозрения», все прямо или косвенно (или весьма косвенно) участвовали в поддержке Н. Поселягина и тогда хотя бы отчасти солидарны с его позицией. И тогда событие защиты стало актом, институционально значимым, моментом в процессе интеграции сообщества модерных методологов.
Автореферат диссертации не отражает всего богатства идей Н. Поселягина, но и он примечателен. Мы уже много раз утверждали в наших заметках, что модерное знание тяготеет к нормотворчеству почти казарменному, к оценочности, решительной вполне по-армейски. Именно в этом плане достижения Н. Поселягина выглядят просто выдающимися. Его суд решительнее всех и короче, поэтому размашистых приговоров в его «исследовании» нереально много. Шаблон, которым он пользуется, прост и немудрен. Слов, о том, что он сложен, много, но в реальности все сводится к простой солидарности. Мы уже знаем о ней, это то самое всеобщее модерное убеждение в том, что сложности ни к чему, хорошее знание - это знание, методологически организованное, а метод - это прямое руководство к дей-
ствию, простое, как пункт устава караульной службы; т. е. метод всегда равен себе и один на всех, потому что он хороший и правильный. Конечно, стандарт этого метода хранится в Париже, как и вообще все хорошее. Все, что законодательно принято там, должно быть принято к исполнению, а непослушные должны немедленно наказываться. Поэтому весь российский структурализм, конечно же, отвратителен, он подлежит осуждению за предательство французских интересов, за неспособность вместе с французами повернуть к правильному, модерным образом устроенному, постструктурализму, отказавшемуся от больших нарративов и больших парадигм. К постструктурализму он вслед за французскими начальниками не повернул, поэтому говорить о нем всерьез невозможно, он весь устарел тогда же, когда родился, в середине 1960-х. Но Лотман, конечно же, хороший, потому что «пришел» «к собственному осознанию... постструктуралистской (в широком смысле) глубинной основы своей теории» [9, с. 11].
И тогда у Н. Поселягина Лотман оказывается героем, в одиночку противостоящим сонму московских структуралистов, серой массе недоумков, не понявших прелестей постструктурализма. Но как быть с фактом исключительно полного в точном смысле слова «единодушия» авторов «Трудов по знаковым системам»? Все просто: никакого единого советского структурализма не было, «структурализм разрушился во второй половине 1960-х гг.» [9, с. 12] (т. е. в самом начале истории «Трудов по знаковым системам»), а была война плохих москвичей с хорошим эстонцем Лотманом. Правда, при этом пришлось придумать почти военный конфликт, но почему это плохо? Это хорошо! Ведь в модерной науке история знания может быть только социологией знания. И тогда конфликты - вещь необходимая, без них предмета для разговора нет. Конфликты нужны, просто необходимы - для разогрева дискурса. Вот Н. Посе-лягин их и изобретает. Его «исследование» - прежде всего простенькая машинка по производству конфликтов. Напридуманных конфликтов просто великое множество, каких только нет, на любой вкус! Лотман, во-первых, разрывает с москвичами. Во-вторых, отказывается от структурализма как такового. Это трудно, но для Н. Поселягина это не помеха, для этого Лотману приписывается выход из структурализма в семиотику, т. е. разрыв со структурализмом! Эволюция Лотмана в сторону постструктурализма привела к «формированию в трудах Ю. М. Лотмана 1980-90-х гг. качественно новой «большой пара-
дигмы» - Семиотики, более гибкой, чем Структурализм и Марксизм, однако практически никем не востребованной» [9, с. 12]. В этом пассаже все поражает, каждое слово, особенно о бедной «никем не востребованной семиотике». Оказывается, Лотман пришел к семиотике только после десятого выпуска его «Семиотик» (слово «семиотика» по-гречески находится на суперобложке каждого выпуска «Трудов по знаковым системам», с первого выпуска 1964 г.). Второй конфликт - «война» с семиотикой всех москвичей. Простите, т. е. семиотические исследования В. Иванова, В. Топорова, А. Левинтона, Ю. Левина, Ю. Лекомцева, С. Неклюдова, Т. Николаевой, Б. Успенского, Т. Цивьян и др., публиковавшиеся в «ТЗС» Лотмана 1960-70-х - не семиотика? То есть это все мусор? То есть в исследованиях, например, семиотики иконы Б. Успенского семиотика осталась «не востребованной»? Как минимум, тезис о «никем не востребованной» до 1980 г. семиотике надо доказывать. Потому что есть другое мнение. В частности, есть мнение, что работы всех этих авторов и есть лучшее из того, что представляет собой семиотика как таковая. Скорее всего, так думал М. Ю. Лотман. А разве не оказывается тогда Лотман, публиковавший все это и называвший это «Семиотикой», мошенником и мистификатором? И т. д. и т. п. Чего стоит одно только противопоставление семиотики марксизму...
Количество войн и расстрельных приговоров в диссертации Н. Поселягина не поддается счету, их множество. Но об этом чуть позже, а пока о главном, о логике. Точнее, об ее отсутствии. Вот Н. Поселягину нужно было упомянуть А. М. Пятигорского. А он из «наших», значит, хороший. Значит, всегда прав. Так и оказывается, оценка Пятигорским советского структурализма приводится как верная [9, с. 11]. А Пятигорский утверждает, что весь этот структурализм, включая Лотмана, онтологичен [11]. А это ровно то самое обвинение, которое Серио предъявляет раннему «русскому структурализму» Якобсона и Трубецкого. А мы знаем, что такой структурализм - «плохой», он прямо враждебен постструктурализму, т. е. враждебен в том числе и Лотман - так по Пятигорскому. Поселягин позицию Пятигорского одобряет, но при этом тут же пишет о постструктурализме Лотмана, т. е. одобряет и высказывание «А», и «не-А», оба верны.
В диссертации есть, конечно же, «оригинальная теория». Вот она: структурный метод необходимо изучать, учитывая мировоззрение структуралистов, потому что, «если изолироваться от изучения
мировоззрения и проводить анализ исключительно на методолгическом уровне, то структура и принципы применения данного комплекса методов могут остаться непонятыми и, как результат, искаженными» [9, с. 1]. Это сказано во «Введении», в обосновании методологии. «Мировоззренческий уровень - глубинный по отношению к остальным уровням» (там же). Золотые слова. Лотман бы подписался. Мировоззрение прежде всего! Во введении этот принцип объявляется универсальным.
Но уже в первых трех параграфах выясняется, что это далеко не так. Универсализм оказывается контролируемым, он то включается, то выключается. Принцип «первичности мировоззрения» оказывается действующим избирательно, более чем избирательно. А именно он включается в одном-единствен-ном из всех девяти параграфов диссертации Н. Посе-лягиным. А точнее, этот «универсальный» принцип оказывается нужным только тогда, когда надо кого-то разгромить. Когда похвалить, то «универсальные» методологические принципы из введения не нужны и откладываются в сторону. В аспекте мировоззрения анализируется творчество В. В. Иванова и В. Н. Топорова. Без мировоззрения - Н. А. Колмогоров, Ю. М. Лотман, А. Л. Зорин и т. д. То есть аналитика В. Иванова оказывается понятой как нечто более или менее целое (метод-плюс-мировоззрение), во всех остальных случаях целое рассекается. Особенно не повезло в этой ситуации Гаспарову. Он рассечен не единожды, а многажды. Мало того, что отрезали и убрали в сторону мировоззрение, так еще и аналитику разделили: все, что Гаспаров написал как филолог-классик, убрали в сторону, оставили только стиховедение. И здесь проблема. Никто не против того, чтобы поразмышлять специально именно о стиховедческих работах Гаспарова, вопрос в другом: можно ли на основании того, что этот ученый иногда занимался теоретическими исследованиями, откладывая в сторону историю, делать вывод о том, что ему история была не интересна, т. е. он в принципе не был историком литературы? А Поселягин именно этот тезис и выдвигает: «Историю литературы как таковую Гаспаров не строил» [9, с. 8]. Простите, это про Гаспарова? А представляет ли Поселягин, что сказал бы сам Гаспаров, настоящий, живой, не препарированный под «правильный» метод, если бы услышал про себя такое?
А теперь реальность. Вначале теоретическое уточнение. От «обычной» истории литературы следует отличать «академическую» историю. Для различения этих двух вариантов истории следовало бы
ввести еще один «эпистемологический порог». В общем очерке модели истории науки мы этого не делали, поскольку большой проблемой будет сама возможность говорить об этом пороге в случае, скажем, истории литературы в Америке. Возможно, академической истории литературы там не было никогда (хотя здесь возможны усложнения). А вот в СССР она была. А еще были академическая всеобщая история, академическая история СССР, академическая история мирового искусства и т. д. И, называя вещи своими именами, отличие академической истории от «просто» истории в том, что академическая история - это Большая история. Ровно в том смысле, в котором всевидящий Брат в романе «1984» именуется Большим. Это история, превращенная в норму, обязательную для воспроизведения. Если снова воспользоваться метафорой «порогов», то это то, что находится даже не за первым, а за вторым или третьим порогом систематизации исторического материала, поскольку в СССР академический формат был еще и средством идеологического контроля. И уже за четвертым порогом будет находиться позиция ученого, который становится редактором академической истории.
И это проблема для всего современного «гас-пароведения» (а это уже почти наука). Ведь, почему Н. Поселягину нужно, чтобы Гаспаров «не строил» историю литературы? Потому что «выстроенная», т. е. связанная в целое история литературы непременно является и «большим нарративом», и «большой парадигмой». А это категорически не совместимо с фундаментальными основаниями постструктурализма. А Гаспарова очень нужно сделать классиком, похожим на Фуко и Делеза. Поэтому он и «не строил историю». А на самом деле? На самом деле Гаспаров не просто «строил историю», он был историком, готовым на самые крайности систематизации исторического материала, вплоть до готовности быть именно рулевым систематизации и контролирования, поскольку он был именно идеологом и редактором академической истории литературы7. Был лицом, которое отвечает за всю стратегию контроля над обширным полем знания (а именно за античность). Все это категорически несовместимо с заповедями постструктурализма.
Но участие Гаспарова в «больших исторических нарративах» - это еще не самый большой его грех с точки зрения постструктурализма. Еще хуже его готовность идти далеко, очень далеко по пути подчинения истории жестким системным схемам. Н. Посе-лягин, понимая серьезность проблемы, категориче-
ски заявляет, что Гаспаров противник любых попыток превращения исторических фактов в схему, в регулярную систему: «С начала 1960-х гг. заметен акцент М. Л. Гаспарова на рассмотрении индивидуального явления не как закономерного элемента системы, а как элемента, всегда готового из этой системы выпасть» [9, с. 7]. А теперь реальность. А она такова, что, может быть, в истории науки никогда не было никого другого, кто описывал литературный процесс так системно строго, как М. Л. Гаспаров. Его концепция развития классической литературы - предел понимания истории как Большой Парадигмы (в чем Н. Поселягин упрекает «московский кружок», «плохих парней» В. Иванова и В. Топорова), почти мировой рекорд веры в регулярность в чередовании исторических фактов. Вот его оценка классической литературы от Гомера до Гете: это «риторическая фабрика слова» [14, 267]. Никто никогда среди историков и теоретиков литературы не говорил ничего подобного. Никто никогда не согласился бы видеть в истории литературы фабричный конвейер. Единственный историк, полностью отрицающий произвол субъективности и индивидуальности в двухтыся-челетней истории классической литературы, и есть Гаспаров. И тогда чего стоит поток общих слов из диссертации Н. Поселягина об «индивидуальных особенностях каждого произведения», «каждого автора» и т. п.?
А вот еще факты. Вся эта риторика общих мест про «индивидуальность художественного творчества» в связи с М. Л. Гаспаровым впервые была озвучена очень давно, в 1985 г. Только направленность этой риторики была иной. В той ситуации она была частью текста, фактически представлявшего собой донос, имевший целью ограничить влияние Гаспарова на науку. Известный историк античной литературы Н. Вулих в статье «Поэтика без поэзии» [12] обвинила Гаспарова во всех смертных грехах, в пределе в попытке опорочить античную литературу. Риторика, обращенная против Гаспарова, была той самой риторикой, которую Н. Поселягин предъявляет, «защищая» его. В ее центре ровно все то же: индивидуальности текста и автора. Наука о литературе должна демонстрировать «конкретные и неповторимые частности». Такой, по Гаспарову «хочет видеть» науку Н. Вулих8, Н. Поселягин фактически воспроизводит риторику этого доноса. Совпадение риторики постструктуралистской «апологии» и советского доноса - замечательно выразительный факт. И ответом этой «защите» будут те же слова, которые Гаспаров произнес, отвечая Вулих. Ответ Гаспарова 1985 г. за- 87
мечателен твердостью, уверенностью в себе, покоем, с которыми великий филолог дистанцировался от излюбленного горе-филологами интеллигентского трепа про «индивидуальные явления». Отвечая, М. Л. Гаспаров четко противопоставил свою позицию той логике, на которую риторика слов об индивидуальности художественного творчества опирается. Эта риторика - внеисторичная фальшь. Так понятая наука неисторична, она навязывает античности чуждые ей романтические догмы [16, с. 197]. Попытка таким образом приблизить классическую литературу к современности на деле оборачивается приговором этой литературе. Таким же приговором слову и делу Гаспарова является и «апология» Поселягина, его попытка сделать из великого филолога пророка постструктурализма.
Выделим из потока обвинений Н. Вулих то, что зафиксировал в своем ответе М. Л. Гаспаров. «Симфония звуков и красок» ([16, с. 196; 15, с. 186]) - вот то, что предстает перед нами в поэтических текстах Овидия и это то, что, согласно Вулих, не в состоянии видеть Гаспаров. Итак, «симфонизм». Это что? По существу это близко к тому, что Делёз назвал «ризо-мой» и что стало центральной категорией в постструктурализме. Да, вряд ли слово «симфонизм» можно считать переводом понятия «ризоматично-сти», ну просто потому, что Вулих вряд ли читала Де-лёза в 1985 г. и, говоря о «симфонизме», переводчиком быть не стремилась. Да, ее «симфонизм» - метафора. Но и делёзовская «ризома» - тоже метафора. А смысловое усилие в обоих случаях похоже. Ищется «множественная множественность» отдельных индивидуальных актов, нечто такое, что противостоит порядку, логике, системности. Точно так же, как Фуко и Делёз во имя «позитивного и множественного» предают проклятью логику и системный порядок (во «Введении в нефашистскую жизнь» Фуко метафорами «кастрации» являются: «Закон», «системы», «структуры», «иерархизация», «Истина», «теория», «порядок», см.: [19]), Вулих осуждает «логику», «формальную логику» (выпадов против «пристрастия» Гаспарова к «формальной логике» в статье Вулих множество) и системную упорядоченность. А для нас важно то, что Гаспаров, принимая эту систему координат, связывает свою позицию именно с логикой, системностью и законом, категорично заявляя о своем неприятии любых спекуляций по поводу «симфонизма» «индивидуальных явлений». «Словесность без закона немыслима,.. а закон есть закон: логический, со статьями, параграфами и пунктами» [16, с. 194]. В этом контексте просто поразительна та
легкость, с которой Поселягин приписывает Гаспа-рову «рассмотрение индивидуального явления не как закономерного элемента системы, а как элемента, всегда готового из этой системы выпасть».
Ошибка Н. Поселягина - некритичность усвоения им радикального методологизма, принятого им в готовом и упакованном виде от своих учителей, имена которых перечислены выше. Отсюда элементарность понимания «правильного» структурализма как твердой равной себе нормы (при всех словах о присущем такому структурализму плюрализме). Отсюда готовность наскоро судить любые отклонения. А советский структурализм никаким отклонением не был. Тот теоретический компот, который был сварен в Париже в середине 1960-х и был назван «постструктурализмом», связан со структурализмом, но не тождествен ему. Аутентичный структурализм -это прежде всего структурно-функциональный анализ языка, очерченный де Соссюром и развитый в 1920-30-е гг. в Праге Р. Якобсоном и Н. Трубецким. Этот структурализм уточнялся и дополнялся, но сохранял «ядро», живым символом чего на протяжении всего XX в. было то исключительное место, которое в лингвистике занимал Р. Якобсон. Лингвистика пережила несколько крупных революций, но все они не отменяли якобсоновский структуралим, но лишь укрепляли его. Все остальное важно, но вторично. Перенос структурного метода из лингвистики в иные сферы возможен, но при соблюдении множества оговорок. Надо помнить, что в основе всех таких переносов всегда - множественность метафорических смещений и поэтому множественность субъективных моментов. Легче всего структурные методы переносятся в те сферы, где нет субъективного творчества, в фольклористику и этнологию, отсюда успех Проппа и Леви-Стросса. Все остальные переносы -только с оговорками и только осторожно9. Отсюда же следует, что все революции, осуществляемые внутри «вторичных» вариантов структурализма, не могут подлежать нормированию и навязываться в качестве обязательной нормы. Отсюда вывод: осуждение Н. Поселягиным, скажем, В. Иванова за «пара-дигмальность» его структурализма некорректно. В. Иванов прежде всего - лингвист, уже поэтому обязанный быть верным принципам лингвистики XX в., а именно структурно-функциональной лингвистики. В. Иванов был лично знаком с величайшими лингвистами XX в. (прежде всего с Якобсоном), был их другом и товарищем, был сам крупнейшим лингвистом-теоретиком, вместе они образовывали единство больших лингвистов-структуралистов. Этому един-
ству В. Иванов никогда не изменял. Равным образом никогда этому же единству не изменял Лотман, структурализм которого всегда был тем же, якобсо-новским. Отсюда и невозможность, и неуместность каких-либо конфликтов в плотном единстве «московско-тартуской школы». «Война» «москвичей» и Лотмана целиком высосана из пальца, ее никогда не было, это просто пятнышко на совести Н. Поселя-гина. Если бы действительно была бы не то чтобы даже «война», а ничтожное противоречие, оно вылилось бы хоть в какие-либо личные конфликты. А ни одного такого конфликта Н. Поселягин не приводит, потому что их не было. А было иное. Было плотнейшее человеческое единство, «понимающее единство» - редчайший случай в гуманитарном знании. Самый очевидный случай - единство «Ю. М. Лотман - Б. А. Успенский». Лотман никогда ни с кем не писал совместных работ, даже с Б. Ф. Егоровым, близким другом с 1950 г. Ас москвичом Б. А. Успенским писал! Их единство было почти абсолютным, до неразличимости. Допускаю, что некоторые американские студенты могли думать, что Лот-ман-Успенский - это один человек, поскольку на учебнике по теории литературы, изданном для внутреннего пользования в Мичиганском университете в середине 1970-х, на обложке их имена стояли рядом (автору этих заметок приходилось еще в начале 1980-х держать в руках этот учебник). В этом учебнике, помимо совместных статей, были и работы, написанные каждым из них отдельно, но они все были единым целым, читались как учебник, написанный Лотманом-Успенским. Монументальным символом духовного и душевного единства этих двух ученых является их переписка, составляющая существенную часть собрания писем Ю. М. Лотмана [20]. И при этом Лотман - «эстонец», а Успенский -«москвич», близкий В. Иванову и В. Топорову, т. е. Лотман и Успенский должны быть врагами, по Н. По-селягину. Чтобы не испортить картину войны «москвичей» и «эстонцев», про Б. А. Успенского Поселягин ничего не говорит, только однажды упоминает -очень странный способ спрятать кричащие противоречия своей «концепции».
Лотмановский «отказ» от «московского структурализма» Н. Поселягин изображает прежде всего как поворот к семиотике Ю. Кристевой и Р. Барта. А в 2004 г. Н. С. Автономова опубликовала письмо к ней Лотмана, где тот крайне презрительно отозвался как раз о Кристевой и Барте [18, с. 469]. Не упомянуть этот факт Поселягин не мог. Упомянул. А затем дал поистине выдающуюся «интерпретацию». Непри-
язнь Лотмана к Барту и Кристевой - знак его скрытой любви к ним. Вот так, оказывается, можно. Во-первых, здесь нужна пауза. Во-вторых, нужен ответ. Он очевиден. Да, был такой, З. Фрейд, на возможность таких интерпретаций им было указано. Но не всякая сознательная ненависть означает непременно любовь. Это иногда только бывает. Но когда бывает, то всегда это как-то себя проявляет. Должны в речи быть оговорки, те самые пресловутые «оговорки по Фрейду». Если оговорки есть, предмет для разговора возможен, если оговорок нет, не может быть и разговора. Так вот, ни одной такой оговорки Поселягин не приводит (в том числе в диссертации). И тогда значимость всей его «логики» и в этом пункте - нулевая. Реально только то отвращение, с которым Лотман относился к звездам французского постструктурализма. И не мог относиться иначе - по причинам, изложенным в наших заметках о Лотмане. Скорее всего, он уже в первых текстах постструктурализма увидел то, что непременно будет дальше: постгуманизм. А для Лотмана это было категорически неприемлемо. Не сломаться в 1942-44 гг. он смог только потому, что в окопах повторял знакомые наизусть строки «Евгения Онегина», потому что был твердокаменным гуманистом. Какие-либо игры на этой территории ничего, кроме отвращения, у него вызвать не могли. Приписывать Лотману преданность делу постструктурализма - нечто почти кощунственное. Наш анализ текстов Лотмана в заметках «Казус Лотмана» показывает, что Лотман даже близко не приближался к главной теме постструктурализма - «смерти субъекта». Ставить Лотмана рядом с Фуко - именно кощунство. Для Лотмана главное, что дает всем нам надежду - способность человека к «самостоянью», к свободному индивидуальному подвигу. Для Фуко же вера в эту способность - фашизм10.
Столь же неприемлем был для Лотмана отказ постструктурализма от «смысла текста». Да, что-то в риторике постструктуралистов было ему близко и отзывалось в его поздних текстах, да, проблема множественности интерпретаций текста ему была хорошо известна, и фактор субъективного прочтения учитывался в его теории. Но никогда это не приводило к отказу от твердого тезиса о том, что у художественного текста есть объективный смысл. В самом из радикальных его структуралистских текстов, в манифесте 1965 г., читаем: «Идея - жизнь произведения» [20, с. 96]. Для любого постструктуралиста такие слова - хуже фашизма. А для Лотмана - предмет твердой веры. «Структуральное изучение» «ставит перед собой задачу раскрыть идею произведения
как единство значимых элементов» [20, с. 96]. В том же манифесте о науке сказано как об «орудии гуманности». Она служит человеку, поскольку «удовлетворяет его потребности в истине» [20, с. 95].
В заключение комментарий к еще одному «конфликту», «обнаруженному» Н. Поселягиным. Основательно он на нем не останавливается, но кратко упоминает в пятом параграфе диссертации. Это «война» Лотман - Аверинцев. По Н. Поселягину, ничего, кроме отвращения, С. С. Аверинцев вызвать у Лотмана не мог. Поэтому факт появления имени Аверинцева среди участников тартуского движения ничем иным объяснить нельзя, кроме как «терпением», как любой из нас умеет терпеть мух и комаров. Этот «конфликт» - такое же порождение вымо-роченной фантазии, как и все прочие «концепции» диссертации. Хуже, словечко «терпеть» - это еще и бестактность. Знал ведь юноша, что чем злее здесь укусить, тем больше начальству понравится (что и произошло). Разумеется, никаких доказательств существования «конфликта» у Н. Поселягина нет. А что в реальности? Почему Аверинцев принял участие в работе «тартуской школы»? Потому что структурализм ни в коем случае не был для него чем-то враждебным. Как раз наоборот. Аверинцев - тоже структуралист. Конечно, это тот самый «неявный структурализм», о котором наши заметки, т. е. не превращенный в теорию. А еще ненормированный. Любое жесткое нормирование было Аверинцеву глубоко антипатично. Вот с этой поправкой запрета на радикальный методологизм Аверинцев был более чем структуралистом. И тогда он очень близок Лотману. Это и есть истинная причина желания Лотмана видеть Аверинцева среди «своих».
В конце нашей критики концепции Н. Поселягина, конечно, нужна смягчающая поправка: не он придумал методологическую элементарность, у него практически не было шансов ей противостоять, так как понимание структурализма как метода вне времени свойственно всей модерной методологии знания, в том числе лучшим работам, в том числе выдающимся, таким, как «Структура и целостность» П. Серио.
Вся проблема в том, что гуманитарное знание не допускает возможности разрезания его на отдельные куски и на использование этих кусков изолированно. Гуманитарное знание требует некоего целостного духовного усилия, а исследовательская работа требует сохранения этого усилия. Отрезать метод от этого усилия можно, но только условно. Можно выстраивать режимы абстрактного описания метода, т. е. его теорию, но хорошо получается
только в том случае, если мы помним, что в реальности сам метод отрезать от гуманитарного усилия мысли невозможно. Метод - часть этого усилия.
Отсюда ошибки Н. Поселягина. Главная ошибка в том, что он даже не пытается понять мысль Лотмана как таковую, как мысль всерьез, как поиск «смысла жизни», как ответственную работу над тем, чтобы сделать мир лучше. Лотман искал этот «смысл» всю жизнь, а будучи отрезанным от этого поиска, оказывается неинтересным и не нужным. Оказывается схемой, от которой по упрощенным правилам можно отрезать конструктивистски понятый «метод» и дальше работать с этой пустой абстракцией. Выбор вариантов этой абстракции оказывается не очень и важным. В данном случае это абстракция, опирающаяся на социологию знания. Она бедная, но и другая была бы не лучше. Не пытаясь понять слово Лотмана, оперировать пустой абстракцией упрощенного «метода» нельзя, это бедно и неинтересно. Нельзя выстраивать комбинации «методов Лотмана», не спросив его самого о смысле его работы. Вначале - модель целого, т. е. слова и дела Лотмана, а потом уже слова о методе. Никакой попытки создания такой модели у Н. Поселягина нет, отсюда и неизбежная пустота в итоге, и комиссарская размашистость приговоров.
*
В конце наших заметок несколько слов о словечке «казус», вынесенном в заглавие. В чем же, собственно, «казус» структурализма? Чтобы сказать о парадоксальном, о сложном, и нужны были все те слова, что были произнесены выше.
Парадоксальность ситуации в том, что структурализм, будучи кульминацией бегства гуманитари-стики от самой себя навстречу иному, на свидание с математикой, бегством от «высокого и прекрасного», от поэзии и романтики, оказывается как раз таки тем дискурсивным пространством, которое проницаемо для вмешательств со стороны «высокого и прекрасного», той сферой, где все лучшее создано если и не поэтами, то романтиками, теми, кто верит в идеал романического артистизма. Убегая от романтики, структурализм триумфально к ней же и возвращается. Самые яркие страницы истории структурализма - об этом. Вершина структурализма в искусствоведении - аналитика Х. Зедльмайра - об этом. Вершина структурализма в литературоведении - аналитика Ю. М. Лотмана, она тоже об этом. Ну и просто вершина - аналитика В. Я. Проппа; она является вечным живым символом актуальности «высокого и прекрасного».
Конечно же, не в аутентичной романтике дело. Но и без нее - никак. Она - сильнейший символ историзма. А в нем-то все и дело. О том, что метод в гуманитарном исследовании может быть продуктивен только тогда, когда сплошь пронизан историзмом, вырастает из истории и к ней же и возвращается. А историзм должен быть подлинным. И эта подлинность добывается очень и очень тяжело. Взять его готовым из модных «трендов» не получается. Включением кнопочки и воспроизведением модной трескучей риторики об «индивидуальных особенностях каждого произведения», об «открытых структурах», об «открытых системах отношений», о «динамически-изменчивых контекстах» и т. п. историзм не добыть (пример диссертации Н. Поселягина как раз доказывает, что мантра об «открытых системах отношений» скорее блокирует путь к историзму, чем открывает его).
История структурализма, казалось бы, должна быть историей о чистой математике, здесь-то как раз
и должна обрести себя мечта модерного знания о «жестких методологических канонах», свободных от неопределенности, допускающих возможность включения конвейера хорошей методологии и автоматической регистрации результатов. А на самом деле именно история структурализма - это история о чем-то прямо противоположном. О сомнениях, об исканиях, о «тоске» - о том, что сопровождает всякую серьезную духовную работу. А серьезная духовная работа добывается из серьезной жизни. Структурализм добывается из предельно экстремального погружения в серьезность жизни. А еще из опыта осмысления этого погружения. Хорошая литература - источник такого опыта. Так в онтогенезе и филогенезе структурализма обретается место для немецкой романтики и русского романа, для немецкой философии и русской литературной критики. «Казусы» Лотмана, Проппа, Зедльмайра - об этом. История структурализма в целом - это яркий нарра-тив об этом же, о методе-во-времени.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Значимость этого понятия Ауэрбаха для современного знания подчеркивал такой крупнейший в XX в. критик гуманизма, как Э. Саид (см.: [4, с. 399]).
2 «Научную практику» Трубецкого и Якобсона «можно охарактеризовать как онтологический структурализм» [5, с. 316].
3 Очень неочевидна возможность приписать де Соссюру роль отца-основателя конструктивизма. Это не исключительное личное мнение Серио. Это очень принципиальный вопрос, и здесь все серьезно. Напрямую к авторитету де Соссюра в решающем аргументе в пользу конструктивизма апеллируют все мэтры радикального конструктивизма, прежде всего Ж. Лакан, Ж. Деррида, Ж. Делез; у нас Д. Гаспарян и А. Смулянский. Ну нужен очень де Соссюр как основоположник. Отсюда и ювелирная работа с цитатами из де Соссюра у Серио. Пик интерпретаторского шика в к Н. Серио - следующий тезис: «Для де Соссюра язык это система, построенная лингвистом», «точка зрения», «построенная модель» [5, с. 317-18]. «Язык - это не вещь, а модель» [5, с. 315], построенная лингвистом. Но именно эта ювелирность вскрывает фальшь самой работы как таковой. Ни о каком конструктивизме де Соссюр не знал. Есть основания полагать, что если узнал бы о таковом, отшатнулся бы в ужасе. Попытка приписать де Соссюру роль великого конструктивиста, революционера, осуществившего в одиночку «эпистемологическую революцию» [5, с. 313], и тем самым стремление возложить на него ответственность за все выводы конструктивизма, за тезис «язык - это точка зрения» - откровенно антиисторичная уловка. На самом деле де Соссюр скорее уж антиконструктивист, чем конструктивист. Серио: для первобытно мыслящего Якобсона ученый - первооткрыватель, пытающийся что-то новое найти в языке - реальном объекте, который ждет, «когда же, наконец, лингвист его откроет» [5, с. 317]; ему противостоит современно мыслящий де Соссюр - методолог-конструктивист, оперирующий произвольными конструктами-моделями, но ни в коем случае не пытающийся открыть что-то неизвестное в самой реальности, поскольку прикоснуться к реальности невозможно в принципе. А вот слова самого де Соссюра о задачах только что объявленной им новой науки: семиология «должна открыть нам, что такое знаки и какими законами она управляется» [7, с. 23]. Понимание работы ученого у реального де Соссюра, не подвергнутого «интерпретации» конструктивизмом, полностью классическое, напрочь лишенное игривой удали, исходящее из представления о важности для ученого чувства постоянной ответственности за окружающий нас мир, о необходимости постоянного погружения вглубь реальности. И пусть полное знание о реальности неосуществимо, но при условии честного выполнения ученым своего долга самоотверженного погружения вглубь реальности достига-
- 91
Herald of Omsk University 2020, vol. 25, no. 4, pp. 82-93
Вестник Омского университета 2020. Т. 25, № 4. С. 82-93
-ISSN 1812-3996
ется возможность «соприкосновения» с ней: «Конкретные языковые сущности не даны нам непосредственно в наблюдении. Надо стараться их уловить, понять, и лишь тогда мы соприкоснемся с реальностью» [7, с. 110]. Последний пример особо замечателен, он является частью рассуждения о синхронии, о которой Серио говорит особо: синхронии в языке реально не существует, «и Соссюр никогда не говорил, что она существует: для него это лишь прием анализа» [5, с. 317]. А вот снова сам де Соссюр: «Синхронический аспект превалирует над диахроническим, так как для говорящих только он - подлинная и единственная реальность» [7, с. 91]. И, как реальность, синхрония «познается» [7, с. 89]. И т. д. и т. п. Многие десятки высказываний де Соссюра о том, что язык - фундаментальная социальная реальность, о психологических аспектах языка, твердое и решительное определение знака как «психического отпечатка», «двусторонней психической сущности» [7, с. 69]. Пик учения де Соссюра о фундаментальной социальности языка - его заявление о «невозможности революции в языке» [7, с. 76]. Как можно, зная эти слова, говорить о том, что язык - произвольная «точка зрения»? Де Соссюр: «Не только отдельный человек не мог бы, если бы захотел, ни в чем изменить сделанный уже языком выбор, но и сам языковой коллектив не имеет власти ни над одним словом» [7, с. 74]. Это общеизвестные слова де Соссюра о «языке таком, какой он есть», стали названием главного журнала «эпохи институализации» структурализма ("Tel Quel").
4 «Именно пражский подход к языку оказался наиболее плодотворным для последующего развития лингвистики» [8, с. 23].
5 Якобсоновскую модель структурной лингвистики «Леви-Стросс перенес на антропологию, сделав ее структурной наукой» [8, с. 23].
6 Напомним о целях и задачах журнала «Новое литературное обозрение» и о его статусе лидера постсоветской гуманитаристики в целом. Журнал отвечает за «интеграцию отечественной академической традиции в мировое научное сообщество» - слова из редакционного определения целей журнала на его официальном сайте.
7 Речь об «Истории мировой литературы» в 10-ти томах [12-13]. В рамках проекта академической «истории всемирной литературы» М. Л. Гаспаров был членом редколлегии первого тома [12] и в этом качестве контролировал весь материал по истории античной литературы. Кроме того, он был автором существенной части истории средневековой западноевропейской литературы во втором томе [13].
8 Это слова из ответа М. Л. Гаспарова на критику Н. Вулих [13, с. 197].
9 Предельно строгим сторожем, охраняющим гуманитарное знание от произвольных вторжений структурализма, был как раз В. Я. Пропп.
10 Отказ от человеческой индивидуальности - шестой пункт «Введения в нефашистскую жизнь» по Фуко: «Все, что нужно - это «деиндивидуализировать» себя» [16, с. 9]. Вера в право индивида на свободу - наивность, внушенная гуманизму властью и достойная разве что насмешки. «Не требуйте от политики, чтобы она восстанавливала те «права» индивида, которые были определены философией. Индивид - это продукт власти» (там же).
СПИСОК ЛИТЕРА ТУРЫ
1. Мартынов В. А. Метод и время. Казус Лотмана // Вестн. Ом. ун-та. 2019. Т. 24, № 3. С. 106-109.
2. Мартынов В. А. Метод и время. Казус Лотмана : Ст. вторая // Вестн. Ом. ун-та. 2020. Т. 25, № 1. С. 4351.
3. Мартынов В. А. Казус структурализма : [Ст. первая] // Вестн. Ом. ун-та. 2020. Т. 25. № 2. С. 56-69.
4. Саид Э. Ориентализм. Западные концепции Востока. СПб. : Русский мир, 2006. 638 с.
5. Серио П. Структура и целостность: Об интеллектуальных истоках структурализма в Центральной и Восточной Европе. 1920-1930-е гг. М. : Языки славянской культуры, 2001. 360 с.
6. Ильенков Э. В. Идеальное // Философская энциклопедия. Т. 2. М. : Сов. энциклопедия, 1962. С. 219227.
7. Соссюр Ф. де Курс общей лингвистики. Екатеринбург : Изд-во Урал. ун-та, 1999. 432 с.
8. Автономова Н. С. Актуальное прошлое: структурализм и евразийство // Серио П. Структура и целостность: Об интеллектуальных истоках структурализма в Центральной и Восточной Европе. 1920-1930-е гг. М. : Языки славянской культуры, 2001. С. 9-30.
Вестник Омского университета 2020. Т. 25, № 4. С. 82-93
ISSN 1812-3996-
9. Поселягин Н. В. Формирование российского структурализма (1956-1964) и рецепция идей Тартуско-Московской семиотической школы в 1990-2000 годы : автореф. дис. ... канд. филол. наук. М., 2010. 24 с.
10. Мартынов В. А. Метод и время. Ст. первая. Слова о методах vs слова о вещах // Вестн. Ом. ун-та. 2018. № 4. С. 115-125.
11. Пятигорский А. М. Заметки из 90-х о семиотике 60-х годов // Лотман Ю.М. и тартуско-московская семиотическая школа. М. : Гнозис, 1994. С. 324-329.
12. История всемирной литературы : В 9 т. / АН СССР; Ин-т мировой лит. им. А. М. Горького. М. : Наука, 1983-1994. Т. 1 (1983). 584 с.
13. История всемирной литературы. Т. 2 (1984). 672 с.
14. Гаспаров М. Л. Поэзия Иоанна Секунда // Эразм Роттердамский. Стихотворения. Иоанн Секунд. Поцелуи. М. : Наука, 1983. С. 256-272.
15. ВулихН. Поэтика без поэзии (К опыту построения поэтики «Тристий») // Вопр. литературы. 1985. № 7. С. 176-191.
16. Гаспаров М. Л. Поэзия без поэта // Вопр. литературы. 1985. № 7. С. 192-199.
17. Лотман Ю. М. Письма: 1940-1993. М. : Языки славянской культуры, 2006. С. 463-644.
18. Автономова Н. С. Открытая структура: Якобсон - Бахтин - Лотман - Гаспаров. М. : РОССПЭН, 2009.
503 с.
19. Фуко М. Предисловие к американскому изданию «Анти-Эдипа» // Делёз Ж. Капитализм и шизофрения. Екатеринбург : У-Фактория, 2007. С. 5-10.
20. Лотман Ю. М. Литературоведение должно быть наукой // Вопр. литературы. 1967. № 1. С. 90-100.
ИНФОРМАЦИЯ ОБ АВТОРЕ
Мартынов Владимир Анатольевич - кандидат филологических наук, научный сотрудник НТО, Омский государственный университет им. Ф. М. Достоевского, 644077, Россия, г. Омск, пр. Мира, 55а; e-mail: vmartynov@list.ru.
ДЛЯ ЦИТИРОВАНИЯ
Мартынов В. А. Casus структурализма. Статья вторая // Вестн. Ом. ун-та. 2020. Т. 25, № 4. С. 82-93. DOI: 10.24147/1812-3996.2020.25(4).82-93.
INFORMATION ABOUT THE AUTHOR
Martynov Vladimir Anatol'evich - Candidate of Phy-lological Sciences, Researcher of the Scientific and Technical Department, Dostoevsky Omsk State University, 55a, pr. Mira, Omsk, 644077, Russia; e-mail: vmartynov@list.ru.
FOR GTATIONS
Martynov V.A. Structuralism's casus. Article second. Vestnik Omskogo universiteta = Herald of Omsk University, 2020, vol. 25, no. 4, pp. 82-93. DOI: 10.24147/1812-3996.2020.25(4).82-93. (in Russ.).
