CC BY
141
УДК 930
БУНТ ИСТОЧНИКОВЕДЕНИЯ ПРОТИВ ИСТОРИИ
А.В. Журавель
Независимый исследователь (Тула, Россия) e-mail: [email protected] SPIN-код: 4531-2481
Авторское резюме
В ХХ веке в исторической науке произошло явление, которое А.Г. Кузьмин удачно назвал бунтом вспомогательных исторических дисциплин (ВИД) против своей метрополии. В статье показано, что такой путь ведёт науку в тупик. Обычный текстологический анализ следует дополнять анализом хронологическим, а значит, восстановить в своих правах историю как таковую. История не должна подминаться своими ВИДами. Необходимо восстановление нормального соотношения между ними.
Ключевые слова: источниковедение, история, вспомогательные исторические дисциплины, Куликовская битва, текстология, Древняя Русь.
A RIOT AGAINST HISTORY
Alexander Zhuravel Independent researcher (Tula, Russia) e-mail: [email protected]
Abstract
In the twentieth century, historical science encountered a phenomenon which A.G. Kuzmin aptly named a riot of auxiliary historical disciplines against their parent. The author shows that this path leads history as a science to a deadlock. Common textual analysis must be supplemented with a chronological analysis, restoring the science of history to its rightful place. History must not be overruled by its auxiliary disciplines; their subordination to the parent science has to be reinstated.
Keywords: study of sources, history, auxiliary historical disciplines, Battle of Kulikovo, textology, Ancient Rus.
* * *
Прежде чем говорить об историографии сражения на Дону, следует коснуться явления, которое произошло в исторической науке в XX в. А.Г. Кузьмин удачно назвал его бунтом вспомогательных исторических дисциплин против своей метрополии. Он в связи с этим привел слова В.Л. Янина, также заметившего это: сложившаяся ныне традиция «охотно отдает нумизматике историю денежного обращения, сфрагистике — историю государственных институтов, эпиграфике — проблему возникновения русской письменности, искусствоведению — комплекс эстетических проблем, генеалогии — историю целых сословий, геодезии и истории
архитектуры — историю градостроительства. Взаймы или насовсем? И до каких пределов? И не превращается ли уже сейчас нерозданный остаток в новую вспомогательную науку истории?» (Янин 1973: 77; Кузьмин 2002: 14-15).
Берем один из учебников по вспомогательным историческим дисциплинам и читаем о «методах научной критики, разрабатываемых источниковедением» следующее: «первый этап научной критики связан с получением информации о происхождении источника. Для письменного источника это означает установление времени и места его составления, авторства, условий написания и подлинности, восстановления утраченных мест и первоначального текста, установления редакций, копий, списков... Условно этот этап анализа исторического источника называется этапом внешней критики. Решив задачи внешней критики, имеющей целью определение степень правомерности использования в научном исследовании, историк переходит к следующему этапу, условно называемому внутренней критикой источника. Внутренняя критика основана на изучении содержания источника и имеет целью установление его достоверности, т.е. выяснение степени соответствия жизненных явлений их отражению в источнике» (Леонтьева и др. 1994: 3).
Итак, здесь и внутренняя, и внешняя критика источника отдана источниковедению. А что тогда остается на долю собственно историков — не источниковедов? Получается, что им не остается ничего другого, как читать труды специалистов по вспомогательным историческим дисциплинам (ВИДам) и обобщать их исследования, становиться тем самым теоретиками.
Суть в том, что такое расширительное толкование отражает реально сложившуюся ныне в исторической науке ситуацию, очень похожую на так называемую феодальную раздробленность, когда королевский удел сжимался, а король был реально слабее и беднее своих вассалов, и только его более высокий статус — короля, а не графа; историка, а не какого-нибудь нумизмата — позволял ему держать высоко голову и надеяться на восстановление со временем исходных позиций.
Характерно, что по ходу автор этих слов (Г.А. Леонтьева) незаметно подменила слово «источниковед» словом «историк», поставив при этом рядом степень правомерности использования источника и степень его достоверности. Действительно, на практике и то, и другое часто соединяются в одном лице: историк выполняет работу источниковеда, а источниковед вторгается в сферу собственно истории. Но это вовсе не одно и то же: определить степень правомерности использования источника — это значит, определить, относится ли данный документ к изучаемой эпохе или нет; имеет ли он с нею непосредственную связь; определить его достоверность — значит, определить, насколько его информация отражает реальные события. Пример первого: «Влесова книга» — новодел XX в., который некоторые пытаются выдать за подлинный документ, повествующий о древнейшей истории славян. Пример второго: мемуары политика, стремящегося скрыть собственные неблаговидные поступки и обличить своего политического противника;
подделка земельного акта столетней давности или собственного родословия с тем, чтобы захватить некое владение или выиграть местнический спор. Первый случай — всецело вотчина источниковеда, и после его вывода — это фальшивка! — никакой уважающий себя историк работать с таким документом не будет. Второй случай находится в компетенции собственно историка: установление фальсификации или лжи в источнике часто позволяют получить новую информацию: если что-то яростно опровергается, значит, оно скорее всего было реальным фактом. Очень часто факт такой фальсификации устанавливают именно источниковеды, однако последнее слово все равно должно принадлежать историкам.
Можно привести такую аналогию, показывающую разницу в работе источниковеда и историка. Для упрощения условно отождествим архивиста с источниковедом, благо главной задачей их обоих является обработка внешней информации о тексте. Возьмем архив, хранилище документов — там работают и архивисты, и историки. Но где работают? Историки — в читальном зале, архивисты — в фондах. Архивисты соприкасаются с историками, когда приносят им описи и заказанные ими дела. Но основная их работа — в другом: архивисты просматривают документы, дают им внешнее описание и составляют описи. Прочитывать все документы и разбирать их содержание архивистам просто не по силам — и это не их дело. Но из составленных ими описей историк узнает, что подлинник такого-то документа хранится в фонде А, а его копии — в фондах Б, В, Г и Д. Историк сличает их и обнаруживает, что в подлиннике — подчистки, а тексты копий — не одинаковы, причем в трех случаях — текст совпадает с подлинником, а в одном — нет. Можно, несмотря на подчистки, поверить подлиннику, доверясь трем сходным копиям, но можно обратиться за помощью к архивисту. И старый опытный архивист вдруг вспоминает, что он видел такой документ где-то еще и приносит опись фонда Х, где по правилам такого документа быть не должно. Но историк все же находит там — вопреки правилам — второй подлинник, который подтверждает версию «одинокой» и потому вроде бы сомнительной копии.
Из этой притчи можно вывести несколько заключений: 1) при проведении исторического исследования роль архивиста-источниковеда весьма и весьма существенна, но все же вспомогательна; источниковед готовит почву, но исторические факты устанавливает не он, а историк. 2) Количество копий — не главный критерий подлинности: единичный, не имеющий с ними непосредственной связи источник может оказаться точнее, чем последовательность связанных между собой текстологически документов. 3) Истину можно выяснить, прибегая к нестандартным способам поиска, к фонду Х, а по сути — к методам других наук, которые применяют к тем же документам иную логику.
Применительно к изучению средневековой эпохи — а значит, и ко времени Куликовской битвы — особенность состоит в том, что в распоряжении историков крайне мало подлинников. Почти всегда они вынуждены работать со вторичными, третичными и т.д. копиями. Точнее сказать, источниковеды чаще всего просто не
имеют возможности четко определить через сколько рук прошла информация, представленная в источнике, который на 50, 100, 200, 300 и т.д. лет отстоит от изучаемой эпохи. И что такое эти самые «руки»? Одни «руки» могут исказить первоисточник больше, чем 100 «рук», бережно их передающих его информацию.
Чтобы было нагляднее, приведу пример из XX в. Какие бы выводы сделали историки XXX в. о сталинском периоде, если бы в их распоряжении был только «Краткий курс истории ВКП(б)» и школьный учебник, написанный на волне перестройки? Источниковеды установили бы большую древность первого источника, признали бы его документом изучаемой эпохи, в то время как второй источник был бы признан более поздним. Но какой из них более достоверен? Наверняка найдутся историки, которые поверят «Краткому курсу», а не более позднему, тоже тенденциозному, тексту.
Этот пример не характерен? Как раз, напротив: применительно к древним эпохам он в высшей степени характерен! Об очень многих переломных эпохах прошлого мы узнаем из часто очень пристрастных и однобоких источников, сплошь и рядом лишены возможности их проверить и потому неизбежно идем у них на поводу. И потому очень важно не совершать такую невольную подмену и не путать информацию об источнике с информацией об исторических фактах, в нем изложенных.
В самом общем виде их соотношение таково. Факт — это то, что действительно произошло в прошлом. Любой исторический факт имеет свой материальный носитель — источник, из которого историк извлекает сам исторический факт. Сам по себе исторический факт имеет «идеальный», т.е. вещественно не фиксируемый облик — информацию, которую историки воплощают в слова и пишут на ее основе свои научные работы, т.е. перерабатывают исходную информацию (собственно факт), переводят ее на язык своего времени и своего народа. Если исходить из привычного и абсолютно преобладавшего в XIX в. противопоставления материального и идеального, «первичного» и «вторичного», вполне естественным кажется отдать первенство именно источниковедению, которое собственно и изучает источники, т.е. материальные носители информации.
Действительно, при первичном обращении к тексту или иному носителю информации он и содержащаяся в нем информация выглядят единым целым или во всяком случае явлениями однопорядковыми, и кажется естественным, что прежде судить об историческом факте, надо составить хотя бы элементарное представление о тексте (носителе информации), т.е. дать его внешнее описание, найти аналогичные явления и классифицировать их, и только после этого начинать собственно историческое исследование. Характеристика источника оказывается при таком подходе одновременно и характеристикой исторических фактов, в нем содержащихся.
Но в реальности факт, т.е. информация, содержащаяся в источнике, самостоятелен по отношению к источнику: он может быть по-разному отражен в разных источниках; корректный перенос его, т.е. переписывание текста, перенесение
информации на иной носитель, не сказывается на его содержании. Беда однако в том, что на практике каждая копия обычно хуже, чем предыдущая: при переписке или пересказе информация вольно или невольно искажается посредником — в письменной копии путаются слова и буквы, делаются механические сокращения, утрачиваются страницы и т.п.; при устном пересказе часто происходит замена слов и оборотов речи, возникает «отсебятина», т.е. вольно или невольно передается собственное отношение к содержанию рассказа.
В таких случаях естественно возрастает роль источниковедческого, точнее, текстологического анализа, который разбирает все разночтения текстов и пытается восстановить их взаимосвязь и воссоздать протограф, т.е. древний текст, лежащий в их основе — в идеале первоисточник, подлинник. И те несомненные успехи, которых добилась в XX в. текстология, стали основой для ее бунта против истории: так Д.С. Лихачев в своем огромном труде под названием «Текстология» назвал ее «самостоятельной наукой, изучающей историю текстов произведений» (Лихачев 1962: 538), а протест С.Н. Азбелева, в статье «Текстология как вспомогательная историческая дисциплина» указавшего текстологии ее действительное место1, так и не возымел действия.
Впрочем, в другом месте Д.С Лихачев признал текстологию вспомогательной дисциплиной — но не истории, а филологии (Лихачев 1964: 6), и это тоже весьма характерно: его взгляд отражает вчерашний день науки. В эпоху становления науки как таковой филология и история еще четко не различали свои предметы исследования и, работая с одними и теми же текстами, часто входили в сферу компетенции друг друга. В XIX в. размежевание самих наук произошло вполне отчетливо, однако методологическая «недосказанность» сохранилась, что в XX веке привело к тому, что бурно развивающиеся ВИДы, которые изначально ставили перед собой изучение именно источников, т.е. материальных носителей информации, стали осваивать свои собственные ниши в «идеальном», т.е. явочным порядком забирать у истории часть ее полномочий в оценке собственно исторических фактов. Но такое положение дел, на первый взгляд естественное, некорректно по сути: при таком подходе совершается подмена понятий, смешивается предмет и объект исследования, исторический факт и его материальный носитель.
Иначе говоря, надо не путать внешнюю и внутреннюю критику источника: первым занимается источниковед, вторым — историк и только историк2. При этом
1 Определение С.Н. Азбелева: «текстология - вспомогательная историческая дисциплина, устанавливающая генетические взаимоотношения текстов путем их сравнительно-исторического изучения» (Азбелев 1966: 91).
2 Речь идет не о внешнем признаке - наличии диплома об окончании исторического факультета, а о подходе исследователя: историк - это тот, кто мыслит исторически. В этом отношении образцово-показательной является полемика между текстологом М.А. Салминой, с одной стороны, и С.Н. Азбелевым и И.Б. Грековым, с другой. Отмечу главное: кругозор М.А. Салминой целиком и полностью ограничивается текстами, словами, но не их содержанием; и потому она и не задается теми вопросами, который интересует историков: что стоит за текстами? откуда в данных текстах взялась эта конкретная информация? Она просто подыскивает в дошедших
последний, разумеется, должен использовать все наработки источниковедов — в том числе и свои собственные, когда он работал как источниковед, однако вовсе не смешивать два этих разных ремесла.
Такое смешение применительно к изучению древних эпох легко объяснимо. Источников зачастую слишком мало, чтобы дать точную, однозначную характеристику исторического явления: формальный анализ в рамках только одной какой-то дисциплины сплошь и рядом допускает несколько возможных решений или просто требует оставить вопрос открытым. Но тогда «белых пятен» будет слишком много, тогда почти вся древняя и средневековая история предстанет сплошной белой «простыней». А этого историкам очень не хочется! Поэтому они — это, впрочем, в XIX в. было характерным явлением не только истории, но и науки вообще — совершали многочисленные экстраполяции, т.е. расширения, перенос информации с изученного явления на неизученное. Поэтому естественным является стремление привлечь к решению возникающих научных проблем все возможные средства, т.е. суммировать доказательства, полученные в рамках разных дисциплин; сделать так, чтобы сами по себе не однозначные в рамках одной науки доводы при соединении с доводами других наук давали однозначный или по крайней мере существенно более вероятный результат.
Именно поэтому В.Л. Янин выступает за комплексное источниковедение, за интеграцию ВИДов и в своих конкретно-исторических исследованиях не раз наглядно демонстрировал, как, используя методики разных дисциплин, можно извлечь доселе не известные исторические факты. Однако этого мало: ВИДы, будучи на самом деле не целью, а средством исторического исследования, должны знать свое место и вернуть собственно истории то, что они самовольно растащили у нее. А растащили они по «кусочкам» как раз исторический факт как таковой, оставив собственно истории некий «огрызок». И самое главное: они должны перестать командовать историей, определяя ей ее собственные пределы компетенции, указывая, чем именно она должна и чем не должна пользоваться.
А именно такое положение ныне сложилось при изучении средневековой истории. Ныне текстология диктует свою волю историкам, определив для них круг источников «доброкачественных» и «сомнительных»: пользоваться вторыми солидный историк просто не вправе; этим он лишь подставит под удар собственную репутацию.
Все бы хорошо, но сами текстологи — далеко не безгрешны. Слишком часто они исходят в своих выводах из двух совершенно некорректных предпосылок, одна из которых возникла еще в эпоху становления науки как таковой, а вторая сложилась стихийно, по ходу текстологических исследований. Суть первой можно выразить в формуле «чем источник древнее, тем он достовернее»; суть второй — «дошедшие до
текстах подходящие аналогии и, видимо, считает, что этого достаточно: мол, чего нет в текстах - не было и могло быть никогда вообще (Салмина 1977; Азбелев 1976; Греков 1975: 443-448).
нас источники достаточно представительны, чтобы полно и верно воссоздать картину древнерусского летописания».
Эти слова могу вызвать протест, однако я говорю не о том, что исследователи провозглашают, а о том, как они действуют. Не на словах, а на деле подавляющее большинство текстологов и историков исходит именно из этого: они реально смешивают протограф с первоисточником, а слова «поздний» и «недостоверный» звучат в их устах как синонимы.
Самое печальное состоит в том, что эти предпосылки открыто источниковедами обычно не постулируются, а выступают как неявные презумпции, как нечто само собой разумеющееся, как дважды два — четыре. Эти предпосылки могли бы стать доказанными фактами, если бы в распоряжении историков были весь «комплект» древнерусских книг, который существовал на протяжении веков — начиная с X в. по XVIII. Однако этого нет и не может быть: книги постоянно гибли от обычного износа, от пожаров, от войн, и до нас дошла очень небольшая часть — буквально крохи — того книжного богатства, которым располагала древняя Русь. Но и из этих крох исследователями реально освоена и введена в научный оборот лишь небольшая часть текстов: например, ныне найдено более 150 списков «Сказания о Мамаевом побоище», но опубликована от силы десятая часть. При этом в распоряжении историков, как уже отмечалось выше, крайне мало первоисточников — а первоисточников летописных нет совсем.
Строить на этом основании широкие обобщения — значит, выдавать желаемое за действительное. Это означает, что первая формула — неверна: поздний источник может более точно передать исходную информацию, чем источник более ранний — именно потому, что тот — тоже всего лишь копия, а не оригинал. Общих правил тут быть не может, все должно решаться в каждом отдельном случае конкретно: верен может быть и тот, и другой вариант, а также и третий — когда оба источника содержат недостоверную информацию.
Типичное в текстологии явление: при сравнении близких по содержанию текстов в одном из них обнаруживается некая дополнительная вставка. Как такой факт толковать? В подавляющем большинстве случаев это толкуется как позднейшая, а значит, недостоверная (или малодостоверная) вставка. Однако почему? Возможен ведь и противоположный вариант: уникальный текст сохранил более раннюю и более полную информацию, чем все прочие. Но если это и действительно вставка — что из того? Возможно, был использован другой источник, который может быть не менее достоверным, что и основной. Возможно, это позднее обращение к оригиналу, восполняющее пробелы более раннего, сокращенного копирования. Поэтому его информацию надо проверять точно так же, как и «основную», а не отметать с порога, как это чаще всего делается.
Очень часто ранняя информация сохраняется в поздней передаче. Применительно к текстам «Сказания о Мамаевом побоище» это означает, что подлинные сведения, восходящие к информатору XIV в., адаптируются
переписчиками XVI—XVШ вв. применительно к представлениям своего времени. Кроме того, в XVI—XVII вв. происходила ломка мировоззрения, что приводило к изменению в отношении к летописным текстам: если раньше переписчики, если у них не было идеологических причин исказить текст, стремились прежде всего просто воспроизвести его как есть, так что подмены, схожие с вышеназванными, происходили неосознанно, то в XVI, а особенно в XVII вв. тексты начали сознательно искажаться из чисто литературных соображений — с целью сделать текст более занимательным для читателя. Списки «Сказания» — нагляднейшая иллюстрация этому. Однако формальное определение старейшинства той или иной группы списков над другой (так называемый редакций и вариантов) само по себе не дает основания считать, что все сведения именно древнейшей редакции ценнее и достовернее, чем сведения редакции поздней. Позднейшая редакция, адаптируя древний текст, порой все же сохраняет, хотя бы отчасти, его информацию в то время, как редакция более ранняя зачастую ее утрачивает вовсе. Чаще всего ценная для историка информация располагается в текстах «чересполосицей».
Здесь особо следует сказать о летописях, которые по сути являются огромными копийными книгами, в которых собрана информация, порой за сотни лет отстоящая от времени создания летописных книг. Это верно даже применительно к древнейшим летописям — Лаврентьевской, Ипатьевской и Новгородской I, которые, однако, с начала XIX в., с легкой (или тяжелой?) руки немецкого филолога А.Л. Шлецера стали восприниматься как образец достоверности, так что именно они послужили точкой отсчета для А. А. Шахматова, который в начале XX в. провел новаторское исследование — попытался методами текстологии воссоздать генетическую схему русского летописания, охватив основной круг известных исследователям летописных текстов.
Масштаб его работы и мощь самой поставленной им исследовательской задачи впечатляли, что создало сильную группу его приверженцев как среди филологов, так и историков, которые продолжили его исследование и во многом уточнили предложенную им схему. Однако далеко не все летописные тексты вписались в нее, и невозможность возвести их к каким-либо более ранним текстам стала причиной того, что их стали считать сомнительными и с точки зрения их содержания. Такой участи подвергся прежде всего ряд поздних текстов, содержащихся в летописях XVI-XVШ вв., а также в труде В.Н. Татищева «История Российская», в котором приводятся немало выдержек из не дошедших до нас летописей.
Применительно к нашей теме это особенно существенно в связи с тем, что в книге В.Н. Татищева и в не менее «сомнительной» Никоновской летописи (XVI в.) имеются обширные и оригинальные повествования о Куликовской битве, которые почти не используются историками в исследованиях (о тексте В.Н. Татищева см.: Журавель 2008; 2017). То же самое касается и «Сказания о Мамаевом побоище»,
которое своими «поздними чертами» заставляет их крайне осторожно относиться к содержащейся в его многочисленных списках информации.
Однако чисто филологический критерий подлинности — текстологическая близость и связь с самыми ранними летописными текстами — есть на самом деле подмена понятий, все то же смешение предмета и объекта исследований: применительно к эпохе древней Руси тексты XIV в. (именно таковыми являются вышеназванные летописи) никак не могут быть более достоверными, чем летописи XV-XVI вв., поскольку удалены от нее на несколько веков1, и потому лишнее столетие не играет принципиальной роли. Если текстологи были бы последовательны, то они должны были отсекать как недостоверные все уникальные в ранних летописях тексты — например, «Поучение» Владимира Мономаха, которое было вставлено монахом Лаврентием в свою летопись только в XIV в.: Лаврентьевская летопись никогда не копировалась, и больше нигде текста «Поучения» исследователи так и не нашли. Однако применение двойных стандартов — не редкость в текстологии!
Еще одна характерная в текстологии ситуация: схемы текстологов часто очень существенно расходятся друг с другом. Так при анализе взаимоотношений трех летописей новгородского происхождения — Новгородской IV, Карамзинской и Софийской I — выявилось 5 (!) разных точек зрения (Я.С. Лурье, Г.М. Прохорова, А.Г. Боброва, М.А. Шибаева, Дж. Линда. Подробнее об этом см.: Бобров 2001). Получается, что исследователи, исходящие из общих методологических предпосылок, работающие с одним и тем материалом, приходят к совершенно разным выводам. А что прикажете в такой обстановке делать историкам — ведь пространная Летописная повесть о Куликовской битве содержится именно в этих летописях? Видимо, то же самое, что и прежде — до формулирования названными исследователями своих точек зрения: брать фактический материал этих летописей во всей их полноте и сопоставлять с данными прочих источников.
Словом, расширительное толкование итогов текстологических исследований не корректно: невозможность установить однозначную взаимосвязь данного текста со всеми прочими сама по себе еще не говорит о его недостоверности; она говорит лишь о неполноте информации, о необходимости оставить вопрос открытым и поискать другие — нетекстологические — способы исследования.
А такие методы исследования существуют — и один из них, между прочим, является филологическим. Речь идет об исследовании фольклора. Дело в том, что исходным в подавляющем большинстве случаев является рассказ очевидца о происшедшем событии, и рассказ этот мог достаточно долго существовать во времени не только в письменной, но и в устной передаче. Изучение того, как информация о прошлом передавалась в устной форме от поколения к поколению, началось еще в XIX в. В частности, было замечено, что летописи — это особенно касается летописи Начальной — зачастую используют источники фольклорного
1 На гораздо больший срок, чем Куликовская битва от дошедших до нас списков «Сказания о Мамаевом побоище» - по почти общепринятой ныне точке зрения!
происхождения. Это означает, что сообщения были записаны много лет спустя после описываемого события.
Так можно ли им доверять? Первоначально — Н.М. Карамзиным и прочими историками начала XIX в. — они однозначно относились к разряду баснословных, однако постепенно историки начинали отыскивать в этих поздних легендах зерна достоверной исторической информации. В фольклористике возникло историческое направление, наиболее яркими представителями которого были В.Ф. Миллер и А.Н. Веселовский (Миллер 1897-1924; Веселовский 1940); оно высоко оценивало степень достоверности исторических сказаний, указывало, что даже в былинах, которые зачастую утрачивали непосредственную связь с конкретными фактами истории, обычно точно передавалась суть исторического явления. Примером же того, насколько «живучими» могут быть устные исторические сказания, служат исландские саги: записанные лишь в XIII в., они оказываются весьма достоверными и являются основными источниками по истории Норвегии IX-XI вв.
Применительно к теме Куликовской битвы это весьма существенно потому, что в рассказывающих о битве «Задонщине» и «Сказании о Мамаевом побоище» явно использованы источники фольклорного происхождения. Более того, в XIX в. историк С.М. Соловьев и филолог И.И. Срезневский высказали мнение о том, что «Слово и полку Игореве» и «Задонщина», которая испытала явное влияние «Слова», передавались из поколения в поколение в устной форме. Именно поэтому сохранилось так мало их записей; именно поэтому в этих записях столь много искажений: они были записаны очень поздно — и с голоса. Такой подход впоследствии приняли такие исследователи, как А.И. Никифоров, В.Ф. Ржига, В.Н. Адрианова-Перетц, С.Н. Азбелев, однако в целом возобладало иное направление: обычно признается — чаще чисто ритуально — только вторичное фольклорное влияние на эти памятники, однако изучаются они в основном в рамках письменной традиции, а значит, в рамках обычных литературоведческого и текстологического подходов. А это автоматически означает, что все, с текстологической точки зрения, «излишества» этих памятников попадают в разряд сомнительных и малодостоверных, что в восприятии многих историков равнозначно наложению на них табу.
А между тем, недооценивать устную традицию не следует, и исследования С.Н. Азбелева (Азбелев 1982), работающего на стыке классической текстологии и фольклористики, прекрасно это показывают.
Кроме того, есть еще календарно-хронологические методы исследования текстов, которые очень наглядно показывают ограниченность текстологического подхода. Вот простейший пример, касающийся сведения подозрительной для текстологов Никоновской летописи. В ней имеется ряд уникальных сведений, относящихся к концу X — началу XI в., которые обычно признаются недостоверными. Есть среди них — под 6510 г. — и такое: «того же лета бысть течение звездам». Оно — как бы ни хотелось обратного текстологам — абсолютно
достоверно: в нем речь идет о метеорном потоке — Леонидах, который наблюдали не только на Руси: в октябре 1002 г. «течение звездам» видели также жители Китая и Японии. Точно так же находится соответствие и летописному сообщению «того же лета знамение бысть в солнци, и в луне и в звездах» под 6512 г. (ПСРЛ. IX: 68; Святский 2007: 256. Примечания М.Л. Городецкого). А это означает, что и смежные с этими сообщениями данные не выдуманы создателем Никоновской летописи, а взяты из некоего, не дошедшего до нас источника; что отсутствие аналогий в «надежных» источниках — еще не основание, чтобы отрицать достоверность источника.
К сожалению, хронологические исследования на протяжении XIX-XX вв. почти не проводились и мало интересовали историков, хотя хронология куда ближе, чем текстология, способна прикоснуться к собственно историческому факту — ведь в его структуру обязательно входит его датировка: без определения времени и места факт теряет свое познавательную значимость и превращается в миф. Датирование факта тем самым относится к сфере внутренней критики источника, и потому изучение хронологических разночтений может быть важным средством как собственно исторического, так и текстологического анализов. Между тем, отношение к хронологии в науке остается довольно пренебрежительным, и это можно наглядно показать на примере того, как издаются и комментируются памятники Куликовского цикла.
Так, отмечая мелкие, не имеющие смыслового значения разночтения, издатели не просто не комментируют хронологию источников всерьез, но вообще опускают многие важные для хронологов подробности. Например, в изданиях 1959 и 1982 гг. опубликованы два разных списка так называемой Распространенной редакции «Сказания», однако ни словом ни в текстологических, ни в общих комментариях не оговорены существенные хронологические отличия списков. Игнорируются в издании 1982 г. указания на общие датировки битвы, имеющиеся в списках, хотя из опубликованного Л.А. Дмитриевым еще в 1959 г. их описания следует, что из 54 списков Основной редакции в 10-ти Мамаево побоище датируется 6888 г., а в 12-ти — 6889 г., а из 28 списков Распространенной редакции девять датирует это событие 6889 г. и лишь три — 6888 г. (Сказания 1982: 482-501).
Однако зачем это делать, если все и так знают, что случилось это в 1380 г.? Так, видимо, рассуждал Л.А. Дмитриев, предпочитавший не вникать в темные вопросы хронологии. Это в общем-то естественно и простительно для литературоведа, однако такого же рода погрешностями страдает и последнее издание источников (1998 г.), которое подготовили историки. Чего стоит, например, такое толкование упомянутого в тексте «мясопуста»: «в праздник разрешалось есть все, а потому он мог быть назван мясопустом, т.е. допущением в пищу скоромного» (Памятники 1998: 204)! Если историк (Б.М. Клосс), всю жизнь профессионально занимающийся средневековой историей, пишет такое (верно обратное: мясопуст — пуст на мясо!), то трудно от него ожидать чего-то большего.
Между тем, хронология требует более серьезного к себе отношения. Важно то, что хронологические разночтения достаточно нейтральны с точки зрения содержательной: легко можно понять, из-за чего меняется толкование исторических фактов, но зачем, исходя из каких идеологических соображений нужно искажать дату события? Зачем, к примеру, менять 30 мая на 16 июня — так в разных источниках датирована состоявшаяся в 1223 г. битва на Калке (см.: Журавель 2006: 54-56)?
До сих пор такого рода разночтения либо игнорировались, либо «объяснялись» палеографически: мол, во всем виноват переписчик, неточно или нечетко прописавший одну, две или три буквы-цифры и получивший таким образом иной результат. Мол, шел в комнату — попал в другую. Однако огромное число хронологических разночтений, которыми заполнены средневековые тексты, в том числе и памятники Куликовского цикла, на самом деле вполне подчиняется четкой закономерности: они свидетельствуют о том, что в ту эпоху в повседневной жизни преобладало лунное, а не солнечное датирование событий, что юлианский календарь был календарем «книжным», официальным, что вызывало необходимость вторичных пересчетов исходных лунных датировок в юлианские. Подробнее об этом будет рассказано ниже, в отдельном очерке (Журавель 2010. Кн. 1: 135-170), а пока же отмечу главное «источниковедческое» следствие обозначенного мной подхода в хронологии: оказалось, что в хронологическом отношении между так называемыми ранними («достоверными») и поздними («недостоверными») текстами нет ровно никакой разницы: тексты ранней Лаврентьевской летописи так же, как и тексты «никоновские» и «татищевские», полны хронологических разночтений и подчиняются тем же закономерностям. Тем самым, нет никаких оснований считать, что целый пласт уникальной летописной информации выдуман задним числом: в противном случае требуется допустить, что поздние «выдумщики», произвольно дописывающие ранние тексты, умудрялись каким-то мистическим образом вставлять именно такие датировки, которые хорошо вписываются в неведомые им правила, и никогда не делать ошибок. Словом, хронологический «бредень» оказывается способным выловить ту «рыбку», которая ускользала из сетей классической текстологии.
А это означает, что обычный текстологический анализ следует дополнять анализом хронологическим, а значит, восстановить в своих правах историю как таковую: как сказал некогда князь Мстислав Мстиславич, «да не будеть Новыи Търг Новгородом, ни Новгород Търьжком, нъ где святая София, ту Новгород». Точно так же и история не должна подминаться своими ВИДами. И я важной задачей своего исследования вижу именно восстановление нормального соотношения между ними и реабилитацию тех источников, к которым ныне принято относиться с подозрением.
* * *
Вместо послесловия.
С.Н. Азбелев: «Я против плохой текстологической работы, но отнюдь не против текстологии вообще»
Я познакомился с Сергеем Николаевичем Азбелевым 4 ноября 2003 г. на конференции «Комплексный подход в изучении древней Руси» в Москве, где он выступил с очень интересной для меня темой — «Устное повествование о Куликовской битве и его обработки в летописях». В то время я намеревался подготовить большую статью о Куликовской битве, и вопрос о выборе критериев для оценки информации, содержащейся в памятниках Куликовского цикла, был для меня в тот момент крайне существенным. То, что озвучил тогда Азбелев, вполне совпадало с тем, что я в тот момент сформулировал для себя и что в корне противоречило тому подходу, что продолжает, увы, главенствовать в историографии.
Мы поговорили и начали обмен мнениями по интересующим нас темам — сначала обычной почтой, а затем с февраля 2004 г., когда Сергей Николаевич обзавелся компьютером, — общение продолжилось по интернету.
В течение 2004 г. работа с источниками по теме Куликовской битвы и переписка с Азбелевым привели к тому, что в начале 2005 г. пришло осознание, что надо готовить не статью, а большую книгу, и мой собеседник, живо интересовавшийся моей работой, выразил готовность быть ее научным рецензентом. В дальнейшем новонаписанные главы книги «Аки молниа в день дождя» (Журавель 2010) отсылались в Петербург, так что Сергей Николаевич был их первым читателем.
^Сного рауНых itfa.ec & ълкрома х у Зимне... она Не и/гогь.
"Эаршн. Нлуефду. лабо&ь и у об ¿г о
год 6- ^оЗагоуНюю
@ъасснье <ял/гс<(п и гижНего Неба г&егуц-гтл цдагц & грядущем годц{
ОьА ЦЛ Т^ Х-Р^ Ч - /Ц
Далеко не все Азбелеву в ней нравилось. Разумеется, ему импонировало то, что в ней я фактически применил на практике разработанные им, Азбелевым, методологические принципы, согласно которым при анализе списков «Сказания о Мамаевом побоище» и Летописной повести не следует выискивать чисто текстологическими методами некий «древний протограф» (аналог абстрактного «очищенного Нестора», который некогда стремились обнаружить А.Л. Шлецер и его последователи), поскольку первоисточников было несколько, поскольку они передавались из поколения в поколения изустно, так что подлинные сведения могли сохраняться обрывочно и в весьма поздних записях. Поэтому стандартный текстологический разбор неизбежно приведет к серьезнейшим утратам: единичные, нигде больше не повторяющиеся сведения неизбежно попадают в разряд подозрительных и даже недостоверных.
На эту тему мной была подготовлена отдельная статья, которая должна была по первоначальному замыслу должна войти составной частью в «триединое» введение. Сергею Николаевичу она показалась слишком радикальной, и он предложил ее вообще опустить. И его вынесенные в заголовок данной заметки слова содержатся в письме от 4 февраля 2005 г. и касаются моих первых — весьма жестких — формулировок.
Я тоже был не против хорошей текстологии, то есть такой, которая берет во главу угла содержательные, исторические, а не сугубо языковые и филологические особенности разбираемых текстов. Но, принимая во внимание слова Азбелева, я существенно смягчил первоначальные формулировки и всячески учел его конкретные замечания, но сначала не намеревался убирать статью вовсе.
Однако судьба распорядилась по-своему: по предложению редакции книгу пришлось разделить на два тома, а потому две части Введения естественно
разошлись по отдельным томам, а третья часть — «Бунт источниковедения против истории» — оказалась не у дел. Ее я ныне и предлагаю внимания читателя как некий промежуточный итог нашего с Сергеем Николаевичем общения.
На этом, собственно, можно было бы и откланяться, но «пару слов прибавлю я» — поскольку статья эта если и была итогом, то лишь промежуточным. Вместе с тем она обозначила и те расхождения, которые привели в конечном счете к тому, что переписка наша не просто стала постепенно сходить на нет, но именно Азбелев фактически первым выступил в роли критика моей книги.
Прежде всего, непонимание с его стороны вызвало мое «требование» сделать хронологический материал неотъемлемой частью текстологического анализа. Именно такой подход привел меня к заключению, что сражение на Дону произошло не в 1380, а в 1379 г., с чем Сергей Николаевич категорически не хотел соглашаться. Осенью 2006 г., во время работы V Чтений памяти Н.И. Троицкого, в автобусе, который вез участников конференции от Куликова поля до Тулы, Азбелев сказал мне буквально следующее: «Я не имею никаких аргументов против Вашего обоснования датировки Куликовской битвы, но мне привычнее думать, что она произошла именно в 1380 году».
После этого наше общение продолжалось как ни в чем ни бывало; Азбелев аккуратно присылал мне свои новые статьи и книги, летом 2010 г. торопил меня с присылкой только что вышедшей моей книги — пусть еще без суперобложки! Но прочитав ее в целом виде, не в виде отдельных очерков, как доселе, он обнаружил, что мои выводы в ряде существенных моментов значительно расходятся с его представлениями о ходе сражении и истории «куликовских» текстов.
После этого он неожиданно для меня принял фигуру умолчания — то есть в своих работах по теме не упоминал о моем существовании вообще, хотя историографически это следовало бы делать.
Окончательно все прояснилось в 2013 г., когда он мне прислал статью, в которой утверждал, что Куликовская битва происходила в районе Волова озера. Разумеется, я отстаивал собственную точку зрения, и после неудачной попытки меня переубедить Сергей Николаевич больше не стал мне писать.
Через год я узнал, что Азбелев вступил в прямую полемику со мной, и сначала хотел отвечать, но, узнав о его тяжелой болезни, предпочел воздержаться от ответных реплик.
По всей видимости, сделать это со временем придется, однако, это ни в коем случае не изменит моего общего отношения к нему. Чувство глубокого уважения к Сергею Николаевичу останется главным несмотря на все наши разногласия.
Статья «Бунт источниковедения против истории» публикуется с небольшими стилистическими поправками и с добавлением — в квадратных скобках — ссылок на работы, которые вышли совсем недавно.
ЛИТЕРАТУРА
Азбелев 1966 - Азбелев С.Н. Текстология как вспомогательная историческая дисциплина // История СССР. 1966. № 4.
Азбелев 1976 - Азбелев С.Н. Об устных источниках летописных текстов (на материале Куликовского цикла) // Летописи и хроники. 1976. М., 1976.
Азбелев 1982 - Азбелев С.Н. Историзм былин и специфика фольклора. Л., 1982.
Бобров 2001 - Бобров А.Г. Новгородские летописи XV в. СПб., 2001.
Веселовский 1940 - Веселовский А.Н. Историческая поэтика. Л., 1940.
Греков 1975 - Греков И.Б. Восточная Европа и упадок Золотой Орды. М., 1975.
Журавель 2006 - Журавель А.В. Еще раз о календаре в псковских рукописях XV-XVI веков // Историко-астрономические исследования. Вып. 31. М., 2006.
Журавель 2008 - Журавель А.В. Об источниковедении «татищевских известий» // Вспомогательные исторические дисциплины — источниковедение — методология истории в системе гуманитарного знания. Ч. 1. М., 2008.
Журавель 2010 - Журавель А.В. «Аки молниа в день дождя». Кн. 1 -2. М., 2010.
Журавель 2017 - Журавель А.В. В.Н. Татищев о Куликовской битве // Астраханские Петровские чтения. Астрахань, 2017.
Кузьмин 2002 - Кузьмин А.Г. Источниковедение истории России: с древнейших времен до монгольского завоевания. М., 2002.
Леонтьева и др. 1994 - Леонтьева Г.А., Шорин П.А., Кобрин В.Б. Ключи к тайнам Клио. М., 1994.
Лихачев 1962 - Лихачев Д.С. Текстология. На материале русской литературы X-XVII вв. М.; Л.,
1962.
Лихачев 1964 - Лихачев Д.С. Текстология. Краткий очерк. М.; Л., 1964.
Миллер 1987-1924 - Миллер В.Ф. Очерки русской народной словесности. Т. 1-3. М.; Л., 1897-1924.
Памятники 1998 - Памятники Куликовского цикла. СПб., 1998.
ПСРЛ. IX - Полное собрание русских летописей. Т. IX. Никоновская летопись. М., 2000.
Салмина 1977 - Салмина М.А. Еще раз о датировке «Летописной повести» о Куликовской битве // Труды Отдела древнерусской литературы. Т. 32. Л., 1977.
Святский 2007 - Святский Д.О. Астрономия Древней Руси. М., 2007.
Сказания 1982 - Сказания и повести о Куликовской битве. Л., 1982.
Янин 1973 - Янин ВЛ. К проблеме интеграции в изучении вещественных и письменных памятников по истории русского средневековья // История СССР. 1973. № 3.
REFERENCES
Azbelev 1966 - Azbelev S.N. Tekstologija kak vspomogatel'naja istoricheskaja disciplina [Textual criticism as auxiliary historical discipline], in: Istorija SSSR [History USSR], 1966, № 4 [in Russi an].
Azbelev 1976 - Azbelev S.N. Ob ustnyh istochnikah letopisnyh tekstov (na materiale Kulikovskogo cikla) [About oral sources of annalistic texts (on material of the Kulikovsky cycle)], in: Letopisi i hroniki. 1976 [Letopisi and chronicles. 1976], Moscow, 1976 [in Russian].
Azbelev 1982 - Azbelev S.N. Istorizm bylin i specifika fol'klora [Historicism of bylinas and specifics of folklore], Leningrad, 1982 [in Russian].
Bobrov 2001 - Bobrov A.G. Novgorodskie letopisi XV v. [Novgorod chronicles of the 15th century], St. Petersburg, 2001 [in Russian].
Grekov 1975 - Grekov I.B. Vostochnaja Evropa i upadok Zolotoj Ordy [Eastern Europe and decline of the Golden Horde], Moscow, 1975 [in Russian].
Janin 1973 - Janin V.L. K probleme integracii v izuchenii veshhestvennyh i pis'mennyh pamjatnikov po istorii russkogo srednevekov'ja [To an integration problem in studying of material and written monuments on stories of the Russian Middle Ages], in: Istorija SSSR [History USSR], 1973, № 3 [in Russian].
Kuz'min 2002 - Kuz'min A.G. Istochnikovedenie istorii Rossii: s drevnejshih vremen do mongol'skogo zavoevanija [Source study of history of Russia: since the most ancient times to the Mongolian gain], Moscow, 2002 [in Russian].
Leont'eva i dr. 1994 - Leont'eva G.A., Shorin P.A., Kobrin V.B. Kljuchi k tajnam Klio [Keys to Clio's secrets], Moscow, 1994 [in Russian].
Lihachev 1962 - Lihachev D.S. Tekstologija. Na materiale russkoj literatury X-XVII vv. [Textual criticism. On material of the Russian literature of the 10-17th centuries], Moscow; Leningrad, 1962 [in Russian].
Lihachev 1964 - Lihachev D.S. Tekstologija. Kratkij ocherk [Textual criticism], Moscow; Leningrad, 1964 [in Russian].
Miller 1987-1924 - Miller V.F. Ocherki russkoj narodnoj slovesnosti. T. 1-3 [Sketches of the Russian national literature. Volume 1-3], Moscow; Leningrad, 1897-1924 [in Russian].
Pamjatniki 1998 - Pamjatniki Kulikovskogo cikla [Monuments of the Kulikovsky cycle], St. Petersburg, 1998 [in Russian].
PSRL. IX - Polnoe sobranie russkih letopisej. T. IX. Nikonovskaja letopis' [Complete collection of the Russian chronicles. Volume IX. Nikonovsky chronicle], Moscow, 2000 [in Russian].
Salmina 1977 - Salmina M.A. Eshhe raz o datirovke «Letopisnoj povesti» o Kulikovskoj bitve [Once again about dating of «The annalistic story» about Battle of Kulikovo], in: Trudy Otdela drevnerusskoj literatury. T. 32 [Works of Department of Old Russian literature. Volume 32], Leningrad, 1977 [in Russian].
Skazanija 1982 - Skazanija i povesti o Kulikovskoj bitve [Legends and stories about Battle of Kulikovo], Leningrad, 1982 [in Russian].
Svjatskij 2007 - Svjatskij D.O. Astronomija Drevnej Rusi [Astronomy of Ancient Russia], Moscow, 2007 [in Russian].
Veselovskij 1940 - Veselovskij A.N. Istoricheskaja pojetika [Historical poetics], Leningrad, 1940 [in Russian].
Zhuravel' 2006 - Zhuravel' A.V. Eshhe raz o kalendare v pskovskih rukopisjah XV-XVI vekov [Once again about a calendar in the Pskov manuscripts of the 15-16th centuries], in: Istoriko-astronomicheskie issledovanija. Vyp. 31 [Historical and astronomical researches. Release 31], Moscow, 2006 [in Russian].
Zhuravel' 2008 - Zhuravel' A.V. Ob istochnikovedenii «tatishhevskih izvestij» [About a source study of «tatishchevsky news»], in: Vspomogatel'nye istoricheskie discipliny — istochnikovedenie — metodologija istorii v sisteme gumanitarnogo znanija. Ch. 1 [Auxiliary historical disciplines — a source study — history methodology in system of humanitarian knowledge. Part 1], Moscow, 2008 [in Russian].
Zhuravel' 2010 - Zhuravel' A.V. «Aki molnia v den' dozhdja». Kn. 1 -2 [«Like a molnia in day of a rain». Books 1-2], Moscow, 2010 [in Russian].
Zhuravel' 2017 - Zhuravel' A.V. V.N. Tatishhev o Kulikovskoj bitve [V.N. Tatishchev about Battle of Kulikovo], in: Astrahanskie Petrovskie chtenija [Astrakhan Petrovsky readings], Astrakhan, 2017 [in Russian].
Журавель Александр Васильевич - Независимый исследователь (Тула, Россия). Alexander Zhuravel - Independent researcher (Tula, Russia). E-mail: [email protected]
