CC BY
27Борис Грушин. Человек идеалов и идей1
В статье предлагается краткий социокультурный портрет Бо- Б°рис Д°кт°ров
риса Андревича Грушина. Обсуждаются некоторые методоло- тезмиалмый [/кстедомт&ш,
гические проблемы изучения биографий творческих личностей. Рассматривается проблема соотношения биографии и судьбы.
Ключевые слова: Б.А.Грушин, общественное мнение, история российской советской социологии, биография, судьба, неформальная культура.
В прошедшие два-три года несколько социологов, стоявших у истоков современного этапа российской социологии, отметили свое 80-летие. Среди них мог бы быть и Борис Андреевич Грушин, родившийся в 1929 году. К сожалению, этот юбилей не состоялся, он умер в 2007 году, через несколько дней после того, как ему исполнилось 78 лет. Так сложилось, что осенью прошлого года я не смог ничего написать о Грушине, которого уважал как ученого и с которым мне всегда было по-человечески комфортно.
Хотя я следил за его работами с конца 1960-х, познакомились мы довольно поздно, в апреле 1985 года - он был моим оппонентом при защите докторской диссертации. Через несколько лет, оставаясь сотрудником Института социально-экономических проблем АН СССР, я стал работать в создававшемся тогда ВЦИОМе, в значительной степени - детище Грушина, где он был первым заместителем директора. Мои встречи с ним стали частыми, и наши отношения, минуя фазу "начальник-подчиненный", приобрели неформальный характер. В 1989 году Грушин ушел из ВЦИОМа, но наше общение продолжалось. Оно сохранилось и после моего отъезда в Америку. Так что мой рассказ о Грушине-исследователе базируется не только на его работах и выступлениях в печати, но пронизан моим собственным отношением к этому уникальному человеку.
Я всегда полагал, что биограф имеет право быть пристрастным при изучении жизни и творчества "портретируемого" человека. Более того, пристрастность, в моем понимании, - обязательна, она - залог объективности. Мне посчастливилось в том, что мои первые опыты анализа биографии и деятельности Грушина были опубликованы при его жизни, и я мог обсудить их с ним. Естественно, начиная эту работу, я обсуждал ее с Грушиным, но лишь сам факт и несколько общих моментов, не более. Прежде всего, была статья в "Телескопе" [1], положившая начало существующей уже свыше пяти лет рубрике "Современная история российской социологии". Статья была написана к 75-летию ученого, она не была юбилейной: я был пристрастен, но не комплиментарен. В несколько переработанном виде эта статья вошла в качестве главы в книгу с подзаголовком "От Гэллапа до Грушина" [2]; я пытался отразить первопроходческую роль двух этих аналитиков общественного мнения. Затем была книга, рассказывающая о многих ключевых "игроках" процесса становления технологии и культуры изучения общественного мнения в США [3], но я разместил в ней и главу о Грушине. Сделано это было с целью выявления сходства и различий в том, как зарождалась практика изучения общественного мнения в этих странах с различными политическими и социальными системами.
Темы соотношения идеалов и идей в исканиях Грушина, а также влияния на его творчество неформальной, в том числе - смехо-вой культуры была мною затронута в статье, написанной непосредственно после смерти Грушина [4]. Здесь эта многоаспектная и сложная проблематика - естественно, распространяющаяся не только на изучение жизни и творчества Грушина - получает некоторое углубление. Ибо ее анализ приоткрывает путь к пониманию главного идеала его творчества: мнения людей должны быть известны обществу.
Сын Джорджа Гэллапа, который, подобно отцу, многие годы
своей жизни отдал изучению общественного мнения, сказал о нем: "Он был человеком идей..." и добавил: "... и идеалов" [5]. Сказанное было спонтанной реакцией на вопрос интервьюера, в другой ситуации, возможно, прозвучало бы: "человек идеалов и идей". Гэлла-пом была в деталях разработана и выверена на практике схема изучения общественного мнения населения огромной и весьма сложной в социокультурном отношении страны. Проведены тысячи опросов и сформулированы десятки тысяч вопросов, многие из которых без изменений используются свыше полувека. Но при этом Гэллап был романтиком. Многие из его современников считали, что он переоценивал способность населения адекватно понимать происходящее и разумно судить о политике. Однако, будучи представителем десятого поколения американцев, Гэллап рано осознал свою связь с прошлым. Он ощущал свое предназначение, слышал зов судьбы и вызовы времени и называл себя апостолом демократии.
При последней моей встрече с Грушиным, у него дома в феврале 2007 года, я рассказал о соотношении идей и идеалов в творчестве Гэллапа и отметил, что собираюсь продолжить изучение жизни и дела Грушина в рамках этих понятий. И добавил, что применительно к нему буду говорить прежде об идеалах и затем - об идеях. В моем понимании лишь идеалист, мечтатель был способен начать опросы общественного мнения в СССР в 1960-х годах, бороться за их проведение, рисковать и жертвовать многим, носиться, как говорили о Грушине его друзья, с такой "идеей-фикусом".
Поскольку в те годы, по большому счету, было много и много спокойнее, возможно, и "хлебнее" не заниматься социологическими исследованиями, чем пробивать их, то, думается, что подобное соотношение идеалов и идей достаточно характерно для ряда пионеров советской/российской социологии. С одной стороны, представления о возможности улучшения, трансформации общества на базе научных представлений о нем было стимулом и дви-жетелем их деятельности в 1960-е - первую половину 1970-х годов. Потом социология стала профессией, и уже не требовалось мощных дополнительных стимулов - внешних или внутренних - для продолжения исследовательской работы. С другой стороны, масса обстоятельств, принципиально ограничивавших планирование научных поисков и повседневную исследовательскую практику, не могли не сдерживать креативность советских социологов. Система организации и функционирования социологии как науки, идеологические барьеры, самоцензура, урезанные, перекошенные контакты с западной социологией не позволяли ученым в полной мере проявить свои возможности в области теоретических построений и методических решений. Многие ведущие социологи страны испытывали проблемы с получением одобрения соответствующими инстанциями тем, которые считали важными для углубленного анализа, с созданием измерительного инструментария, со сбором и обработкой первичной информации, с публикацией полученных результатов.
В том нашем последнем разговоре Грушин, зная о моей работе по истории советской социологии, подарил мне распечатку нескольких страниц из готовившегося им третьего тома четырехкни-жия "Эпоха Горбачева". Это был параграф, озаглавленный "Заключительная 15-летняя борьба за создание в стране федеральной
1 Настоящая статья является развитием ряда положений моего сообщения на "круглом столе" "Открывая Грушина", проведенном кафедрой
журналистики МГУ 11 февраля 2010 года.
службы изучения общественного мнения". Можно утверждать: работа, проделанная им в этом направлении, колоссальна. Ее следствием стали создание в 1988 году Всесоюзного центра изучения общественного мнения по социально-экономическим вопросам, из которого вышли "Левада-Центр", Фонд "Общественное мнение", многие региональные исследовательские фирмы, организации, работающие в странах СНГ. Как русская литература вышла из "гоголевской "Шинели"", так и постсоветское сообщество аналитиков общественного мнения вышло из "грушинской шинели".
На мой взгляд, Грушин не был ни "красным", ни "белым", ни левым, ни правым, ни либералом, ни консерватором, ни русофилом, ни западником, ни пессимистом, ни оптимистом. Он старался быть совершенно свободным, у него была своя цель в жизни и своя дорога. Его студенческому другу Мерабу Мамардашвили принадлежат слова: "Мы не участвовали в чужих войнах, мы вели свои". И Грушин говорил: "Мы действительно никогда не включались ни в какие политические сюжеты - даже если речь шла о Сахарове или об "уходе в диссиденты"". Когда ему предлагали это, он отвечал, что у него "есть работа на собственном поле".
В одном из своих интервью Грушин сказал: "Я снял с себя кожаную куртку и маузер Корчагина в 49-м году, в пору борьбы компартии с космополитизмом" [6]. Это верно; однако, думается мне, дух окуджавских комиссаров "в пыльных шлемах" и светловская "испанская грусть" оставались в нем. Как и всегда было в нем "настоящее буйство", о котором писал Владимир Высоцкий, и неистовство, которое присутствовало в образах коммуниста в известном фильме с Евгением Урбанским и комиссара, сыгранного Нон-ной Мордюковой. Иначе невозможно объяснить, почему, живя в обществе, в котором все подчинялось государству, он считал, что общественное мнение имеет право на существование и должно быть услышанным. Начиная опросы, Грушин не мог предполагать, что не только нашел тему исследований, но и определил главную линию своей жизни. Однако он быстро распознал в них свою судьбу и занимался ими, по его словам, "нещадно и вопреки всему".
В США простейшие опросы общественного мнения возникли раньше, чем в России декабристы вывели войска на Сенатскую площадь в Петербурге, а в середине 1930-х за океаном наступила эра научных, или гэллаповских, технологий изучения мнений населения. И для всего этого имелись весомые социальные предпосылки. Первое: становление американской президентской власти и многоуровневой (страна, штаты, "районы") системы голосования. Отсюда желание избирателей, прессы и политиков как можно больше знать об электорате, с целью предсказать итоги голосований. Одновременно отмечу стремление издателей (исходно -партийной, позже - внепартийной) прессы играть активную роль в политической жизни страны. Второе: рыночная экономика, конкуренция и борьба за деньги потребителей, что привело к появлению на рубеже XIX и XX веков служб изучения установок и поведения потребителей и к исследованию эффективности рекламы. Для этого был необходим анализ аудитории газет, потом - журналов и еще позже - радио. Эти же каналы в периоды избирательных кампаний служили важнейшими средствами распространения политической и социальной информации. Третье: непрерывное развитие в США системы наук о человеке. В данном случае, я особенно выделяю такие направления психологии, как измерение способностей и конструирование тестов. Опыт университетских ученых быстро находил применение в прикладных разработках, поддерживаемых бизнесом. Так, мне удалось построить короткие "траектории преемственности" [7] , показывающие существование прямой, "живой" связи "учитель - ученик" между Гэллапом и основателями европейской и американской психологии Ф. Гальтоном, Г. Фехнером и У. Джемсом.
Ничего подобного для возникновения практики зондирования мнений населения СССР в 1960-е годы не существовало. Вместо выборов - голосование за одного кандидата, выдвигавшегося государством. Одна партия. Государственные средства массовой информации и идеологическая цензура. Плановая экономика, в которой не потребитель - король, но директивные органы. Психометрика и другие области психологии, а также социология были разгромлены в стране в 1930-е годы, и никакой непрерывности в развитии наук о человеке не было. В статье памяти Грушина его ровесник А. Здравомыслов, учившийся на философском факультете Ленинградского университета, писал, что во времена их студенчества понятие "социология" еще не употреблялось, оно существовало только в сочетании с прилагательным "буржуазная" [8] . По мнению Мамардашвили, после революции все исчезло физически. "Что, - говорил он, - Зиновьев из Бердяева вырос?" И отвечал: "Да ничего подобного - из полупьяного лейтенанта Советской Армии. И Грушин... из обыкновенного, банального комсомольского активиста..."
Ходом истории был подготовлен удивительный разворот со-
бытий, связанных с изучением общественного мнения в США и России/СССР. В декабре 1888 года английский ученый и политик лорд Джеймс Брайс опубликовал книгу "The American Commonwealth" ("Американское содружество"), в которой сделал вывод о том, что политическая система США несет в себе предпосылки для развития демократии, базирующейся на всенародных референдумах. Эталоном для него была швейцарская демократия, но он понимал, что в огромной по размерам и численности населения Америке регулярное проведение референдумов невозможно. В начале 1930-х годов выводы Брайса стали основополагающими для молодого профессора журналистики и успешного исследователя рекламы Джорджа Гэллапа, который замышлял свои опросы общественного мнения как выборочные референдумы. Но при определенных обстоятельствах эта книга в силу универсальности ряда ее методологических положений могла повлиять и на становление исследований, в первую очередь теоретических, общественного мнения в России. Ведь всего через десять лет, в 1899 году, она была переведена на русский язык, а сам ученый в 1910 году был избран иностранным членом российской Академии наук по историко-философскому отделению. Однако события, начавшиеся в России через семь лет, не дали раскрыться этой возможности.
Анализ значительного числа биографий отечественных социологов, начинавших свои исследования в 1960-х годах, позволяет мне трактовать становление постхрущевской социологии не как возрождение российской социологии, но как ее второе рождение. Все происходило почти с "нуля", в принципиально ином социокультурном и политико-идеологическом пространстве и на основе новой интеллектуальной и идеологической программы. Путь, которым Грушин подошел к проведению опросов, полностью отвечает концепции "второго рождения", и, более того, этот путь -моделен. Сначала талантливые молодые обществоведы обнаружили противоречие между тем, чему их учили, и тем, что открыла их взору "оттепель", и сами стали создавать науку и изобретать методы, которые позволили бы описать наблюдавшиеся социальные отношения.
В дореволюционной России и в СССР на ранних этапах развития государства опросов общественного мнения практически не было, они не имели сколько-нибудь выраженного значения. Гру-шин начинал социологическое изучение установок населения без опоры на отечественные политические и научные традиции и без очевидных объективных макросоциальных предпосылок. Беседы с ним позволяют мне говорить о том, что в начале 1960-х он не знал технологию изучения общественного мнения, признававшуюся тогда научной в США и Европе. Отчасти это имело позитивные следствия. Принимая во внимание максимализм и "перфекци-онизм" Грушина, можно предположить, что его знакомство с особенностями современных для того времени методов изучения общественного мнения заставило бы его стремиться к их использованию. Такое решение отодвинуло бы начало проведения опросов на годы.
Но стремление к поиску стимулов деятельности Грушина не может ограничиться изучением особенностей макросреды, это и тема собственно биографического (микро)анализа. Иначе сложно понять, как идеалы свободы и демократии возникли у человека, который родился через 12 лет после Октябрьской революции и воспитывался в годы почти тотального подавления личности.
Есть очевидное. Во-первых, семья, отец, духовную близость с которым отмечал Грушин, увлечение идеями Чернышевского, Гегеля и Фейербаха в школьные годы. Во-вторых, "Московский логический кружок" (Грушин, А.А. Зиновьев, М.К. Мамардашвили и Г.П. Щедровицкий), возникший в начале 1950-х годов. Его участники называли себя диалектическими станковистами, или "диастанкура-ми". Они не были ревизионистами Маркса, как и не были марксистами. Просто в логике "Капитала" они обнаружили некий образец интеллектуальной работы и трактовали этот труд как текст мыслителя по имени "Маркс".
В 1952 году Грушин с красным дипломом окончил МГУ и, поступив в аспирантуру, начал разрабатывать тему "Приемы и способы воспроизведения в мышлении исторических процессов развития". Защищать свою трактовку соотношения логического и исторического ему пришлось дважды на заседаниях ученых советов и третий раз - в 1958 году - на экспертном совете ВАКа.
Могли ли абстрактные философские исследования Грушина позже подвести его к социологическим исследованиям массового сознания? Думается, что да; просматривается достаточно простая логическая цепочка: разрешая себе быть свободным в своих теоретических суждениях, Грушин не мог не подойти и к признанию свободы для людей с улицы воспринимать мир и высказывать свои суждения о нем. Настоящая философия - социальна и моральна, и Грушин воспринял ее ядро. Будучи диастанкуром, он не мог не разделять одного из важнейших политико-нравственных положе-
ний философии Мамардашвили, видевшего назначение человека в том, чтобы стать свободным.
Но сама по себе жизнь в атмосфере политической "оттепели", его работа в редакции "Комсомольской правды" не объясняет гру-шинского "куража", его многолетней заряженности на изучение мнений населения. Значительные группы молодой городской интеллигенции того времени читали "Новый мир" и "деревенскую" и "окопную" прозу, слушали и пели песни А. Галича и Б. Окуджавы, смотрели "Заставу Ильича" и ломились на спектакли театра "Современник". Однако для биографического анализа необходимо более личностное, весьма специфическое. По большому счету, этой "уникальностью" была работа Грушина в газете "Комсомольская правда" и его знакомство с огромной почтой, приходившей в это издание. Но нужна была некая априорная установка, позволившая бы ему в письмах читателей увидеть "знак судьбы" - заказ на изучение общественного мнения.
Здесь мне представляется важным указать тему, которая еще не обсуждалась в работах по истории послевоенной российской социологии, но развитие которой может серьезно углубить понимание генезиса нашей науки, ряда особенностей ее развития и характера деятельности ряда социологов. Речь идет о поиске механизмов и определении масштабов влияния на становление социологии элементов неофициальной, самиздатовской, андеграундной, смеховой культуры 1950-1970-х годов. Эта тема периферийна, если вообще может быть прописана, в рамках институционального изучения истории отечественной социологии, но она становится значимой, если входить в историю через биографии социологов. Безусловно, человек на протяжении всей его жизни в том или ином виде всегда соприкасается с различными формами неофициальной культуры. Но не требует доказательства утверждение, что для становления его как личности особое значение имеют его контакты с нею в ранней молодости.
В биографиях социологов, публиковавшихся в последние годы в "Телескопе", присутствует множество сюжетов, подчеркивающих роль, которую сыграли в становлении этих людей их, пусть даже временная, погруженность в мир неформальной культуры. До начала 1970-х в СССР, говоря о направлениях развития культуры в стране, избегали использования терминов "андеграундная" культура, тем более - контркультура. Но эти течения всегда существовали.
Обращаясь к годам окончания школы и начала студенческой поры, Татьяна Заславская вспоминала о посещениях студии молодых поэтов и ночных посиделках, на которых поэты-фронтовики читали свои стихи. В 2006-2007 годах в нашем электронном интервью она писала: "Встречаться с молодыми поэтами, слушать их стихи, а потом споры было увлекательно и очень радостно. Они оказали на меня громадное влияние, потому что свойственная им суровая, проверенная войною мораль открыто и жестко противостояла мелочности, пошлости, а нередко и подлости тыловой жизни. Молодые поэты были чистыми в высшем смысле слова, они прошли войну, пропустили ее ужас через свои души и благодаря этому приобщились к самым высоким ценностям. Мне остро не хватало духовной опоры в окружавшем мире, а тут - такие прекрасные люди и такие замечательные стихи" [9] .
Борис Фирсов, закончивший в 1954 году Ленинградский электротехнический Институт (ЛЭТИ), вспоминает широко известный в Ленинграде в середине 1950-х студенческий спектакль "Весна в ЛЭТИ", одним из создателей которого он был [10] . Игорь Травин, обучавшийся на историческом факультете МГУ в конце 1950-х, отмечал особое влияние на него Московского фестиваля молодежи 1957 года; то были две недели, которые потрясли его мир. Кроме того, он упоминает мастерские художников и выставки, а также концерты и фестивали Московского джаз-клуба [11] . Эдуард Беляев, в 1959 году окончивший философский факультет ЛГУ и раньше большинства своих ровесников и людей более старших начавший работать в социологии, не бывал на "капустниках" (закрытых для широкой общественности артистических вечерах), не интересовался песнями Высоцкого, но был увлечен джазом. Правда, прежде всего его интересовала музыка, социально-политические коннотации, связанные с джазом, оставались на втором плане [12] . Людмила Панова, которая в те же годы была студенткой Ленинградского кораблестроительного института, тоже говорит о полузапрещенных джазовых концертах и спектакле "Весна в ЛЭ-ТИ". И через полвека она замечает: "...мы на него ходили и удивлялись, что, наконец, с нами говорят тем языком, который нам понятен и близок <...> не было никакой тяжеловесности, вранья, вымученной идеологии, которой было так напичкано все вокруг" [13] .
В очерке о Галине Старовойтовой было показано, что многое в ее гражданской позиции и научной деятельности было порождено "сайгонской культурой" - элементом андеграундной культуры Ленинграда 1960-1970-х годов [14] . То же можно отнести к особен-
ностям социологического мышления Валерия Голофаста [15] . Для Старовойтовой "Сайгон" был скорее всего местом истока ее будущей правозащитной и политической деятельности, для Голофаста - местом общения с представителями андеграундной поэзии. Значение "сайгонного сообщества" в становлении ее критического отношения к советскому обществу отмечала в своем эссе-интервью Елена Здравомыслова [16] . Да и заголовок ее нового эссе, в которых "Сайгон" очерчивается как пространство негативной свободы указывает на то, что и сейчас это прошлое акутально для нее [17].
В этих трех случаях речь идет о располагавшемся в центре Ленинграда кафе, за которым закрепилось имя "Сайгон" и в котором собирались молодые представители богемы и диссиденты. К "сай-гонавтам" относятся: И. Бродский, С. Довлатов, В. Кривулин, М. Шемякин, группа "митьков", Б. Гребенщиков, С. Курехин, В. Цой.
В начале 1970-х свой "Сайгон" был у Владимира Ильина [18]; это "шестерка" - общежитие ЛГУ № 6 на Мытнинской набережной. Это был своеобразный Ноев ковчег, в котором жили студенты со всех концов света. Его соседями по комнате были японский социалист, племянник крупного бизнесмена из Токио, иракский коммунист, бежавший из Ирака от преследований Саддама Хусейна, а также выходец из элитной цейлонской семьи. О мире он узнавал не из советских газет, а во время бесконечных распитий чая, вина и водки, постоянных разговоров на кухне и лестничных площадках. Туда модные диски привозились из Хельсинки, Стокгольма и Парижа. Там ходили книги не из книжных магазинов, хотя Солженицын давался только совсем своим. Здесь он впервые прочел ах-матовский "Реквием". В его комнате пару лет готовилась стенная газета "118-я Правда" (118 - по номеру комнаты), он был ее главным редактором. Когда газету закрыли, он начал издавать иллюстрированный журнал "Жизнь "шестерки"", но его он показывал только своим.
Интересна своей многокрасочностью среда, в которой проходила ранняя социализация Франца Шереги - Закарпатская Украина [19] . Там столетиями сменялась власть, и население не успевало переучивать "государственные языки", гимны и законы, люди веками были абсолютно отчуждены от любой государственности и обладали "генетическим" иммунитетом недоверия к любой официальной информации. Там все с детства говорили на 2-3 языках и самоидентифицировались по конфессиям, а не национальностям. Там до 1960-х годов социализм и советская "оккупация" воспринимались как временные явления, и потому многие "от природы" были политиками, социологами.
Имеющиеся в моем распоряжении материалы позволяют привести массу различных форм погруженности советских/российских социологов первых поколений - особенно в периоды ранней социализации - в различные ниши неформальной культуры и контркультуры. Полагаю, что в будущем это все найдет отражение в исследованиях процесса становления отечественной социологии.
Многое в профессиональной и общей культуре Грушина обусловлено его погруженностью в "пивной" и "банный" мир Москвы. Грушин писал, что в студенческие годы диастанкуры постоянно посещали пивные, где вели непрекращающиеся споры о философии. Через много лет любовь Грушина к пиву стала импульсом для написания им книги "In pivo veritas" ("Истина в пиве"). Обращение Грушина к пивной и банной культурам нельзя свести к досугу или хобби, они были значимым элементом его культурно-профессионального мира, непременной частью среды его бытования. Тому, кто бывал в пивных и рюмочных и хоть немного понимает смысл парилки или сауны, знакомо то радостное анонимно-причастное (или причастно-анонимное) состояние, которое ощущаешь после получаса пребывания там. Ты одновременно существуешь, и тебя нет. Ты - как другие, и другие как ты... ты "уважаешь" окружающих, и они "уважают" тебя... Демократизм пивной и бани были и школой свободомыслия, и площадкой анализа общественного мнения, фактически начатого Грушиным задолго до целенаправленного его изучения. Многие формы диалога различных культурных миров внутри личности были открыты и впервые изучены М. Бахтиным; позже это направление философии и культурологии обогатилось серьезными методологическими выводами. Не останавливаясь на изложении концепций теории диалога, можно утверждать, что профессиональное сознание Грушина-социо-лога вмещало очень многое из городской смеховой культуры его времени (самодеятельная и бардовская песня, анекдоты, кинокомедии, выступления сатириков), которая несла в себе антисоветский потенциал.
Напомню, что на факультете журналистики МГУ Грушин в течение четырех лет вел семинар по анализу текстов массового сознания. Анализировались стихи В. Высоцкого, песни А. Пугачевой, сочинения М. Жванецкого, Д. Хармса. Грушиным было выделено 27
типов "текстов", позволяющих проследить менталитет народа. По этой тематике под его руководством было защищено несколько диссертаций, в частности - "Анекдоты на тему: русские и другие". Было изучено свыше сотни анекдотов о том, как себя ведут русские и другие нации в тех или иных ситуациях, начиная с политики и кончая сексом.
Грушинское обозначение постперестроечного периода как "социотрясения", его характеристика массового сознания россиян в начале XX века как "шизофренического", название его передачи на "Радио "Свобода"" - "Общество имени Кафки Корчагина", заголовок статьи - "Ученый совет при Чингисхане" - это не только итоги многолетних научных наблюдений за динамикой социальных процессов в стране, но и индикатор его погруженности в смехо-вую культуру. Я часто вспоминаю грушинский афоризм, акцентирующий своеобразие американской культуры: "Американцы? Они очень похожи на людей".
Сказанное очерчивает научные и общекультурные предпосылки движения Грушина в сторону изучения общественного мнения. Но в том, что он все же начал проведение опросов, есть сплетение закономерного и случайного. По Мамардашвили: "...начало всегда исторично, то есть случайно". Грушин оказался в нужный момент в нужном месте. В нужном для него, для социологической науки и для советского/российского общества.
Еще не пришло время для детального анализа методологических и методических идей Грушина и перечисления сделанного им в области изучения общественного мнения. Назову лишь два его фундаментальных вклада в эту индустрию и в этот раздел науки. Первый - создание в стране системы, сети организаций по изучению общественного мнения. Второй - задуманное им и не в полной мере реализованное "четырехкнижие" - анализ общественного мнения населения Россия в эпохи Хрущева, Брежнева, Горбачева и Ельцина.
По результатам первых замеров установок населения Груши-ным была написана книга "Мнения о мире и мир мнений" [20], она могла стать учебником по изучению общественного мнения, но не стала. Никому такой учебник в то время не был нужен. К сожалению, и до сих пор в России его нет. Затем, благодаря неутомимости Грушина, появилась коллективная книга по итогам грандиозного "Таганрогского проекта" [21]. Сегодня это документ - об исчезнувшей реальности. Нет СССР, нет КПСС, произошли кардинальные изменения в технологии работы и в содержании телевидения, радио и прессы, стало иным отношение людей к массовым текстам. Но социологическая фотография прошлого окажется крайне полезной всем будущим исследователям.
Несколько лет назад, пытаясь одним словом охарактеризовать главные книги Грушина, я назвал первую из указанных - "научной", вторую - "технической", или "технологической", а третью -"Массовое сознание" [22] - "поэтической", понимая под поэзией философию, выраженную в художественной форме. Грушин работал над этой книгой свыше двух десятилетий, она в высшей степени научна и жестко конструктивна. Но сквозь ее рационализм четко просвечивает эмоциональное и эстетическое отношение автора к теме. Когда летом 2004 года я по телефону сообщил Грушину о начале работы над его биографией, он моментально среагировал: "Тогда ты должен иметь книгу "Массовое сознание"". Я ответил, что книга у меня есть, но он продолжал: ".такая зелененькая"; я еще раз подтвердил, что все в порядке. Для меня, знавшего, сколько Грушиным было написано, и насколько глубоко он в то время был погружен в "четырехкнижие", эта его реакция была неожиданной. Но потом я понял, что означала для него эта маленькая "зелененькая" книжка. Он очень высоко оценивал ее; разработка темы шла трудно, хотелось сказать много нового, "материал сопротивлялся".
Работу над незавершенным четырехкнижием можно назвать научным подвигом в силу множества обстоятельств. Прежде всего
- грандиозна цель: дать характеристику сознания советских людей в разные периоды жизни общества. Браться за такой труд можно, только отчетливо понимая, что назад пути нет. Замысел Грушина
- свидетельство его глубочайшей, на всю жизнь, включенности в одну тему, верности ей. Это свыше сорока лет горения, самоотдачи, страстности. Я не припомню в отечественной социологии подобного случая. Из проведенных им 700 исследований Грушин отобрал 300 наиболее интересных, чтобы проанализировать состояние умов россиян в эпохи Хрущева, Брежнева, Горбачева и Ельцина. Грушин сделал то, что мог сделать только он; рассказал о первых двух эпохах. Содержание этих томов выходит далеко за пределы области изучения общественного мнения. Книга - о власти и населении, о нашем уме и близорукости, печалях и радостях. Книга о времени Горбачева оказалась незавершенной... он работал над нею до последних дней жизни. В начале работы издатели спрашивали Грушина: "А если ты помрешь?", и он, как истинный философ и приверженец смеховой культуры, ответил: "Если я помру -
напишите: "Автор неожиданно помер!""
Смерть Грушина позволяет подойти к анализу его судьбы: творческой, а значит - и личной. Мне кажется, что в историко-на-уковедческих отечественных работах о становлении современного этапа советской/российской социологии сюжеты такого рода не рассматривались. Прежде всего, это может быть объяснено дальнозоркостью истории: необходимо время, чтобы понять и оценить истинные масштабы сделанного тем или иным социологом. Второе: явно существуют методологические сложности в исследовании этой проблемы, и они просматриваются уже на стадии очерчивания того, что такое судьба и как она может анализироваться. И третье: задумываясь, тем более - пытаясь заглянуть в судьбу человека, испытываешь некий душевный дискомфорт, ведь определение судьбы - это, если отвлечься от деталей, формулирование своего рода приговора. К счастью, сама история, будущее наделены правом его отмены, пересмотра.
Судьба в моем понимании - это комплекс всего, что предопределяет биографию человека, что ведет его по жизни и что связано с ним после ее завершения. У биографии есть начало и конец, судьба - теоретически бесконечна, точнее сказать - она обычно дольше, продолжительнее жизни, многомернее биографии. Лишь в исключительных случаях историки, биографы имеют дело с биографиями, как правило же - с судьбами. И чем более продолжительный интервал времени разделяет биографа и биографируемо-го, тем тоньше оказывается биографический пласт и тем сложнее выделить его из судьбы. За несколько десятилетий, а часто и за более короткий срок, биография, т.е. то, что было, "пропитывается" судьбой. Это и есть мифологизация образа реального человека. Обычно, когда ученые, писатели берутся за изучение биографий своих героев, они уже давно пребывают в поле их судеб, "околдованы" ими. В противном случае нет повода всматриваться в их жизнь. Ведь нередко проходят десятилетия от момента первого знакомства будущего исследователя с именем, фрагментами жизни заинтересовавшего его исторического персонажа до принятия решения о направленном познании его жизни и создания его жизнеописания.
Биографии исторических личностей, написанные в разное время, даже если они базируются на одном и том же фактическом материале, различны в силу двух обстоятельств. Во-первых, автор, стремящийся написать новую биографию героя, находится в ином поле судьбы последнего, чем те, кто воспринимал его жизнь и дела десятилетиями, часто - столетиями раньше. Во-вторых, данный автор и герой будут находиться совсем в ином коммуникационном пространстве, у них будет иное общение, чем у тех, кто писал на эту же тему раньше. Так, к примеру, личное знакомство с биогра-фируемым может способствовать анализу его жизни и творчества, но может, наоборот, связывать работу биографа.
В целом же соотношение биографии и судьбы оказывается непростым и многоаспектным. В истории цивилизации сохранилось множество имен людей, проживших тихо, незаметно, несчастливо, имевших внешне невыразительную биографию, но, благодаря сделанному ими, приобретших долгую и яркую судьбу. И существует, возможно, много большее число людей, чьи биографии казались или действительно были блестящими, счастливыми, но их судьбы оказались короткими.
В общем случае познание судьбы предполагает изучение пред-биографии человека, его биографии и постбиографии. Исследование предбиографии как части судьбы - мало разработанная тема, хотя в жизни родителей и более далеких предков, а также в достаточно консервативном мире традиций и культуры, в который человек входит сразу после своего рождения (или даже раньше), может быть обнаружено многое для понимания его деятельности. Часто именно это прошлое, не осознаваемое человеком в детстве, но окутывающее его, может оказаться доминирующим фактором первичной социализации.
Отношение общества, профессионального сообщества к наследию, оставленному творцом, составляет суть, ядро судьбы. Во-первых, послежизненная фаза судьбы может быть много продолжительнее собственно жизненного пути человека. Во-вторых, как предбиография и биография, так и постбиография - это части культуры своего времени. Именно столкновение этих культур во многом объясняет парадоксы судьбы исторических личностей. Подобных примеров масса: в науке, в изобразительном искусстве и музыке, в литературе. Объясняется все просто: человек, личность, творец - опередил время, в период его жизни сделанное им казалось ненужным, даже чуждым обществу, отторгалось или замалчивалось. Но результат его труда оказался созвучен требованиям нового времени, ожиданиям, запросам новых поколений, и при неизменности биографии этого человека его судьба круто меняется.
В начале 2001 года Грушин сказал, что его жизнь была бурной, но не состоявшейся. Затем уточнил: ".состоялась, но не удалась". И
как же горько было говорить Грушину об ощущении невостребованности, о ненужности того, что он делал, о том, что жизнь не состоялась, не удалась... У кого же тогда она состоялась? Кому же она удалась?
Завершилась жизнь Грушина, но не его судьба. Начав почти полвека назад опросы общественного мнения в СССР, он столкнул с горы камушек, породивший лавину. Он дал возможность высказаться десятилетиями молчавшему обществу.
Есть два главных обстоятельства, при соблюдении которых сделанное Грушиным будет жить внутри социологии и в социально политической культуре российского общества. Первое: если само российское социологическое сообщество осознает целостность своей истории и не допустит того, чтобы изучение наследия дореволюционных социологов, внимание к которому в последние годы наконец-то заметно выросло, велось в ущерб анализу работ социологов 1920-1930-х годов и осмыслению сделанного социологами, стоявшими у истоков постхрущевской советской/российской социологии. Второе: если развитие российского общества будет сопровождаться усилением роли демократических институтов и укреплением позиций общественного мнения в решении актуальных проблем социального развития.
Если так будет, то имя Грушина окажется навсегда вписанным в социологию России и в политическую культуру страны XX столетия.
Литература
1. Докторов Б. Б.А. Грушин. Четыре десятилетия изучения российского общественного мнения // Телескоп: наблюдения за повседневной жизнью петербуржцев. 2004. №4. С. 2-13 < http://www.teleskop-journal.spb.ru/files/dir_1/article_content1198483131163958file.pdf>.
2. Докторов Б.З. Первопроходцы мира мнений: от Гэллапа до Грушина. М.: Институт Фонда "Общественное мнение". 2005.
3. Докторов Б.З. Отцы-основатели. История изучения общественного мнения. М.: ЦСП. 2006. <http://wwwsheregi.ru/files/Doktorov_001_488t.pdf>.
4. Докторов Б.З. Он изучал людские мнения "нещадно, вопреки всему1. Памяти Б. А. Грушина (1929-2007) // Социологический журнал. 2007. № 4. С. 171-184 <http://www.isras.ru/files/File/Sociologymagazin/Socmag_04_2007/ Doctorov_Gruschin.pdf>.
5. Gallup G., Jr. Interview <http://www.pbs.org/fmc/ interviews/gallup.htm>.
6. Борис Грушин: "Переходного периода нам всем на целую жизнь хватит" <http://viperson.ru/wind.php?ID=213403&soch=1>.
7. Докторов Б. Учителя и учителя учителей. К построению траекторий преемственности // Телескоп: журнал социологических и маркетинговых исследований. 2007. № 2. С. 29-41 <http://www.teleskop-journal.spb.ru/files/dir_1/article_content1218780823163295file.pdf>.
8. Здравомыслов А. Человек, создавший себя сам // Политический класс. 2007. № 10. С. 18-19.
9. Заславская Т.И.: "Я с детства знала, что самое интересное и достойное занятие - это наука" // Социологический журнал. 2007. № 3. С. 137-169. <http://wwwisras.ru/files/File/Sociologymagazin/Socmag_03_2007/08_Zaslavs кауа^О.
10. Фирсов Б.М.: ".О себе и своем разномыслии." // Телескоп: наблюдения за повседневной жизнью петербуржцев. 2005. №1. С. 2-12. <http://www.teleskop-journal.spb.ru/files/dir_1/article_con-tent1202893545365654file.pdf>.
11. Травин И. И.: "В социологию я пришел совершенно сознательно" // Телескоп: журнал социологических и маркетинговых исследований. 2008. № 1. С. 2 - 11. <http://teleskop-<journal.spb.ru/files/dir_1/article_con-tent12036l1700419046fiíe.pdf>.
12. Беляев Э.В. Интервью Б. Докторову. Материалы архива автора статьи.
13. Панова Л.В.: "Самые интересные мысли были упакованы в многослойную обертку партийных документов" // Телескоп: журнал социологических и маркетинговых исследований. 2008. № 4. С. 2 - 11 <http://www.teleskop-journal.spb.ru/files/dir_1/article_con-tent1231944637153401file.pdf>.
14. Докторов Б. Галина Старовойтова. Фрагменты истории российской социологии как истории с "человеческим лицом" // Телескоп: журнал социологических и маркетинговых исследований. 2007. № 6. С. 8-13 <http://www.teleskop-journal.spb.ru/files/dir_1/article_con-tent1230371054493134file.pdf>.
15. Докторов Б. Валерий Голофаст. Фрагменты истории российской социологии как истории с "человеческим лицом" // Телескоп: журнал социологических и маркетинговых исследований. 2008. № 2. С. 25-33 <http://www.teleskop-journal.spb.ru/files/dir_1/article_con-tent1208530346289952file.pdf>.
16. Здравомыслова Е. А. Моя профессиональная жизнь характеризуется "счастливым браком" гендерных исследований с качественной методологией // Телескоп: журнал социологических и маркетинговых исследований. 2009. № 6, С.9-15 <http://www.teleskop-journal.spb.ru/files/dir_1/arti-cle_content1261818284414255file.pdf >.
17. Здравомыслова Е. Ленинградский "Сайгон" - пространство негативной свободы // Новое литературное обозрение. 2010, №100 <http://magazines.russ.ru/nlo/2009/100/el47.html>.
18. Ильин В.И.: "Социология как образ жизни - это автономная сторона социологии как профессии" // Социологический журнал. 2010 (принято к печати).
19. Шереги Ф.Э.: "Тогда я и пришел к выводу: СССР стоит перед распадом" // Телескоп: журнал социологических и маркетинговых исследований. 2007. № 5 <http://www.teleskop-journal.spb.ru/files/dir_1/article_con-tent1226749726451205file.pdf>.
20. Грушин Б.А. Мнения о мире и мир мнений. Москва: Изд-во политической литературы, 1967.
21. Массовая информация в советском промышленном городе. Опыт комплексного социологического исследования / Под ред. Б.А. Грушина, Л.А.Оникова. Москва: Изд-во политической литературы, 1980.
22. Грушин Б.А. Массовое сознание. Москва: Политиздат, 1987.
