Быть или не быть? (этнография памяти) Текст научной статьи по специальности «История и археология»

ЭТНО-Я

С. А. Арутюнов БЫТЬ ИЛИ НЕ БЫТЬ? (ЭТНОГРАФИЯ ПАМЯТИ)

АННОТАЦИЯ. Этот текст можно отнести к жанру научного мемуарного эссе, в котором автор-исследователь высказывается от первого лица о собственном ощущении, переживании и осознании этничности. Среди смешавшихся в нем «разных кровей» различаются определяющие самосознание (у автора это принадлежность к армянскому народу) и в той или иной мере его дополняющие. Родными языками автор называет русский и грузинский, а его жизненная траектория включает целый ряд эпизодов нарастания армянского самосознания. Взаимные проекции личного восприятия и академического знания этнической истории армян создают своего рода персонифицированную этноисторическую панораму, а обсуждение и комментарии происходящих на наших глазах «войны могил» и «войны соседей» открывают потаенные, но значимые нюансы взаимоотношений армян в пространствах Кавказа, России и диаспоры. Примечательно, что эпизодически и ситуативно оттенки этнических понятий могут меняться, но межэтнические отношения сохраняют актуальность и время от времени приобретают конфликтогенные формы, как показывает ушедший в историю, но по-прежнему травмирующий народную память геноцид армян 1915 г. или тлеющий и в любой момент готовый вспыхнуть Карабахский армяно-азербайджанский конфликт. Для «этнографии памяти» значимыми оказываются многие мемориальные символы и обозначения, в том числе наименования и переименования улиц, погребения, надгробные памятники и надписи на них.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: Кавказ, армяне, грузины, азербайджанцы, памятники культуры, хачкар, диаспора

УДК 316.642

DOI 10.31250/2618-8600-2019-2(4)-172-208

АРУТЮНОВ Сергей Александрович — чл.-корр. РАН, д.и.н., Институт этнологии и антропологии им. Н. Н. Миклухо-Маклая РАН (Москва, Россия) E-mail: gusaba@iea.ras.ru

Предлагаемый очерк1 может вызвать у читателя вопрос, считать ли этот текст этнографическим источником или антропологическим исследованием? Не берусь дать этому жанру исчерпывающее определение, но полагаю, что такого рода эссеистское направление обладает по меньшей мере двумя преимуществами перед обычными строго научными аналитическими текстами: оно оживляет память и раскрепощает речь. В целом это развернутое высказывание от первого лица, во многом приближающееся к произведениям мемуарного жанра.

ОБ АРМЕНИИ И ДИАСПОРЕ

Автор этнически является армянином. Таково в общем и целом его самосознание. Однако как профессиональный антрополог, автор не может не отдавать себе отчета в том, насколько это самосознание условно. Итак, употребляя такое сугубо ненаучное выражение как «кровь», я должен признать, что сам не смогу точно определить количество собравшихся и смешавшихся во мне «кровей», причем некоторые из них никак не отражаются на моем самосознании, а отдельные — это самосознание определяют.

С отцовской стороны, безусловно, у меня, наряду с армянскими, есть и грузинские предки, а с материнской, наряду с безусловно отразившимися в моем формировании на этапе раннего детства русскими, украинскими и немецкими «корнями», существуют и никак не отразившиеся во мне, но реально существующие итальянские «корни» (неаполитанка Луиза-Тереза Каппаччио была моей прабабкой по матери), венгерские, полумифические печенежские и другие, только одному Богу ведомые, генетические истоки.

Русский и грузинский в равной мере я могу назвать своими родными языками. Песни и сказки на украинском языке рассказывала мне моя бабушка Антонина Ивановна Кириченко, для которой родными языками были украинский и немецкий. С раннего детства обучала она меня немецкому языку, и даже итальянский язык я до сих пор отчасти понимаю, потому что иногда бабушка на нем говорила с сестрой моего дедушки, Софьей Андреевной Саломон, с рождения и вплоть до замужества жившей в Италии.

Армяне — народ трудной и противоречивой исторической судьбы. Их исконной этнической территорией условно можно считать в целом

1 Часть этого эссе недавно опубликована под названием «Моя диаспора» в журнале «Вестник антропологии» (2018. .№ 1 (41). С. 5-23). В нашем издании текст существенно расширен и дополнен иллюстрациями. Принимая во внимание его тематическую и концептуальную близость журналу «Этнография» (не говоря уже о том, что его автор является членом редколлегии журнала), мы решили опубликовать авторский ремейк еще и для того, чтобы открыть рубрику «Этно-Я», приглашая этнографов мыслить и писать о народах не только с позиций объективности, но и предельно субъективно, делясь своими собственными переживаниями этничности.

главный редактор

все Армянское Нагорье. Однако армяне никогда не были его единственными обитателями; напротив, в обозримом прошлом, начиная с конца второго тысячелетия до н.э., всегда занимали его в постоянном чересполосном контакте с народами иной этнической принадлежности: грузинской, северокавказской, иранской и даже древней протоиндоевропейской — малоазийской.

Анализ адстратных и субстратных компонентов армянского языка не может входить в мои задачи в этом эссе, но необходимо указать, что из всех индоевропейских языков от Ирландии и Скандинавии до Шри-Ланки и Ассама, армянский впитал, пожалуй, более всего инородных компонентов и претерпел максимум фонетических изменений по сравнению с исходным индоевропейским праязыком. Надо сказать, что и сам географический термин «Армянское Нагорье» нередко заменяется более политкорректным названием «Армяно-Курдское Нагорье». Высочайшая гора его Арарат, находящаяся в политических пределах Турции и при этом служащая этническим символом, изображенным на государственном гербе как нынешней республики Армении, так и прежней Армянской ССР, рассматривается местными курдскими племенами как входящая в их символическое духовное достояние и подлежащая охране и приро-досбережению с их стороны.

В наши дни армян рассматривают прежде всего как представителей южнокавказского культурного ареала (наряду с грузинами и азербайджанцами), но по ряду черт армян можно определить как наименее типичных кавказцев из всех кавказских народов. Например, практически для всего Кавказа характерна ориентированность на дворянское сословие как референтную группу, и для каждой семьи характерны амбиции, связанные с родом и родовитостью. Для грузин дворянство (азнаурство) и сословие князей (тавадов), для азербайджанцев прослойка беков, на северном Кавказе узденство в разных формах и степенях всегда были важными элементами социальной структуры, и это в деталях отражалось в традиционном костюме. Однако в армянский традиционный костюм не входит черкеска с ее орнаментальными принадлежностями — газырями и кинжалом, и это есть предметное отражение того социального факта, что в общественной структуре армян на их общей прародине практически нет и давно уже не было представителей дворянского сословия. А значит армяне давно уже (более тысячи лет) социально ориентированы на что-то другое. Но на что именно?

В древности и в раннем Средневековье знатность и принадлежность к княжеским и дворянским родам (к сословию нахараров) имела очень большое значение в социальной стратификации армян. Но многие века жесточайшей борьбы как нахараров между собой, так и соперничающих великих держав Ирана и Малой Азии, привели практически к полному исчезновению нахарарства. В условиях, когда большинство функций

государства взяла на себя армянская национальная церковь, именно принадлежность к разным уровням духовенства стала играть основную роль референтной вехи и источника престижа.

Помимо церковной карьеры, основная масса крестьян, ремесленников и торговцев, оставаясь мирянами, важнейший механизм повышения своего статуса видела прежде всего в экономическом, коммерческом успехе. Этот тренд ярчайшим образом проявился в ходе нарастающей диаспоризации этноса, начиная со средних веков и вплоть до Новейшего времени.

Вторым ярко выраженным предметным признаком отличия армян от всех остальных кавказцев можно считать относительно менее развитую культуру винопития. Кавказ — родина дикой виноградной лозы, основной центр ее одомашнивания и развития виноделия. На территории Армянского Нагорья виноделие засвидетельствовано уже в урартских памятниках. Тем не менее для армян, судя по данным Ксенофонта (середина V в. до н. э.), изначально более всего было характерно пивоварение, тогда как у большинства других кавказских народов, даже тех, у кого сегодня доминирует пивоварение (как у осетин), ранее были популярны вино и медовуха. Позднее виноградное вино никогда не покидало армянский культурный ландшафт, но на протяжении последнего тысячелетия, с момента изобретения арабами техники дистилляции, в нем стабильно нарастал удельный вес более крепких напитков.

Кто бы ни господствовал в разные исторические эпохи на пространствах Большого и Малого Кавказа и прилегающих территорий, будь то хетты, киммерийцы, скифы, хазары, греки или римляне, во все времена армяне или их предки, находясь между перечисленными народами, служили одновременно и передаточным звеном, и фоном, и ареной непрекращающегося противоборства. Даже будучи разделенными между враждующими и конкурирующими державами Древности, Средневековья и Нового времени, армяне всегда умели сохранить сознание своего единства — единства языка, происхождения, культуры, веры и исторической судьбы.

Расхожая фраза армянской историографии Хайоц ашхар цовиц цов, то есть «армянский мир от моря и до моря», может быть истолкована в двояком смысле. Большой треугольник «армянского мира» вполне может рассматриваться как выходящий своими вершинами к большим морям — Черному, Средиземному, Каспийскому, но в более узком смысле малый треугольник «армянского мира» на протяжении ряда веков упирался в три внутренних «малых моря» Армянского Нагорья — в большие озера Ван, Севан и Урмия. Исконную этническую территорию армян возможно рассматривать как пульсирующее пространство в рамках этих двух треугольников, где второй вписан в первый и в которых почти в любом отдельно взятом районе или исторической провинции армяне

далеко не всегда находились хотя бы в относительном большинстве.

И на Южном Кавказе (в так называемом Закавказье), и в Малой Азии, и в Северном Иране практически невозможно сказать, где проходила граница между нуклеусом «армянской родины» и «отщепами» его диаспоры. Диаспора в том или ином виде существовала еще с рубежа христианской эры, начиная с завоеваний Тиграна Великого и продолжая массовыми вынужденными переселениями внутри Ирана и Византийской империи. На протяжении всей истории, вплоть до образования Тифлисской и Эриванской губерний Российской империи, невозможно было сказать, где кончается «Грузия» и начинается «Армения». Поэтому в частности так бессмысленны нескончаемые споры о том, является ли тот или иной храмовый комплекс памятником грузинской или армянской архитектуры. Армянскую эпиграфику разного времени можно найти на большей части территории современной Грузии, равно как и грузинскую — во множестве мест центральной и северной Армении (Мурадян 1985).

И хотя Киликийское царство никак не входит в рамки понятия исторической Армении, язык тем не менее не поворачивается назвать его армянское население диаспорой.

В то же самое время и диаспора, как бы ее ни понимать, находилась в состоянии такой же непрерывной пульсации. Отдельные ее составляющие части то увеличивались в размерах, то уменьшались вплоть до полного исчезновения, меняли свой статус в странах пребывания, приобретали в каких-то сферах общественной жизни лидирующую роль или, напротив, теряли ее. В любом случае основные точки роста армянского этнокультурного достояния, особенно после утраты последних остатков национальной государственности, находились не в ядерной (нуклеарной) части этноса, а именно в диаспоральных ответвлениях, от Константинополя и Венеции до Калькутты и Мадраса. Все это делает исследование армянской этнической истории и генезиса общеармянской национальной культуры чрезвычайно сложным предприятием.

Еще более сложной представляется проблема армянского этногенеза. Как уже говорилось, армянский язык относится к индоевропейской семье, занимая в ней обособленное положение. Фонетический облик слов армянской речи претерпел больше изменений и дальше отошел от исходного источника, нежели в любом другом языке данной семьи.

Проблема прародины носителей индоевропейского праязыка продолжает оставаться дискуссионной, но в самом общем смысле многообразие точек зрения сводится к двум альтернативам: Северное Причерноморье от Дуная до Дона либо Южное Причерноморье от Босфора до Чороха. Впрочем, возможен, хотя и менее вероятен, также циркумпонтийский вариант, в котором это противоположение снимается. В первом случае армяне появляются в Малой Азии извне через Балканский полуостров со стороны Босфора. Во втором случае выделение армянского языка

и племенной этничности происходит внутри первичного индоевропейского ареала, и, таким образом, армяне становятся единственным народом в индоевропейской семье, который сохранился на территории своего первичного формирования, хотя и мог претерпевать отдельные подвиж-

Это, естественно, никак не отменяет возможность и необходимость поиска в этногенезе и глоттогенезе армян субстратных или суперстрат-ных компонентов. Так, наличие явных взаимодействий древнеармянско-го языка с раннекартвельскими диалектами, причем в основном в их западной мегрело-лазской части, несомненно. Этот кажущийся на первый взгляд парадоксальным факт свидетельствует в пользу локализации прародины армян в районе верховий Чороха, Куры и Карасу. По-видимому, первоначальные этнические территории предков грузин и армян находились в тесном соседстве.

Сложнее вопрос о северокавказских, более узко нахско-дагестан-ских, и еще более узко, урарто-хурритских воздействиях. Топонимы «Урарту», «Арарат» и «Армения» можно, с определенными ограничениями, рассматривать как синонимы. Но этнонимы «урарты» и «армяне» так рассматривать нельзя.

Урарты, как и хурриты, растворились среди других народов и сошли с исторической сцены как обособленные целостности, но ассимиляция армянами других, более поздних народов нахско-дагестанского мира продолжалась и много позднее, а учитывая современное положение удин, можно сказать, что продолжается она и по сей день.

Надо сказать, что все вышеизложенное отнюдь не является исключительным достоянием профессиональной академической науки. Разные варианты представлений об этногенезе и древней истории армян от солидных научно обоснованных до совершенно произвольных и фантастических, но закамуфлированных под научность, имеют широчайшее хождение среди массовых читателей, писателей и даже мало читающих обывателей, распространяясь через некачественное школьное преподавание, СМИ, научно-популярную, а нередко и откровенно антинаучную литературу, и формируют в целом армяноцентрическую, глубоко и пристрастно заинтересованную в определенном понимании и трактовке своей истории, ментальность.

Младший брат моего одноклассника Рачика Айвазяна, мой близкий приятель Сурик Айвазян, в бытность студентом геологоразведочного института вместе со мной и парой других студентов организовал в Москве в 1950-е гг. неформальный кружок по изучению армянского языка и истории, которые мы, как преимущественно русскоязычные уроженцы Тбилиси, знали весьма поверхностно. Окончив институт, Сурик уехал работать в Армению и за свои труды в области ее геологии даже удостоился премии имени Ленинского комсомола. Однако позже он

разочаровался в геологии, занялся любительской историей и опубликовал ряд получивших довольно большую популярность книг. В одной из них в частности он доказывал с помощью сложных построений исконное родство армян, русских и этрусков, указывая, например, что слово «этруск» и по-русски означает «это русские» и по-армянски «эдруск» — то же самое. Многочисленные труды Сурика издавались достаточно большим тиражом и среди малообразованных армянских читателей имели огромную популярность.

Мы встретились в Ереване в начале 2000-х гг. спустя сорок лет после нашего расставания. Мы радостно приветствовали друг друга, но когда пришедший на мою лекцию седобородый Сурик убедился, что я весьма критически отношусь к его этногенетическим построениям, он вместе с группой своих почитателей тихо удалился и более мы не встречались. Очень жаль, что это звучит как скверный анекдот, но действительность такова, что очень многие ура-патриотически настроенные по отношению к своей истории армяне реальным научным знаниям предпочитают подобные лженаучные измышления.

Другой и чрезвычайно значимой гранью исторической ментально-сти армян является ее виктимный аспект. В мире нет народа, который в какие-то моменты своей истории не становился бы жертвой злополучных событий — междоусобиц, иноземных нашествий, проявлений религиозного фанатизма, природных катаклизмов и т. д. Однако история армян может считаться исключительной и на этом общем фоне.

Самыми мучительными были те века, когда почти вся историческая Армения находилась под гнетом Османской империи.

Многие века страданий и унижений сфокусировались в народном сознании в одном страшном событии — геноциде 1915 г.

Собственно говоря, это был больше чем геноцид, так как помимо массовых убийств, унесших по разным оценкам жизни от полумиллиона до полутора миллионов человек, при общей численности армянского населения в том регионе около двух миллионов человек, резня сопровождалась осквернением святынь, уничтожением памятников культуры, разгулом сексуального насилия, жестоким насильственным обращением уцелевших в иную веру и прочими издевательствами. Поэтому, наверное, нет ни одного армянина (даже в тех группах и общинах, которые находились далеко от основного ареала кровавых событий и непосредственно от них не пострадали), у которого в душе не было бы кровоточащей раны или хотя бы ноющего шрама, оставленного этой уже довольно давней, более чем столетней, но никак не поддающейся забвению трагической катастрофой.

Современная Республика Армения занимает едва ли одну десятую всей территории исторической Армении, а ее население (не более трех миллионов) составляет менее трети общего числа всех армян мира. Но

можно надеяться, что пусть и в таком урезанном масштабе, Армения наконец обрела окончательную и гарантированную международным сообществом независимость и более или менее успешно продвигается по пути построения и совершенствования своей, еще очень молодой государственности.

У армянского национального государства много трудных проблем. Ее географическое положение не вполне благоприятно. Со всех сторон Армения окружена государствами, которые относятся к ней, как правило, не очень дружественно, а порой и неприкрыто враждебно. Транспортные коммуникации с внешним миром затруднены и недостаточно надежны. Армения бедна ресурсами, здесь очень мало полезных ископаемых, совсем нет природных энергоносителей — угля, нефти и газа; почвы относительно малоплодородны и каменисты, леса в большинстве районов отсутствуют, климат суровый и засушливый, источники воды, помимо нуждающегося в восстановлении нормального уровня озера Севан, почти везде в дефиците. Единственный действительно неисчерпаемый ресурс Армении — это трудолюбие, стойкость, талант и высокий культурный уровень ее народа.

ВОЙНА МОГИЛ

Из разных разделов социальной антропологии психологическая антропология, или, как еще обозначают эту дисциплину — этническая психология, является, пожалуй, самым спорным и вызывающим наибольшие разногласия предметом.

Мы знаем, что в так называемом национальном характере между японцами и филиппинцами есть существенные черты сходства, но вряд ли можно оспаривать, что японцы бережливее филиппинцев. Более высокая бережливость японцев может быть доказана статистически, процентом финансовых средств, откладываемых гражданами страны относительно своих доходов на накопительные счета банков. Между тем японцы нередко тратят отнюдь не меньшие, чем филиппинцы, суммы на престижное потребление, например, на угощение несуразно большого, с западной точки зрения, количества гостей при организации свадеб, торжественных приемов и других знаковых сборищ. Вряд ли можно оспаривать также и то, что среди японцев найдется немало мотов, способных превзойти в расточительности самых щедрых филиппинцев. Да и среди филиппинцев найдется «скупой рыцарь», и не один. Так вправе ли мы вообще объективно говорить о существовании национальных черт характера? Из каких источников мы черпаем сведения об этом столь неоднозначном предмете?

Конечно, о бережливости мы можем судить по статистике накопительных счетов, хотя какая статистика может учесть тех бережливых, что

хранят деньги под матрасом? Для филиппинцев это вполне приемлемый способ хранения, японцу же и в голову не придет, что деньги могут храниться где либо, кроме банка.

Такая трудноопределимая вещь, как национальная черта характера, чаще всего и выпуклее всего отражается в анекдотах, быличках, поговорках и других типах оформления стереотипических и автостереотипических обывательских представлений, и в этом смысле рассуждения о характерном для грузин мотовстве и армянской бережливости состоятельны не более, чем такие же рассуждения о различиях между филиппинцами и японцами.

Однако, не пытаясь дать конкретный ответ на вопрос, существуют ли реальные и объективные различия в национальном характере между грузинами и армянами, японцами и филиппинцами, поляками и евреями, китайцами и индийцами, голландцами и малайцами, или же эти различия являются мифическими и фантомными, зыбкими и ускользающими от рационального истолкования представлениями, мы попытаемся рассказать, используя в основном свой достаточно субъективный опыт и довольно обрывочные и случайные, сформированные в значительной мере зигзагами собственной жизни наблюдения, о том, как эти представления формируют вполне реальные обстоятельства жизни отдельных людей и больших людских сообществ и заставляют их порой с оружием в руках занимать одну и ту же, или, напротив, разные стороны баррикад.

Я родился, вырос и повзрослел в многонациональном городе Тбилиси, который в годы моего детства еще назывался Тифлис. Здесь среди тридцати мальчишек одного класса русскоязычной школы были и армяне, и грузины, и русские, и евреи (по меньшей мере трех разных сортов — ашкенази, грузинские и горские), а более половины мальчиков были детьми от смешанных браков — армянско-русских, грузинско-армянских, еврейско-осетинского, польско-армянского, датско-грузинского, грузинско-греческого, русско-грузинского, русско-еврейского и каких-то еще, о которых с точностью и вспомнить трудно.

Класс наш был очень дружным, в нем не было и намека на проявление антисемитизма или ксенофобии, хотя помнится, что частым объектом для буллинга был мальчик с еврейской фамилией, сын довольно тщедушного мастера слесарных работ и огромной и очень агрессивной казачки, уроженки кубанской станицы. Помню, как мы сочувствовали в 1949 г. выпускнику, на год старше нас, который, будучи совершенно гениальным математиком, именно из-за пресловутого пятого пункта не смог поступить ни в один столичный университет, но все-таки поступил в университет в Воронеже и, кажется, сделал в дальнейшем неплохую научную карьеру математика.

Мы были взрослыми мальчиками и все несправедливости социализма сталинского разлива, в том числе и привилегии и дискриминацию

по национальным основаниям, осознавали очень четко и готовились в полной мере столкнуться с ними по окончании школы. Понимал это и я, и, прекрасно зная, что востоковедческий факультет Тбилисского университета для меня закрыт, а единственный доступный — это историко-филологический факультет Тбилисского русского пединститута имени Пушкина, я, использовав право медалиста, ухитрился поступить в Московский институт востоковедения.

Некоторые неблагоприятные анкетные обстоятельства (наличие родственников за границей, их принадлежность к дворянскому сословию, причастность к белогвардейскому движению, наличие среди членов семьи бывших в немецком плену и окружении) мне пришлось утаить, но без этого риска мои жизненные планы состояться не могли.

Надо сказать, что — во всяком случае в тех кругах, в которых мне и моим родным приходилось вращаться, — серьезных проявлений ксенофобии, антисемитизма или антиармянизма (явления очень похожие друг на друга) заметно не было. Люди встречались, дружили семьями, участвовали в различных совместных мероприятиях, казалось, не придавая существенного значения этнической принадлежности друг друга.

У меня лично было как бы два круга родственников и их знакомых. Один — это мои армянские родственники, вполне приобщенные к общероссийской культуре (для них она в те годы, до начала Великой отечественной войны, еще не успела преобразиться в советскую; слова «совок» или какого-либо похожего выражения тогда не существовало, но отношение к формировавшемуся советскому образу жизни было, мягко говоря, амбивалентным). Это был довольно обширный круг родственных между собою семей Арутиновых, Багдасаровых, Сааковых и множества их знакомых, друзей и свойственников. Это были армяне, но практически все грузиноязычные, до революции принадлежавшие к среднему и мелкому купечеству, с крестьянскими корнями, как правило, успевшие получить образование в гимназиях или реальных училищах, и полностью приобщенные к основам русской культуры и литературы. В своем кругу они говорили преимущественно по-грузински, но русским владели очень хорошо, а армянским, напротив, почти не владели, и с высокой армянской культурой, скажем, с творчеством Ованеса Туманяна, Александра Ширванзаде, Акопа Раффиили Аветика Исаакяна были знакомы в основном по переводам на русский язык.

Друзья и подруги мамы и бабушки почти все в социальном отношении принадлежали к бывшему дворянскому сословию, и их вкусы и ценности сформировались в основном еще до Октябрьской революции. Простое перечисление их фамилий (Астаховы, Потаповы, Денфферы, Эссены, Корнельсены, Кохаси, Гадяцкие, Барнавели, Твалчрелидзе, Хорава) показывает, что это были в социальном плане сохранившиеся «пережитки» имперской России, ее не слишком знатной, но все же

преимущественно дворянской, чиновно-служивой, довольно космополитической русско-польско-немецко-грузинской прослойки, как правило, неплохо владевшей несколькими языками, а также, конечно, французским (но не английским). Мне не припоминается практически ни одной еврейской фамилии, помню также очень мало армян, по-настоящему вхожих в этот круг. Но и моя мать, и обе ее сестры были замужем за армянами (старшая сестра Татьяна первым браком — за грузином).

Среди населения Тбилиси той поры были люди разной языковой компетенции. Их дети обучались в грузинских, армянских и в двух имевшихся в городе азербайджанских школах. Не только сами эти дети, но и их родители более или менее бегло говорили по-русски, в отличие от жителей близлежащих сел. Последние были людьми совершенно иного культурного уровня, и их русский язык скорее можно назвать своего рода местным пиджином, это был совсем другой круг, мало пересекавшийся с кругом образованных горожан. Среди образованных горожан основным языком был безусловно язык Пушкина и Льва Толстого, а основным содержимым их книжных полок были другие Толстые, а также Тургенев, Лермонтов, Булгаков, Блок, Есенин и далее по списку.

Кроме собственно грузин, не так уж много людей хорошо знали грузинскую литературу и вообще грузинскую словесность Х1Х-ХХ в., а лучшие произведения современной для того времени армянской литературы были знакомы пусть и довольно многим, но почти всецело через русские переводы. В общем русская культура в восприятии образованной публики практически всего Закавказья, которое до 1936 г. политически было оформлено как ЗСФСР, решительно доминировала.

Конечно, какие-то отголоски представлений о приоритете грузинских «дворянских» ценностей перед армянскими «буржуазными», какая-то отрыжка дореволюционного антисемитизма и даже какие-то намеки на потаенную антисоветскую фронду при интуитивном ассоциировании «советского» с «новорусским» имели место. И все же общее настроение интернационализма не только в предвоенные, но и в военные и послевоенные годы было гораздо сильнее, чем то начавшееся уже в 1920-е и все более и более набиравшее в дальнейшем обороты противопоставление местного русскому, которое так открыто проявлялось в Украине, Татарстане, республиках Средней Азии, не говоря уже о не смешивающихся, как вода и масло, русско-советских и туземных аспектах культуры в Прибалтике, проявившихся еще до ее так называемой советизации. Несколько уходя в сторону от основной темы нашего обсуждения, должен сказать, что в преимущественно интернационалистической атмосфере довоенного Закавказья не было сколько-нибудь существенного привкуса, похожего на американский жесткий расовый дуализм или дуальную и даже множественную отчужденность венгров и румын, поляков и евреев, японцев и корейцев, вьетнамцев и китайцев, индусов и

мусульман, какие мне приходилось наблюдать практически во всех странах, где довелось изучать межэтнические отношения.

В дореволюционной России формально перед крестившимся иудеем открывались решительно все двери. Однако поговорка «Жид крещеный — вор прощеный» ярче, чем что-либо иное рисует глубину юдофоб-ских настроений, в той или иной мере сохраняющихся в подсознании рядового российского обывателя и по сей день. Очень сходные индикаторы можно найти и в отношении татар, не говоря уже о прочих мусульманских народах России, и в отношении немцев, так и не дождавшихся восстановления своей автономии, а также тех народов, которые обладают более или менее выраженными монголоидными чертами.

В послевоенной Грузии существенной помехой для карьеры могла быть армянская или русская фамилия. Греческая или абхазская воспринимались скорее как вариант грузинской, а смена фамилии на бесспорно грузинскую, в особенности для детей смешанного происхождения, вообще снимала какие бы то ни было проблемы.

В русском языке суффикс «-ия» практически универсально увязывает название страны с преобладающим в ней этносом — Калмыкия, Киргизия, Испания, Греция и т. д. вплоть до таких журналистских новообразований как Казакия, Помория, Юкагирия и др. В грузинском языке такую же роль играет суффикс «-ет-», опять-таки наращиваемый суффиксом «-ия» в переложении на русский: Осетия, Ингушетия, Имеретия, Кахетия и пр., и только грузинское слово, означающее «Грузия», этому правилу не подчиняется. Грузин по-грузински «картвели», а Грузия — «Сакартвело», буквально — «для грузин». В случае с армянами в грузинском языке избран своего рода синтетический путь: армянин по-грузински «сомехи», а Армения — «Сасомхети».

Конечно, можно только радоваться, что разногласия между грузинами и армянами, если они и есть, не принимают таких уродливых форм, как армянско-азербайджанские, где даже символические жесты порою безо всяких дополнительных усилий перерастают в пулеметные очереди и залпы минометов, где продолжают взрываться мины на пастбищах и виноградниках, и люди погибают, будучи заложниками неизвестно чего и неизвестно ради чего. Напомню, что такая ситуация продолжается не год, не два, а уже более тридцати лет, начиная с провозглашения отделения Нагорного Карабаха в феврале 1988 г., при разных лидерах, разных режимах и в разной глобальной геополитической обстановке. Но на фронте символов, за барьерами незримых баррикад страсти продолжают вскипать то там, то тут и по другим линиям разлома: что в Абхазии, что в «Южной Осетии» (она же — Шида Картли, она же — Самачабло, она же — Цхинвальский регион), и, наверное, еще в ряде мест с другими топонимами, один политкорректнее другого, где так или иначе глубокий конфликт не угасает еще дольше.

Я не помню, какие были первые выученные мною буквы, но хорошо помню, что уже в возрасте трех-четырех лет я уже был в состоянии прочесть надпись как минимум на четырех языках (с разными алфавитами): грузинском, армянском, русском и латинизированном тюркском (азербайджанском). Дело в том, что в Тифлисе, как в столице ЗСФСР, важнейшие вывески писались на всех этих четырех языках до 1936 г.

Потом к знакомым мне алфавитам добавился немецкий готический, еврейский квадратный, позже еще несколько, но это уже было за пределами Кавказа. Лишь арабицу, к большому сожалению, постичь мне не удалось, поскольку советская власть ее искореняла особенно усердно. Но соотношение этих алфавитов в окружавшем меня письменном пространстве менялось. Последний раз пребывая на грузинской территории, на международной конференции в Батуми в 2011 г. я не сразу понял, как беспомощны были мои польские, венгерские и австрийские коллеги за пределами университетских корпусов. Очень мало где (еще мало где) можно было увидеть вывеску или объявление на английском языке. Уже мало где оставались объявления, написанные по-русски. Около 95 процентов окружающих текстов, будь то пресса, реклама или просто полухулиганское, хотя, надо признать, почти никогда не обсцен-ное, граффити, были сделаны на грузинском языке (впрочем? надписи церковного и религиозного содержания не так-то легко прочесть и коренным грузинам, поскольку грузинский язык в этих случаях использует особые восходящие к IV в. алфавиты, а современный гражданский алфавит, которым пишется и печатается 98 процентов текстов, существует только с Х1-Х в.).

Художественную, а также учебную и научную литературу, газеты, журналы я читал главным образом по-русски. Кое-что по-французски или по-немецки. Азербайджанские и армянские тексты прочесть было нетрудно, но далеко не всегда они были понятны, не считая самых простых, на начальном школьном уровне, при этом огромное количество грузинских и армянских текстов, впрочем, как и русских, я читал на могильных плитах и мемориальных досках. Повсюду в городе, в парках, садах, скверах, тут и там попадались памятники, стелы, плиты, мемориальные доски и тому подобные сооружения с текстами на всех этих языках. В революционное и раннее послереволюционное время люди гораздо больше заботились об увековечении памяти усопших и погибших, чем в более поздние времена. Да и на протяжении всего XIX в. созданию всякого рода мемориальных надписей, запечатленных когда на мраморе, а когда и на довольно непритязательном металлическом листе, уделялось, как многим покажется нынче, непропорционально много внимания.

Множество памятников, которые я видел и хорошо запомнил в пяти- или шестилетнем возрасте, исчезли, причем не всегда могу сказать, когда, куда и почему. Конечно, зигзаги генеральной линии партии,

вместе с которыми колебалось и обывательское сознание, сыграли немалую роль в бесследном исчезновении многих персонажей и имен, но все-таки проваливающихся в небытие не-грузин было явно больше, чем грузин, и постепенно, хотя бы в наименованиях улиц и переулков процент грузинских имен и фамилий нарастал. Большинство этих имен, принадлежавших не слишком значимым большевикам и мелким партийным деятелям, очень мало кому были знакомы. В конце концов таковых было не так уж много, а улочек и переулков, да и других, требовавших переименования объектов, как в больших городах, так и в населенных пунктах поменьше, имелось огромное число.

Помимо увековечения тривиальных мелких революционеров попадались и действительно неординарные случаи. Думаю, что только в Тбилиси имелась улица явно опального историка Б. А. Куфтина, или весьма достойного, но мало где (помимо Франции и Грузии) известного французского ученого Мари Броссе, так же вряд ли где еще в СССР имелась улица имени великого французского скульптора Огюста Родена. Дело в том, что, когда горсовет вознамерился увековечить имя прекрасного скульптора Якова Николадзе, то сам скульптор потребовал, чтобы сначала воздали должное имени его покойного французского учителя. Обе эти улицы, первоначально безымянные, расположены параллельно в начале района Ваке.

Я родился и вырос на Орбелиановской улице. Она называлась так, надо полагать, еще с XVIII в., ибо там располагалось подворье армяно-грузинского (изначально грузинского, но потом ставшего в большей мере армянским) княжеского рода Орбели/Орбелиани/Орбелянов. В потоке переименований дореволюционное название «Орбелиановская» поменяли на улицу Орбеляна, но через год или два городские власти спохватились и заменили ее табличкой «ул. Г. Орбелиани» в честь не самого выдающегося писателя-представителя этого рода. Однако дело в том, что улица Сулхан-Саба Орбелиани, великого ученого-лексикографа XVIII в., уже существовала совсем в другом районе города. Через какое-то время моя улица стала просто улицей Орбелиани, а другая — просто улицей Сулхан-Саба.

Наверное, про перипетии судеб микротопонимов Грузии можно было бы написать отдельную, большую и увлекательную книгу. Особыми главами в ней были бы истории топонимов Абхазии и Южной Осетии, многие из которых изменялись многократно, но это совершенно особая тема. Могу лишь сказать, что с ходом времени русские и армянские в своей основе топонимы становились все малочисленнее, а нынче их, кажется, и вовсе не осталось, разве что Пушкинская улица. Главная же площадь города попеременно была до установления российского владычества Караван-Сарайской, затем, после преобразования Эриванского (или иначе Иреванского) ханства в одноименную губернию Российской

Империи — Эриванской, затем на очень короткое время площадью Свободы, чуть на более долгое — площадью Республики, потом на довольно длительный срок — площадью Л. П. Берии, а после его развенчания или, если угодно, «разоблачения», она стала называться площадью Ленина. С провозглашением независимости Грузии вновь стала площадью Свободы, и никто не поручится, что ее в будущем не ждет еще несколько очередных звучных переименований. Такие примеры можно было бы умножать едва ли не до бесконечности.

Дореволюционный Тифлис был в гораздо большей степени, чем Ереван или равноценный ему в те времена по значению Александрополь (позднее Ленинакан, а ныне Гюмри), очагом армянской культурной жизни, и в многонациональном населении города армяне были многочисленнее всех других, даже «титульной нации». Но культурный круг моих родителей, их близких и друзей, бесспорно был по преимуществу русским. Поэтому, будучи благодаря родителям неплохо знаком как с классической русской, так и с западноевропейской — английской, немецкой, французской — литературой и культурой, я до двенадцати лет сравнительно мало соприкасался с грузинской (и тем более армянской) словесностью. Правда, был источник, который в какой-то мере восполнял этот пробел. Источник этот был эпиграфическим. Жаркие летние месяцы в довоенные и предвоенные годы детские и подростковые группы, как нашей большой семьи, так и семей наших знакомых, проводили в дачных и сельских местностях Грузии: в Кахетии, Джавахетии, в Абхазии, Аджарии и в более близких окрестностях Тифлиса, и специфика этих мест была такова, что более всего игры и прогулки младшего поколения сосредотачивались в районе старых, по большей части даже заброшенных, кладбищ. Кладбища состояли не столько из собственно могил, сколько из старых, полузабытых, нередко наполовину вросших в землю, но почти всегда покрытых наивной, чисто народной резьбой и многословными резными надписями надгробных плит разной величины и формы. Надписи эти были видны еще достаточно отчетливо, а читать я умел на всех употребляемых в годы создания этих надписей, языках. Конечно, это было довольно однообразное по тематике чтение, но от этого не менее интересное, а времени разбирать эти письмена у меня было более чем достаточно. Шумные и подвижные игры, преимущественно с более старшими детьми, меня не очень привлекали.

Склонность к чтению кладбищенской эпиграфики сохранилась у меня и позже, и я охотно занимался им, пока сохранял достаточную подвижность, вплоть до начала XXI столетия. Я старался удовлетворить эту сторону моего любопытства и во Франции, и в США, и в Японии, и в Черногории, но более всего, конечно, на кладбищах сел и малых городов Армении и Грузии, и многие места мне удавалось посетить неоднократно со значительными интервалами во времени. Не буду утомлять

читателя подробностями интереснейших наблюдений, которые мне удалось сделать во время этих увлекательных экскурсий. Многие кладбища в холмистых и гористых районах размещаются на достаточно крутых склонах, и как человеческая деятельность, так и природные процессы ведут со временем к их существенному преобразованию и разрушению. При этом в Грузии я замечал, что на протяжении примерно шестидесяти лет, вплоть до начала 2000-х гг. в ходе этих скорее природных, чем антропогенных разрушений более всего страдали и даже полностью исчезали преимущественно надгробия с русской и армянской эпиграфикой, а гру-зиноязычные памятники все более умножались. Это вполне понятно и отражает параллельно шедший процесс увеличения доли грузинского компонента среди ныне живущего населения больших и малых городов и сел Центральной и Восточной Грузии, в том числе и самого Тбилиси. Но кроме этих более или менее естественных процессов и изменений, немалую роль в исчезновении старых, притом не грузинских по своей маркировке могил играла и целенаправленная, не побоюсь этого слова, кладбищенская политика.

И в детстве, и в юности, и вплоть до ухода из жизни моего отца (1983 г.) любимым местом проведения моего досуга в Тбилиси был великолепный ботанический сад. В силу специфики топографии города он находится совсем недалеко от официального центра, но отделен от города небольшим и легко преодолимым как по шоссейной дороге, так и по пронзающему его тоннелю Сололакским хребтом. С 1950-х гг. хребет венчает как бы осеняющая город и хорошо видная со многих мест в его центре огромная фигура Матери-Грузии, левее ее — развалины цитадели Нарикала, а за хребтом расположился ботанический сад с протекающей по нему речкой Легвта-Хеви. За речкой территория сада переходила в пустырь, частично занятый мусульманским (в основном азербайджанским) кладбищем, а у подножия развалин Нарикалы размещался населенный преимущественно азербайджанцами так называемый Банный квартал с комплексом бань, построенных в разное время на серных источниках, несколько выше их — шиитская мечеть. Кладбище было очень живописным, и особое обаяние ему придавали несколько небольших, но изящно декорированных кирпичных мавзолеев и ряд больших могильных плит, покрытых затейливыми арабесками и надписями арабской вязью. Поскольку арабицу я читать не умею, то о содержании этих надписей мог только догадываться, я заходил на кладбище лишь изредка. Но в пределах самого сада, недалеко от выхода в сторону мечети была одна могила, которую я посещал почти каждый раз, когда приходил в сад.

Это была невысокая, чуть больше метра, усеченная пирамида, образованная четырьмя мраморными плитами. Впервые я увидел ее еще подростком в двенадцатилетнем возрасте и до сих пор кляну себя за то, что

в свое время не скопировал надписей на плитах и даже не запомнил имени погребенного под пирамидой человека. Могу сказать только, что это были обычные, очень типичные для азербайджанца имя, отчество и фамилия. Но надпись на четырех плитах, и соответственно на четырех языках — русском, грузинском, армянском и (арабицей) азербайджанском — я запомнил очень хорошо. «Дорогому имяреку, павшему жертвой гнусной провокации (... числа) 1905 года от его сотоварищей по цеху мясников».

Надо сказать, что до начала 1930-х гг. большинство ремесленников, мелких торговцев и предпринимателей Тбилиси (тогда еще Тифлиса) были организованы в многочисленные цеха — пекарей, кузнецов, гончаров, сапожников, портных, мельников и т. д. Среди мясников преобладали азербайджанцы, среди кузнецов — армяне, но в целом это были вполне интернациональные по своему духу организации, восходящие по времени образования к Средневековью и сохранявшие многие средневековые атрибуты — свои цеховые знамена, праздники, символы, мифических святых покровителей (и это невзирая на поликонфессиональный состав любого цеха) и тому подобное. Наверное, мне было года два-три, но я еще смутно помню проходивший в Александровском саду последний цеховой праздник, очевидно посвященный самороспуску цеха, хотя я уже не могу сказать, какого именно. Эти цеха в 1930-е гг. были преобразованы в артели или какие-то иные, соответствующие советскому укладу жизни организации и быстро стерлись из памяти горожан. Но могила в ботаническом саду оставалась замечательным памятником реальной дружбе народов, настоящему интернационализму и гуманизму трудящегося населения Тбилиси. Оставалась до какого-то момента в 1950-е гг., когда, придя в ботанический сад в очередной приезд в Тбилиси (уже будучи студентом в Москве), я не увидел ее на своем месте. Она была просто стерта с лица земли, и ничто, кроме неуместно расширяющейся садовой дорожки, не напоминало о ее многолетнем существовании. Куда делись мраморные плиты, озаботился ли кто-нибудь об их сохранении где-то в подвале, или они просто были разбиты и выброшены в речку — я не знаю.

Сначала я подумал: «Какой же дурак, не сделал из этой могилы пропагандистского пособия по пролетарскому интернационализму». Но потом сообразил, что интернационализм получился бы не столько пролетарский, сколько мелкобуржуазный, а кроме того, это шло бы вразрез с оформившимся в послевоенные годы и с тех пор только набиравшим силу мелкотравчатым грузинским шовинизмом, пока наконец Тбилиси, некогда бывший многоликим центром всего многонационального Кавказа, не превратился в прекрасный, но сугубо грузинский и только грузинский город (подробнее об этом см.: Тер-Саркисянц 2018: 123-127).

Следующие этапы этой грузинизации кладбищ Грузии я мог наблюдать в течение ряда лет все в том же ботаническом саду. Сначала были разрушены и поглощены весенним морем маков непритязательные, но

полные очарования маленькие мавзолеи, затем куда-то исчезли массивные, почти черные базальтовые плиты-надгробия. Кому-то пришлось с ними изрядно повозиться: я нашел их в дальнем углу сада в тенистом, постоянно сыром уголке рядом с водопадом и мостом через него. Там надгробия были сложены штабелем и слегка присыпаны землей. Но еще через пару лет их и там уже не оказалось, наверное, они все-таки пригодились кому-то в качестве стройматериала. Осталась и, полагаю, до сих пребывает нетронутой лишь маленькая площадка, заполненная надгробиями семьи Ахундовых. В центре этой площадки, среди вросших в землю плит, высилась и, может быть, высится по сей день примерно двухметровая вертикаль, увенчанная бюстом Мирзы Фатали Ахундова — ведущего среди прогрессивных демократов Азербайджана XIX в. Ввиду большого исторического значения этой личности, площадка, занятая могилами его клана, смогла уцелеть, но была окружена уродливой железной оградой, в принципе совершенно не свойственной мусульманским кладбищам, само пространство заросло молодыми деревцами. Можно, однако, предположить, что столь соблазнительное место на горе будет со временем востребовано для бурно развивающихся новостроек Тбилиси.

Я рассказал здесь лишь о маленьких локальных эпизодах той грандиозной войны могил, которая развернулась по всему Кавказу еще с момента зарождения местных национальных буржуазий в XIX в., с вхождением Кавказа и Закавказья в гигантский, начинающий развиваться механизм имперской капиталистической экономики с неизбежно свойственными раннему капитализму националистическими и шовинистическими тенденциями. Объектами агрессии становятся захоронения любой национальной принадлежности, кроме господствующей в данном ареа-

Пожалуй, менее всего истребляющая враждебность направлена против мусульманских могил, но это в немалой степени потому, что пиетет по отношению к рядовым могилам вообще мало присущ исламу, простые могилы зачастую никак не маркируются и исчезают сами по себе. Исключения составляют захоронения выдающихся своей святостью и общественным значением людей, но в этих случаях сооружаются либо мавзолеи, либо на месте захоронения возникает так называемый зиярат — обширные и имеющие сложную структуру места поклонения.

В Грузии и Армении мавзолеи имелись и отчасти сохраняются, хотя многие из них были разрушены в соответствии с советской установкой на борьбу с религиозными сооружениями, но зияратов я нигде не встречал. На Северном Кавказе зияраты есть практически в каждой республике, но более всего в Ингушетии, Чечне и Дагестане. Надо учесть, что традиции сооружения погребальных склепов, которые не всегда можно отграничить от мавзолеев, уходят на Северном Кавказе своими корнями еще в языческую доисламскую эпоху, а в форме дольменов едва ли не в

эпоху неолита. Случаев вандализма по отношению к ним известно немало, но, как правило, националистической подоплеки они не имеют.

Армяне, напротив, с момента своего появления на исторической сцене, то есть с VI в. до н. э., отличались ярко выраженным стремлением отмечать все значимые места (и в особенности захоронения) изощренными и разнообразно изукрашенными резными каменными фигурами. С христианизацией Армении, официально провозглашенной в 301 г., излюбленной формой таких памятников стал хачкар, буквально 'крест-камень'. В самой Армении хачкары встречаются на каждом шагу. Геологическая структура Армении, изобилующая мягким, легко режущимся камнем, таким, как туф разных оттенков и фактур, немало этому способствовала. Xотя в различных районах Армении могли и могут быть популярны и другие формы резных каменных надгробий, хачкары встречаются тут повсеместно. Иногда это просто каменные глыбы с безыскусно прорезанными на них крестами, но гораздо чаще это тщательно отесанные стелы, с одной стороны украшенные сложнофигурным, так называемым процветшим крестом, иногда с надписью или датой, и, как правило, покрывающим всю лицевую поверхность стелы причудливым орнаментом, нередко превращающимся в высокохудожественное каменное кружево. Но если собственно в Армении никто на них не посягает, то за пределами страны они сплошь и рядом становятся излюбленными объектами вандализма. Наиболее показателен в этом плане Азербайджан.

Нахичеванский край, то есть протянувшаяся по левому берегу Аракса плодородная долина, в прошлом безусловно был заселенной преимущественно армянами территорией, но и его благодатные природные условия, и выгодное положение на пересечении важнейших торговых путей этой части Юго-Восточного Закавказья, делали его лакомым объектом для правителей и завоевателей самого разного происхождения. В конце XIX — начале XX в. азербайджанцы составляли около половины его населения, более 40 % здесь было армян, плюс небольшие группы других, занятых преимущественно в торговле, этносов: персов, анатолийских турок, ассирийцев. Важнейшим торговым центром была здесь Старая Джульфа (Джуга), более чем наполовину населенная армянами. Именно тут на протяжении XVI (если не ранее) и до конца XIX в. образовалось самое большое скопление хачкаров, служивших в основном надмогильными памятниками. Общая оценка их числа варьировалась от нескольких тысяч до десятка и более тысяч, но цифра шесть тысяч на конец XIX в. наиболее правдоподобна. Несколько десятков были вывезены в другие места, более всего в Эчмиадзин и сейчас доступны для обозрения. Не считая небольшого числа стел, вывезенных в другие места для включения в художественные экспозиции, вплоть до распада СССР, джульфинское поле хачкаров не подвергалось каким-либо переделкам и, тем более, намеренному осквернению.

Рис. 1. Современный хачкар, мастер Рубен Налбандян, село Ошакан. Перепечатано из книги Гамлет Петросян. Хачкар. Ереван, 2015 (на армянском языке). С. 53

Положение изменилось с провозглашением независимости Азербайджана и самостоятельного автономного статута Нахичеванской республики. Первоначально появился ряд псевдонаучных публикаций, в которых предлагалось именовать их не хачкарами, а вновь созданным тюркизированным термином «хачдаши», они объявлялись культурным наследием древнего, якобы албано-тюркского в своей основе, населения края, в дальнейшем вошедшего в состав формировавшейся азербайджанской нации. При этом христианская символика, так или иначе имеющаяся на любом хачкаре, хотя бы в виде центрального изображения креста, объявлялась свидетельством лишь преходящего этапа в ходе развития этого некоего албанского по своим этническим корням населения. Впрочем, потом эта не выдерживающая никакой критики концепция была отброшена и возобладала установка на полную облитерацию каких-либо следов немусульманского и нетюркского присутствия на территории Нахичеванского Края. В ходе реализации этой концепции в конце XX и в первые годы

Рис. 2. Современный хачкар, мастер Армен Паносян, село Кусапат, Нагорный Карабах (Арцахская Республика), Мартакертский район. Перепечатано из книги Гамлет Петросян. Xачкар. Ереван, 2015 (на армянском языке). С. 52

XXI в. в несколько приемов все хачкары Староджульфинского поля памятников были выкорчеваны, разбиты на три и более частей каждый и либо вывезены в неизвестном направлении, либо просто сброшены в реку Аракс, а освободившаяся территория была занята подразделениями армии Азербайджана под стрельбищный полигон, и доступ на нее посторонним был перекрыт. Протесты мировой научной общественности на уровне ООН и Юнеско имели место, но были проигнорированы.

Имеются сведения об уничтожении армянских памятников в других районах Азербайджана, притом значительно ранее, чем в Джульфе. А. Тер-Саркисянц сообщает, что еще в 1978 г. в селе Агулис «часть средневековых хачкаров валялась во рву, а часть была использована в качестве строительного материала для домов» (Тер-Саркисянц 2015: 378). Аналогичные сообщения отнюдь не только о хачкарах, но и о целых культовых комплексах имеются из многих мест. Однако в сегодняшней политической обстановке никакая проверка этих сведений невозможна. Что касается варварского уничтожения Староджульфинского комплекса памятников, то оно хотя бы частично документировано фотосъемкой, проводившейся рядом частных лиц с правого берега Аракса, являющегося иранской территорией. За пределами Азербайджана мне достоверно известен лишь один случай подрыва недавно установленного хачкара в селе Гайкадзор на территории Краснодарского края. По непроверенным данным, этот подрыв был совершен группой ультрарадикалов-националистов, якобы связанной с какой-то из самозваных псевдоказачьих

Рис. 3. Xачкары в селе Макраванк, область Котайк. Х[-ХУП вв.

организаций, но официального расследования, насколько мне известно, не производилось.

Впрочем, надо сказать, что при посещении армянской церкви во Владикавказе я видел несколько весьма художественно ценных новых хачкаров, воздвигнутых по случаю столетия геноцида армян в султанской Турции в 1915 г.

На территории Грузии многие из старых армянских захоронений, и далеко не только армянских, исчезли в результате оползней или в ходе освоения заброшенных или реконструируемых кладбищ под новую застройку. Деятельность такого рода была особенно активна в 1930-е гг. и шла в русле известной общесоветской практики антирелигиозных мероприятий. Крупнейшим из таких мероприятий можно считать снос Ванкского армянского собора в Тбилиси в 1938 г. Снос был осуществлен официально как один из этапов реконструкции квартала, расположенного между Колхозной площадью и улицей Бараташвили, переходящей в Мухранский мост через реку Куру.

Этот район вообще подвергся существенной реконструкции и реставрации. Так, Круглая башня на Курной улице, замыкающая Орбелиа-новское подворье с юго-восточной стороны, пострадала от разрушительного действия времени почти на две трети своей высоты и была

Рис. 4. Тапанакар, XVI в., село Фантан, область Котайк

восстановлена по принципу частичного новодела более чем на эти две трети. Одну сторону улицы Бараташвили украсил многоэтажный, весьма эффектный дом, сочетающий в своей архитектуре грузинские и общеурбанистические мотивы и построенный в конце 1940-х гг. Противоположная сторона улицы значительно позже была облагорожена путем сноса ветхих строений XIX в. и на 80-90 % восстановлена новодельной реставрацией крепостных стен XVII-XVIII в.

Ванкский собор, крупнейшая армянская церковь в дореволюционной Грузии, был построен на средства армянского купечества Тифлиса в XIX в. и был одним из важнейших религиозных памятников мировой армянской общественности того времени. Особое значение ему придавало обширное примыкающее к нему кладбище, на котором были похоронены поэт и писатель Ованес Туманян, писатель романист Раффи и многие другие выдающиеся деятели армянской литературы и культуры, проживавшие, творившие и скончавшиеся в Тифлисе в конце XIX и начале XX в. Xотя снос собора происходил в 1938 г., в разгар репрессивной деятельности Л. П. Берии, он вызвал тем не менее активный и массовый протест армянского населения и прежде всего интеллектуальной общественности города. Чтобы как-то успокоить этот протест, было объявлено, что на освободившейся территории будет построена крупнейшая в городе

Рис. 4. Тапанакар, ХУ-ХУП вв., Макраванк, область Котайк — Цшррш^шЬр, Чпшш]р^

армянская школа. Надо сказать, что она функционирует по сей день, хотя большинство других армянских школ в Тбилиси преобразованы в грузинские, то есть в них преподавание ведется на грузинском языке.

Что касается захоронений на кладбище при Ванкском соборе, то большинство из них было перенесено на противоположный берег Куры на Xодживанкское кладбище, расположенное на холме Элиа над историческим армянским кварталом Авлабар. Там нашли свое пристанище, как оказалось недолгое, десятки могил деятелей армянской культуры. В независимой Грузии в 1990-х гг. район Элиа вновь стал местом грандиозного строительства грузинского православного Троицкого собора, которое вместе с другими церковными объектами поглотило практически всю территорию Элиа, вместе с Xодживанкским кладбищем и другими армянскими культовыми объектами. Детальной информацией о том, куда были перенесены в очередной раз или просто вывезены со строительным мусором могильные памятники как XX в., так и ряда предшествующих веков, а также хачкары и другие элементы Xодживанкского комплекса, я не обладаю. Краткое упоминание о том, что некоторый мемориал панте-онного типа все же воссоздан на части прежней территории Xодживанка, имеется в статье А. Е. Тер-Саркисянц (Тер-Саркисянц 2018: 126).

Конкретные случаи уничтожения памятников, в том числе могильных, или попытки такого уничтожения, в Грузии отнюдь не редкость, хотя, конечно, по своим масштабам они не идут ни в какое сравнение с массовой кампанией по уничтожению следов армянского присутствия,

проводимой в Азербайджане. Эти мероприятия, зачастую официально санкционированные местными властями, касаются не только армянских памятников. Весьма интересные и имеющие даже художественную ценность документальные фильмы посвящены, например, борьбе за снос, восстановление, релокацию и прочие операции, проводящиеся как в отношении целого ряда памятников В. И. Ленину, И. В. Сталину и другим большевистским деятелям, так и памятников людям, с политикой никак не связанным (например Н. В. Гоголю), или солдатам, павшим на фронтах Великой отечественной войны.

Некоторые из мероприятий такого рода я наблюдал в Тбилиси, Батуми и других местах лично, иные видел в фильмах, о некоторых читал в сообщениях журналистов, но чаще всего узнавал из устных личных сообщений. В ряде случаев подобные кампании приобретают совершенно гротескный характер: несколько лет тому назад нашлась группа ультранационалистов, которые потребовали демонтировать гробницу и памятник А. С. Грибоедова, открывающие вход на Пантеон, расположенный на склоне горы Мтацминда. Памятник этот был сооружен стараниями его безутешной вдовы княжны Нино Чавчавадзе. К счастью, протесты общественности довольно скоро похоронили эту нелепую инициативу, но в других, менее громких и не привлекающих общественное внимание случаях подобные выпады в наше неспокойное время еще будут иметь рецидивы.

ВОЙНА СОСЕДЕЙ

Кавказ населен людьми уже не первую сотню тысяч, да и не первый миллион, лет. Мы не знаем и никогда не узнаем, сколько разных языков звучало в устах этих людей, как назывались их приходившие и уходившие, складывавшиеся и распадавшиеся племена, и какие из них в той или иной степени могут считаться предками населяющих Кавказ сегодня народов и локальных групп. Сегодня здесь представлены четыре государства, являющиеся членами ООН, несколько небольших государств, имеющих лишь частичное и почти ничего не значащее признание, около десятка территорий, обозначаемых как республики и обладающих определенным уровнем государственной автономии, наконец, ряд территорий, административно никак не оформленных, но тем не менее очерченных совершенно определенными границами, обладающих всем соседям понятным названием, связанным с только здесь понимаемым языком и вполне определенным и зачастую довольно сложным этническим составом населения (например, Сванетия, Мегрелия, Талыш, Табасаран).

Названия, размеры, число, известность, значимость этих единиц разного уровня менялись на протяжении истории и не совсем понятно, кем были мисимиане, кем — меоты, а кем — нахчаматианы, где находился Маджар, где начинался Арран, но в свое время за этими словами

стояла вполне осязаемая, порой манящая изрядным богатством, а порой ощерившаяся грозным оружием реальность. Чем дальше от нашего времени вглубь веков, тем более смутные у нас представления о ней. Но все-таки, благодаря в основном записям разных генуэзцев, венецианцев, а позже просто итальянцев, французов, англичан и вообще «цивилизованных людей», за последние полтысячи лет мы можем себе представить эту реальность более или менее адекватно.

В Европе наступало уже Новое время, но на Кавказе еще длилось Средневековье (преимущественно раннее) с его раздробленностью и войной всех против всех. Впрочем, воевали, главным образом, претенденты на региональную гегемонию — Турция, Иран и набиравшая все большую силу Россия (поначалу скорее еще не Россия, а Московия), а местные жители выработали на своем простецком крестьянском или мелкодворянском уровне целый ряд механизмов, позволявших им избегать не только полного взаимоуничтожения, но даже существенного разорения. Стада угонялись в различных направлениях, временно обедняя (впрочем, не до полного обнищания) «проигравших», но и не особенно обогащая «победителей», поскольку не увеличивали чей-то капитал, а попросту щедро раздаривались и очень быстро съедались на пирах и пирушках. Точнее сказать, капитал наращивался, но это был моральный капитал в виде репутации щедрого витязя. Как писал великий Руставели:

Щедрость меж царей подобно древу райскому растет, Даже подлый покорится воздаятелю щедрот, Снедь полезна, а хранимый бесполезным станет плод, Что раздашь — твоим пребудет, Что оставишь — пропадет.

Даже виноградники, хотя и страдали во время набегов, но редко вырубались сплошь под корень. Пожалуй, единственный «успешный» эксперимент такого рода произошел в горбачевские времена, в процессе антиалкогольной кампании 1985-1987 гг., которую уподобить феодальному набегу, конечно, можно, но все же довольно трудно считать таковым всерьез.

Этническая структура тех довольно далеких времен была типична для условий раннего феодализма. Садоводческие и полеводческие села доминирующего в данной местности этноса, плюс преимущественно скотоводческие (отгонно-трансгумантные) села дополняющих этносов на тех изогипсах, где земледелие становилось уже малорентабельным, а также вкрапления торгово-ремесленных сельских и мелкогородских поселений наиболее продвинутых меньшинств, феодально-общинные башни-крепости, крепостицы и крепостеподобные селеньица во всех удобных для обороны местах образовывали довольно стабильный, хотя и сложный конструкт. Этот конгломерат временами сильно страдал от

разорительных нашествий отдельных претендентов на мировое господство, периодически появлявшихся примерно раз в столетие, а то и чаще, с достаточно привычной регулярностью, но в целом был вполне устойчив, напоминая гигантский этнический салат в чаше горных хребтов.

Лишь в конце XVIII и начале XIX в. на фоне затянувшейся и непомерно трагичной для многих этносов Кавказской войны 1763-1864 гг., а также целого ряда русско-турецких и русско-персидских конфликтов, это средневековое месиво, постепенно включаясь в структуру Российской империи, обрело более или менее европеизированные черты. Постоянно, хотя и очень постепенно, нарастала составляющая товарного производства в сельской местности и мелкоиндустриального производства в городах. Среди последних особо выделился бакинский нефтедобывающий район, ставший к концу XIX в. на некоторое время основным мировым поставщиком нефтепродуктов, но пока еще только ощупью находивший свое истинное место в глобальной энергетической системе.

Весь XIX в. был веком грандиозной перестройки этнической и поселенческой структуры на Кавказе, затронувшей как преимущественно сельские районы, так и узлы городской жизни. Среди них особое значение имели Баку, Тифлис, Александрополь, Карс, Батум, Екатеринодар, подпираемые целой чередой городов и городков помельче, выполнявших каждый свою конкретную функцию в локальных ячейках этой формирующейся сети.

Вопросы динамики этнической мозаичности, разумеется, требуют сложного многофакторного анализа, который невозможно вместить в рамки обзорного очерка, подобного настоящему. Но, предельно упрощая, можно сказать, что по существу на протяжении всего XIX в. и шире, во все время укрепления русского имперского господства на Кавказе и развития здесь капиталистических производственных отношений везде, как в городских центрах, так и в их сельских хинтерландах, общий индекс этнической мозаичности стабильно нарастал. Повсюду увеличивалась доля этнически русского населения, хотя почти нигде, кроме районов «Казакии», оно не стало преобладающим. В большинстве мест, где больше, а где меньше, росла и доля армянского компонента. Она росла как за счет естественного прироста, так и за счет иммиграции из населенных армянами районов Турции и Ирана (Персии). Внутренняя миграция, в частности из преимущественно армянских густонаселенных районов Карабаха, в крупные центры миграционного притяжения, такие как Тифлис и Баку, тоже играла немаловажную роль. Что касается Иреванского ханства, то с момента его упразднения и преобразования в Эриванскую губернию, здесь преимущественно скотоводческое, отчасти полукочевое тюркское население продолжало составлять около половины жителей, хотя кое-где в наиболее благоприятных для земледелия зонах доля его могла несколько снижаться за счет продолжавшейся

армянской крестьянской иммиграции из Турции и Персии. Такая картина продолжала оставаться актуальной вплоть до первой четверти XX в.

Любое увеличение этнической пестроты не может не иметь в качестве побочного эффекта рост межнациональной напряженности и бытовой ксенофобии. Армянофобные настроения, как и антисемитизм в западных областях Российской империи, в какой-то мере были характерны для многих районов Кавказа; они выливались в эпизоды так называемой армяно-татарской резни в начале XX в., были тесно связаны с событиями, происходившими в соседней Турции, а также с общим ростом капиталистических и товарно-денежных тенденций в экономике, с мероприятиями недоброй памяти наместника Е. И. В. князя Г. С. Голицына, но нигде в рамках российского имперского господства не становились центральным фактором общественной жизни. Как мне, надеюсь, удалось показать в предыдущем разделе, они встречали достаточно жесткое осуждение и противодействие со стороны прогрессивных и демократически мыслящих слоев многонационального населения Кавказа.

Оглядываясь на более чем тридцатилетний опыт полевой работы в селах Армении, я, конечно, могу вспомнить некоторые эпизоды взаимной неприязни и отчуждения между армянами и азербайджанцами. Участвовавшие в некоторых экспедициях вместе со мной аспиранты Э. С. Маркаряна (Институт философии АН Армении) вспоминали свою армейскую практику, когда им как младшим лейтенантам запаса в возрасте 20-22 лет приходилось служить отделенными и взводными командирами в частях, где рядовой состав был практически сплошь — крестьянские парни из азербайджанских сел на год или два младше. Мои молодые коллеги вспоминали об очень добрых бытовых взаимоотношениях со своими солдатами, но признавали, что в доверительных беседах те иногда говорили примерно следующее: «Не хочется, конечно, но куда деться, лет через десять мы будем целиться друг в друга из окопов, хотя вы, пусть и армяне, но очень славные ребята». Эти воспоминания были записаны мной в середине 1970-х гг., а относились к реальности самого начала этого десятилетия, то есть почти за двадцать лет до вспышки Карабахского конфликта. Таким образом, ясно, что даже самые простые и малообразованные люди в зоне этнического контакта уже отдавали себе отчет о возможной перспективе событий конца XX в., хотя и относились к такой перспективе как к нежелательной.

Едва ли не каждая полевая экспедиция XАГа ^амалсарани Азгагракан Гитаршав — Университетский этнографический научный отряд) многие годы руководимого моим, увы, покойным другом и коллегой Ю. И. Мкртумяном, так или иначе затрагивала и вопросы армяно-азербайджанских взаимоотношений в сельской среде. В начале 1970-х гг. параллельно с нами межнациональные отношения в Армении изучал и экспедиционный отряд этносоциологов из ИЭ АН СССР, руководимый

Ю. В. Арутюняном и Л. М. Дробижевой. Они работали без каких-либо контактов с XАГом и изучали взаимоотношения армянского большинства с имевшимися в Армении нацменьшинствами — курдами-езидами, греками, русскими (молоканами) и другими малочисленными группами, но не с азербайджанцами, поскольку ясно было, что в этом случае идиллической картины дружбы народов получить не удастся. И при всем моем глубоком уважении к этим ученым, я должен с грустью признать, что в результате их немалых усилий получилась картина, которой невозможно доверять.

Указанные выше факты, пожалуй, не очень соответствуют слащавому пропагандистскому тезису о дружбе братских народов в СССР; тем не менее, оставив дружбу народов в стороне, могу сказать по моим впечатлениям сорокалетней давности, что дружба людей разной национальности была в СССР преобладающей реальностью. Не говоря уже о том, что никакие националистические предрассудки не омрачали мои отношения и отношения моих коллег-армян с большинством коллег, аспирантов, учеников-азербайджанцев. Могу привести несколько примеров иного рода из экспедиционной практики.

Работая в селе Гетап Ехегнадзорского района Армении, я узнал от многих информантов, что, проживая в Гетапе, работали они на разных должностях в азербайджанских селах, расположенных выше по ущелью. И хотя многие бытовые и поведенческие обычаи этих соседей существенно отличались от армянских, все это не мешало дружбе. Более того, когда у одного из азербайджанцев возникла необходимость привезти в свое село невесту из города Физули в Азербайджане (то есть издалека), согласно обычаю, он это сделал не сам, а обратился за помощью к двум друзьям, один из которых был армянином из Гетапа. На его машине девушка и приехала к жениху. Более высокого уровня доверия и признания статуса друга на Кавказе и вообразить невозможно.

Подробный рассказ об аналогичных примерах дружеских взаимоотношений занял бы слишком много места. Пожалуй, наиболее ярким примером могут послужить наши интервью с жителями села Крдзен, находящегося на берегу реки Куры, несколько ниже Мингечаура на западе Азербайджана. Мы включили его в программу исследований XАГа в Та-вуш-Шамшадинском регионе Армении. Xотя наши исследования проходили задолго до начала Карабахского конфликта, уже тогда работа армянской этнографической экспедиции на азербайджанской территории была совершенно невозможна и нам приходилось вывозить из Крдзена по предварительному индивидуальному согласованию наших информантов на армянскую территорию и уже там, не афишируя, проводить нашу работу.

Крдзен — старинное армянское село, первоначально бывшее мононациональным. В середине 1920-х гг., с началом коллективизации, социалистические идеи, как это ни странно сейчас сознавать, действительно

были весьма популярны среди армянского крестьянства, во всяком случае в этих краях. Крдзенцы с энтузиазмом восприняли колхозное строительство, обошедшееся в данном случае без существенных эксцессов раскулачивания. У них и до этого были неплохие добрососедские отношения с проживавшими по соседству азербайджанцами, которые, впрочем, были значительно беднее, существовали преимущественно за счет полукочевого или отгонного овцеводства и занимали малоудобные для земледелия территории. По собственной инициативе начинающие колхозники предложили своим соседям-азербайджанцам присоединиться к их начинанию, и в результате этого село стало двухнациональным, а хозяйство колхоза — многоотраслевым (как землепашеским и садоводческим, так и скотоводческим). Таким оно оставалось и на момент наших исследований.

Мои коллеги использовали разные методы опроса, позволяющие выяснить реальные отношения и представления друг о друге армян и азербайджанцев. Результат неизменно был один и тот же — никакой предубежденности в отношении односельчан иной национальности никто из информантов не проявлял. Ответы звучали примерно так: люди бывают разные, есть порядочные, а есть и не очень, есть очень чистоплотные, а есть и неряшливые, и те и другие встречаются как среди армян, так и среди азербайджанцев, и особого различия в этом плане между теми и другими нет.

К этому можно добавить, что в данном районе, как и в других районах чересполосного расселения армян и азербайджанцев, существовали давние традиции межэтнического взаимодействия, в частности приглашение иноэтничных соседей к участию в обрядах жизненного цикла. Например, крестным родителем для христианских армянских семей мог быть мусульманин, а в качестве восприемника кирва для мусульманских детей при обряде обрезания суннет желателен был христианин. Возможно было обращение к мусульманским священнослужителям при проблемах с детьми в христианских семьях, также как обычай достлик (побратимство) и так далее.

С сожалением я должен констатировать, что с конца 1980-х гг. в ранее многонациональных селах Азербайджана, в том числе в Крдзене, армян не осталось, как, впрочем, и азербайджанцев в Армении. В чем же дело? Что произошло?

О карабахском конфликте написано достаточно много. В книге А. Е. Тер-Саркисянц «Армяне Нагорного Карабаха» некоторые этапы этого конфликта разобраны едва ли не поминутно (Тер-Саркисянц 2015), и пересказывать этот разбор, конечно, не входит в мои задачи. Скажу лишь, и это мое сугубо личное мнение, что Карабахский конфликт и последовавшие за ним кровавые события в Сумгаите 27-29 февраля 1988 г. были вовсе не запалом к запасам накопившейся взрывчатки армяно-азербайджанских противоречий. Они фактически и были этой самой

взрывчаткой, накопление которой легко можно было предотвратить, проявив достаточно политической воли на уровне общесоюзного, еще вполне сильного, руководства. Но это не было сделано из-за происков рвущихся к власти авантюристов националистического толка, одинаково активных и в Армении, и в Азербайджане, и равно заинтересованных в максимальной дестабилизации общей ситуации на Кавказе в целом.

Летом 1988 г. я мог на примере Гетапа и расположенных выше него азербайджанских селений поменьше, непосредственно наблюдать, как рушились отношения дружелюбия и добрососедства между армянами и азербайджанцами. Молодежь Гетапа не пожалела сил, чтобы выложить на склоне нависающей над селением горы гигантскую надпись «Смерть Сумгаитским людоедам». Азербайджанские селения на какое-то время оказались заблокированными, так как автомобили, принадлежавшие их жителям и направлявшиеся в райцентр, не пропускали через Гетап самодеятельные пикеты, а водителей нередко избивали. Люди, бывшие еще вчера ближайшими друзьями и побратимами, при встрече на дороге переходили на другую сторону и отворачивались, чтобы не смотреть друг другу в глаза.

Даже если азербайджанцу удавалось доехать по неотложным делам до райцентра, он встречал там бойкот, и те люди, которые по долгу службы обязаны были его выслушать, смотрели сквозь него. Ему не отвечали, его не видели. В сентябре-октябре среди всех азербайджанцев окрестных сел (как и в других районах Армении) сложилось твердое убеждение, что здесь им больше не жить и что единственный выход для них — оставить дома и налаженную, очень благополучную жизнь и уехать в Азербайджан, куда-нибудь поближе к Баку или в сам Баку, которого они не знали, не представляли и где их никто не ждал. Таким образом, к концу 1988 г. в Армении практически не осталось ни одного азербайджанца.

Справедливости ради надо сказать, что армян в Азербайджане, кроме тех женщин, которые были замужем за азербайджанцами, также не осталось к концу 1988 г., однако обстоятельства исхода армян были не такими, как у азербайджанцев, живших в Армении, и об этом будет подробнее рассказано ниже.

На фоне нараставшей напряженности в армяно-азербайджанских отношениях 10 мая 1988 г. академик Т. И. Заславская, И. И. Крупник и я представили свои соображения по урегулированию Карабахского конфликта в ЦК КПСС, где в общем они были приняты, но их реализация недопустимо затянулась до начала 1989 г., когда она стала уже неэффективна. Основной смысл этих предложений сводился к введению в Карабахе прямого управления эмиссара всесоюзного значения из Москвы. По поручению М. С. Горбачева был создан Комитет особого управления Карабахом, который возглавил А. И. Вольский, но существенного перелома в негативном развитии событий ему достичь не удалось.

В июне 1988 г. в Баку я участвовал в международном советско-американском симпозиуме по национальным проблемам Кавказа. На этом симпозиуме единственным человеком армянской национальности был я. Представители Азербайджана, которых вообще-то до тех пор я знал как людей вполне прогрессивно и демократически мыслящих, на сей раз вместо трезвого и объективного анализа трагических сумгаит-ских событий всячески стремились их представить в благоприятном для азербайджанского руководства свете, впрочем, в этом они лишь шли по стопам тогдашних кремлевских руководителей.

По окончанию симпозиума всех его участников повезли на экскурсию «потемкинского» типа в Сумгаит, меня же рано утром того же дня отвезли в аэропорт. Самолеты по маршруту Баку — Ереван тогда еще летали ежедневно. Все пассажиры были армяне, покидавшие Азербайджан навсегда. Формально это были еще не беженцы, а фактически — именно беженцы. Когда шасси самолета коснулись армянской земли, они, рыдая, читали благодарственные молитвы. Однако большинство из них не прижились в Армении. Их, в основном городских жителей с производственными специальностями, расселили в покинутых азербайджанцами селах, а к сельской жизни они никак не были приспособлены. Впоследствии этих людей я встречал преимущественно в Москве и других крупных городах России, а также в США, главным образом в Калифорнии. Так же беженцы-азербайджанцы из сельской местности Армении не прижились в азербайджанских селах, они всеми правдами и неправдами стремились как-то устроиться в районе Баку, хотя к городской жизни в основной своей массе были не очень приспособлены.

До отъезда в экспедицию некоторое время я провел в Ереване, вся обстановка в котором была окрашена паникой и нелепыми слухами, отражавшими вспышку межэтнического недоверия и вражды. Люди возбужденно передавали друг другу самые фантастические сведения, например, о массовых отравлениях на какой-то неведомой фабрике, жертвами которых, якобы, были работницыармянки, а виновницами — работавшие рядом с ними азербайджанки. Имели место и совсем анекдотические случаи. Так, безо всяких объяснений был уволен технолог хлебозавода, чья необычная фамилия вызвала у сотрудников подозрения в том, что он — азербайджанец. На самом деле бедняга был мордвином из села, где жили мордовские сектанты, высланными из Поволжья в Закавказье еще в середине XIX в. Насколько я знаю, на работе его так и не восстановили, и он уехал в Россию, как и множество других, потерявших работу и средства к существованию людей, чья этническая принадлежность вызывала какие-либо подозрения.

В особенно тяжелом положении оказались семьи смешанного армяно-азербайджанского состава. Внезапно они стали везде чужими, везде

под подозрением, и у них не было иной альтернативы, кроме как покинуть пределы Кавказа вообще.

Одно чрезвычайно любопытное обстоятельство я, к сожалению, знаю лишь понаслышке, и в достоверности суждений о нем у меня уверенности нет. Но от людей, как-то интересующихся межнациональными отношениями, пусть и не на профессиональном уровне, я многократно слышал, что если азербайджанцы покидали Армению главным образом в результате бойкота, потери рабочего места, угроз односельчан и по сходным обстоятельствам, то встречный поток армян из Азербайджана можно, грубо говоря, разделить на три категории.

Первый, наиболее распространенный, случай — это побег от непосредственной угрозы жизни в ситуации назревающего или уже начавшегося погрома и избиений. О таких обстоятельствах, увы, достаточно многочисленных, имеется немало достоверных свидетельств как в публикациях, так и в неопубликованных письмах, дневниках и воспоминаниях. Частично с такими документами я имел возможность ознакомиться в рукописной части архива Института революции, войны и мира имени Гувера в Стэнфордском университете (Калифорния), где собрано несколько коробок таких документов от армян-выходцев из Азербайджана, нашедших окончательное пристанище в США. Кроме того, я имел возможность лично беседовать с представителями этой категории беженцев как в Москве, так и в США — в Стэнфорде, Беркли, Сан-Франциско, Лос-Анжелесе, где мне довелось работать приглашенным профессором в 1994-1999 гг.

Вторая категория — это люди, жизнь которых не находилась в непосредственной опасности, но которые вынуждены были покидать Азербайджан потеряв работу, подвергаясь нападкам, бойкоту, дискриминации и иным формам давления.

Но имелась и третья категория людей, уезжавших из таких населенных пунктов и местностей, где доминировавшие дружелюбные отношения между армянами и азербайджанцами сохранялись вплоть до момента отъезда. Эти случаи были особенно драматичны, так как расставались люди и семьи, хранившие взаимную доброжелательность и привязанность. Расставались против своего желания, но понимая, что общая обстановка в стране в целом исключала всякую возможность дальнейшего пребывания в местах, которые все уезжавшие уже давно привыкли считать своей родиной.

Проверить справедливость рассказанных в беседах фактов очень трудно, но все же создается впечатление, что первый вариант характерен для более или менее крупных городов, значительная часть населения которых происходит из сравнительно недавних переселенцев-крестьян из самых различных районов Азербайджана, а также из тех сельских местностей, жители которых убеждены в своем исконном тюркском

происхождении и сохраняли еще до недавних пор пережиточные формы отгонного скотоводства и память о былых племенных делениях.

Вторая категория, почти столь же многочисленная как и первая, — это беженцы из того окружения, которое еще несколько веков тому назад и даже много позже говорило на азери — местном варианте персидского языка и подвергалось постепенной тюркизации, не полностью завершившейся даже и сегодня.

И наконец, третья, самая, если можно так выразиться, благополучная категория — это жители тех районов, тюркизация которых проходила на, условно говоря, албанской этнической основе, то есть населения,

некогда говорившего на нахско-дагестанских языках и диалектах.

* * *

В то время, о котором я говорю, то есть в конце 1980-х гг., за несколько лет до распада СССР, речь шла о дискриминации, об этнически мотивированной несправедливости, о передвижениях значительных масс населения по национальному признаку, но не о физическом уничтожении определенных категорий людей. Оно стало значимым или даже основным компонентом межэтнических конфликтов несколько позже. В 1980-х гг. жертвы таковых конфликтов имелись, как, например, в Сумгаите, но они исчислялись единицами, максимум — десятками человек, и вызывали ужас, отторжение и негодование в широких слоях советского общества, которое еще продолжало существовать как таковое.

В дальнейшем, как можно видеть на примере военных действий в Карабахе, в Абхазии или в Южной Осетии, физическая гибель людей в ходе этнических чисток, перестрелок, погромов и полномасштабных военных столкновений стала делом достаточно обыденным. Конечно, пропагандистские органы любой из конфликтующих сторон всегда и всячески стремились обелить и идеализировать действия «своих» и, наоборот, как можно более демонизировать противника, преувеличить масштабы творимых им жестокостей и при любой возможности не гнушались прямой фальсификацией и вымыслом. Истории с распятыми мальчиками, на поверку оказывавшиеся беспардонным вымыслом — отнюдь не единичный случай, но жестокость, зверства, сексуальное насилие, гибель беззащитных женщин, детей и стариков — это, увы, реальность пожалуй всех без исключения межэтнических столкновений. Спор может идти лишь о масштабах этих недостойных нормального человека действий, которые остаются ужасными, с какой бы «праведной» стороны они ни были произведены.

Армяно-азербайджанский конфликт, или, лучше сказать, конфликты — не исключение из этого правила; и что бы ни говорила официальная пропаганда той или другой стороны, не только армяне страдали и погибали от рук озверевших убийц, прикрывавшихся каким-либо

этническим или религиозным знаменем, но и во многих случаях ни в чем не повинные азербайджанцы и этнически родственные им другие тюрки также становились жертвами со стороны потерявших человеческий облик фанатиков армянской этнической и политической принадлежности. Что было — то было, и каждый честный человек должен это признать, на чьей бы стороне ни были его индивидуальные симпатии.

Мне повезло в том смысле, что самому не пришлось быть наблюдателем или участником подобных кровавых событий. То, что я хотел бы здесь рассказать, мне рассказывал Завен Xаратян — один из первых моих студентов еще в 1970 г., а в дальнейшем — научный сотрудник ереванских учебных заведений и ведущий научно-популярных программ ереванского телевидения. Завен был моим близким другом, и если я в чем-то могу быть уверенным, так это в его абсолютной честности — он органически был неспособен к какой бы то ни было лжи или фальсификации.

По мере того, как нарастал поток армянских беженцев из Азербайджана и беженцев-азербайджанцев из Армении, все более и более накалялась атмосфера, в которой эти потоки протекали. Чтобы предотвратить возможные эксцессы, угроза которых становилась более чем реальной, армяне, преимущественно из интеллигентной среды, не надеясь на силы милицейских или иных силовых структур, создавали нечто вроде добровольных дружин по поддержанию порядка. Участвовал в этом начинании и Завен.

В один из теплых солнечных дней поздней осени 1988 г. происходил массовый организованный выезд азербайджанского сегмента населения из города Веди, административного центра Араратского района, расположенного на полдороге между Ереваном и границей Нахичеванской АССР, то есть территорией Азербайджана. Уже почти все эвакуируемые вместе со своим скарбом погрузились в предоставленные им для отъезда автомашины. Одной из последних отъезжала семья, чей дом находился на участке, охрана которого была поручена Завену. Члены этой многочисленной семьи были в основном женщины и дети. Старший мужчина сидел за рулем машины и оставалось лишь перенести в нее его отца — разбитого инсультом, полностью парализованного старика. Этим пришлось заняться Завену. Он был довольно сильным физически человеком, а старик весил, наверное, не более 40-45 кг. На старике было лишь белье — пижамные штаны и майка. День, как я уже сказал, выдался теплый. Завен без труда взял старика на руки и вышел из дома, чтобы отнести того в машину, до которой оставалось пройти не больше двадцати шагов. Но это оказалось не такой уж легкой задачей: у ворот дома сгрудилось несколько изрядно подвыпивших мужчин, которые встретили Завена нецензурной бранью, и когда он попытался пройти через их небольшую группу, стали тыкать в старика горящими сигаретами. Парализованный старик не мог шевелиться и только тихо стонал,

а у Завена были, естественно, заняты обе руки, и он мог лишь пытаться отталкивать мерзавцев локтями, так что немало ожогов досталось и ему. В конце концов Завен пробился через их толпу, погрузил старика в машину, и она отъехала в сторону границы.

Думаю, что старик недолго прожил в изгнании на своей «исторической родине». Тяжелой блокадной зимой 1992 г. умер и Завен. Сердце его не выдержало тяжелейших испытаний, выпавших на долю ереванцев в ту страшную холодную и голодную зиму.

Меня не было в Веди в тот злополучный день. Ожоги от сигарет озверевших мужиков не коснулись моих рук, но тем не менее я их ощущаю, как будто они и сегодня не зажили. Наверное, они уже никогда не заживут.

СПИСОК ИСТОЧНИКОВ И ЛИТЕРАТУРЫ

Мурадян П. М. Армянская эпиграфика Грузии. Ереван, 1985.

Тер-Саркисянц А. Е. Армяне Нагорного Карабаха. История. Культура. Традиция. М., 2015.

Тер-Саркисянц А. Е. Культурное и экономическое наследие армян в Грузии // Этносоциальное развитие народов Кавказа в Х1Х-ХХ вв. М., 2018.

TO BE OR NOT TO BE (ETHNOGRAPHY OF MEMORY)

ABSTRACT. This text can be attributed to the genre of a scientific memoir essay in which the author-researcher speaks from the first person about his own feeling, experience and awareness of ethnicity. Among "different bloods" that mixed in him, one provides the defining identity (the author's belonging to the Armenian people) and the others just complements it. The author names Russian and Georgian as his native languages, and his life trajectory includes a number of episodes of the growth of Armenian self-consciousness. The mutual projections of personal perception and academic knowledge of the ethnic history of Armenians create a kind of personified ethno-historical panorama, and the discussion and comments of the "grave wars" and "neighbors wars" that take place before our eyes reveal the hidden, but significant nuances of the Armenian relations within the space of Caucasus, Russia and the diaspora. It is noteworthy that episodically and occasionally, the ethnic concepts may change, but interethnic relations remain relevant and from time to time acquire conflict-forming forms, as the 1915 genocide of Armenians traumatizing people's memory or smoldering and at any moment ready to break out the Karabakh Armenian-Azerbaijani conflict. Many memorial symbols and designations, including names and renames of streets, burials, gravestones and inscriptions on them, are significant for the "ethnography of memory."

KEYWORDS: Caucasus, Armenians, Georgians, Azerbaij anis, monument of culture, khachkar, diaspora

Sergei A. ARUTYUNOV — Member of the RAS, Doctor of Historical Sciences, Institute of Ethnology and Anthropology Russian Academy of Science (Russia, Moscow) E-mail: gusaba@iea.ras.ru

REFERENCES

Muradyan P. M. Armyanskaya epigrafika Gruzii [Armenian epigraphy of Georgia]. Yerevan: AN ArmSSR Publ., 1985. (in Russ.).

Ter-Sarkisiants A. E. [Cultural and Economic Heritage of Armenians in Georgia]. Etnosotsialnoe razvitie narodov Kavkaza v XIX-XX vv. [Ethnosocial Development of the Peoples of the Caucasus in the Nineteenth and Twentieth Centuries]. Moscow: Inst. of Ethnology and Anthropology of the RAS Publ., 2018. (in Russ.).

Ter-Sarkisiants A. E. Armyane Nagornogo Karabakha Istoriya. Kultura. Traditsiya. [Armenians of Nagorno-Karabagh: History. Culture. Traditions]. Moscow: Russkaya Panorama Publ., 2015. (in Russ.).