CC BY
74
А.М. Ранчин
БЛОК, МАНДЕЛЬШТАМ, ХЛЕБНИКОВ И ОКТЯБРЬСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ: О ПОДТЕКСТАХ СТИХОТВОРЕНИЯ ИОСИФА БРОДСКОГО «УЗНАЮ ЭТОТ ВЕТЕР, НАЛЕТАЮЩИЙ НА ТРАВУ...»
Аннотация
В статье рассматривается стихотворение Иосифа Бродского «Узнаю этот ветер, налетающий на траву...» Доказывается, что литературный подтекст этого произведения образуют стихотворные тексты Александра Блока, Осипа Мандельштама и Велимира Хлебникова, посвященные русской революции. Революция мыслится Бродским как культурная катастрофа, с ней соотнесена личная драма автора - эмиграция и расставание с возлюбленной.
Ключевые слова: поэзия Иосифа Бродского, поэзия Осипа Мандельштама, поэзия Александра Блока, поэзия Велимира Хлебникова, литературные подтексты, интертекст, Октябрьская революция.
Ranchin A.M. Alexander Blok, Osip Mandel'shtam, Velimir Khlebnikov and the October revolution: the literary subtext of the poem of Joseph Brodsky «I recognize this wind battering the limp grass... »
Summary. The article discusses the poem of Joseph Brodsky «I recognize this wind battering the limp grass...» It is proved that the literary subtext of this work is constituted by the poetic texts of Alexander Blok, Osip Mandel'shtam, Velimir Khlebnikov which are dedicated to the Russian revolution. Revolution is treated by Brodsky as a cultural disaster, it correlates with the personal drama of the author -emigration and separation from the beloved.
Стихотворение «Узнаю этот ветер, налетающий на траву...» (1975), входящее в цикл «Часть речи» (1975-1976), неоднократно было предметом исследовательского внимания . Приходилось
о нем писать и мне. В этой статье я ограничусь только анализом поэтических подтекстов этого произведения, связанных с темой Октябрьской революции, - темой, которая подается Бродским прикровенно, посредством тайнописи - так, что на первый (а может статься, «и на второй») взгляд никаких отсылок к этому историческому событию в стихотворении попросту нет.
Перечитаем текст.
Строки 1-4:
Узнаю этот ветер, налетающий на траву, под него ложащуюся, точно под татарву. Узнаю этот лист, в придорожную грязь падающий, как обагренный князь2.
Это узнавание конечно же не может быть понято буквально. Один из инвариантных мотивов цикла «Часть речи» - расставание с родиной, причем он представлен сразу, в первом из стихотворений: «уже не ваш, но / и ничей верный друг вас приветствует с одного / из пяти континентов, держащегося на ковбоях; / я любил тебя больше, чем ангелов и самого, / и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих» («Ниоткуда с любовью, надцатого мар-тобря...» [II; 397]). Соответственно, подразумевается узнавание в американской осени, в американском листопаде - осени и листопада русских. (Цикл «Часть речи» создавался в эмиграции, спустя три-четыре года после того, как автор покинул родину.)
Но эта очевидная трактовка не разрешает всех недоумений. Неожиданным, внешне не мотивированным выглядит сравнение ложащейся, никнущей под ветром травы с татарвой. Уподобление листа князю мотивировано подразумеваемой ассоциацией «падающий [значит, осенний, красный] лист - обагренный [окровавленный, израненный] князь». Но эта ассоциация сначала может показаться поверхностной и натянутой. Одна из мотиваций первого сравнения - языковая, построенная на паронимической аттракции трава - татарва. Сопоставление предстает своего рода лингвистическим метаописанием: как трава ложится под ветер, так и лексема 'трава' под лексему 'татарва'. В 'татарве' как бы свернута 'трава': т[ата]рва.
Метаописательность вообще присуща Бродскому и, может быть, особенно циклу «Часть речи». Она задана уже заглавием
«Часть речи»: цикл - часть русской речи, часть русской поэзии, ее своеобразная манифестация. Поэтому закономерным был бы поиск интертекстуального ключа или ключей к образам травы - татарвы и листа - князя. Один из этих ключей спрятан в стихотворении Осипа Мандельштама «Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма...» (1931). Есть в нем и «татарва», и ассоциативно связанные с ней «князья». Приведем соответствующие строки и -для необходимого понимания их - ближайший контекст:
Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма, За смолу кругового терпенья, за совестный деготь труда. Как вода в новгородских колодцах должна быть черна и сладима, Чтобы в ней к Рождеству отразилась семью плавниками звезда. И за это, отец мой, мой друг и помощник мой грубый, Я — непризнанный брат, отщепенец в народной семье — Обещаю построить такие дремучие срубы, Чтобы в них татарва опускала князей на бадье3.
Из различных существующих толкований этого стихотворения мне представляется предпочтительной интерпретация М.Л. Гаспарова: «Обращено стихотворение, вероятнее всего, к русскому языку. Сквозной образ стихотворения - колодезные срубы: в первой строфе на дне их светится звезда совести (образ из Бодлера), во второй расовые враги топят в них классовых врагов <...>. Это значит: <...> поэт <...> принимает на себя смертные грехи народа, которому он чужд. <...> Мы видим, что отношение поэта к отвергнутому современному миру сложнее, чем кажется с первого взгляда»4.
Интерпретация М. Л. Гаспарова нуждается лишь в одной корректировке. И.З. Сурат совершенно справедливо отводит мнение, что адресатом этого «темного» стихотворения является русский язык: «<...> Разве русский язык требует от поэта тех жертв, о которых дальше идет речь? Этих жертв может требовать только народ, а точнее - поэт сам готов идти на любые жертвы ради того, чтоб народ признал его своим, ради сохранения связи с народом через поэтическую речь и общую историю. "Привкус несчастья и дыма", "смола кругового терпенья", "совестный деготь труда" -это те свойства поэзии, которые делают ее близкой народу, лежат в основании их общности»5. Исследовательница оспаривает мнение
М.Л. Гаспарова, но он лишь повторил трактовку, принадлежащую О. Ронену6.
Упоминание о «князьях», опускаемых в «срубы» на «бадье», отсылает у Мандельштама, очевидно, не только к давней русской истории, к временам монголо-татарских нашествий (впрочем, такой эпизод в точности, кажется, не известен), но и к событию недавнего прошлого - к убийствам большевиками великих князей и княгинь из дома Романовых, тела которых были сброшены («опущены») в шахты. Помимо великих княжон и наследника цесаревича Алексея - детей последнего российского императора, сброшенных в шахту после расстрела вместе с родителями, это великая княгиня Елизавета Федоровна и князья Сергей Михайлович, Игорь Константинович, Константин Константинович и Иоанн Константинович, в ночь на 18 июля 1918 г. сброшенные в шахту Нижняя Селимская недалеко от города Алапаевска (все они, кроме великого князя Сергея Михайловича, были сброшены в шахту живыми)7. Замена реальных шахт на колодезные «срубы», в частности, по-видимому, мотивирована чеховским интертекстом: в комедии «Вишневый сад» упоминается звук, похожий на звук лопнувшей струны; возможным источником этого звука оказывается упавшая бадья в шахте. Автор стихотворения «Сохрани мою речь за привкус несчастья и дыма.», вспоминая события революции и послереволюционного времени, мог истолковать чеховский образ-символ как эсхатологический, а «бадья» из «Вишневого сада» естественно рождала ассоциации шахты с колодцем.
В стихотворении Бродского от мандельштамовской противоречивой «готовности-неготовности» принять недавнее прошлое и выросшее из него настоящее советской России ничего не остается. Воспоминание о «татарве», расправляющейся с князьями, предстает здесь как символ кровопролитной, жестокой истории Отечества как старинной, так и не столь недавней. Мандельшта-мовская «татарва», как справедливо указал С.Г. Шиндин, ассоциируется с новым советским «варварским» поколением8.
Соседство травы, словно ложащейся под татарву, о которых говорится в первых двух строках стихотворения Бродского, с раненым князем, очевидно, мотивировано историей далекого прошлого - событиями 1223 г., первого столкновения русичей с монголо-татарами - битвы при Калке. Это история гибели
Мстислава Романовича Киевского и его двух зятьев - князей Андрея и Александра Дубровецкого, защищавших укрепленный стан и сдавшихся татарам только на условии сохранения жизни себе и своим ратникам, но обманутых. Свидетельства об их трагической и позорной смерти Бродский, несомненно, знал, так как они постоянно повторяются не только в научных трудах, но и в популярных исторических сочинениях, и в различных курсах и учебниках истории. Приведу эти известия в изложении Н.М. Карамзина, чью «Историю государства Российского» Бродский, несомненно, ко времени написания стихотворения прочитал: «Остервенелые жестоким сопротивлением великодушного Мстислава Киевского, и вспомнив убиение своих Послов в нашем стане, Моголы изрубили всех Россиян, трех Князей задушили под досками, и сели пировать на их трупах!»9 Известие о гибели трех князей восходит к свидетельству Тверской летописи под 6732 (1224) г.: татары «князей издавиша, подкладше подъ дощки, а сами на верху сЬдоша обЪдати, и тако издохошася и животъ свой скончаша»10.
Расправа, учиненная монголо-татарами над тремя князьями, и убийство большевиками родственников и свойственников Николая II для Бродского, по-видимому, символически смыкаются и перекликаются, осознаются поэтом как вехи, знаменующие торжество деспотизма, некоей метафорой которого становится «татарщина» ('азиатчина').
«Татарва» в стихотворении Бродского может полемически отсылать к поэзии Александра Блока. В тексте Бродского (строки 5-6) осень растекается «широкой стрелой по косой скуле / деревянного дома в чужой земле». «Стрела», особенно с эпитетом «широкая», поданным как трансформация исходной лексемы «широкоскулая», напоминает о блоковской «стреле татарской древней воли» из цикла «На поле Куликовом»11. Напоминает скорее полемически, так как «татарва» в произведении Бродского никак не ассоциируется со свободой. В блоковском цикле «русское» и «татарское» одновременно противопоставлены и родственны друг другу: они символизируют два лика, две «ипостаси» русской души, причем «татарское» - 'природное, стихийное, хаотическое' -предстает воплощением души народной, а символическая, повторяющаяся, «вечная» встреча-битва на Куликовом поле трактуется как своеобразный символ тогда еще лишь возможной революции,
о чем свидетельствует автоинтерпретация цикла в блоковской статье «Народ и интеллигенция». Еще позже в стихотворении «Скифы» поэт выразит и приветствует Октябрьскую революцию, ее обновляющую стихию, представив себя и соотечественников в образе степняков-скифов. Скифы, в отличие от татар, не были тюрками, но Бродский, отвергающий блоковский гимн революции, вполне мог приравнять их татарам: ведь у поэта-символиста скифы подобно татарам - «азиаты <...> / С раскосыми и жадными
очами»12.
Ветер в стихотворении Бродского, несомненно, соотносится с ветром из Плача Ярославны, несшим «хиновьскыя стрЪлкы» на войско Игоря, так же как ложащаяся под его порывами трава -с травой, которая после поражения новгород-северского князя «ничить жалощами»13. Но одновременно ветер, пригибающий долу траву, подобно тому как «татарва» «давит» русских князей, и символизирующий некое властное, исполненное губительной силы начало, ассоциируется с ветром - символом революции, ее великой и страшной «музыки» в блоковской поэме «Двенадцать», символом, замыкающим в кольцо композицию поэмы14. В первой главке поэмы он описан в строках:
Ветер, ветер! На ногах не стоит человек.
Ветер, ветер — На всем божьем свете!15
Вероятная интертекстуальная связь с блоковским произведением имеет в стихотворении «Узнаю этот ветер, налетающий на траву... » особенный характер: это не преемственность, а своеобразный разрыв: вместо грандиозной символической картины, вместо космического ветра Революции - ветер «обычный», «природный», вместо символа - предметная, пейзажная, казалось бы, деталь. Красный («как обагренный князь») осенний лист, падающий под ветром в «придорожную грязь», может быть соотнесен с образом ветра в последней, 12-й главке поэмы: «Ветер с красным флагом / Разыгрался впереди»16. Но у Блока ветер и флаг как бы соприродны, принадлежа к одному символическому ряду, в то время как Бродский противопоставляет стихийный и враждебный («татарский») ветер листу-«князю» - его жертве. При этом если
Блок создает символы, то автор стихотворения «Узнаю этот ветер, налетающий на траву...» прибегает к (квази)предметным образам с полуприкрытой тропеической семантикой, проясняющейся благодаря литературному подтексту.
Бродский Блока как «певца Революции» любить не мог. Однако ему была чужда и поэтика автора «Двенадцати» и «Скифов». Свидетельства тому - и оценка блоковской трактовки петербургской темы как «банальной», и аттестация Блока как «наиболее безвкусного крупного русского поэта», и откровенное признание: «Блока <...> я не люблю, теперь пассивно, а раньше активно. <...> За дурновкусие»17. Эти декларации и оценки подтверждаются на примере рассматриваемого поэтического произведения: в строках стихотворения «Узнаю этот ветер, налетающий на траву...» соотнесенность с блоковскими текстами - неявная, замаскированная и полемическая.
Конечно, «татарский» пласт стихотворения «Узнаю этот ветер, налетающий на траву...» перекликается не только с блоков-скими «татарско-скифскими» мотивами. Интертекстуальные связи этого пласта более сложны: это и «Фелица» Державина, в которой акцентировано татарское происхождение автора, и другие его стихи (например, «Видение мурзы»), и мандельштамовские «Стихи о русской поэзии», в которых образ Державина овеян теми же «татарскими» ассоциациями18. Кроме того, татарская тема и «кай-сацкое имя», которое «язык во рту / шевелит в ночи, как ярлык в Орду» (строки 11-12), отсылает к мотиву разлуки автора с возлюбленной - Мариной (Марианной) Басмановой, к ее тюркским корням и к ассоциациям, которые рождает ее фамилия (ср. слово басма - 'пропуск в Орду')19.
Теперь обратимся к стихам 9-10 из последнего катрена этого текста:
И, глаза закатывая к потолку, я не слово о номер забыл говорю полку...
С.Н. Бройтман и Х.-Е. Ким исходную, правильную синтаксическую структуру этих строк восстанавливают так: «[С]трока "я не слово о номер забыл говорю полку" требует, чтобы мы для устранения очевидной бессмыслицы соединили "слово о" не
с находящимся рядом ("номер"), а с далеко отстоящим "полку" -и тогда восстанавливается фрагмент фразы: "Слово о полку [Иго-реве]", особенно учитывая заданные вначале мотивы "князя" и "набега". Так прочитанная фраза отсылает нас к метатекстуально-му уровню художественной реальности, к Слову, и одновременно позволяет увидеть здесь еще одну реминисценцию из метастихо-творения Мандельштама: "Я слово позабыл, что я хотел сказать."»20.
На мой взгляд, С.Н. Бройтман и Х.-Е. Ким реконструируют исходную синтаксическую структуру строк Бродского верно, но односторонне: вполне возможна, например, и исходная конструкция: «Я говорю полку, [что] забыл не слово [вариант: не Слово о полку], а номер»; возможны и иные реконструкции21. Строка Бродского предстает синтаксически аморфной и семантически многозначной. Своеобразным автометаописанием многозначного текста являются последняя и предпоследняя строки стихотворения, в которых лексема «язык» означает одновременно и 'орган речи', и 'пленный, от которого можно узнать нужные сведения'. Текст Бродского не линеен - компоненты высказывания, составляющие анализируемую строку, могут менять свои места. Высказывание образуется каждый раз заново, как мозаичный рисунок в калейдоскопической трубке. Текст не обладает неким заданным смыслом, - этот смысл (вос-)создается читателем стихотворения.
Начало стихотворения, содержащее мотив узнавания, контрастирует с концовкой, в которой говорится о забывании, причем в плане выражения это забывание проявляется в разрушении имени (названия) древнерусской «песни», которое разорвано на отдельные лексемы. (Строго говоря, «забыто», выпало из текста как раз имя - «Игореве».) Но одновременно именно благодаря упоминанию в финале о «Слове.» - ключе к тексту - начинает работать механизм памяти и узнавания, и власть поэзии торжествует над «дырявой» памятью лирического «я»: читатель должен по крупицам собрать рассыпанное по всему стихотворению «золото» «Слова.»22.
У разрушения, которому Бродский подвергает название древнерусской «песни», по-видимому, есть прецедент в русской поэзии. Это строки поэмы - «сверхповести» Велимира Хлебникова
«Война в мышеловке», где сказано о земле, преображенной эсхатологической катастрофой:
И когда шар земной, выгорев, Станет строже и спросит: «Кто же я?» — Мы создадим «Слово Полку Игореве» Или же что-нибудь на него похожее23.
Конечно, хлебниковская трансформация заглавия не столь радикальная, как у Бродского: вычеркивание предлога о не приводит к утрате смысла и к исчезновению названия «Игоревой песни», благодаря этому происходит смена падежа (предложного на дательный) и получается, что древнерусское творение - это не повествование об Игоревом походе, а посвящение Игорю и его воинству. Футурист Хлебников пишет не о разрыве с традицией, а о ее обновлении и о создании прежде написанного заново, его «сверхповесть» проникнута пафосом, радостным чувством революционного первотворчества. «Война в мышеловке» создавалась в несколько этапов, объединение разрозненных стихотворений в поэму происходило в 1919 г., а затем в 1922 г. сложилась новая редакция. «Война в мышеловке» - произведение революционное как по своей поэтике, так и по своему тону, рожденное 1917 г. Порой этот тон, этот настрой приобретает почти лозунговые формы выражения, как в строках из 17-й главки (нумерация главок принадлежит публикаторам и, возможно, не вполне отражает гипотетический авторский замысел): «Свобода приходит нагая, / Бросая на сердце цветы»; «Да будет народ государем, / Всегда, навсегда, здесь и там!», «Самодержавный народ»24.
У Бродского же мерцающая, пульсирующая в подтексте стихотворения память о 1917 г. - это память о катастрофе. Утопические чаяния и революционный пафос «будетлянина» поэту глубоко чужды. Память мучительно пытается собрать разбитое, расколотое название древнерусской «песни», а не создать такую же, обновленную.
Исследователи неоднократно задавали вопрос о том, что именно превращает в единое целое стихотворения, объединенные под общим названием «Часть речи», и затруднялись с ответом: «<...> Остается непроясненным, как стихотворения, составляющие художественное целое, связаны между собой и в какой логике рас-
положены внутри цикла»25; «<...> Нет ни одной подсказки, что же объединяет собранные в цикл стихи»26.
Однако на тематическом уровне связность цикла несомненна и достаточно прозрачна. В нем есть три инвариантные темы, объединенные общей семантикой разлуки, разрыва и их преодоления в слове, в творчестве: тема расставания с родиной, тема расставания с возлюбленной, тема «расставания» с Языком. Тема распада языка и разрыва с ним появляется еще в одном из первых поэтических текстов, написанных в эмиграции:
Можно сказать уверенно: здесь и скончаю я дни, теряя волосы, зубы, глаголы, суффиксы...
(«1972 год» [II; 292])
В стихотворении «Узнаю этот ветер, налетающий на траву... » все три темы звучат весьма отчетливо. При этом своеобразным метаописанием трех «разлук», трех «разрывов» становится революция 1917 г. - катастрофическое событие, полузашифрованное в подтексте благодаря аллюзиям на стихи Мандельштама, Блока и Велимира Хлебникова, рожденные этой революцией и в той или иной степени ей посвященные.
Единственным же средством преодоления этих «разрывов» остается память, запечатленная в слове. Как сказано в другом стихотворении, входящем в цикл «Часть речи»:
Зазимуем же тут, с черной обложкой рядом, проницаемой стужей снаружи, отсюда — взглядом, за бугром в чистом поле на штабель слов пером кириллицы наколов.
(«Заморозки на почве и облысенье леса...» [II; 411])
См., например: Бройтман С.Н., Кил ности в цикле И. Бродского «Часть научных трудов. - Тверь, 2003. - С. вых звукосмысловых соответствиях ное обозрение. - 2011. - № 112. -
« Х.-Е. О природе художественной реаль-речи» // Поэтика Иосифа Бродского: Сб. 335-337; Двинятин Ф. Еще о межъязыков поэзии Бродского // Новое литератур-С. 288-298; Левинг Ю. Иосиф Бродский
и Андрей Тарковский (Опыт параллельного прочтения) // Новое литературное обозрение. - 2011. - № 112. - С. 273-287.
Бродский И. Сочинения: В 4 т. Т. 2. - СПб., 1992. - С. 399. В дальнейшем стихотворение цитируется по этому изданию без указания страниц, цитаты из других стихотворений Бродского даются по этому изданию с указанием тома (римской цифрой) и страниц (арабскими цифрами) в тексте статьи. Мандельштам О. Полное собрание стихотворений / Вступ. ст. М.Л. Гаспарова и А.Г. Меца; Сост., подгот. текста и примеч. А.Г. Меца. - СПб., 1995. (Серия «Новая Библиотека поэта»). - С. 203.
Гаспаров М.Л. Поэт и культура. Три поэтики Осипа Мандельштама // Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. - С. 44. Сурат И. Мандельштам и Пушкин. - М., 2009. - С. 179. См.: Ронен О. Поэтика Осипа Мандельштама. - СПб., 2002. - С. 49. На этот реальный подтекст мандельштамовского стихотворения впервые указал О. Ронен: Ронен О. Поэтика Осипа Мандельштама. - С. 51. Шиндин С.Г. К интерпретации стихотворения Мандельштама «Сохрани мою речь навсегда...» // Поэзия и живопись: Сб. трудов памяти Н.И. Харджиева. -М., 2000. - С. 642.
Карамзин Н.М. История государства Российского: В 12 т. / Отв. ред. А.Н. Сахаров; Подгот. текста В.Ю. Афиани, В.М. Живова, В.П. Козлова. - М., 1991. -Т. 2-3. - С. 487.
Полное собрание русских летописей. - М., 2000. - Т. 15. Рогожский летописец. Тверской сборник. Стб. 342.
БлокА.А. Собрание сочинений: В 8 т. / Под общ. ред. В.Н. Орлова, А.А. Суркова, К.И. Чуковского. Т. 3: Стихотворения и поэмы. 1907-1921. - М.; Л., 1960. - С. 249. Лев Лосев посчитал цикл А.А. Блока «На поле Куликовом» основным претекстом для стихотворения Бродского; см.: Лосев Лев. Примечания // Бродский И. Стихотворения и поэмы / Вступ. ст., подгот. текста и примеч. Л.В. Лосева. - СПб., 2011. (Серия «Новая Библиотека поэта»). - Т. 1. -С. 615.
Там же. - С. 360.
Слово о полку Игореве / Под ред. В.П. Адриановой-Перетц. - М.; Л., 1950. (Серия «Литературные памятники»). - С. 27, 17.
См. об этом: Эткинд Е. «Демократия, опоясанная бурей». Композиция поэмы
А. Блока «Двенадцать» // Эткинд Е. Там, внутри. О русской поэзии ХХ века:
Очерки. - СПб., 1995. - С. 114-133.
Блок А.А. Собрание сочинений: В 8 т. Т. 3. - С. 347.
Там же. - С. 358.
Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским / Вступит. ст. Я. Гордина. М., 1998. С. 22, 155, 228.
См.: Бройтман С.Н., КимХ.-Е. О природе художественной реальности в цикле И. Бродского «Часть речи». - С. 336-337.
См. об этом: Левинг Ю. Иосиф Бродский и Андрей Тарковский (Опыт параллельного просмотра). - С. 275, примеч. 10; Лосев Лев. Примечания //
2
3
4
5
6
7
8
9
10
12
13
14
15
16
17
18
Бродский И. Стихотворения и поэмы. - Т. 1. - С. 616; Двинятин Ф. Еще о межъязыковых звукосмысловых соответствиях в поэзии Бродского. -С. 289, 297-298.
20 Бройтман С.Н., Ким Х.-Е. О природе художественной реальности в цикле И. Бродского «Часть речи». - С. 336-337.
21 Я предлагаю десять возможных реконструкций исходных вариантов этого высказывания: см.: РанчинА.М. О Бродском: Размышления и разборы. - М., 2016. - С. 153-156; первая публикация: Новое литературное обозрение. -2002. - № 56 См. также: Двинятин Ф. Еще о межъязыковых звукосмысловых соответствиях в поэзии Бродского. - С. 294-296. И.В. Фоменко склонен считать претекстом для строки Бродского абсурдную дату в «Записках сумасшедшего» Гоголя (Фоменко И.В. Цикл «Часть речи»: Опыт интерпретации // Иосиф Бродский: Проблемы творчества: Сб. научных трудов и материалов / Ред. А.Г. Степанов, И.В. Фоменко, С.Ю. Артёмова. - М., 2012. - С. 188), однако между стихом и записью нет по сути ничего общего: в отличие от строки поэта запись в повести не предполагает «правильной» реконструкции.
22 См. о реминисценциях из «Слова о полку Игореве» в стихотворении «Узнаю этот ветер, налетающий на траву...»: Ранчин А.М. О Бродском. - С. 68-76. Впервые опубликовано: Ранчин А.М. «Слово о полку Игореве» в поэзии Иосифа Бродского: Несколько наблюдений к теме // Вестник Московского университета. Сер. 9. Филология. 2007. № 5.
23 Хлебников В. Творения / Общ. ред. и вступит. ст. М. Я. Полякова; Сост., под-гот. текста и коммент. В.П. Григорьева и А.Е. Парниса. - М., 1986. - С. 455.
24 Там же. - С. 461.
25 Артёмова С.Ю. Человек У8 поэт в цикле «Часть речи» // Иосиф Бродский: Проблемы творчества. - С. 199.
26 Козлов В. И. Четыре подступа к циклу И. Бродского «Часть речи» // Пристальное прочтение Бродского: Сб. ст. - Ростов-на-Дону, 2010. - С. 111.
