CC BY
148
Новый филологический вестник. 2019. №3(50). --
М.Н. Виролайнен (Санкт-Петербург) БРАЧНЫЙ СЮЖЕТ В ГОГОЛЕВСКОМ ПЕТЕРБУРГЕ
Аннотация. В статье исследуется брачный сюжет с участием старшей и младшей пары персонажей, разыгранный в шести повестях Н.В. Гоголя «Вечеров на хуторе близ Диканьки». В старшей паре, комичной или «страшной», иногда неполной, воплощено нарушение нормы. Младшая пара призвана эту норму восстановить, осуществив благополучное обновление истории. Но к искомому финалу приходят только приключения кузнеца в «Ночи перед Рождеством». Остальные пять повестей дают вариации искажения канонически «правильного» развития свадебного сюжета. В «петербургских повестях» старшая пара заняла периферийное положение, но уцелела в своем составе, между тем как младшее поколение оказалось представленным вереницей холостяков (Пирогов, Пискарев, Ковалев, Чертков, Поприщин, Башмачкин). Женщины Петербурга близки не к героиням «Вечеров», а к панночке в «Вие», брак с ними или нежелателен, или невозможен. Автор статьи приходит к выводу, что подобная эволюция брачного сюжета связана с историческими воззрениями Гоголя. Репутация Петербурга, созданная Гоголем, сложилась в контексте споров о двух столицах; споры были манифестацией предпочтений, отдаваемых либо Московской Руси, либо реформированной Петром России. Выводя в «петербургских повестях» парад холостяков, занимающих ключевые роли в сюжетах, на заднем плане которых фигурируют уродливые старшие пары, Гоголь демонстрировал невозможность восстановления нормы, которое хотя бы однажды состоялось в условном малороссийском прошлом. «Петербургская» почва такого шанса не дает. Не случайно годы жизни Ивана Федоровича Шпоньки, в принципе неспособного к браку, приходятся на петербургский период русской истории. Не случайно и то, что место действия комедии, целиком посвященной несостоявшейся женитьбе, - Петербург.
Ключевые слова: Гоголь; «петербургские повести»; брачный сюжет; историософия.
M.N. Virolainen (St. Petersburg) The Marriage Plot in Gogol's Petersburg
Abstract. This article explores the marriage plot involving both the elder and younger couples embodied in the six stories of "The Evenings on Farm Near Dikanka". The elder couple, comic or "scary", sometimes incomplete, embodies the violation of the norm. The younger couple is supposed to restore the norm by renewing the story successfully. However, only the blacksmith's adventures in "Christmas Eve" happen to reach the finale in question. The other five stories give different variations of distorting the iconic "correct" development of the marriage plot. In "St. Petersburg Stories" the elder couple is marginalized yet complete, whereas the younger generation is presented
via the succession of bachelors (Pirogov, Piskarev, Kovalev, Chertkov, Poprostchin, Bashmachkin). Women in St. Petersburg seem to resemble cossack's daughter from "Viy" rather than the female characters "The Evenings". They are unwanted or couldn't be married. This evolution of the marriage plot is related to Gogol's historical views. The reputation of St. Petersburg created by Gogol emerged in the context of disputes about the two capitals. These disputes were the manifestations of preferences given either to The Muscovite Russia or the one reformed by Peter the Great. By creating the whole procession of bachelors taking the leading parts in "St. Petersburg Stories", with the ugly elder couples in the background, Gogol demonstrated the impossibility of restoring the norm which had happened in the conditional past of the so-called "Little Russia". But it is impossible in St. Petersburg. It is no coincidence that the lifespan of totally unmarriageable Ivan Fedorovich Shponka covers the St. Petersburg period of the Russian history. Neither is the fact that the comedy fully devoted to the failed wedding is set in St. Petersburg.
Key words: Gogol; "St. Petersburg Stories"; the marriage plot; historiosophy.
Композиция двух частей «Вечеров на хуторе близ Диканьки» проста и симметрична: предисловия и заключительные повести из жизни деда составляют в обоих случаях рамку, внутри которой расположено по три повести с брачным сюжетом. Сюжет этот только в «Ночи перед Рождеством» разыгрывается в полном соответствии с каноном волшебной сказки (добыча свадебных даров в «ином» мире обеспечивает получение невесты и счастливый финал). Остальные пять повестей дают вариации искажения канонически «правильного» развития свадебного сюжета. В «Сорочин-ской ярмарке» брачные перипетии заканчиваются благополучно, но подозрительна реплика кума: «.. .батька с дочкой затеяли здесь сами свадьбу!» [Гоголь 2001-, I, 96-97]. Это не более, чем шутка, острое словцо, однако в «Страшной мести» оно развернется в сюжет инцеста. Да и в истории утопленницы из «Майской ночи» вражда панночки с мачехой подана как соперничество за сердце сотника, обещавшего после женитьбы «крепче прежнего» прижимать свою дочь к сердцу - так же крепко, как обнимает, закончив рассказ об этом, Левко свою Ганну [Гоголь 2001-, I, 115, 116]. Герой «Вечера накануне Ивана Купала» со свадебным испытанием не справляется, а, казалось бы, выпадающая из общего ряда повесть о Шпоньке на самом деле венчает этот ряд, преподнося читателю полный крах свадебного сюжета.
Для каждой из шести повестей Гоголю потребовался один и тот же набор центральных персонажей, как будто речь шла о незамысловатой по своему составу театральной труппе: герой-любовник и молодая героиня, мужской и женский персонаж из старшего поколения, существо, прямо или косвенно связанное с инфернальным миром. Остальные составляют фон (хор). Герой-любовник мог предстать и победителем (Грыцько, Левко, Вакула), и проигравшим (Петрусь, героически гибнущий пан Данило), исполняющим то трагическую роль (тот же пан Данило), то комедийное амплуа (Шпонька) - но во всех случаях он выступал как участник брачного
сюжета. Брачную пару составляли и старшие персонажи. Пара эта всегда оказывалась неблагополучной, часто даже неполной. Место матери могла занимать сварливая злая мачеха, или же это место вообще пустовало. Как правило, старшее поколение представало в комическом свете, но возможны были и «страшные» варианты (отец пани Катерины, сотник и его жена-ведьма в «Майской ночи»). Принадлежность к нечистой силе допускалась только для представителей старшей пары (исключение - утопленница, но она - жертва родительского поколения). Старшие словно демонстрировали распад связей, которые младшие призваны восстановить, и младшая пара иногда справлялась, а чаще нет с этой важнейшей для исторического движения и космического равновесия задачей.
В следующем гоголевском цикле описанный набор персонажей оказался востребованным лишь в малой степени. Так, в любящей паре из «Старосветских помещиков» можно увидеть попытку совместить черты старшего и младшего поколения. Заданный в «Вечерах» сюжетный рисунок отчасти повторяется в истории любви погубленного отцом Андрия, резко выделяющейся на фоне эпического повествования «Тараса Бульбы». Некоторые подробности из жизни Ивана Ивановича и Гапки вполне соответствуют тем, которые могли бы встретиться при описании старшей пары в «Вечерах». Но уже сюжет «Вия» явно выпадает из заданных в первом цикле контуров.
Гоголю, однако, свойственна была тавтология - у него повторяются и словечки, и образы, и мотивы, и композиционные, и сюжетные ходы. (О настойчивом возвращении Гоголя к одной и той же формуле см., например: [Манн 1988, 366-378]). В «петербургских повестях», хотя и не объединенных автором в цикл и даже написанных в разное время, «труппа» «Вечеров» возвращается - правда, в существенно измененном составе, поскольку изменился и сам брачный сюжет. (Ср. общий ряд, в который выстроены Ю.В. Манном Пискарев, Андрий, Поприщин и Вакула при анализе развития любовной темы у Гоголя [Манн 1994, 416-417]). На фоне гоголевского Петербурга перед нами проходит парад холостяков: Пирогов, Пискарев, Ковалев, Чертков, Поприщин (и, с определенными оговорками, Башмачкин) бессемейными вступают в сюжет и такими же из него выходят. Лишь двое из них - Поприщин и Пискарев - предаются брачным грезам, но это грезы несбыточные, ибо предмет мечтаний одного стоит недосягаемо высоко на социальной лестнице, другого же - непозволительно низко. Другие герои либо не помышляют о браке, либо дорожат своей холостяцкой жизнью, предпочитая развлекаться «par amour» (а уж если жениться, то «только в таком случае, когда за невестою случится двести тысяч капиталу» [Гоголь 1937-1952, III, 54]). Семьей обременен лишь старый художник в «Портрете» - но ему предстоит потерять близких и стать отшельником, прежде чем он сумеет одолеть дьявольское искушение.
Заметим, что петербургские холостяки лепятся из однородного материала. Близки по своим характерам Пирогов и Ковалев, только одному выпадает более суровое испытание, чем другому. В Черткове как будто
суммированы Пискарев и Пирогов. Выпадает из этого ряда Поприщин -но зато его повторяет близкий к безумию мелкий чиновник Башмачкин.
Если младшая пара безвозвратно утратила на петербургской почве свою женскую половину, то старшая пара уцелела в своем составе, хотя в ряде случаев несколько помолодела (возможно, за счет бездетности), оказалась представленной только в комическом варианте и вытесненной на периферию сюжетов. И ссоры, и любовные утехи петербургских супружеских пар имеют балаганный оттенок. Поколотивший соперника Шиллер соблюдает твердое правило «целовать жену свою в сутки не более двух раз, а чтобы как-нибудь не поцеловать лишний раз», никогда не кладет «перцу более одной ложечки в свой суп» [Гоголь 2001-, III, 152]. Врачующий пациента щелчками доктор имеет «свежую, здоровую докторшу» и ест «поутру свежие яблоки» [Гоголь 1937-1952, III, 68). «Пусть дурак ест хлеб!» - думает о своем муже «почтенная дама», супруга цирюльника Ивана Яковлевича [Гоголь 1937-1952, III, 49]. Вслух она выражается гораздо резче: «Сухарь поджаристый! Знай умеет только бритвой возить по ремню, а долга своего скоро совсем не в состоянии будет исполнять, потаскушка, негодяй!» [Гоголь 1937-1952, III, 50]. «Осадился сивухой, одноглазый черт», - вторит ей жена Петровича в «Шинели» [Гоголь 1937-1952, III, 149]. Сопровождающееся побоями сожительство с прислугой - повторяющийся мотив петербургских повестей. Казначей в департаменте, где служит Поприщин - «седой черт. А на квартире собственная кухарка бьет его по щекам. Это всему свету известно» [Гоголь 2001-, III, 205]. Сослуживцы Башмачкина «про его хозяйку, семидесятилетнюю старуху, говорили, что она бьет его, спрашивали, когда будет их свадьба» [Гоголь 1937-1952, III, 143].
Ни одной молодой героини, напоминающей девушек «Вечеров», мы в гоголевском Петербурге не найдем. Зато, как неоднократно отмечено, найдем вариацию панночки из «Вия». Описание погони петербургского художника за красавицей с Невского проспекта навязчиво ассоциируется с полетом, напоминая полет Хомы Брута верхом на ведьме. В «Невском проспекте» повторяется и сюжет оборотничества; он дан в петербургской повести в слегка прикровенном виде, но в обоих случаях красота оборачивается безобразием, юность - старостью, женское - мужским. (О красавице-проститутке как об Эннойе - падшей Софии см.: [Вайскопф 2012, 157-159].) Панночка в «Вие» превращается в то существо, о котором уже не говорится «она»: «.. .с треском лопнула железная крышка гроба, и поднялся мертвец. Еще страшнее был он, чем в первый раз. Зубы его страшно ударялись ряд о ряд.» [Гоголь 1937-1952, II, 216]. Но и проститутка «вместе с чистотою души лишилась всего женского и отвратительно присвоила себе ухватки и наглости мужчины и уже перестала быть тем слабым, тем прекрасным и так отличным» от мужчин «существом» [Гоголь 2001-, III, 135]. Взаимопревращение панночки и старухи в «Вие» происходит мгновенно - но и старение юной «Перуджиновой Бианки» происходит на глазах у читателей: во второй визит Пискарева «бледность кралась на
лице ее, уже не так свежем» [Гоголь 2001-, III, 143). Противопоставленные друг другу в «Вечерах» участницы старшей и младшей пары в «Вие» сливаются в одно лицо, и петербургская повесть отчасти вторит этому. Не исключено, что возможность такого слияния отразилась и на поведении Хлестакова, на несколько минут позабывшего разницу между Анной Андреевной и Марьей Антоновной.
История жертв панночки репродуцирована в «Шинели», когда чуждый всему мирскому Акакий Акакиевич на пару минут попал под наваждение женской красоты. По дороге на вечеринку он загляделся на выставленную в освещенном окне магазина картину, «где изображена была какая-то красивая женщина, которая скидала с себя башмак, обнаживши таким образом всю ногу, очень недурную» [Гоголь 1937-1952, III, 159]. Когда псарь Микита из «Вия» увидал такую же «нагую, полную и белую ножку» панночки, - тут же подхватил ее на спину и «пошел скакать, как конь, по всему полю» [Гоголь 1937-1952, II, 203]. Облаченный в новую шинель Башмачкин благополучно миновал картину, но на возвратном пути «подбежал было вдруг, неизвестно почему, за какою-то дамою, которая, как молния, прошла мимо». Впрочем, он и тут быстро опомнился, «подивясь даже сам неизвестно откуда взявшейся рыси» [Гоголь 1937-1952, III, 160161]. Вспомним: молния испепелила скакавшего рысью Микиту, да и сам Хома Брут скакал, набирая скорость, «с непонятным всадником на спине» [Гоголь 1937-1952, II, 186].
Любопытно, однако, что в «Риме», писавшемся примерно в то же время, что и «Шинель», молния становится важным штрихом портрета идеальной красавицы. В раннем наброске о черных, как уголь, глазах Аннун-циаты сказано, что «из них льются молнии» [Гоголь 1937-1952, III, 476]. В окончательном тексте сравнение с молнией выдвинуто на первое место; оно зачинает не только описание героини, но и всю повесть: «Попробуй взглянуть на молнию, когда, раскроивши черные как уголь тучи, нестерпимо затрепещет она целым потопом блеска. Таковы очи у альбанки Аннун-циаты» [Гоголь 1937-1952, III, 217]. Аннунциата - позднее создание Гоголя, но и в ранней статье «Женщина» о другой идеальной красавице, Ал-киное, сказано: «Молния очей исторгала всю душу...» [Гоголь 1937-1952, VIII, 147] (огненное, испепеляющее начало сосредоточено здесь и в мужском персонаже - ее поклоннике Телеклесе). Но Аннунциата так же, как до нее Алкиноя - образ статуарный [см.: Шенрок 1895, 156]. Ни ту, ни другую невозможно вообразить в полете, как героинь «Вия» или «Невского проспекта». Между тем в гоголевском Петербурге тайной родственницей старухи-панночки оказывается не только «Перуджинова Бианка» - едва ли не каждая обитательница столицы вот-вот готова взлететь. «Блестящие ножки» танцующей дамы, небрежно касаясь паркета, «более эфирны, нежели если бы вовсе его не касались» [Гоголь 2001-, III, 137]. Красота женщины - «воздушная, легкая, очаровательная, чудесная, подобная мотылькам, порхающим по весенним цветкам». Ее личико - «легонькое», на нем лежат «воздушные тоны», тело - «почти прозрачное» [Гоголь 1937-1952,
III, 98, 101, 104, 103]. Приключения Пискарева и Пирогова как будто бы контрастно противоположны: недоступная красавица-брюнетка оказывается общедоступной, а доступная красотка-блондинка - добродетельной мужней женой. «Глупенькая немка», которую преследует Пирогов, действительно, не вершит демонического полета - но зато она порхает как птичка: «Блондинка бежала скорее и впорхнула в ворота одного довольно запачканного дома. <...> Незнакомка порхнула далее в боковую дверь» [Гоголь 2001-, III, 147]. Способность к полету в ней лишь притушена, но ни в коем случае не отсутствует. То же касается и дочки его превосходительства в «Записках сумасшедшего»: «Лакей отворил дверцы, и она выпорхнула из кареты, как птичка» [Гоголь 2001, III, 206]. (Такие же «улетучивающиеся» красавицы встречаются римскому князю в отвергаемом ради вечного города Париже - европейском аналоге Петербурга: «Еще большее впечатление произвел на него особый род женщин - легких, порхающих. Его поразило это улетучившееся существо» [Гоголь 1937-1952, III, 222]). Само бытие летящих и порхающих женщин словно бы слегка сдвинуто в сферу воздушную. Откровеннее всего об этом свидетельствуют женские наряды в «Невском проспекте». Дамские рукава, например, похожи «на два воздухоплавательных шара, так что дама вдруг бы поднялась на воздух, если бы не поддерживал ее мужчина». Это не насмешка над эксцессом моды, это лишь чуть утрированный постоянный признак женщин, которые появляются то «в платьях, сотканных из самого воздуха», то просто в «воздушном платье» [Гоголь 2001-, III, 129, 137, 138], то в легком, как дым, башмачке. (Ср. о «летучих» женских образах в романтической традиции: [Вайскопф 2012, 291-299]). Не удивительно, что в ту же воздушную сферу отчасти смещены и сами события повести.
Женщина, «эта красавица мира» [Гоголь 2001-, III, 135], слишком часто у Гоголя оказывается существом подозрительным. В самой Аннунци-ате, имя которой сулит благую весть, могут быть усмотрены черты тех гоголевских красавиц, которые ведут героев к погибели [см.: Джулиани 2009, 170-181]. Не удивительно поэтому возникновение устойчивой версии о патологическом страхе Гоголя перед женщинами. Думается, однако, что стойкое холостяцкое положение главных героев «петербургских повестей» имеет причину, лежащую не столько в области авторской психологии, сколько в области историософских воззрений Гоголя. (В иной, метафизической и спиритуалистической плоскости и, разумеется, в совершенно ином объеме эротическая и брачная тема в творчестве Гоголя и в контексте русского романтизма рассмотрена в книгах М. Вайскопфа [Вайскопф 2002; Вайскопф 2012]).
Андрей Белый видел в «коллективе», населяющем «Вечера», единый род: «.род - ствол; и листики - личности; прошелестят; и - отвеются; дети живы отцами; отцы - дедами; деды же живут в прадеде: он - "я" рода; но он - мертвец мертвецов <.> Цель жизни - створиться с "дедом"» [Белый 1934, 47-48, 49]. Такая картина изображает движение истории вспять. Между тем в размежевании пар - старшей и младшей - очевидно намере-
Новый филологический вестник. 2019. №3(50). --
ние не только разделить, не только контрастно столкнуть поколения, но и испытать возможность благотворного движения истории вперед. Если старшая пара, как уже говорилось, демонстрирует искажение и даже распад нормы, то молодые, прекрасные, сильные и любящие друг друга дивчина и парубок призваны ее восстановить. Происходит это, однако, только в одной повести, сюжетно следующей сказочному канону, совмещенному, впрочем, с каноном житийным - в повести о кузнеце Вакуле, так или иначе искупившем шашни матери с чертом. Но сомнительные удачи и несомненные неудачи в других пяти повестях не ставят под вопрос саму устремленность малороссийских сюжетов к благополучному итогу - пусть даже в большинстве случаев достичь его не удается. Лишь в одной повести, на фоне других сильно приближенной к современности, появляется герой, вообще неспособный к браку.
Ситуация резко меняется при перемещении гоголевских сюжетов в петербургское пространство.
В первой половине XIX в. споры о достоинствах старой и новой столицы были манифестацией предпочтений, отдаваемых либо Московской Руси, либо Петровской России [см.: Вацуро 1969, 160-168]. Оценивая созданную Гоголем чудовищную репутацию Петербурга, нельзя забывать, что она сформировалась именно в этом контексте и выражала, кроме всего прочего, исторические взгляды писателя. Связано с ними и развитие брачной темы. Выводя в «петербургских повестях» вереницу холостяков, занимающих ключевые роли в сюжетах, на заднем плане которых фигурируют уродливые старшие пары, Гоголь словно бы демонстрировал, что о восстановлении нормы речи уже быть не может. Не случайно годы жизни Ивана Федоровича Шпоньки приходятся на петербургский период русской истории. Не случайно и то, что место действия комедии, целиком посвященной несостоявшейся женитьбе, - Петербург.
В третьем томе прижизненного собрания сочинений Гоголя «Рим» органично примкнул к серии петербургских сюжетов. Две изображенные в этой повести столицы весьма точно корреспондируют антитезе «Москва -Петербург». Париж - новая столица Европы, аналог новой столицы России, но предпочтение с очевидностью отдано «ветхой» столице - Риму. Образ Аннунциаты соответствует восходящей к глубокой древности средневековой традиции, отождествлявшей женщину и город (страну); брак с такой женщиной символизировал овладение царственной властью [см.: Вайскопф 2012, 601-602]. Казалось бы, в «Риме» следует ожидать следования этой традиции. Князь, действительно, влюбляется в Аннунциату с первого взгляда. Но уже при второй встрече выясняется, что он «хотел бы только смотреть на нее», ибо совершенство не может принадлежать кому-то одному [Гоголь 1937-1952, III, 250]. А в финале повести князь, поглощенный открывшейся ему панорамой вечного города, «позабыл и себя, и красоту Аннунциаты, и таинственную судьбу своего народа, и всё что ни есть на свете» [Гоголь 1937-1952, III, 259]. Красота Аннунциаты растворяется в красоте города, подтверждая их тождество друг другу, но и обре-
кая современного героя на те прекрасные платонические чувства, которые брачной развязки не предполагают. Тенденция «петербургских повестей», пусть и в возвышенном варианте, возобладала в тексте, казалось бы, призванном открыть новые исторические перспективы «ветхого мира».
Весь прозаический текст Гоголя начинается в «Сорочинской ярмарке» с изображения брачного союза неба и земли, знаменующего идеал космической гармонии. Через брачный сюжет Гоголь как будто испытывал исторический мир на способность воспроизвести эту предзаданную человечеству гармонию. Несостоятельность брачных связей, возрастающая по мере приближения к современности, говорит об историческом пессимизме писателя, распространившемся не только на «петербургскую», но и на «римскую» («московскую») версию исторического движения.
ЛИТЕРАТУРА
1. Белый А. Мастерство Гоголя: исследование. М.; Л., 1934.
2. Вайскопф М. Влюбленный демиург. Метафизика и эротика русского романтизма. М., 2012.
3. Вайскопф М. Сюжет Гоголя. Морфология. Идеология. Контекст. М., 2002.
4. Вацуро В.Э. Пушкин и проблемы бытописания в начале 1830-х годов // Пушкин: исследования и материалы. Т. 6. Л., 1969. С. 150-170.
5. Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений: в 14 т. М.; Л., 1937-1952.
6. Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений и писем: в 23 т. М., 2001-.
7. Джулиани Р. Рим в жизни и творчестве Гоголя, или Потерянный рай: материалы и исследования. М., 2009.
8. Манн Ю.В. Поэтика Гоголя. 2-е изд., доп. М., 1988.
9. Манн Ю.В. «Сквозь видный миру смех.»: жизнь Н.В. Гоголя. 1809-1835. М., 1994.
10. Шенрок В.И. Материалы для биографии Гоголя. Т. 3. М., 1895.
REFERENCES
(Articles from Proceedings and Collections of Research Papers)
1. Vatsuro VE. Pushkin i problemy bytopisaniya v nachale 1830-kh godov [Pushkin and Problems of Chronicles in the Beginning of the 1830-ies]. Pushkin: issledovaniya i materialy [Pushkin: Research and Materials]. Vol. 6. Leningrad, 1969, pp. 150-170. (In Russian).
(Monographs)
2. Belyy A. Masterstvo Gogolya: issledovaniye [Gogol's Mastership: Research]. Moscow; Leningrad, 1934. (In Russian).
3. Giuliani R. Rim v zhizni i tvorchestve Gogolya, ili Poteryannyy ray: materialy i issledovaniya [Rome in the Life and Work of Gogol: Materials and Research]. Moscow, 2009. (In Russian).
4. Mann Yu.V. Poetika Gogolya [Gogol's Poetics]. 2nd ed., suppl. Moscow, 1988. (In Russian).
5. Mann Yu.V. "Skvoz' vidnyy miru smekh...": zhizn' N.V. Gogolya ["Through a laughter visible to the world...": N.V. Gogol's Life]. 1809-1835. Moscow, 1994. (In Russian).
6. Shenrok V.I. Materialy dlya biografii Gogolya [Materials for Gogol's Biography]. Vol. 3. Moscow, 1895. (In Russian).
7. Vayskopf M. Vlyublennyy demiurg. Metafizika i erotika russkogo romantizma [The Demiurge in Love: The Metaphysics and Erotica of Russian Romanticism]. Moscow, 2012. (In Russian).
8. Vayskopf M. Syuzhet Gogolya. Morfologiya. Ideologiya. Kontekst [Gogol's Plot. Morphology. Ideology. Context]. Moscow, 2002. (In Russian).
Виролайнен Мария Наумовна, Институт русской литературы (Пушкинский Дом) РАН; Санкт-Петербургский государственный университет.
Доктор филологических наук, профессор, главный научный работник ИРЛИ (Пушкинский Дом) РАН; профессор кафедры истории русской литературы СПбГУ Область научных интересов: история и поэтика русской литературы, культуроло-
E-mail: [email protected]
ORCID ID: 0000-0002-0892-5556
Maria N. Virolainen, Institute of Russian literature (Pushkin House), Russian Academy of Sciences; St. Petersburg University.
Doctor of Philology, Chief Researcher at IRLI (Pushkin House) RAS; Professor at the Department of the History of Russian Literature, SPbU. Research interests: the history and poetics of Russian literature, cultural studies.
E-mail: [email protected]
ORCID ID: 0000-0002-0892-5556
