CC BY
98
УДК 82.091
БИБЛЕИСКИЕ И ЛИТЕРАТУРНЫЕ ИСТОЧНИКИ ФАБУЛЫ О ПРИНЕСЕНИИ В ЖЕРТВУ СЫНА
В ПОСЛЕДНИХ РОМАНАХ Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО
© Р. Х. Якубова
Башкирский государственный университет Россия. Республика Башкортостан, 450076 г. Уфа, ул. Заки Валиди, 32.
Тел.: +7 (347) 273 68 74.
Email: r.yakubowa@yandex.ru
Рассматривается литературная жизнь одной из архетипических фабул - принесение отцом в жертву сына. Выявление типологической модели доказывает, что фабула, имеющая мифологические, библейские и литературные источники, оказывается необычайно плодотворной для позднего творчества Достоевского - романов «Бесы», «Подросток» и «Братья Карамазовы». Сопоставление вариантов фабулы о принесении отцом в жертву сына в разных текстах позволяет предположить, что в последнем романе Достоевского усложненная трансформация этой фабулы свидетельствует о сюжетном диалоге Достоевского с библейскими и литературными источниками.
Ключевые слова: фабула, архетип, мотив, фабульный инвариант, формула-сюжет, трансформация фабулы.
Фабульный репертуар мировой литературы предельно разнообразен, но все же в пестром калейдоскопе бесчисленных историй можно выделить ряд особо продуктивных архетипических фабул - однажды возникнув, они продолжают свою причудливую литературную жизнь в самых разных вариантах и формах. Р. Г. Назиров в своей докторской диссертации «Традиции Пушкина и Гоголя в русской прозе. Сравнительная история фабул» [1], опираясь на понятие «фабульный инвариант», которое восходит к определению «формула-сюжет» А. Н. Веселовского [2, с. 376], убедительно и наглядно продемонстрировал, как живут и развиваются в художественном пространстве русской литературы пять пушкинских и пять гоголевских фабул. Чтобы «раскрыть потайную жизнь традиции в реалистической фабулистике, отыскать (хотя бы отчасти) "традиционные роли" и "типологические модели" в русской классической прозе» [1, с. 359], исследователь указал на существование в литературном процессе различных способов трансформации фабул. Это: «1) замена места действия и исторической приуроченности; 2) переакцентировка, включая инверсию субъекта и объекта действия и замену развязки; 3) контаминация (последовательное сращение фабул или мотивов); 4) сочетание фабул путем включения одной в другую (инклюзия); 5) взаимоналожение; 6) редукция (сокращение фабулы); 7) амплификация (распространение, введение повторяющихся мотивов); 8) парафраза -свободное переложение фабулы или ее части; 9) цитация фабульных структур; 10) криптопаро-дии, то есть пародии без указания объекта и с неявным характером осмеяния» [1, с. 359]. Необходимо добавить к этой классификации еще один способ трансформации фабул, широко распространенный в творчестве Ф. М. Достоевского: это гипотетическое развитие и продолжение традиционной и уже ставшей банальной фабульной схемы.
Различные способы трансформации фабулы становятся возможны только в том случае, когда исходная история является смыслопорождающей, т.е. содержит, таит в себе способность к постоянному обновлению, поскольку не может быть исчерпана в одном или нескольких вариантах. Репродуктивная энергия фабулы определяется той особой многозначностью, которая провоцирует возможность новых интерпретаций и заставляет художников выступать в роли «гениальных читателей», к которым, как известно, Л. А. Бем относил Достоевского [3]. К подобного рода смыслопорождающим фабулам можно причислить фабулу об отце, который приносит в жертву собственного сына.
Прежде чем обратиться к библейским и литературным источникам фабулы о принесении в жертву сына в последних романах Достоевского, необходимо определить, до какой степени и насколько может трансформироваться фабула, чтобы оставаться вариантом развития прецедентного текста, не превращаясь при этом в совершенно новую фабулу, связанную с предшествующей лишь общими мотивами. Поскольку в нашем литературоведении до сих пор нет единства в понимании и определении фабулы, воспользуемся в качестве рабочей дефиниции той, что была дана Ромэном Назировым: «Фабула - это событийная конструкция произведения, предопределенная литературной традицией, мыслимая как жизнеподобно выпрямленная в плане общечеловеческого опыта времени и выведенная из-под субъективной точки зрения, в отличие от сюжета» [1, с. 359].
Р. Назиров полагал, что фактором единства «той или иной фабульной традиции является повторяющийся набор ее отличительных черт, фабульный инвариант» [1, с. 360]. Но это рассуждение требует уточнения. Что считать повторяющимся набором отличительных черт, в каких случаях мы можем говорить о фабульном инварианте, а в
каких речь может идти о диссеминации (термин Жака Дерриды [4]), предполагающей «"рассеивание" семантического комплекса (сгустка мотивов)» [5, с. 151]?
Представляется, что необходимыми чертами фабулы, при которых она сохраняет свою идентичность, является наличие закрепленных за этой фабулой традицией субъекта и объекта действия, а также устойчивый характер взаимоотношений между субъектом и объектом. В рассматриваемой фабуле субъектом является отец, объектом - сын, а действие, которое совершается субъектом, - это принесение отцом в жертву сына с последующей подменой его кем-то другим. Необходимо подчеркнуть, что мотивы, которыми определяются действия субъекта, могут быть вариативными.
В своем наиболее строгом виде эта фабула воплощена в библейской истории об Аврааме и Исааке, но следует также учитывать, что ветхозаветная история имеет свой архаический коррелят. Если вспомнить древнейший обряд инициации, т.е. посвящения, когда юноша вводился в родовое объединение, становился его полноправным членом и приобретал право вступления в брак, то с точки зрения рассматриваемой фабулы нужно обратить внимание на два момента. Во-первых, предполагалось, что «мальчик во время обряда умирал, а затем снова воскресал уже новым человеком. <...> Обряд всегда совершался в глубине леса или кустарника, в строгой тайне» [6, с. 56]. В. Я. Пропп обращает внимание также на то, что одна из форм временной смерти выражалась в том, что «мальчика символически сжигали, варили, жарили, изрубали на куски и вновь воскрешали» [6, с. 56]. Во-вторых, «если детей уводили, то это всегда делал отец или брат. <...> Инициатором увода был отец» [6, с. 82-83]. Если сопоставить два обозначенных момента, то в основе обряда инициации можно выявить те субъ-ектно-объектные отношения, которые образуют содержание фабулы о жертвоприношении. Это принесение отцом сына в жертву: сын должен умереть, чтобы затем превратиться в другого человека. Ребенок (агнец) приносится в жертву, чтобы воскреснуть в новом облике и часто уже с новым именем.
Вряд ли Достоевскому была известна древнейшая обрядовая культура, но с Библией он был знаком отлично. Еще в 70-е гг. прошлого века, когда об этом не принято было говорить, Р. Назиров во время чтения спецкурса по творчеству Достоевского особое внимание обращал на роль Библии в становлении писателя: «Одним из истоков метода Достоевского была религиозная литература. Полученное им традиционное воспитание подразумевало знание основных канонических текстов христианского вероучения» [7, с. 11].
Несомненно, что ветхозаветная история об Аврааме и Исааке, которую можно назвать фабульным инвариантом сюжета об отце, приносящем в жертву сына, должна была в молодости произвести
сильное впечатление на юношу с пылким воображением. Думается, и в поздние годы, потеряв сына Алешу, умершего в трехлетнем возрасте, Достоевский мысленно обращался к фабуле об отце, который ради веры готов был принести в жертву собственного сына. История Авраама и Исаака относится к такого рода феноменам мировой культуры, которые нашли мощное отражение в разных видах искусства. Рамки заявленной темы не позволяют рассматривать широкий спектр художественных воплощений ветхозаветной истории средствами других видов искусства, но дают возможность сосредоточиться на ее фабульном инварианте и его литературной трансформации.
Что же нам дает внимательное и пытливое чтение этой истории? Замечательный знаток Ветхого Завета израильский писатель Меир Шалев в своей книге «Впервые в Библии» [8] обратил внимание на то, что первое появление в Библии слова «любовь» связано не с любовью мужчины к женщине, или женщины к мужчине, или ребенка к матери, или матери к ребенку: первой была любовь отца к сыну. В Библии сказано: «Возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь. и пойди в землю Мориа, и там принеси его во всесожжение» [9, Бытие, гл. 22, 2].
Рассуждая об истории жертвоприношения Авраамом Исаака, Шалев выступает в роли пытливого читателя, который задается многочисленными вопросами. Знает ли Сара о том, что должно произойти? Догадываются ли о предстоящем обряде всесожжения слуги и Исаак? Почему короткий диалог отца и сына будет последним для них? Как отмечает читатель Шалев, они не обменяются ни одним словом не только во время жертвоприношения, но и после - до конца их жизни. «Обращение "сын мой" было последним в их кратком разговоре. И не только потому, что они переживали ужасную минуту, а когда она миновала, отец и сын больше не говорили друг с другом, но еще и потому, что с тех пор они вообще больше и не виделись. Библия не сообщает об этом открытым текстом, но и написанного в ней достаточно» [8, с. 5].
Меир Шалев обращает внимание еще на одно обстоятельство: начиная «с жертвоприношения и дальше, Библия больше не рассказывает о встречах и беседах Авраама с его Богом» [8, с. 5]. В качестве читательской гипотезы объяснения этого факта Шалев выдвинул предположение, что Бог тем самым показал, что он не заинтересован в таком фанатизме веры и в таком верующем.
Хочу сразу же оговориться, что подобное объяснение имеет отношение не к толкованию Библии, а отсылает нас к тем читательским рецепциям, которые могут возникнуть при художественном восприятии ветхозаветной фабулы. Библейский текст предельно сжат, но при этом он генерирует множество вопросов, на которые впоследствии пытается ответить вся мировая литература.
Невозможно в пределах одной статьи рассмотреть тот обширный репертуар литературных сюжетов, которые основаны на фабуле о принесении отцом в жертву сына. Назову лишь те, которые представляют особый интерес в связи с последними романами Достоевского.
Среди литературных источников наиболее ярким образцом можно назвать трагедию Шекспира «Гамлет». Следует, конечно же, подчеркнуть, что в шекспировской трагедии библейская фабула кардинально переосмыслена. А. В. Татаринов в своем интересном фундаментальном исследовании «Власть апокрифа: библейский сюжет и кризисное богословие художественного текста» [10], рассматривая книги Ветхого и Нового Заветов как единую сюжетную систему, ставшую пространством порождающих смыслов для христианского мира, указал на то, что «фабула «Гамлета» не вызывает ассоциации с Библией» [10, с. 118]. Но с этим утверждением можно согласиться лишь отчасти. Чтобы обнаружить связь трагедии Шекспира с библейской традицией, следует обратиться к сюжетной схеме драматического текста.
Гамлет уязвлен поступком матери и еще до встречи с призраком ощущает несовершенство жизни и мира. Но именно призрак отца призывает Гамлета к отмщению: «Гамлет, вынашивая планы наиболее эффективной мести, убьет Полония, станет косвенной причиной смерти Офелии, отправит на тот свет Розенкранца и Гильденстерна. Кульминация трагедии - не только покаяние Клавдия, но и гибель всех главных героев: умирает королева, испившая отравленного вина, поражают друг друга Гамлет и Лаэрт. Нет в трагедии ни смирения, ни воскресения» [10, с. 118]. Но в конечном счете получается, что именно призрак сделал своего сына, единственного и любимого, орудием мести, т.е. принес его в жертву, «во всесожжение».
Как пишет Татаринов, «благородный Гамлет взваливает на себя ношу "спасителя мира", но при этом не следует забывать, что в мир его посылает призрак, посланник ада. Не отец, а его призрак совершает таким образом жертвоприношение ради того, чтобы отомстить. Вполне естественно, что библейская фабула в шекспировской трагедии изменилась до неузнаваемости. И все же - это та же самая фабула. Субъект - отец (в данном случае его призрак), объект - сын, действие - жертвоприношение. В финале нет замены, которая внесла бы гармонию в мир хаоса. Подмена происходит в начале фабулы: не живой, а мертвый отец приносит в жертву своей мести собственного сына. Эта типологическая модель - всего лишь одна из историй в фабульном репертуаре шекспировской трагедии, но именно она, на мой взгляд, связывает литературный текст с библейским источником, переосмысливая его с точки зрения нового европейского героя, который «начинает сомневаться в целесообразности бытия, в его совершенстве и смысле» [10, с. 121].
Русский вариант фабулы об отце, который приносит в жертву сына, представлен в маленькой трагедии А. С. Пушкина «Скупой рыцарь». Мотивом жертвоприношения в пушкинском тексте становится поклонение отца золотому тельцу. Не случайно Барон, рассуждая о своей страсти к золоту, говорит о том, что есть «люди, в убийстве находящие приятность»: «Когда я ключ в замок влагаю, то же / Я чувствую, что чувствовать должны / Они, вонзая в жертву нож: приятно / И страшно вместе» [11, с. 296-297]. Страсть и убийство соотнесены в сознании и в сердце Барона. Тема жертвоприношения звучит также в словах ростовщика, который рисует картину безвременной смерти сына, умершего раньше своего отца: «Цвел юноша вечор, а нынче умер, / И вот его четыре старика / Несут на сгорбленных плечах в могилу» [11, с. 290].
Жертвоприношение в «Скупом рыцаре», как и в библейском источнике фабульной традиции, содержит принцип подмены, но в пушкинской трагедии исходная фабула трансформируется до крипто-пародии - сын заменяется не агнцем, а отцом, который сгорает в огне своей собственной страсти. При всей парадоксальности такого финала все элементы рассматриваемой фабулы налицо: отец (субъект) - поклонение золотому тельцу (мотив) -сын (объект) - принесение ради своего кумира в жертву сына (действие) - замена сына.
Обратившись к «жизни» этой фабулы в романах Достоевского, можно обнаружить следы как библейских, так и литературных источников. Причем фабула, условно названная «жертвоприношение отцом сына», трансформируется в творчестве Достоевского неоднократно. Напомню, что уже в самых первых произведениях писателя встречается образ отца, потерявшего сына. Это, конечно же, несчастный старик Покровский из рассказа Вареньки в «Бедных людях». Но история отца и сына Покровских явно не соотнесена в сознании писателя с той фабульной традицией, которая берет свое начало в библейском сюжете о жертвоприношении сына. Подобная соотнесенность явственно проявится в двух последних романах Достоевского, но пунктирно эту фабульную традицию Достоевский обозначает уже в «Бесах».
Степан Трофимович приносит своего единственного сына в жертву собственных амбиций: «Птенца еще с самого начала переслали в Россию, где он и воспитывался все время на руках каких-то отдаленных теток, где-то в глуши» [12, т. 10, с. 11]. Более того, отец совершает достаточно странную подмену, отказываясь от сына ради своего воспитанника Николая Ставрогина: «Он не задумался сделать своим другом такое маленькое существо, едва лишь оно капельку подросло. Как-то естественно сошлось, что между ними не оказалось ни малейшего расстояния» [12, т. 10, с. 35]. Но повторюсь, это всего лишь отдельные элементы фабулы о жертвоприношении, которые даже с большой натяжкой не могут образовать исходный инвариант.
Иное дело - два последних романа Достоевского. Как мы уже отмечали, в романе «Подросток» автор использует библейский сюжет о Давиде, Урии и Вирсавии. Более того, Достоевский заимствует из Ветхого Завета и продолжение этой истории. «Если ориентироваться на библейскую традицию, то Аркадий Долгорукий - это тот самый сын, который был должен своей смертью искупить грех отца. Но умирает не он, а его младший брат» [13, с. 29]. Версилов приносит сына в жертву не только тогда, когда практически отказывается от него, но и когда выступает в роли его соперника: на глазах сына он готов убить и женщину, в которую тот влюблен, и самого себя: «Я бежал за ним и, главное, боялся револьвера, который он так и забыл в своей правой руке и держал его возле самой ее головы. Но он оттолкнул меня раз локтем, другой раз ногой. Я хотел было крикнуть Тришатову, но боялся раздражить сумасшедшего» [12, т. 13, с. 445]. Версиловым, как и прираком-отцом Гамлета, движут страсть и месть, а орудием его мести становится сын. Удивительно, но, как и в библейской истории, сын после несостоявшегося жертвоприношения (неважно при этом, что отец хотел ради страсти убить не сына, а себя) теряет прежний жгучий интерес к отцу: нигде не говорится о том, что продолжаются их диалоги.
Своей кульминационной точки в романном мире Достоевского эта фабула достигает в «Братьях Карамазовых». Для Федора Павловича сыновья -это доказательство его мужской состоятельности. Фанатик сладострастия, он спровадил с рук вначале четырехлетнего Митю, а по смерти второй жены -Ивана и Алексея. О повзрослевшем Алеше хроникер рассказывает: «Явясь по двадцатому году к отцу, положительно в вертеп грязного разврата, он целомудренный и чистый, лишь молча удалялся, когда глядеть было нестерпимо, но без малейшего вида презрения или осуждения кому бы то ни было» [12, т. 14, с. 18]. Узнав о том, что Алеша хочет уйти в монастырь, Федор Павлович говорит сыну: «Так ты к монахам хочешь? А ведь мне тебя жаль, Алеша, воистину, веришь ли, я тебя полюбил. Впрочем, вот и удобный случай: помолишься за нас, грешных, слишком мы уж, сидя здесь, нагрешили. Я все помышлял о том: кто это за меня когда-нибудь помолится? Есть ли в свете такой человек?» [12, т. 14, с. 23]. Эти слова старика Карамазова отсылают читателя к тем же литературным источникам: отец, удовлетворяющий свои прихоти, готов принести в жертву сына ради шанса спастись самому.
Алеша же готов пожертвовать всей своей жизнью ради веры: «.он был юноша отчасти уже нашего последнего времени, то есть честный по природе своей, требующий правды, ищущий и верующий в нее, а уверовав, требующий немедленного участия в ней всею силой души своей, требующей скорого подвига, с непременным желанием хотя бы всем пожертвовать для этого подвига, даже жизнью» [12, т. 14, с. 25].
Но этой жертвы не принимает другой человек, встреча с которым во многом и определила решение Алеши уйти в монастырь. Это старец Зосима,
духовный отец юноши. Он говорит Алеше: «Ты там нужнее. Там миру нет. Прислужишь и пригодишься. Подымутся беси, молитву читай. И знай, сынок (старец любил его так называть), что и впредь тебе здесь не место. Запомни это, юноша. Как только сподобит бог преставится мне - и уходи из монастыря. Совсем иди» [12, т. 14, с. 71]. Отправляя Алешу к родным, старец вновь называет его сыном: «Знай, что не умру без того, чтобы не сказать при тебе последнее мое на земле слово. Тебе скажу это слово, сынок, тебе и завещаю его. Тебе, сынок милый, ибо любишь меня» [12, т. 14, с. 155]. Старец не принимает жертвенного подвига Алеши: «Много несчастий принесет тебе жизнь, но ими-то ты и счастлив будешь, и жизнь благословишь, и других благословить заставишь - что важнее всего» [12, т. 14, с. 259].
Карамазов-отец в отношениях с сыном сводит небеса на землю, а старец достигает небес с земли. Диалог двух фабул в романе Достоевского напоминает о библейском источнике. Принести в жертву сына, по Достоевскому, это и означает отказаться от истинной веры. Когда Зосима призывает Алешу уйти из монастыря - он спасает своего духовного сына для жизни. Отказываясь от жертвы, на которую готов пойти Алеша, он утверждает такое торжество жизни и любви, которое и является истинной победой веры.
Вступая в большой диалог с мировой и отечественной культурной традицией, Достоевский не просто трансформирует фабулы - он, гениально их прочитывая, вдыхает в них новую жизнь, а его герои начинают жить, соизмеряя себя с библейскими и литературными героями.
ЛИТЕРАТУРА
1. Назиров Р. Г. Традиции Пушкина и Гоголя в русской прозе. Сравнительная история фабул // О мифологии и литературе, или Преодоление смерти. Уфа: Уфимский полиграфкомбинат, 2010. С. 358-403.
2. Веселовский А. Н. Историческая поэтика. Л., 1940.
3. Бем А. Л. Достоевский - гениальный читатель // Вокруг Достоевского. В 2 т. Т. 1. О Достоевском. Прага, 1929/1933/1936; М., 2007. С. 206-218.
4. Derrida D. La dissemination. P., 1972.
5. Тюпа В. И. Анализ художественного текста. М.: Academia, 2006.
6. Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. Л.: ЛГУ, 1986.
7. Назиров Р. Г. Творчество Достоевского. Проблематика и поэтика. Уфа: РИЦ БашГУ, 2014.
8. Шалев М. Впервые в Библии. М.: Текст, 2010.
9. Библия. Книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета. М.: МП, 1997.
10. Татаринов А. В. Власть апокрифа: библейский сюжет и кризисное богословие художественного текста. Краснодар: Мир Кубани, 2008.
11. Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 10 т. Л.: Наука, 1978. Т. 5. 527 с.
12. Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30 т. Л.: Наука, 1975. Т. 10.
13. Якубова Р. Х. Роман Ф. М. Достоевского «Подросток»: искусство диалога и синтеза. Уфа: РИЦ БашГУ, 2012.
14. Якубова Р. Х. Романтическая повесть «Жан Сбогар» Ш. Нодье в творческой рецепции Ф. М. Достоевского // Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №5. С. 378-387. DOI: 10.15643/libartrus-2014.5.6
15. Федоров А. А. Ф. М. Достоевский - Возрождение -Русский Ренессанс - ренессансный миф о человеке // Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. N°5. С. 395-403. DOI: 10.15643/libartrus-2014.5.6
Поступила в редакцию 10.11.2014 г.
BIBLICAL AND LITERARY SOURCES OF THE "FATHER SACRIFICES HIS SON" PLOT IN THE LAST DOSTOEVSKY'S NOVELS
© R. H. Yakubova
Bashkir State University 32 Zaki Validi st., 450074 Ufa, Republic of Bashkortostan, Russia.
Phone: +7 (347) 273 68 74.
Email: r.yakubowa@yandex.ru
The literary tradition of an archetypal plot: father sacrifices his son is studied in the article. The main elements of the plot are as follows: the subject is the father, the object is the son, and the action that is performed by the subject is offering the son in sacrifice by his father with possible subsequent substitution of him. Among the biblical sources, the focus of the article is given to the story of Abraham and Isaac, which has its archaic correlate in the ancient rite of initiation. Rethinking from the standpoint of secular consciousness and transformation of this plot can be found in "Hamlet" by W. Shakespeare and "The Miserly Knight" by A. Pushkin. The identification of the typological pattern allows us to show that the plot, which has mythological, biblical and literary sources, appears to be immensely productive for the later work of Dostoevsky - the novels "Demons", "The Adolescent", "The Brothers Karamazov". The author of the article explores the question of correlation of the plot of the son's sacrifice in the novel "The Adolescent" with the Old Testament story of David, Bathsheba and their dead son. The article also addresses the issue of doubling the considered plot in the novel "The Brothers Karamazov", where there are two fathers, physical and spiritual: the elder Karamazov, who is ready to sacrifice his son, Alyosha, and elder Zosima, who refusing to sacrifice saves his spiritual son for life. The comparison of the variants of the archetypal plot (father's sacrifice of his son) in different texts suggests the idea that in the last Dostoevsky's novel the complicated transformation of this plot indicates Dostoevsky's plot dialogue with biblical and literary sources.
Keywords: plot, archetype, motif, plot invariant, plot formula, plot transformation.
REFERENCES
1 Nazirov R. G. O mifologii i literature, ili Preodolenie smerti. Ufa: Ufimskii poligrafkombinat, 2010. Pp. 358-403.
2 Veselovskii A. N. Istoricheskaya poetika [Historical Poetics]. L., 1940.
3 Bem A. L. Vokrug Dostoevskogo. V 2 t. Vol. 1. O Dostoevskom. Praga, 1929/1933/1936; M., 2007. Pp. 206-218.
4 Derrida D. La dissemination. P., 1972.
5 Tyupa V. I. Analiz khudozhestvennogo teksta [Analysis of Literary Text]. Moscow: Academia, 2006.
6 Propp V. Ya. Istoricheskie korni volshebnoi skazki [Historical Roots of the Fairy Tale]. Leningrad: LGU, 1986.
7 Nazirov R. G. Tvorchestvo Dostoevskogo. Problematika i poetika [Dostoevsky's Work. Problems and Poetics]. Ufa: RITs BashGU, 2014.
8 Shalev M. Vpervye v Biblii [For the First Time in the Bible]. Moscow: Tekst, 2010.
9 Bibliya. Knigi Svyashchennogo Pisaniya Vetkhogo i Novogo Zaveta [The Bible. The Books of the Holy Scriptures of the Old and New Testament]. Moscow: MPp. 1997.
10 Tatarinov A. V. Vlast' apokrifa: bibleiskii syuzhet i krizisnoe bogoslovie khudozhestvennogo teksta [Power of Apocrypha: the Biblical Plot and Crisis Theology of a Literary Text]. Krasnodar: Mir Kubani, 2008.
11 Pushkin A. S. Poln. sobr. soch. v 10 t. [Complete Works in 10 Volumes] Leningrad: Nauka, 1978. Vol. 5.
12 Dostoevskii F. M. Poln. sobr. soch. v 30 t. [Complete Works in 30 Volumes] Leningrad: Nauka, 1975. Vol. 10.
13 Yakubova R. Kh. Roman F. M. Dostoevskogo «Podrostok»: iskusstvo dialoga i sinteza [Novel "Teenager" by F. M. Dostoyevsky: Art of Dialogue and Synthesis]. Ufa: RITs BashGU, 2012.
14 Yakubova R. Kh. Romantic Novel "Jean Sbogar" by Charles Nodier in Dostoevsky's Creative Reception // Liberal Arts in Russia. 2014. Vol. 3. No. 5. Pp. 378-387. DOI: 10.15643/libartrus-2014.5.6
15 Fedorov A. A. F. M. Dostoevsky - Russian Renaissance - Renaissance Human Myth // Liberal Arts in Russia. 2014. Vol. 3. No. 5. Pp. 395-403. DOI: 10.15643/libartrus-2014.5.6
Received 10.11.2014.
