CC BY
45
Вестник ПСТГУ I: Богословие. Философия
2016. Вып. 1 (63). С. 79-98
Черняк Алексей Зиновьевич, канд. филос. наук, доцент кафедры социальной философии РУДН abishot2100@yandex.ru
«Бог» как имя собственное:
ПРОБЛЕМА РЕФЕРЕНЦИИ
А. З. Черняк
В статье в рамках традиции аналитической философии рассматриваются проблемы, связанные с применением стандартной концепции референции к слову "Бог". Автор вступает в дискуссию с Р. Суинберном и У. Олстоном. Согласно указанной концепции собственные имена обозначают единичные вещи. В монотеистическом дискурсе слово «Бог» часто используется как аналог собственного имени. Но интерпретация таких выражений, согласно стандартной концепции, предполагает нахождение в окружающем мире объекта, подходящего на роль референта этого имени. А для этого референт должен быть идентифицируем интерпретатором. Однако даже те вещи в мире, с которыми мы можем непосредственно взаимодействовать, структурно сложны, изменчивы и по-разному даны в разных ситуациях взаимодействия с ними. Это делает их идентификацию в конкретной коммуникативной ситуации проблематичной. Тем более сложно интерпретировать собственные имена стандартным образом, если то, что они обозначают, не может быть никак дано в ситуации их использования, как это характерно для имен исторических объектов и имени Бога. В данной статье анализируются различные подходы к интерпретации собственных имен, в том числе нестандартные. Предлагается модель интерпретации собственных имен стандартным образом без необходимости иметь референт в качестве чего-то данного, базирующаяся на соединении исторической концепции референции собственных имен С. Крипке с анализом этих выражений как анафор. Оценивается применимость этой модели к интерпретации имени «Бог» в монотеистических дискурсах.
Принято считать, что некоторые языковые выражения имеют референции, т. е. связаны отношением обозначения с чем-либо отличным от них самих. Один из наиболее обсуждаемых философами языка и лингвистами классов выражений, наделяемых этим типом значения, — собственные имена. Считается, что в отличие от общих терминов, обозначающих множества, они обозначают единичные вещи1, индивидов, конкретные места, события, явления и т. п., которые
1 Эта идея восходит еще к Д. Миллю (Mill J. S. A System of Logic. L., 1867. P. 20). Многие не согласны с тем, что значения собственных имен полностью сводятся к их денотатам: так, Г. Фреге (Фреге Г. Смысл и значение // Он же. Избранные работы. М., 1997) приписывает всем выражениям, включая собственные имена, помимо денотатов еще смыслы, которые, однако, в его трактовке представляют собой не что иное, как способы данности денотатов. Некоторые его последователи считают даже, что смысл имени не обязан определять его референцию. Есть примеры имен, для которых нет денотатов в нашем мире, и если они применяются для его описания, то оказываются референциально пустыми; но мы, тем не менее, можем
Значения собственных имен
они именуют2. С этой точки зрения понять значение собственного имени — значит понять, какую уникальную сущность оно обозначает.
У большинства (если не у всех) обычных собственных имен нет единственного денотата, который мог бы полностью определять значение данного имени в конкретном языке: даже если одно-единственное событие в истории является битвой при Гастингсе, например, ничто не мешает появиться книге или фильму с тем же именем. Если некое привычное референциальное использование имени является для группы людей доминирующим над другими его референциаль-ными использованиями, они выделяют отношение к какому-то определенному объекту как определяющую для себя значение этого имени. Но, конечно, это не значит, что они не могут с его помощью указать на что-то другое. Вследствие неоднозначности имен, определенные референции могут быть им приписаны только относительно контекста их использования. Чтобы понять, что значит «Аристотель» в высказывании
(1) Я вчера читал Аристотеля, например, нужно понять, какого рода вещь данное использование данного имени обозначает в данном контексте, и найти подходящую вещь в окружающем мире (или, шире — мире, о котором идет речь). Если я понимаю, что говорящий пытается высказать мысль, что он вчера читал какое-то произведение Аристотеля, то я могу заключить, что «Аристотель» в этом контексте может указывать на любое произведение (т. е., вероятно, использовано скорее как общий термин, чем как собственное имя); но если я уверен, что высказывание сообщает о конкретной книге Аристотеля, то вкладом данного появления данного имени в понимание сказанного должна быть идентификация данной конкретной книги. Коль скоро мы считаем, что можем успешно сообщать что-то друг другу о самих вещах (и самих себе), наше обычное понимание (1) представляет его основное содержание как мысль, связывающую конкретного индивида, конкретную вещь и конкретный момент времени с определенным действием.
Слово «Бог» отличается от стандартных собственных имен, вроде «Петр Петров» или «Аристотель», тем, что имеет множественное число3 и переводимо на другие языки, но оно используется в монотеистических религиях для указания на единственный объект — единого Бога, — а не как обозначение для класса объектов, удовлетворяющих концепции бытия Богом. Многие термины, помимо хорошо известных образцов собственных имен, могут использоваться таким образом в определенных ситуациях: например местоимения. Муж может звать свою жену просто женой, когда обращается к ней, и для обоих это выражение в
понимать их, вероятно, вследствие наличия у них какого-то смысла. Но образцом нормального функционирования собственного имени в языке все-таки считается такое использование имени, понимание которого состоит в идентификации его денотата. В этом отношении можно сказать, что стандартная теория значения собственных имен всего лишь отражает наш семантический здравый смысл.
2 Класс этих объектов имеет нечеткие границы: например, в него можно включать или не включать абстрактные сущности.
3 Хотя в принципе грамматика не запрещает говорить об Аристотелях: в конце концов, не один только Стагирит носил это имя в истории человечества.
этом контексте будет выделять только эту конкретную женщину и никого другого. Также хорошо известна практика закрепления за объектами в качестве их имен указаний на какие-то их качества: так, «Платон» изначально было прозвищем, описывающим определенное свойство известного философа, но закрепленное за ним как его собственное имя. За превращение слова «Платон» из описания качества в собственное имя отвечает традиция, и аналогичные традиции стоят за использованием слова «Бог» в монотеистических дискурсах. Такие поддержанные длительной практикой использования выражений, не являющихся образцовыми собственными именами, уместно отнести к классу законного расширения категории собственных имен4. Можно сказать, что роль слова «Бог» в этих контекстах аналогична роли обычного собственного имени.
Поскольку референтами собственных имен и аналогичных им терминов являются единичные вещи, интерпретация этих выражений, определение их основного вклада в высказывания, в которых они участвуют, и соответственно в коммуникацию, предполагает обнаружение соответствующих единичных сущностей в мире, о котором идет речь. Если кто-то всерьез утверждает, что Бог сотворил небо и Землю, то обычная интерпретация этого высказывания состоит в приписывании ему в качестве его основного содержания некоего положения дел или пропозиции, состоящей из элементов, обозначаемых соответственно субъектным и предикатным терминами высказываемого предложения5. Поскольку субъектным термином является имя «Бог», интерпретация данного высказывания должна включать обнаружение в реальности (коль скоро о ней идет речь) объекта, подходящего на роль референта этого имени. В простейшем случае высказывание может состоять в произнесении одного только слова «Бог» (например, в ответ на вопрос «Кто создал небо и Землю?»). Чтобы понять, что сказано в этом случае, необходимо приписать значение произнесенному в нем слову «Бог», и если его значением является единичный объект, его требуется идентифицировать.
Для начала не всегда можно найти подходящий референт. Допустим, я говорю, обращаясь к человеку, находящемуся непосредственно передо мной в комнате:
(2) Петя, подойди ко мне.
Можно сказать, что имя «Петя» в данной ситуации указывает на человека, к которому я обращаюсь, потому что именно его я выделил как своего адресата, и фразы такого типа обычно используются для обращения к кому-то непосредственно данному в ситуации высказывания (и, возможно, сконструированы для решения этой коммуникативной задачи). Учитывая обстоятельства, гипотеза, что «Петя» в (2) указывает на того, к кому я обращаюсь, выглядит правдоподобной. Но я могу ошибочно думать, что обращаюсь к человеку, известному мне как
4 Не случайно, когда слово «Бог» используют таким образом, его пишут с большой буквы.
5 Разумеется, существуют и другие концепции содержания высказывания, а также другое понимание пропозиций. Но именно эта модель интерпретации высказываний, согласно которой она складывается из интерпретаций его ключевых лингвистических составляющих, традиционно считается более всего подходящей для описания обычных случаев интерпретации утверждений предложений, не представляющих собой устойчивых лингвистических оборотов. Традиция эта также восходит к Г. Фреге: Фреге Г. Мысль: логическое исследование // Он же. Избранные работы М. ДиК, 1997.
Петя; тот, к кому я фактически обращаюсь, может не быть этим Петей. Обнаружив ошибку, я могу отреагировать по-разному: например, отказаться от своей просьбы, давая понять, таким образом, что она относилась именно к моему знакомому Пете. В этом случае можно допустить, что имя «Петя» в данном контексте указывало на моего знакомого Петю. Если же я спокойно переформулирую свою просьбу так, чтобы она относилась к тому человеку, который фактически находится в комнате, то это может свидетельствовать о том, что и появление имени «Петя» в (2) связывало его скорее с человеком в комнате, чем с конкретным Петей. Однако однозначно свидетельствовать о значении имени в указанном контексте приведенные реакции не могут. Я мог хотеть обратиться именно к Пете, но специфика ситуации могла сделать другого человека референтом моего обращения. Или я обращался к человеку в комнате, но характер использования мной имени «Петя» мог связывать его с конкретным Петей, независимо от места его нахождения. Какие факторы обусловливают референции выражений — вопрос теоретический, эмпирические данные могут только свидетельствовать о степени реалистичности выбранной теории референции.
Но допустим, для двусмысленности описанного вида нет оснований: человек в комнате и есть Петя — тот, кого я знаю и кого привычно называю Петей. В самом обычном смысле слова объект, являющийся референтом данного использования этого имени, дан в ситуации его использования. Строго говоря, это тоже спорно. Реальные вещи, которые мы обнаруживаем в мире, не являются структурно простыми: конкретный человек состоит как минимум из тела и психики, а также из индивидуальной истории. Что именно из этого охватывает понятие данности индивида в конкретной ситуации? Если данность базируется на доступности для наблюдения, то, очевидно, Петя в описанной ситуации дан только некоторыми проявлениями своей личности и своим внешним видом. Ни его психические и поведенческие диспозиции, ни его самосознание, ни его история не могут быть даны в обычной коммуникативной ситуации6. Обычные вещи, обнаруживаемые в окружающем нас мире изменчивы, а значит, представлены в конкретных ситуациях только какими-то своими стадиями или частями. Как правило, разные участники даже одной и той же коммуникативной ситуации воспринимают одну и ту же вещь, частично данную им всем в этой ситуации, по-разному: она вызывает в них разные перцептивные содержания, из которых они могут сделать одинаковые выводы о том, что они наблюдают, только применив к ним общую идею соответствующей вещи.
Существуют конечно, расширенные понятия непосредственной данности: так, идеалист может настаивать на том, что общие идеи — универсалии — могут быть непосредственно даны некоему интеллектуальному восприятию7. Но восприятие единичных объектов в любом случае не может базироваться на знании
6 Разумеется, мы можем смоделировать такую ситуацию, в которую индивид может быть включен целиком, но это будет чисто теоретическая конструкция.
7 А Рассел допускал возможность непосредственной данности каждому субъекту познания его собственного Я (см.: RussellB. The Problems of Philosophy. N. Y., 1997. P. 51). Это, очевидно, было большим компромиссом в рамках его эпистемологии, принятым в интересах ее целостности.
общих идей8. Можно обнаружить свойства, стабильно присущие многим объектам на протяжении всего их существования: на этом основании можно предположить, что есть черты, характеризующие индивида на всем протяжении его жизни и в каждой ситуации, в которой этот индивид участвует. Но те черты, которые мы готовы отнести к категории индивидуальных сущностей, как правило, ненаблюдаемы (индивидуальная история или уникальные черты личности) или наблюдаемы в специальных лабораторных условиях (отпечатки пальцев, код ДНК); к тому же почти все они изменчивы в конечном счете (память может быть стерта, личность может кардинально измениться, отпечатки пальцев могут быть утрачены вместе с пальцами и т.д.), а те, что кажутся неизменными, возможно обнаружат свою изменчивость в будущем9.
Сложность и изменчивость известных нам вещей дает повод некоторым утверждать, что ничто из них, строго говоря, не является единичной вещью и даже что таких вещей вообще не существует, а вместе с ними — и категории единичных терминов10. Разумеется, если нет единичных терминов — по крайней мере среди тех выражений, что мы привычно используем в этом качестве, — то собственные имена должны трактоваться, вероятно, как термины, обозначающие какие-то совокупности элементов, составляющих вещи, которые мы в обыденном сознании считаем единичными. Традиционная интерпретация таких выражений приписывает им референции к множествам.
Индивиды как множества
Существует подход к интерпретации собственных имен и других единичных терминов, который анализирует их семантику таким образом, что они оказываются в категории одноместных предикатов и, соответственно, общих терминов, референция которых связывает их нормальное использование с множествами или классами объектов. В рамках этого подхода существуют разные теории. Еще Б. Рассел11 показал, что обычные собственные имена, используемые в естественных языках, можно представить в виде определенных дескрипций и, соответственно, предикатов. Правда, этот редукционизм не устраняет саму категорию собственных имен, которые все же интерпретируются как обозначающие индивиды. Но, во всяком случае, на этом основании можно утверждать, что в естественных языках, используемых в повседневной коммуникации, ничто не имеет таких значений.
Более радикальный подход состоит в том, чтобы трактовать все обычные собственные имена как предикаты, а их использование для указания на единич-
8 На что указывали еще неокантианцы, проводя различие между науками о природе и науками о духе (см., например: Риккерт Г. Границы естественнонаучного образования понятий. СПб., 1997).
9 Разве что индивидуальную историю нельзя изменить, да и то это зависит от понимания истории. Но в любом случае, разговаривая с конкретным человеком, я не могу непосредственно воспринимать его персональную историю так, как я могу воспринимать его внешние черты или элементы поведения.
10 См., например: Никифоров А. Л. Онтологический статус имен собственных. Эпистемология и философия науки. 2012. Т. 32. № 2. С. 57.
11 Russell. Указ. соч. С. 54.
ные объекты — как соединение имени с неявным демонстративом12, обеспечивающим его применимость исключительно к данному конкретному индивиду, объекту или событию, выделенному непосредственно в ситуации высказывания или интерпретации13. Так, появление слова «Петя», обычно обозначающего множество всех Петь (всех, кто зовется Петей), с целью указания на конкретного Петю, предлагается трактовать как аналог высказывания «этот Петя», где демонстратив «этот» указывает на единичный объект, выделенный в контексте.
Действительно, если контекст позволяет приписать появлению имени единичную референцию, то соответствующее появление имени будет представлять собой единичный термин. Возможно, только конкретные появления имен в определенных коммуникативных ситуациях можно с полным основанием считать подлинными собственными именами. И в этом случае, вероятно, нет существенной разницы, использовано ли для указания на конкретного человека собственное имя «Петя Иванов», дескрипция «человек в черной шляпе» или просто слово «товарищ». Но если единичными терминами являются только конкретные появления имени «Бог» в высказываниях и мыслях, то само это имя в словаре монотеистических религий должно обозначать множество богов, что очевидно противоречит духу монотеизма, согласно которому есть только один Бог. К тому же если «Бог» в соответствующем контексте значит то же, что и «этот Бог», то это предполагает, что есть и другие боги, т.е. само использование данного имени для указания на единого Бога создает противоречащую монотеистической установке импликацию существования множества богов.
Кроме того, использование демонстративного выражения позволяет интерпретировать имя, которое с ним соединено, только в том случае, если контекст предоставляет достаточно информации о том, на что именно указывает этот де-монстратив, что он выделяет в этом контексте. Если теолог утверждает, что Бог всемогущ и «Бог» значит в его утверждении «этот Бог», то поскольку ничего из наблюдаемого в ситуации высказывания не годится на роль Бога, контекст не позволяет выделить тот самый объект, на которого осуществляется указание.
Далее, если «Петя» в (2) следует трактовать как «этот Петя», то его референт надо выбирать строго из множества Петь; но если я обращался именно к человеку в комнате, независимо от того, Петя он или нет, референт данного использования данного имени неправильно будет выбирать из множества Петь. Соответственно, хотя в этом случае использование имени явно связывает его с конкретным индивидом, его неправильно трактовать как аналог высказывания «этот Петя».
Другая теория трактует все именные группы естественных языков, включая те, что состоят из одного собственного имени, как обобщенные кванторы, обозначающие множества свойств, также трактуемых как множества (их носи-телей)14. Если принять эту теорию, придется считать, что и слово «Бог» в его
12 Термином типа «это», «этот» и т. п.
13 Burge T. Reference and Proper Names // Journal of Philosophy. 1973. Vol. 70. № 14. Р. 425439.
14 Montague R. The Proper Treatment of Quantification in Ordinary English. Formal Philosophy // Selected Papers of Richard Montague. L., 1974. Р. 17-34; Barwise J., Cooper R. Generalized Quantifiers and Natural Language // Linguistics and Philosophy. 1981. Vol. 4. No. 2. Р. 166.
нормальном монотеистическом использовании обозначает какое-то множество: если не богов, то частей, аспектов, ипостасей Бога или чего-то подобного. Но это несовместимо с доктриной совершенного Бога, который в этом случае должен быть простой сущностью.
Можно также понимать собственные имена как обозначения множества представлений об объекте, исходя из которых субъект использует данное имя. Но, предположительно, в некоторых контекстах можно заменить имя на местоимение, сказать вместо «Петр Иванов женат» «Он женат», указывая на Петра Иванова. Но местоимение «он» в формулировке этого подразумеваемого содержания будет явно указывать на что-то мужского пола, т. е. скорее всего на самого Петра Иванова, а не на представление о нем.
Кроме того, границы стандартных индивидов часто размыты (особенно это относится к событиям и местам): и если обычное использование их имен требуется трактовать как указание на множества составляющих их частей, то в силу размытости границ мы получим дополнительную многозначность, так как разные множества элементов можно будет трактовать как составляющие данный индивид, но только одно такое множество (пусть и множество множеств) может составлять его в один конкретный момент. Такое использование имен сделает их куда более неоднозначными терминами, чем стандартное.
Индивиды как семантические сущности
Проблему сложности и изменчивости привычных кандидатов на роль единичных объектов не следует путать с проблемой идентификации референтов собственных имен. Выделение единичных вещей в отдельную семантическую категорию не основывается на ошибочном представлении об их простоте или неизменности. Идея единичного объекта приписывает ему уникальность, отлич-ность от всех других, но необязательно структурную простоту, неразложимость на элементы или неизменность. Практика использования и интерпретации определенных выражений как единичных терминов определенным образом организует наш опыт, а именно: инструктирует нас абстрагироваться от конкретных перцептивных и прочих данных, получаемых из взаимодействий с объектами, и от конкретных эпизодов этих взаимодействий, и воспринимать мир так, как будто соответствующие единичные вещи являются в нем стабильными источниками этих данных и этих взаимодействий15. Семантика языка, приписывающая единичные референции собственным именам, скорее отражает эту привычную практику, чем навязывает какое-то противоестественное понимание значений соответствующих языковых выражений. Установка на поиск единичных вещей, можно сказать, является естественной; нам нужно определенное интеллектуальное усилие, для того чтобы, отказавшись от нее, видеть мир состоящим из более примитивных эпизодов, стадий и прочих частей, на которые мы можем делить обычные вещи.
То обстоятельство, что обычные вещи легко делятся на части и только частями доступны в качестве данных в коммуникативной ситуации, несомнен-
15 В этом смысле, конечно, все единичные вещи абстрактны; но это не значит, что они непременно должны трактоваться как множества.
но, осложняет интерпретацию единичных выражений. В самом деле, если для интерпретации имени — определения его семантического вклада в высказывание — необходимо найти подходящий объект, на который оно может указывать согласно тому, что известно о его значении, и этот объект сам целиком не дан, а даны только какие-то элементы, которые мы привычно считаем частями этого объекта, то если есть хотя бы одна альтернативная гипотеза, выводящая данность этих элементов из существования какого-то другого объекта, у нас нет достаточных оснований считать, что интерпретируемое имя имеет предполагаемую референцию. Но у нас практически всегда есть подходящая альтернативная гипотеза: как бы ни был экзотичен предлагаемый гипотезой сценарий — например, что знакомого мне Петю подменили на его двойника, которого я не могу отличить от оригинала, — поскольку ситуация, которую он описывает, не невозможна, постольку факты не будут противоречить выбору альтернативного референта данного появления данного имени. Предположительно, я указываю на Петю, а не на его двойника, но наличные данные совместимы также с указанием на двойника, а следовательно, опираясь на них, я не могу однозначно интерпретировать свое собственное использование имени «Петя», несмотря на то что я, может быть, лучше всех в мире понимаю, какой именно индивид оно должно представлять в высказывании.
Во многих ситуациях проблема обнаруживает себя еще проще. Часто в непосредственном окружении субъекта высказывания или мысли либо интерпретатора нет ничего, что подходило бы на роль референта соответствующего имени (нет данных, интерпретируемых соответствующим образом). Так, чтобы имя «Цицерон» указывало в коммуникации на Цицерона, нужно, чтобы участники этой коммуникации могли идентифицировать объект, являющийся Цицероном. Но сам Цицерон во плоти не дан обычному современному пользователю этого имени; он может ориентироваться только на знания, полученные об этом объекте из других источников, не из взаимодействия с самим Цицероном. Согласно известной теории, знания такого рода можно получать не из знакомства с самим объектом, а из его точного описания16.
На различии между знанием, полученным непосредственно из знакомства с объектом, и знанием, полученным из его описаний, базируется одна из двух самых известных теорий референции обычных собственных имен, в которой смыслы собственных имен определяются содержанием определенных дескрипций, стабильно ассоциированных с использованием этих имен в коммуникации17. Но чтобы определять референцию имени, дескрипция, играющая роль его смысла, должна сооб-
16 О доктрине двух типов знания — знания по знакомству и знания по описанию см.: Russell B. A. W. Knowledge by Acquaintance and Knowledge by Description // Idem. The Collected Papers of Bertrand Russell. 1983. Vol. 6. P. 148-161.
17 Основы этой теории заложил Г. Фреге (см.: Фреге. Смысл и значение... С. 27). Известный семантический анализ определенных дескрипций, выводящий их из категории единичных терминов, предложил Б. Рассел: RussellB. A. W. On Denoting // Idem. The Collected Papers of Bertrand Russell. 1905. Vol. 4. P. 415-427. Другие версии теории смыслов как определенных дескрипций см.: Searle J. Proper Names // Mind. 1958. Vol. 67. P. 166-173; Strawson P. F. Individuals: An Essay in Descriptive Metaphysics. L., 1959. P. 180-183, 190-194.
щать информацию, достаточную для идентификации денотата имени; если это не соблюдается, имя не выполняет своей референциальной функции.
Критика дескриптивной теории референции
Против теории дескрипций был высказан ряд известных возражений18. Во-первых, понятно, что разные люди могут ассоциировать с использованием одного и того же имени разные дескрипции; они даже могут противоречить друг другу. Далеко не всегда можно выделить какое-то наиболее характерное дескриптивное содержание, ассоциированное с коллективным использованием имени для указания на конкретного индивида. Во-вторых, обычные знания обычных пользователей имен о референтах этих имен, как правило, недостаточны для идентификации этих референтов. Обычный человек может знать только, что Цицерон — древнеримский оратор, но в Древнем Риме могло быть больше одного оратора по имени Цицерон.
Историк может знать куда больше фактов о Цицероне, но может быть так, что какая-то их часть относится к другим людям, и тогда, определяя референт имени «Цицерон» по этой совокупности фактов, он приписывает ему референцию к несуществовавшему индивиду или непонятно к кому. Можно предположить, что в этих случаях имена действительно ничего не обозначают. Но, как замечают критики теории дескрипций, если референт имени задается дескрипцией, это предполагает, что представленные этой дескрипцией свойства характеризуют данный референт существенным образом. Так, если референтом имени «Аристотель» является референт дескрипции «определенный учитель Александра Македонского»19, то предложение «Аристотель был учителем Александра Македонского» оказывается тавтологией, тогда как интуитивно оно не выражает никакой необходимости: Аристотель мог бы не быть учителем Александра Македонского, оставаясь при этом Аристотелем20.
Сказанное о дескрипциях относится в равной мере и к изображениям. Многие, кто обычным образом говорит о Цицероне, не знают, как он выглядел; и для разных людей, знакомых с его изображениями, разные изображения могут определять вид Цицерона. Кроме того, изображения отвечают только за внешний вид, а он не обязательно определяет сущность индивида.
Можно предположить, что дескрипции, обычно используемые теологами для определения сущности Бога, в отличие от дескрипций, посредством которых люди получают представления о денотатах большинства обычных собственных имен, достаточно информативны и однозначны, чтобы если не задавать
18 См., прежде всего: Kripke S. A. Naming and Necessity. Cambridge (MA), 1980; Donnel-lan K. S. Proper Names and Identifying Descriptions // The Semantics of Natural Language / D. Davidson, G. Harman, eds. Dordrecht, 1972; Putnam H. Mind, Language and Reality: Philosophical Papers. Cambridge, 1975. Vol. 2. Р. 196-290.
19 В английском языке определенная дескрипция обычно начинается с определенного артикля «the», тогда как в русском синтаксически определенные и неопределенные дескрипции не различаются. Поэтому описание «учитель Александра Македонского» двусмысленно: оно указывает или на любого, или на какого-то определенного учителя Александра.
20 Крипке. Указ. соч. С. 30.
референцию имени «Бог», то по крайней мере обеспечивать идентификацию его референта. Так, например, Суинберн полагает, что теория дескрипций дает удовлетворительное объяснение референции слова «Бог», понятого как имя собственное. «Бог» в его понимании обозначает того и только того, кто удовлетворяет многим из дескрипций, с помощью которых обычно описывают Бога, включая те, которые приписывают свойства всемогущества, всеведения и бытия личностью21.
Но такой выбор денотата выглядит несколько искусственным: почему это должен быть индивид, удовлетворяющий многим, но не всем ассоциированным с теологическим использованием имени «Бог» дескрипциям? И многим — это скольким?22
К тому же некоторые атрибуты, одновременно приписываемые Богу, создают противоречия: например, всемогущее существо должно быть способно нарушить обещание, а всеблагое не может этого сделать. В этом отношении сомнительно, что можно найти когерентное множество дескрипций, совместное удовлетворение которых достаточно для бытия денотатом имени «Бог». С другой стороны, очевидно, по определению может существовать только одно всемогущее существо. Однако вспомним известный парадокс: может ли Бог создать камень, который сам не сможет поднять? Как положительный ответ, так и отрицательный в определенном смысле исходят из Божественного всемогущества и при этом в чем-то его умаляют. Таким образом, понятию «всемогущая личность» может удовлетворять как тот, кто способен своей волей создать камень, который он не сможет поднять, так и тот, кто по своей воле не может создать такой камень. Понятия человеческих языков недостаточно четкие, чтобы устранить неоднозначность даже такого имени, как «Бог». Можно формулировать весьма изощренные определения соответствующих понятий, но поскольку они используют выражения естественных языков, постольку остаются жертвами обычной нечеткости и неоднозначности таких выражений. Не думаю, что можно найти совершенно однозначное и в то же время доступное реальным пользователям языка описание сущности Бога, которое могло бы определять референт имени «Бог» и быть его синонимом23.
Прямые референции собственных имен
С точки зрения Крипке, собственные имена принципиально отличаются от дескрипций (в их обычном использовании) тем, что они обозначают свои денотаты не в силу наличия у них тех или иных свойств, а благодаря каузальным связям с соответствующими объектами. Люди называют что-то или кого-то определенным именем и начинают применять это имя к этому специфическому объекту, затем другие люди перенимают у них этот способ употребления данно-
21 См.: Swinburne R. The Coherence of Theism. Oxford, Clarendon, 1993 P. 234—236
22 Суинберн поясняет, что если есть один и только один индивид, удовлетворяющий почти всем этим дескрипциям, то «Бог существует» истинно (см.: Там же). Но что значит здесь «почти»? Это всем без одной, без двух, без трех? (см.: Ibid. P. 237).
23 См. также критику дескриптивистского анализа значения имени «Бог»: Alston W. P. Referring to God // Philosophy of Religion. 1988. Vol. 24. P. 114-115, 117-118.
го имени, в свою очередь передают его другим и т.д.: все люди, вовлеченные в эту каузальную цепь, могут обозначать с помощью данного имени ту самую вещь или того самого индивида, который был когда-то кем-то назван этим именем, даже если они не очень хорошо себе представляют, что это за вещь или кто этот индивид — если дескрипции, представляющие им денотат имени, недостаточно информативны или неоднозначны24. Собственные имена, согласно Крипке, являются жесткими десигнаторами, т. е. обозначают каждое одно и то же во всех возможных мирах, в которых у них есть носители. Определенные дескрипции могут иметь разные денотаты в разных возможных мирах, в зависимости от того, что именно в них имеют описываемые ими свойства25. Если принять эту точку зрения, то определенные дескрипции принципиально не могут детерминировать референции собственных имен, с которыми они ассоциированы, и быть их синонимами.
Анализ собственных имен, при котором их референции полагаются независимыми от ассоциированных с их использованием дескрипций, получил название теории прямой референции. При таком подходе важно объяснить, 1) как имя может быть закреплено за своим носителем так, чтобы те, кто незнаком с ним, могли, используя его привычным образом, обозначать с его помощью именно этот объект и никакой другой, а также 2) как коммуникаторы, незнакомые с объектом, являющимся денотатом имени, могут быть способны понимать это имя как обозначающее именно этот объект. Ведь согласно данной концепции ни одна из этих способностей не может базироваться на использовании коммуникаторами каких-то определенных дескрипций.
Например, У. Олстон считает, что «Бог» прямо указывает на Бога. Он исходит из того, что в основе религиозного использования слова «Бог» лежит опыт знакомства с самим Богом26. Большинство людей обучаются говорить о Боге, взаимодействуя с другими людьми, в частности с религиозным сообществом. Обучаясь религиозным практикам, член религиозной общины обучается указывать на Бога, говоря о нем и понимая, в каких практиках он участвует, а именно указывать на того, в кого верят и верили его предшественники в этом сообществе, на кого они указывали27.
Естественно, что люди начинают говорить о Боге, обычно включаясь в то или иное сообщество, и как его часть они стараются использовать имя «Бог»
24 Крипке. Указ. соч. С. 96. Главным условием в его представлении этого механизма является намерение использовать имя в соответствии с тем, как его используют те, у кого субъект научился его правильно использовать. Понятно, однако, что иметь намерение и выполнить его — не одно и то же.
25 Там же. С. 48—49. Идея жесткой десигнации собственных имен — семантическая гипотеза, которую невозможно обосновать, ссылаясь на факты.
26 Эту гипотезу трудно проверить — особенно ту часть, которая предполагает, что, имея некий опыт сверхъестественного, человек может безошибочно идентифицировать его как опыт знакомства с самим Богом. Но в конце концов можно допустить как то, что Бог в этих случаях гарантирует правильность подобных выводов, так и то, что любой реальный религиозный дискурс восходит к какому-то опыту знакомства с самим объектом соответствующей религиозной веры.
27Алстон. Указ. соч. С. 119.
для указания на тот же объект, на который указывали с его помощью их предшественники в этом сообществе. Но это не делает эти использования слова «Бог» автоматически указывающими прямо на Бога. Они будут успешными в этом отношении, только если действительно заимствуют референцию у соответствующих предшествующих использований термина, и если эти использования действительно восходят к какому-то опыту знакомства с самим Богом. Предполагаемый религиозной картиной мира факт, что в основе соответствующей религии лежит некая непрерывная цепь коммуникаций, восходящая, так или иначе, к опыту взаимодействия с самим Богом, требует объяснения.
Как установить факт заимствования референции выражением или его появлением в высказывании из некоего предшествующего словоупотребления? Два появления имени могут обозначать одно и то же (быть кореференциальны) и при этом не быть связанными отношением заимствования референции. Чтобы одно появление выражения заимствовало референцию у другого, референция первого должна определяться референцией второго, а не быть случайно такой же, как у него.
Далее, если объект представлен в ситуации его наречения соответствующим именем не целиком, а лишь каким-то своим состоянием, срезом или набором характеристик, то что гарантирует, что имя в последующем использовании, исторически производном от данного, будет указывать на сам объект, а не на соответствующие его части?
Но даже если предположить, что закрепление референции за определенным объектом обеспечивается исторической преемственностью коммуникации и каузальными связями между объектом референции, коммуникаторами и множеством использований конкретного имени, то из этого еще не следует способность компетентных пользователей прямо референциальных имен понимать их значения в отсутствие непосредственного доступа к их денотатам, если понять значение имени — значит приписать ему денотат.
Анафорическое использование имени в обычном разговоре
Хотя отношение заимствования референции не представляется возможным вывести из каких-то эмпирических данных, во всяком случае из тех, что обычно доступны в коммуникации, есть лингвистические конструкции, стандартно интерпретируемые как образцы такого рода заимствований. Речь идет об анафорах. Например, обычное прочтение предложения «У Пети есть осел, и он его бьет», делающее его высказывание правдоподобным, состоит в приписывании местоимениям «он» и «его» референций, заимствованных, соответственно, у выражений «Петя» и «осел» (хотя, конечно, это не единственная доступная интерпретация). Кто бы ни был Петя, «он» в этом предложении при этом прочтении указывает на этого индивида; это не то же самое, как если бы случайно референтами появлений выражений «Петя» и «он» в данном высказывании оказался один и тот же индивид.
Анафоры могут связывать между собой элементы одного высказывания или разных высказываний в рамках единого разговора или текста — иначе говоря,
дискурса28. Соответственно, можно рассматривать историческую последовательность коммуникаций, происходящих из единого источника — ситуации наречения объекта собственным именем, — как единый растянутый во времени дискурс, некоторые элементы которого связаны анафорическими отношениями. Как и отдельные высказывания внутри дискурса, отдельные дискурсы могут быть связаны общей темой — тем, о чем они все что-то сообщают. Такой темой может быть в том числе и единичная вещь — событие, место и даже индивид. При этом разные дискурсы могут использовать разный словарь для разговора об этой общей теме, в частности разные имена. Такой расширенный дискурс можно назвать обычным разговором, так как для него характерно, что его участники понимают, о чем или о ком идет речь, без дополнительных указаний или предварительной работы с контекстом.
Намерение использовать имя так, как это делали другие, здесь не играет существенной роли, так как в обычном разговоре важно, как воспринимается появление имени, а не с какой целью оно высказывается. Разумеется, обычно, если субъект делает высказывание в рамках некоего обычного разговора, он использует какое-то выражение в этом высказывании для указания на тему этого разговора, и в этом смысле он интенционально участвует в развитии обычного разговора. Но он может не понимать, о чем или о ком идет речь, а просто использовать то имя, которое используют другие, чтобы участвовать в их разговоре. В этом случае он не будет интенциональным участником обычного разговора; и тем не менее, если он удачно вписался в разговор, его использование имени могут понять как соответствующее данному обычному разговору, т.е. развивающее его тему.
Любую именную группу в семантике, анализирующей значения выражений с точки зрения их участия в построении конкретного дискурса, предлагается рассматривать как вводящую некий предмет разговора, удовлетворяющий условиям, выраженным использованными в дискурсе предикатами, — так называемый дискурсивный референт, интерпретация которого состоит в подстановке на его место подходящей сущности в мире, о котором идет речь — индивидуального объекта или множества. Поэтому дискурсивные референты принято обозначать переменными. Так, высказывание «У Пети есть осел. Он его бьет» можно пред-
28 Существует теория, трактующая собственные имена, использованные прямо референ-циально, как своего рода анафоры, заимствующие свои референции из предшествующего дискурса или из контекста (см.: Van der Sandt R. Presupposition projection as anaphora resolution // Journal of Semantics. 1992. Vol. 9. P. 333-377; MaierE. Proper Names and Indexicals Trigger Rigid Presuppositions // Journal of Semantics. 2009. Vol. 26. P. 253-315). Но даже если контексты можно моделировать таким образом, чтобы они связывали лингвистические элементы дискурсов, данный подход никак не решает проблему интерпретации исторических имен, а также имени «Бог», когда они использованы без дискурсивных антецедентов. Обычный набор нелингвистических обстоятельств и объектов, которые можно объединить в ситуацию современного дискурса о Цицероне и представить как контекст, предваряющий такой дискурс, может в лучшем случае включать какие-то изображения или иные неязыковые репрезентации Цицерона. То же самое относится к любому теологическому разговору о Боге. Но мы все же не согласимся, что, говоря, что Бог создал мир, мы высказываем мысль, что какие-то репрезентации Бога создали мир. В этом случае мы, скорее всего, выскажем нечто ложное вместо предположительно истинной пропозиции.
ставить как следующую совокупность переменных и условий, соответствующих содержанию этого дискурса29:
[х у z k: Петя(х) осел(у) имеет(х, у) z = x k = y бьет^, k)],
где переменные представляют дискурсивные референты, «Петя(х)» читается как «х зовут Петя», квадратные скобки задают границы информации, сообщаемой дискурсом на момент интерпретации, а пробелы соответствуют логическому оператору конъюнкции: они обозначают просто, что соответствующие компоненты добавлены к уже имеющимся30.
В рамках обычного разговора имя может вводить не один, а два референта: собственно дискурсивный референт — нечто, о чем идет речь в данном дискурсе, — и тему, объединяющую данный дискурс с серией прошлых дискурсов31. Когда имя вводит тему обычного разговора, интерпретация его дискурсивного референта по умолчанию состоит в подстановке на его место соответствующей темы (что можно выразить условием тождества). Рассмотрим аналог этой процедуры, характерный для интерпретации простого дискурса. Один человек говорит:
(3) Этот стул прекрасен,
а второй добавляет:
(4) Да, красивый стул.
«Этот стул» и «стул» вводят каждый свой дискурсивный референт; но из контекста ясно, что речь идет об одном и том же объекте: поэтому эту часть содержания дискурса можно отразить с помощью условия тождества референтов двух этих выражений (точнее, их появлений в данном дискурсе). При этом для понимания данного дискурса не важно, что стул, который выделяют оба участника разговора, дан им немного по-разному (положим, они смотрят на него с разных сторон). Так же точно, если (4) произносится через день после произнесения (3) субъектом, присутствовавшим при произнесении первой фразы, и автор этой фразы присутствует при произнесении (4), обоим, скорее всего, будет ясно, о каком стуле они говорят. Сам стул, может быть, даже не дан в ситуации, в
29 При определенном его прочтении, разумеется.
30 Этот способ репрезентации дискурсов и терминология были разработаны в рамках дискурсивно-репрезентационной теории — самого популярного подхода к моделированию зависимости интерпретации высказываний от изменений их дискурсивного окружения, изложенного: Kamp H. A theory of truth and semantic representation // Formal Methods in the Study of Language / J. A. G. Groenendijk, T. M. V. Janssen, M. B. J. Stokhof, eds. Amsterdam, 1981. P. 277322; Heim I. The Semantics of Definite and Indefinite Noun Phrases. Amherst, 1982, Kamp H., Rey-le U. From Discourse to Logic. Kluwer, 1993.
31 В любом дискурсе, если он достаточно информативен, можно выделить некую самую важную мысль, вокруг которой он развивается, или наиболее значимый объект, о котором он говорит. Но тема обычного разговора просто связывает воедино последовательность дискурсов: при этом то обстоятельство, что «Цицерона» в дискурсе, частью которого является высказывание «Маша хорошо знает труды Цицерона», связывает этот дискурс с предшествующими разговорами о Цицероне, может не делать Цицерона важным предметом данного конкретного обсуждения. Речь может идти о Маше и ее замечательных способностях, а Цицерон всего лишь упомянут в ряду свидетельств этих способностей.
которой высказывается (4). Если нет никаких других стульев, о которых (4) могло бы быть правдоподобно высказано его автором, с точки зрения интерпретатора, то очевидной стратегией интерпретации того, что в нем высказывается, будет та, которая заимствует референт появления в нем слова «стул» у появления «этот стул» в (3), несмотря на разрыв во времени и смену обстановки.
Соответственно, если произнесение юношей, представившегося Марком Туллием, вводит для его аудитории тему, встраивающую этот новый дискурс, состоящий пока из одного только произнесения имени, в череду предшествующих дискурсов, восходящих к наречению некоего младенца Марком Туллием, то то, что он говорит, может быть представлено следующим набором элементов: (5) [х у: говорящий(х)ш Марк_Туллий(х)а. Марк_Туллий(у)а1 х = у].
Здесь пара элементов <у, Марк_Туллий(у)а1> вводит объект, о котором речь шла в некоем первоначальном дискурсе, продолжением которого является данный, и говорит, что имеет место объект, нареченный в первоначальном дискурсе Марком Туллием. Этот дискурс в приведенной схеме представлен с помощью индекса «ё1»32. «Ш», в свою очередь, обозначает текущий дискурс (учитывая, что необязательно известно, какой он по счету относительно первоначального). Вместе все условия, описывающие рассматриваемый дискурс, воспринимаемый как представление говорящим себя, сообщают, что говорящий называет себя Марком Туллием, и он есть тот самый индивид, которого называли Марком Туллием в предшествующем (первоначальном) дискурсе.
Понятно, что имя, которым был наречен реальный Марк Туллий Цицерон, было латинским, а не русским, как в приведенном описании. Вообще, участники обычного разговора могут даже не знать, каким конкретно именем данный индивид был изначально наречен. К тому же (5) можно читать таким образом, что субъект, представившийся Марком Туллием, отождествляется с младенцем, некогда названным Марком Туллием, что делает интерпретируемый дискурс по меньшей мере странным: понятно, что взрослый человек в здравом уме вряд ли будет отождествлять себя с младенцем. Мы понимаем, что тот, с кем он себя отождествляет, именуя определенным образом — таким, который дает понять другим, кто он есть, — есть сущность, не ограниченная рамками первоначального дискурса и ситуации, в которой он разворачивался.
С этой точки зрения более общим условием, вводящим тему обычного разговора, будет такое, которое использует не имя, фактически использованное в первоначальном дискурсе, а наиболее распространенное имя данного индивида, конвенционально закрепленное за ним. Так, (5) можно с учетом этого изменения переписать как
(6) [х у: говорящий^ Марк_Туллий(х)а1 Цицерон(у)мл х = у],
32 Если известны координаты первоначального дискурса или какие-то иные индивидуи-рующие его параметры, уместно использовать их вместо цифры 1. Но если участники обычного разговора сами участвовали в первоначальном дискурсе, они и так понимают, о каком объекте идет речь; а для большинства других участников обычного разговора характерно незнание индивидуирующих параметров первоначального дискурса. Поэтому обозначение привязки к нему просто цифрой 1 или 0 является более общим.
где условие Цицерон(у)а1—ак следует читать как сообщающее, что темой данного дискурса является индивид, известный как Цицерон по некой последовательности дискурсов ё1—ёк. Естественно, интерпретатор может не знать конкретную последовательность дискурсов, общей темой которых является Цицерон; но он обычно может указать тип дискурса, формирующего такую последовательность. В таком случае условие Цицерон(у)а1—Л можно заменить на Цицерон(у)ми, где индекс обозначает сумму определенных исторических дискурсов.
В схеме (6), как видно, вместо референта первоначального дискурса фигурирует сущность, не привязанная к конкретному дискурсу и, соответственно, к конкретному набору состояний или явлений, посредством которых она доступна для идентификации участникам каких-либо дискурсов в рамках соответствующего обычного разговора. Тема обычного разговора в этом отношении — не обычный дискурсивный референт: ее характеризует неизменность относительно множества дискурсов, независимость как от представлений участников этих дискурсов о том, какую вещь в мире она представляет, так и от контекстов, в которых разворачиваются эти дискурсы (если не считать первоначальный). В определенном отношении она представляет собой «черный ящик» для тех, кто о ней говорит в исторической перспективе: они не имеют к ней полноценного когнитивного доступа. И, соответственно, они не могут осуществить процедуру подстановки на ее место чего-то другого в качестве денотата вводящего ее выражения, без того чтобы не подменить предмет разговора (или мысли) — процедуру, выполнение которой предполагает интерпретация обычного дискурсивного референта33.
Проективность и единство темы
Семантическая жесткость темы дискурса имеет прагматические основания. Обратимся снова к обычным анафорам. Понимание высказывания (4) как продолжения высказывания (3) предусматривает, в частности, что референт появления «стул» в (4) есть тот же самый объект, что является референтом «этот стул» в (3), несмотря на изменения, которые с ним произошли за прошедшее между высказываниями время. Эта установка единства объекта некоего множества референций выбирается участниками коммуникации, так сказать, по умолчанию. Именно благодаря ей мы можем приписывать (4) определенную коммуникативную роль относительно (3), а именно роль выражения согласия с (3). Если бы «этот стул» в (3) и «стул» в (4) каждое вводило в разговор только те явления или стадии стула, которыми этот стул был дан говорящим в ситуациях их соответствующих высказываний, (4) приписывало бы красивость другому предмету — другой совокупности идентифицирующих черт — по сравнению с тем, о котором (3) говорило бы, что он прекрасен. Понимание высказываний как реплик на определенные высказывания, сделанные прежде, приписывание им тех или иных дискурсивных ролей и т.п. важные для обычной коммуникации эффекты не могли бы быть реализованы без презумпции единства объекта, представляе-
33 Эти черты делают ее скорее константой, чем переменной; поэтому я выделил тему в (6) жирным шрифтом.
мого более чем одним дискурсивным референтом. Как правило, в дискурсе предполагается, что это единство сохраняется на всем протяжении его развития.
Но если под референтом появления «стул» в (4) понимался бы только тот же объект, на который указывало «этот стул» в (3), то этим объектом вполне могло быть явление стула в контексте (3) или соответствующая его стадия. Однако установка единства объекта референций обычно сочетается с проективностью его именования: Цицерон дан в ситуации его наречения Марком Туллием только в определенном своем состоянии — в состоянии младенчества. Но наречение такого сложного объекта, относительно которого обычно предполагается, что он будет развиваться и меняться во времени, именем обычно предполагает, что данное имя будет относиться к нему и в будущем, несмотря на изменения, которые с ним произойдут. Однако и для объектов, которые кажутся нам более простыми, — таких, как стулья, — проективность есть обычный способ фиксации их в дискурсах. В этом отношении присвоение любого имени объекту проективно: оно отображает этот объект на множество его возможных будущих изменений.
Проективность использования именных групп делает их референтами сущности, выходящие за рамки конкретной перцептивной ситуации и конкретного временного эпизода. Проективное использование «этот стул» в (3) в сочетании с презумпцией единства объекта референций обоих интерпретируемых терминов обеспечивает искомое понимание дискурса, включающего (3) и (4), как говорящего о конкретном стуле. В этом смысле некоторые объекты, о которых говорят дискурсы, являются темами этих дискурсов в смысле сходном с тем, что характеризует тему обычного разговора.
Аналогично, если один разговор воспринимается как развитие другого, тот предмет, который делает его развитием этого предшествующего разговора, по умолчанию воспринимается как нечто единое для обоих этих разговоров, независимо от того, как именно он был дан их участникам и какие с ним произошли изменения. И за счет проективности выражений, посредством которых он был введен в первый дискурс (если только не были использованы выражения, специально сконструированные для обозначения стадий, срезов, явлений и т. п.), этот предмет не тождественен тем его чертам или составляющим, которыми он был представлен участникам первого разговора или на основании которых он мог быть ими идентифицирован. Соответствующие изменения предмета и различия в его представлениях, разумеется, могут быть отражены в описаниях черт, приписываемых ему во втором разговоре. Но семантическое единство предмета этим не нарушается, а, напротив, скорее закрепляется, поскольку коммуникаторы воспринимают его как некое единое ядро более сложных конструкций, состоящих из него и происходящих с ним изменений.
Но наши современные разговоры о Цицероне могут быть не связаны той же темой, что и разговоры о нем его современников. Мы просто не знаем, восходит ли наш современный обычный разговор об этом человеке к какому-то обычному разговору о нем, конституированному дискурсами его современников. Наш обычный разговор об историческом Цицероне восходит к какому-то дискурсу (или, скорее, совокупности дискурсов), положившему начало конвенциональной истории Европы. Как эти дискурсы тематически связаны с предшествующими
дискурсами, нам доподлинно неизвестно; мы можем полагаться только на тематическое единство конвенциональной истории. Поэтому не исключено, что наши обычные референциальные использования имени «Цицерон», если не являются чистым цитированием античных авторов, указывают не на того самого человека, которого когда-то его современники называли Марком Туллием Цицероном, а на некий абстрактный, хотя и уникальный, объект — исторического Цицерона. Схема интерпретации, представленная в (6), вполне совместима с этим сценарием.
Рассуждая теоретически, можно представить себе исторический аналог ситуации знакомства людей с Богом (по каким-то его явлениям) и его наречения соответствующим именем. Другое дело, насколько это правдоподобная историческая гипотеза. Но независимо от ее правдоподобия можно предположить, что обычный теологический разговор о Боге в рамках соответствующей религии восходит к некой начальной ситуации или множеству ситуаций, в которых имя «Бог» приобрело семантическую жесткость в том смысле, что было закреплено за единым объектом, тематически объединившим некую последовательность состоявшихся дискурсов с неопределенным множеством будущих и возможных дискурсов. Согласно предложенной модели, вклад появления слова «Бог» в этом значении в интерпретацию дискурса должен соответствовать схеме:
[х у: Бог(х)а. Бог(у)от х = у],
где «БТ» указывает на начальный теологический дискурс.
Если начальный теологический дискурс не восходит ни к каким явлениям Бога участникам этого дискурса, то темой соответствующего обычного разговора может быть разве что абстракция, подобная историческому Цицерону. Но, вероятно, он все же восходит к какому-то откровению, и в этом случае проективность именования и единство темы, соединяющей вместе последовательность дискурсов, фундированных этим явлением, обеспечивают выполнение задачи указания на Бога при референциальном использовании имени «Бог» в рамках соответствующего обычного разговора34.
При этом появление нового религиозного опыта необязательно будет генерировать радикально новый дискурс о Боге; его лингвистическая фиксация вполне может встраиваться и, судя по всему, обычно встраивается в уже устоявшуюся последовательность таких дискурсов, просто приписывая новые черты тому, о чем уже шла речь прежде35.
Конечно, мы не можем знать наверняка, исходя из доступных нам данных, что говорим именно о самом Боге, а не о каких-то его свойствах или наших представлениях о нем. В этом отношении стандартная концепция референции собственных имен и аналогичных им терминов представляет реальную проблему для любого, кто пытается высказать что-то о самом Боге. Однако из этого не следует, что разговоры о Боге бессмысленны в неопозитивистском смысле этого
34 Обычного в описанном выше техническом смысле, а не в том смысле, что он не богословский или не научный.
35 В этом случае сначала дискурсивный референт, вводимый описанием нового опыта, отождествляется с темой обычного разговора, который он продолжает, а затем этому референту приписываются новые черты, обобщающие соответствующий опыт.
слова, так как с аналогичными трудностями сталкивается практически любой нормальный разговор об исторических объектах. «Бог» как собственное имя, возможно, не вполне типичный представитель вида, но, даже говоря об окружающих нас вещах, людях и местах, мы не можем быть до конца уверены, что используем для указания на них выражения, исторически связанные с ними, а не с какими другими вещами (конкретными или абстрактными). Однако из невозможности связать собственное имя отношением референции со строго определенным объектом даже в рамках некоего фиксированного способа его употребления, не следует еще, что его референтом при данном способе употребления является что-то иное. Скорее проблемы такого рода демонстрируют уязвимость стандартной теории значения собственных имен вообще, чем неадекватность привычных представлений о том, что сообщают нам те или иные имена, в частности о денотате имени «Бог».
Ключевые слова: собственное имя, референция, единичная вещь, интерпретация, высказывание, дискурс, анафора, определенная дескрипция, прямая референция, тема, обычный разговор.
The Problem of References of Proper Names: Theological Aspect
A. Chernyak
In the article some problems concerned an application of standard conception of reference to the word "God" are considered in tradition of analytic philosophy. The author engages in a discussion with R. Swinburne and W. Alston. According to conception mentioned above proper names denote particular things. But an interpretation of such expressions in accord with the standard view presupposes that proper referents should be assigned to them, and those to be found in a world the utterance of the name is about. But in order to do this an interpreter has to be able to identify the referent. Meanwhile even those things which we can immediately interact with, are structurally complex and susceptible to changes, including differences in presentations to subjects. This makes their givennes and identification quite a problem. Yet more problematic looks an assignment of a standard reference to a name which is supposed to designate something unable to be immediately given to any competent language speaker, like historic object, event or person, or God. This paper analyses different accounts of interpretation of proper names. It proposes a model of interpretation according to which proper names may be assigned standard references without the referents to be somehow given an agent of an utterance, based on a Kripkean historical account coupled with an understanding of proper names as anaphors. Its application to conventional uses of the name «God» in monotheistic discourses is critically analyzed.
Keywords: Proper Name, Reference, Particular Thing, Interpretation, Utterance, Discourse, Anaphora, Definite Description, Direct Reference, Theme, Usual Talk.
Список литературы
1. Никифоров А. Л. Онтологический статус имен собственных // Эпистемология и философия науки. 2012. Т. 32. № 2.
2. Риккерт Г. Границы естественнонаучного образования понятий. СПб., 1997.
3. Фреге Г. Избранные работы. М., 1997.
4. Alston W. P. Referring to God // Philosophy of Religion. 1988. Vol. 24. P. 114-115, 117-118.
5. Barwise J., Cooper R. Generalized Quantifiers and Natural Language // Linguistics and Philosophy. 1981. Vol. 4. No. 2. Р. 159-219;
6. Burge T. Reference and Proper Names // Journal of Philosophy. 1973. Vol. 70. № 14. Р. 425439.
7. Donnellan K. S. Proper Names and Identifying Descriptions // The Semantics of Natural Language / D. Davidson, G. Harman, eds. Dordrecht, 1972.
8. Heim I. The Semantics of Definite and Indefinite Noun Phrases. Amherst, 1982.
9. Kamp H. A theory of truth and semantic representation // Formal Methods in the Study of Language / J. A. G. Groenendijk, T. M. V. Janssen, M. B. J. Stokhof, eds. Amsterdam, 1981. P. 277-322.
10. Kamp H, Reyle U. From Discourse to Logic. Kluwer, 1993.
11. Kripke S. A. Naming and Necessity. Cambridge (MA), 1980.
12. Maier E. Proper Names and Indexicals Trigger Rigid Presuppositions // Journal of Semantics. 2009. Vol. 26. P. 253-315.
13. Mill J. S. A System of Logic. L., 1867.
14. Montague R. The Proper Treatment of Quantification in Ordinary English. Formal Philosophy // Selected Papers of Richard Montague. L., 1974. Р. 17-34.
15. Putnam H. Mind, Language and Reality: Philosophical Papers. Cambridge, 1975.
16. Russell B. A. W. Knowledge by Acquaintance and Knowledge by Description // Idem. The Collected Papers of Bertrand Russell. 1983. Vol. 6. P. 148-161.
17. RussellB. A. W. On Denoting // Idem. The Collected Papers of Bertrand Russell. 1905. Vol. 4. P. 415-427.
18. Russell B. The Problems of Philosophy. N. Y., 1997.
19. Searle J. Proper Names // Mind. 1958. Vol. 67. P. 166-173.
20. Strawson P. F. Individuals: An Essay in Descriptive Metaphysics. L., 1959.
21. Swinburne R. The Coherence of Theism. Oxford, Clarendon, 1993.
22. Van der Sandt R. Presupposition projection as anaphora resolution // Journal of Semantics. 1992. Vol. 9. P. 333-377.
