CC BY
58
Оксана Погорелова
Биополитика детства
Рецензия на книгу: Социальная политика и мир детства в современной России. Е. Р. Ярская-Смирнова, Е. П. Антонова (ред.). М.: Вариант, 2009.
л:
"юбое исследование социальной эксклюзии и депривации в век .победившего релятивизма, кажется, обречено стать мишенью для критики. Исследователи, еще с университетской скамьи приученные «смотреть на вещи в их соотношении», с недоверием воспринимают все, что им кажется абсолютизацией различий. К примеру, элитология [Крыштановская, Радзиховский, 1993] 248 в академических дебатах всегда будет проигрывать теории стратификации [Радаев, Шкаратан, 1996] просто потому, что абсолютное различие в доступе к власти (есть всевластные элиты и есть серая управляемая масса) кажется релятивисту менее убедительным, чем представление об обществе как о слоеном пироге (где каждый класс получает свою идентификацию исключительно в сопоставлении со всеми остальными классами). Аналогичным образом абсолютная шкала бедности кажется нам сегодня менее убедительной, чем относительная [Овчарова, 2009; 2012]. Если речь заходит о доступности школьного образования, то, конечно, легче говорить о наличии «барьеров», требующих преодоления [Константинов-ский и др., 2008], чем констатировать существование «заборов с колючей проволокой», исключающих всякий побег. Кто станет читать такое безрадостное исследование? И, конечно, когда речь зайдет об оценке качества образования, исследователь-релятивист скажет: «Не существует образования качественного и некачественного, но есть разные качества образования» [Константиновский и др., 2006].
На этом фоне монография «Социальная политика и мир детства в современной России» выглядит отрезвляюще. Для исследовате-
Oxana Pogorelova — Southern Federal University, PhD candidate (AbD). Independent researcher. Academic interests: education studies, theories of inequality, university policy and politics, sociology of science. Email: o.v.pogorelova@yandex.ru
ля-релятивиста она должна стать чем-то вроде шоковой терапии, потому что речь в ней идет об абсолютных, а не относительных различиях. Различия между ребенком, окончившим плохую деревенскую школу, и ребенком, окончившим элитную гимназию, огромны. Но не тогда, когда мы сравниваем этих детей с тем, кто учится в школе-интернате при сиротском приюте. Это уже не просто «барьеры в доступе к образованию» — здесь анализ должен вестись в другом теоретическом дискурсе. К чести авторов рецензируемого издания, они такой дискурс пытаются создать.
Книга состоит из двух частей. Первая — исследования. Вторая — анализ различных инициатив в сфере профилактики семейного неблагополучия. В центре обеих глав — проблема сиротства и беспризорности.
Первая глава содержит анализ огромного эмпирического материала: от статистических выкладок по несовершеннолетним в пенитенциарной системе и результатов опросов ВЦИОМа до контент-анализа СМИ, разбора международных документов и конкретных судебных решений. Обилие эмпирики иногда заслоняет основную канву. Однако все вместе держит блестящее историческое исследование различных парадигм обеспечения прав ребенка, предприня- 249 тое В. Р. Шмидт.
Автор начинает с неожиданного тезиса: политике обеспечения прав ребенка сильно вредит сенситивность темы детства: «Права ребенка—часто табу для рефлексии многих специалистов... Все, что делается во имя защиты детей, не может быть подвергнуто сомнению» [Социальная политика.., с. 7]. Если принимается политическая инициатива, касающаяся ужесточения или смягчения наказания за отдельные преступления, можно рассчитывать на всестороннее и полное общественное обсуждение проблемы, столкновение различных групп интересов и принятие взвешенного решения. Но если этот же вопрос ставится применительно к несовершеннолетним (ювенальная юстиция), рациональные аргументы отступают на второй план и осмысленная дискуссия оказывается практически невозможной. Впрочем, пока еще не очень понятно, как именно исторический анализ должен сделать тему семейного неблагополучия, сиротства и беспризорности менее сенситивной и почему именно работа с понятиями должна стать источником критической рефлексии.
Этот тезис проясняется на следующем этапе: исторический анализ должен проблематизировать детство как таковое, вывести его из зоны эмоционального восприятия, но лишь затем, чтобы с еще большей жесткостью провести границу между «исключенными» и «неисключенными» группами. Детство — не константа, а переменная. Но неблагополучие ребенка — кон-
станта, поскольку оно напрямую (и во все времена) было связано с его телом. «Первичное понимание прав ребенка, — пишет автор, — сформировалось через осознание особенности телесности ребенка [Hendrick, 1997]. Ребенок должен быть накормлен — он не должен голодать. Ребенок должен получать регулярную медицинскую помощь. Передвижения ребенка должны регулироваться взрослым с целью обеспечения безопасности. Ребенок не должен подвергаться физическому наказанию и насилию. Понимание телесности ребенка как предмета защиты превратило ребенка в бессловесное существо... Имидж ребенка, соответствующий духу этой концепции, ярко представлен в романах Диккенса: хрупкий, болезненный ребенок, который вызывает жалость и умиление. Современные исследователи подчеркнули, что ребенок стал видимым, но перестал быть слышимым [James, 2008]» [Социальная политика.., с. 9].
Представление о ребенке, прежде всего, как о теле — биологическом объекте, нуждающемся в уходе, — сформировало особую биополитику детства. В сфере социальной политики ей соответствует «доктрина Шафтсбери»: только семья может обеспечить ребенку 250 должный физический уход. А потому, как сформулировал этот тезис лорд Шафтсбери, «неизбежность вмешательства в дела семьи кажется большим злом, чем все плюсы от защиты детей» [Там же, с. 10].
На следующем этапе эволюции концепта «детство» ребенок наделяется помимо тела еще и моралью, т. е. по факту признается ответственным моральным субъектом. Ответственность взрослых тоже возрастает—теперь родители должны отвечать перед государством за нравственное воспитание своих детей. Возникает новый образ: «ребенок — жертва аморальных взрослых». Как замечает автор: «Ребенок — жертва родителей — впервые появляется в британском законе как правовой концепт не в отношении жертв насилия, но в отношении детей, привлеченных родителями к криминальной деятельности. Моральный вред, нанесенный родителями, рассматривался как большее зло, чем физический ущерб. Данный подход утвердил беспредельное право специалистов контролировать и оценивать родителей, принимать решение на основании подобной оценки [George, 1999]» [Там же, с. 12-13]. Таким образом, мы вновь видим, как смена биополитики детства (дополнение уравнения до формулы «ребенок = тело + мораль») приводит к смене базового паттерна социальной политики.
На третьем этапе к телу и морали ребенка добавилась «способность к действию» (свойство быть активным агентом социального мира). Теперь ребенок — не Оливер Твист, приобщенный к кражам носовых платков опытными лондонскими «жохами», а беспризор-
ник, организатор хорошо скоординированной преступной активности. Проблемы, порожденные мировыми войнами (в том числе массовое распространение беспризорности), открыли миру новый образ несовершеннолетнего правонарушителя: «ребенок — источник риска для социального благополучия». Способность детей к координации, самоорганизации и масштабным противоправным действиям в качестве соответствующего изменения паттерна социальной политики породила ювенальную юстицию [Там же, с. 22].
Наконец, на нынешнем этапе к биополитической «формуле ребенка» добавился еще один компонент — эмоциональные связи с другими людьми. Отсюда столь часто обсуждаемое в англоязычной литературе «право на любовь». Как заключает автор после долгого и скрупулезного разбора современной европейской судебной практики, «Европейский суд [сегодня] признает за эмоциями и отношениями ту степень значимости, которая позволяет обосновывать необходимость сохранения ребенка в кровной семье» [Там же, с. 25-26].
Интересно не то, что мы можем зафиксировать соответствие между исторически определенной «биополитической формулой» 251 и доминирующим в данный исторический период паттерном социальной политики. Это как раз кажется очевидным. Любопытно, что у эволюции двух этих рядов понятий (биополитических и социально-политических) различные векторы. Биополитическая «формула ребенка» только расширяется, в нее входят новые элементы, образ детства усложняется, но ни один из вошедших в формулу элементов из нее не выпал (единожды утвердившись, «мораль», «субъект-ность» и, видимо, «эмоциональная привязанность» остаются ключевыми определителями ребенка — такими же, как особая детская телесность). Напротив, вектор трансформации доминирующего паттерна социальной политики описал полный круг: от примата семьи — к примату служб социального обеспечения, оттуда — к утверждению ювенальной юстиции и, наконец, назад, к семье как источнику эмоций.
Исследование В. Р. Шмидт можно сравнить с реконструкцией истории рынка наемного труда Робером Кастелем [Кастель, 2009]. Кастель сходным образом анализирует эволюцию антропологического персонажа «наемный работник», но движется в обратном направлении: от паттернов экономической политики к биополитической формуле.
Первая глава достигает необходимого эффекта за счет точного и беспристрастного исторического анализа. О последующих главах с полной уверенностью этого сказать нельзя. Сухие социологические данные соседствуют здесь с газетными заголовками: «Жи-
тельница Хакассии осуждена за издевательство над приемными детьми: два ребенка умерли» [Социальная политика, с. 39]. Местами текст написан крайне тяжелым комсомольско-бюрократическим языком: «Анализ мнений по вопросу решения проблемы социального сиротства в России показывает выраженное единодушие представителей различных слоев российского общества: от законодателей до специалистов учреждений социального обслуживания. Все отмечают важность оперативного и эффективного решения данной проблемы для настоящего и будущего развития России, обеспечения ее безопасности» [Там же, с. 44]. На этом месте хочется спросить автора: «Вы сейчас к кому обращаетесь?». Впрочем, поскольку у монографии 25 авторов, требовать от всех ясности изложения — все равно что требовать от самой монографии строгости композиции. Читать ее следует уже ради одной первой главы — особенно исследователям российского образования.
Социология образования живет в своем собственном сконструированном мире. Само образование предлагается рассматривать через призму «метафоры игры», где жизненные траектории — это «стратегии», годы жизни — «ставки», дети — «игроки», а шансы 252 на лучшую жизнь — «выигрыш» [Константиновский и др., 2010]. Релятивизм здесь граничит с цинизмом. И если мы заметим авторам, что вопреки всем их концептуальным метафорам жизнь — не игра, а выбор — редкая привилегия, мы, скорее всего, услышим про «необходимость особого подхода к исключенным группам» и про то, что «не стоит распространять на весь объект свойства исключения из правил». Но социология социальной политики изучает именно исключения. И исключенных. А значит, чем больше ее результаты будут приниматься во внимание исследователями образования, тем быстрее они поймут, что за относительными различиями всегда скрываются различия абсолютные.
Библиография
Кастель Р. (2009) Метаморфозы социального вопроса. Хроника наемного труда. Н. А. Шматко (ред.), СПб.: Алетейя.
Константиновский Д. Л., Вахштайн В. С., Куракин Д. Ю. (2008) «Бег с препятствиями». Кому доступно качественное общее образование? Россия реформирующаяся. Ежегодник. Вып. 7. М. К. Горшкова (ред.), М.: Ин-т социологии РАН: 142-158. Константиновский Д. Л., Вахштайн В. С., Куракин Д. Ю. (2010) Реальность образования и исследовательские реальности, М.: Издательский дом ГУ ВШЭ. Константиновский Д. Л., Вахштайн В. С., Куракин Д. Ю., Рощина Я. М. (2006) Доступность качественного общего образования в России: возможности и ограничения. Вопросы образования, 2006, 2: 186-203.
Крыштановская О. В., Радзиховский Л. А. (1993) Каркас власти: опыт политологического исследования. Вестник РАН, 1993, 63 (2).
Овчарова Л. Н. (2012) Теоретико-методологические вопросы определения и измерения бедности. SPERO. Социальная политика: экспертиза, рекомендации, обзоры, 2012,16:15-38.
Овчарова Л. Н. (2009) Теоретические и практические подходы к оценке уровня, профиля и факторов бедности: российский и международный опыт, М.: М-Студио. Радаев В. В., Шкаратан О. И. (1996) Социальная стратификация, М.: Аспект Пресс. George J. (1999) Conceptual muddle, practical dilemma: human rights, social development and social work education. International social work, 42: 15-26. Hendrick H. (1997) Children and social policy in English society, 1880-1990, Cambridge: Cambridge University Press.
James L. (2008) Children, the UNCRC, and family law in England and Wales. Family court review, 46 (1).
References
Castel R. (2009) Metamorfozy sotsial'nogo voprosa. Khronika naemnogo truda [The social question metamorphosis. Hired labor chronicle]. N. A. Shmatko (red.), SPb.: Aleteiia. 253
Konstantinovskiy D. L., Vakhshtayn V. S., Kourakin D. Y. (2008) «Beg s prepiatstviiami». Komu dostupno kachestvennoe obshchee obrazovanie? [Obstacle race. Who can afford a high-quality education in Russia?] Rossiia reformiruiushchaiasia. Ezhegodnik. Vyp. 7. M. K. Gorshkova (red.), M.: In-t sotsiologii RAN. S. 142-158. Konstantinovskiy D. L., Vakhshtayn V. S., Kourakin D. Y. (2010) Real'nost' obrazovaniia i issledovatel'skie real'nosti [Reality of education and research realities], M.: Izdatel'skii dom GU-VShE.
Konstantinovskiy D. L., Vakhshtayn V. S., Kourakin D. Y., Roschina Y. M. (2006) Dostupnost' kachestvennogo obshchego obrazovaniia v Rossii: vozmozhnosti i ogranicheniia [Affordability of a high-quality education in Russia: opportunities and limitations]. Voprosy obrazovaniia, 2: 186-203.
Kryshtanovskaia O. V., Radzikhovskiy L. A. (1993) Karkas vlasti: opyt politologicheskogo issledovaniia [Framework of power. An exercise in political research]. Vestnik Rossiiskoi akademii nauk, 1993, 63 (2).
Ovcharova L. N. (2012) Teoretiko-metodologicheskie voprosy opredeleniia i izmereniia bednosti. SPERO. Sotsial'naia politika: ekspertiza, rekomendatsii, obzory [Theoretical and methodological questions of poverty definition and measurement], 16: 15-38.
Ovcharova L. N. (2009) Teoreticheskie i prakticheskie podkhody k otsenke urovnia, profilia i faktorov bednosti: rossiiskii i mezhdunarodnyi opyt [Theoretical and practical approaches to evaluation of poverty level: Russian and international experience], M.: M-Studio. Radaev V. V., Shkaratan O. I. (1996) Sotsial'naia stratifikatsiia [Social stratification], M.: Aspekt Press.
George J. (1999) Conceptual muddle, practical dilemma: human rights, social development and social work education. International social work, 42: 15-26. Hendrick H. (1997) Children and social policy in English society, 1880-1990, Cambridge: Cambridge university press.
James L. (2008) Children, the UNCRC, and family law in England and Wales. Family court review, 46 (1).
254
