Безжалостный историзм. Или как возможен суд разума над историей науки? Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

НАУКА И ОБРАЗОВАНИЕ

УДК 167/168 : 001

Л. В. Шиповалова

Безжалостный историзм.

Или как возможен суд разума над историей науки?*

В статье рассматривается проблема историчности как сущностного определения научной деятельности. Проблема состоит в том, что историзация может приводить к недопустимому релятивизму в понимании науки и ее базовых понятий. Выдвигается тезис, что опасность релятивизма может быть преодолена благодаря обращению к историко-философскому анализу оснований научной деятельности. Приводится пример возможного исторического исследования понятия объективности.

The topic of this article is the problem of historicity as the essential definition of scholarly activity. The problem is that historicization may lead to unacceptable relativism of understanding science and its basic concepts. The author argues that the danger of relativism can be overcome by treating academic activity in the perspective of history of philosophy, with a possible historical study of the concept of objectivity examplified.

Ключевые слова: историчность, основания науки, история философии, объективность.

Key words: historicity, the foundations of science, history of philosophy, objectivity.

Современное здравомыслие философского осмысления науки признает ее историчность в качестве базовой характеристики. В таком признании утверждается необходимость внимания к научному знанию в его возникновении, развитии и трансформациях. При этом возникает немалое количество вопросов. Во-первых, что является предметом в таком анализе? - Научный субъект? Объекты? Парадигмы? Понятия научного языка, определяющие предметное пространст-

© Шиповалова Л. В., 2013

* Работа подготовлена при поддержке гранта РГНФ. Проект № 12-03-00560.

во исследования или базовые концепты, определяющие научную деятельность в целом? Во-вторых, как должно быть понято это развитие? - Как последовательное накопление знаний или дискретность сменяющих друг друга различных научных языков? Как пролиферация или как конвергенция теоретических описаний предметной области? Как телеологический историцизм или последовательное решение проблем? В-третьих, какова определенность метода исследования такого изменения? Многообразные ответы на эти и многие другие вопросы оставляют ощущение неопределенности, что, впрочем, является мотивом сохраняющегося философского интереса к историчности науки.

Мы остановимся на одном вопросе, возникающем в контексте современного философского осмысления науки, все более очевидно связывающего себя с историческим исследованием. Заметим, что об очевидности этой связи свидетельствует как институционально утвержденное единство философии и истории науки в отечественной образовательной системе, так и актуальные дискуссии, спровоцированные вхождением историчности в характеристики научной деятельности [8]. Вопрос, представляющий предмет данной статьи, состоит в следующем: в каком случае историчность представляет собой для философии науки не просто факт, предполагающий дескрипцию, но опасность, угрозу и потому проблему, требующую разрешения? Первый вопрос необходимо сопровождается вторым: каков возможный путь разрешения такой проблемы?

Для того чтобы ответить на эти вопросы, необходимо уточнить смысл историчности, который не позволяет благодушно успокоить себя однозначной убежденностью в пользе истории для науки. Можно сделать три шага на пути от очевидной пользы до возможного вреда.

Проблематичный смысл историчности предполагает не просто историографию, которая, по мнению авторитетных исследователей, может быть обнаружена уже с момента возникновения самой науки в античности [2]. В историографическом исследовании науки имеет место четкое различение эпистемологического и онтологического контекстов безотносительно того, имеет это описание предметом научное знание в целом или, например, отдельные научные объекты. Об этом, в частности, пишет историк науки Т. Арабацис: «Можно рассматривать человеческие практики как существенные основания для манифестации научных объектов, но не как необходимые конститутивные условия для объектов самих по себе» [11, р. 440]. Историческое описание при этом относится к различным способам понимания и работы с тем, что не исторично по своему существу. Если в историографии различаются

истинные и ложные описания, то истинные оказываются имеющими отношение к вечности самого по себе мира, к тому, что существует «везде и всегда», а ложные - прошлому человеческого понимания, имевшему место «там и тогда». Такая историография являет своего рода уроки научной истории и, без сомнения, может быть полезна, поскольку не просто добавляет многознания, но и учит отличать правильные пути построения знаний от тупиковых. Проблематичный же смысл историчности возникает тогда, когда мы относим это понятие к самому феномену науки и к его элементам, но не только к способам их понимания.

Казалось бы, возможно представить непроблемную историчность феномена науки, если под историей понимать накопление и сохранение знаний и если предполагать, что внимание к истории возводит настоящее к его корням. Так устроена так называемая монументальная историчность (Ф. Ницше), а также презентистский способ писать прогрессивную историю науки, характерный для исторической эписте-мологии1. По меткому высказыванию Ш. Пеги, эта теория прогресса предполагает, что «создается огромный интеллектуальный банк, всеобщий и даже универсальный автоматический банк для всего человечества, автоматический в том смысле, что человечество делает вклады и никогда их не забирает. И в том смысле, что эти вклады продолжают делаться сами по себе» . Такая кумулятивная историчность, последовательно приближающая науку к истине, не ставит под угрозу единство рациональности исследований и не создает проблем для их философского постижения. Труднее смириться с тем пониманием историчности науки, которое предполагает критическую, «судящую и осуждающую» историю, возникновение новизны, полное и, как кажется, окончательное исчезновение старых, но, тем не менее, признанных ранее в качестве научных, феноменов и проблем. Оба отношения к историчности феномена науки, подчеркивающие непрерывность в первом случае и дискретность - во втором, предполагают, что наука имеет память. Однако если в одном случае память есть искусство сохранять и помнить, то во втором - искусство преодолевать и забывать . Вопрос о достаточной обоснованности права на забвение или, иными словами, права отбросить ранее работавшую теорию не так уж прост в философии науки.

Тем не менее, с историчностью, связанной с дискретностью в понимании научной деятельности, все еще можно смириться, если оста-

1 О презентизме как методе истории науки см., например: [3; 20].

2 Цит. по: [5, с. 136].

3 О различных интерпретациях памяти см. работу Е.В. Малышкина [5].

ется нечто устойчивое, «жесткое ядро» науки, кросскультурные критерии рациональности, общенаучная картина мира и прочие прибежища вечной идентичности научного знания; можно смириться, если радикальные перемены, революции касаются не оснований самого научного знания, если есть тот фон, на который можно рядоположить различные дисциплинарные матрицы, стили мышления, ценностные ориентиры, - фон, который будет основанием их взаимного перевода и как следствие - основанием возможного синтеза. В этом случае история остается под контролем разума [6, с. 222]. Однако если такие основания есть и они известны, то стоит спросить о том, благодаря чему они держатся, кто является субъектом их определения? Как должна быть понята та разумность, которая вершит суд над историей? Если же таких оснований нет, если хватает философской критичности, чтобы не иметь права на них прямо указать, тогда историзм грозит действительно стать безжалостным1 и поставить под вопрос научное знание как ценность культуры и под угрозу - возможность практических действий, основанных на нем.

Итак, опасность и проблему для философского понимания феномена науки представляет тот союз с историческими исследованиями, в котором последние допускают утверждение преходящего характера оснований науки, основных идеалов и норм, мягкость «жесткого ядра» науки как таковой.

Каково избавление от этого проблематичного тотального историзма? Нужно ли остановиться на полпути в продумывании историчности научного знания, следует ли забыть, что этот путь вообще был пройден, и вернуться к началу - к непроблемной историографии науки? Или можно и в революционности науки найти конструктивное зерно и увидеть, что доведенная до предела историчность научного знания все же избегает ловушки «историчность vs релятивизм». Заметим, что релятивизм - понятие неоднозначное, однако среди его смыслов есть тот, который представляет собой угрозу единству и целостности научного знания. Этот смысл предполагает существование различных описаний мира, среди которых невозможно провести различие истинного и ложного [6, с. 16].

Рассмотрим в качестве примера возникновения такого рода проблемы и возможного ее разрешения «случай объективности», который является признанной научной ценностью и в этом смысле, несомненно, - основанием научной деятельности.

1 Термин «безжалостный историзм», определяющий одну из проблем современной философии науки, принадлежит П. Галисону [14, р. 122-123].

Историчность понятия объективности - тема актуальных исследований последних двадцати-тридцати лет [10]. Л. Дэстон, П. Галисон, П. Диар, Т. Портер, в некотором смысле Г.Й. Райнбергер, Б. Латур, в отечественной эпистемологии В.А. Лекторский, А.П. Огурцов и другие пишут в том или ином смысле проблематичную историю объективности. То есть, они показывают, во-первых, что объективность в качестве научной ценности когда-то возникает (а не существует от века науки) и, во-вторых, изменяет свои значения. А в современности она оказывается уже принципиально многообразно понимаемой в зависимости от сферы научной деятельности и от контекста, в котором на нее обращают внимание. Так, Х. Дуглас обнаруживает в современном функционировании объективности в дискурсах, определяющих научные практики, восемь ее смыслов и при этом настаивает на том, что они принципиально не должны быть сводимы к одному [18].

Необходимой причиной, заставляющей принимать во внимание этот историзм в отношении объективности, является то, что выводы историков науки подтверждены богатым эмпирическим материалом. Почему, однако, нельзя позволить себе согласиться с мнением «пусть будет многообразие» - то многообразие, которое в современности оказывается следствием трансформации понятия, добавления новых смыслов к тем, которые существовали ранее? Л. Дэстон и П. Галисон, описывая такую ситуацию, прибегают к метафоре звездного неба, на котором появившаяся новая звезда не отменяет существования прежних, но лишь усложняет констелляцию [16, р. 18]. Может быть, историзм в этом случае не столь безжалостен, поскольку оставляет возможность памяти как сохранения? Различные ценности, описываемые этими авторами в работе «Объективность», однажды возникнув, остаются и соприсутствуют в качестве ориентиров научного поиска. Среди них: ценность «верности природе», предшествующая объективности; «механическая объективность», предполагающая возможность дать голос самой природе посредством различных механических устройств; «структурная объективность» математиков, апеллирующая к универсальному устройству человеческого познания; пост-объективная ценность «подготовленного суждения». Проблема, однако, возникает тогда, когда обнаруживается, что среди многообразия осевших в современных практиках смыслов есть те, которые противоречат друг другу. Так, объективность, определяемая через отношение к независимой реальности, противостоит определению, связывающему ее с интерсубъективными практиками социального субъекта, с транссубъективными структурами познающего разума. И если для конкретных научных исследований это противо-

стояние действительно не представляет собой проблемы, то для рефлексии оснований научной деятельности вопрос очевиден. Если возникают несовместимые основания научной деятельности, «разум» философии науки должен произвести отбор и утвердить то единственное, что адекватно реальным исследовательским практикам.

Достаточным основанием, заставляющим принимать всерьез историзм и решать проблему, является непримиримая борьба между реализмом и так называемым релятивизмом, ведущаяся за правильность того смысла объективности, который действительно должен определять научные исследования. При этом утверждается, что возникающее новое должно полностью отменить неадекватное современной науке старое. Революция есть разрыв, и победитель должен утвердить себя отличным от иного, старого наследия. Только вот какой из двух смыслов объективности считать новым? С одной стороны, со стороны реализма, провозглашается, что объективность, позитивно связанная с субъектом, - это наследие схоластики и в настоящее время должна быть понята и действительно понимается совсем по-другому - как независимость от субъекта. С другой стороны, со стороны так называемого релятивизма, звучит требование отказаться от старого, еще античного репрезентативистского понимания объективности как отношения к реальности и «переинтерпретиро-вать» ценность объективности в ценность солидарности [19, р. 13]. Разум, предлагая окончательный выбор того, что должно быть забыто и отправлено в небытие прошлого, говорит в одном случае одно, в другом - иное. Вопрос состоит в том, не говорит ли здесь вместо разума рассудок, требующий однозначных и непротиворечивых определений оснований, а также в том, пристало ли разуму забывать свою критическую функцию, забывать, что любой победитель в свое время окажется поверженным? Но в последнем случае возникает подозрение, что разум подчиняется безжалостной историчности и смиряется с неизбежным релятивизмом и относительностью, которая в данном случае оказывается захватившей базовую научную ценность. Каков выход из этой ситуации, сохраняющей и достоинство разума, и право истории?

Питер Галисон, описывая безжалостный историзм как одну из десяти важнейших проблем современной философии науки, заостряет проблему вопросом о том, может ли служить сама философия вне-историчным основанием или она также должна пасть жертвой историзма? [14, р. 123]. Представляется возможным третий путь, краткий эскиз которого будет приведен ниже. Философия, действительно, не должна быть некоторой неподвижной точкой зрения вечности, разрешающей споры, устанавливая и определяя единственно возможное

основание правоты. Но, тем не менее, философия, точнее - история философии, действительно представляет собой пространство разрешения проблемы релятивизма. Если речь идет о базовой научной ценности, о том случае, когда ее альтернативные интерпретации или составляют предмет научной войны, или оставляют смысл релятиви-зированным, то разумность философии может обнаружить себя в осуществлении задачи критики объективированных сущностей. В данном случае под такими сущностями понимаются противостоящие друг другу смыслы объективности. Эта критика сама по себе является исторической, скажем точнее - генеалогической, обращающей к истоку понятия1. Именно в этом истоке, который имеет место в философской традиции, может быть обнаружена (или нет) сущностная историчность понятия. Быть историчным в данном случае - значит содержать в своем основании конструктивную двусмысленность, которая служит условием развития понятия, взаимодействия смыслов, а также последующих противоречивых интерпретаций. Именно такую двусмысленность в позитивном смысле слова, на наш взгляд, можно обнаружить в истоках понятия объективности.

Начало его концептуализации, возникновение понятия с соответствующим именем относится к поздней схоластике. Данный контекст не предполагает углубленного историко-философского анализа. Отметим только, что в отношении понимания объективного понятия (conceptus objectivus) в схоластике, в частности, у Ф. Суареса, который использует его как уже сформировавшееся и общеупотребимое, в современной исследовательской литературе существуют дискуссии и разногласия. На наш взгляд, эти дискуссии неслучайны. Статус данного понятия оказывается достаточно проблематичным, при том что оно определяет предмет метафизики. Суарес дает следующее определение данному понятию, вводя его в паре с формальным. «Формальным понятием называется сам акт, или (что то же самое) слово, посредством которого интеллект постигает некоторую вещь или общий формальный смысл.

<.. .> Объективным понятием называется та вещь (res illa), или формальный смысл (ratio), которая собственно и непосредственно познается или представляется формальным понятием. Например, когда мы схватываем в понятии (конципируем) человека, тот акт, который мы совершаем в уме, чтобы постигнуть человека, называется формальным понятием; сам же человек, познанный и представленный этим актом, называется объективным понятием» [9, с. 293].

1 Можно привести в пример близкое по форме историческое исследование концепции «закона природы» [7].

Это определение, а также дальнейшие употребления соответствующих понятий в тексте Суареса оставляют вопрос: объективное понятие определяет познанную вещь, но чего в этом определении «больше» - познания или вещи? С одной стороны, можно толковать объективное понятие именно в реалистическом, а не в менталистском ключе, обозначающем познаваемую сущую вещь, но ни в коем случае не «сущее в разуме» [15]. С другой стороны, можно настаивать на противоположном, доказывая, что последовательность в интерпретации идей Суареса заставляет придерживаться точки зрения, что в словосочетании «познанная вещь», определяющем смысл объективного понятия, главным словом является «познанная» [1]. На наш взгляд, это положение дел свидетельствует о собственном двусмысленном статусе самого понятия. Оно было введено для того, чтобы обозначить посредника между вещью и интеллектом, и в этом статусе посредника оно необходимо должно выдерживать неоднозначность своего основания. Дело в том, что крайние термины познавательной ситуации - вещь и интеллект (точнее, формальное понятие как акт интеллекта) - определяются в качестве актуально существующего; и то и другое есть индивидуальное конечное сущее. Этого как раз нельзя сказать об объективном понятии. Оно определяется, скорее, в негативном смысле как по отношению к интеллекту, так и по отношению к вещи. Так об этом проблематичном статусе пишет признанный специалист в исследовании понятия объективного в поздней схоластике и начале Нового времени Т. Кронин:

«Хотя эта сущность, которая есть познанное, является реальной, но она не актуальна, поскольку она не существует действительностью знающего субъекта, и не является актуальным бытием природы. Скорее это есть известный средний термин между актуальным знающим субъектом и актуально существующей вещью. Именно в таком своем состоянии эта сущность есть объект науки, поскольку она избавлена от длительности или актуальности во времени и в этом состоянии безразлична к актуальному существованию» [13, р. 124].

Объективное понятие не обладает актуальной сущностью подобно материальным вещам. Оно не обладает и актуальной сущностью интеллекта, оказываясь тем, что интеллекту «противопоставлено». Оно не является актуальной сущностью вообще. Но в этом своем негативном определении объективное понятие оказывается в потенциальном «бытии познанным» между двумя основаниями - вещью и интеллектом, связывая и разделяя их; и это «бытие между» для него принципиально.

Дальнейшая судьба объективного понятия в философской традиции также далека от однозначной. Она связана, с одной стороны, с разведением смыслов и закреплением отношения объективности либо к реальности, либо к субъекту познающему; с другой стороны - с возможностью даже в тех случаях, когда закрепление представляется однозначным, найти возможность двусмысленного прочтения, которое имеет свое основание уже в первичной концептуализации в схоластике. Отдельные вехи сложной судьбы понятия объективности в философской традиции уже описаны в исследовательской литера-туре1.

Итак, понятие объективности, в современности обозначающее базовую научную ценность, может быть названо историчным по следующим двум основаниям. Во-первых, поскольку оно имеет возникновение и последовательную актуализацию различных, противоречивых смыслов в истории. Во-вторых, поскольку в момент своего возникновения в философской традиции оно содержало в себе конструктивное противоречие и, следовательно, основание возможной истории. Причем именно это противоречие позитивно определяло статус и функции данного понятия. Первый смысл историчности ведет к релятивизации понятия. Второй смысл, возникающий при обращении к генезису понятия, в так называемом возвратном вопросе к началу (Э. Гуссерль), проясняет, как возможна историчность без релятивизма, поскольку обнаруживает возможное сосуществование и взаимодействие противоречивых смыслов. Именно это изначальное сосуществование создает условия возможности припоминания утраченного единства. Таким образом, разум через критику и обоснование осуществляет суд над историей в первом смысле и одновременно утверждает ее во втором. В этом случае дело разума не ускользает от историчности, но избавляет историзм от безжалостности, ведущей к релятивизму.

Итак, историчность даже в своем радикальном смысле, предполагающем историзацию базовых научных ценностей, т. е. внимание к последовательно актуализирующимся противоречивым смыслам, несет в себе конструктивное зерно, а не только опасность. Более того, именно сама доведенная до очевидности опасность релятивизма создает необходимость обращения к историко-философскому анализу оснований научной деятельности, который оказывается одновременно их критикой и обоснованием.

1 См., например: [12; 17; 21].

Список литературы

1. Вдовина Г.В. Сущее и реальность в метафизике Франсиско Суареса // Франсиско Суарес. Метафизические рассуждения. - М., 2007. - С. 87-217.

2. Жмудь Л.Я. Зарождение истории науки в античности. - СПб., 2002.

3. Кузнецова Н.И. Презентизм и антикваризм - две картины прошлого // Arbor Mundi. Междунар. журн. по истории и теории мировой культуры. Вып. 15. - М., 2009. - С. 164-196.

4. Латур Б. Нового времени не было. - СПб., 2006.

5. Малышкин Е.В. Две метафоры памяти. - СПб., 2011.

6. Мамчур Е. А. Образы науки в современной культуре. - М., 2008.

7. Проселкова Т.В. К вопросу об основаниях науки // Вестн. Лен. гос. ун-та им. А.С. Пушкина. Науч. журн. Сер. Философия. Т. 2. - 2011. - № 3. - С. 105113.

8. Столярова О.Е., Кузнецова Н.И., Дуденкова И.В. и др. Онтологическое значение истории науки. Панельная дискуссия // Эпистемология и философия науки Т. XXXV. - 2013. - № 1. - С. 55-82.

9. Суарес Ф. Метафизические рассуждения. - М., 2007.

10. Шиповалова Л.В. Объективность в науке. Основные контексты философской проблемы [Электр. ресурс]. - URL: http://philosophy.spbu.ru/library (дата обращения: 02.10.2013).

11. Arabaztis T. Towards a historical ontology? // Studies in History and Philosophy of science. - 2003. - № 34. - P. 431-442.

12. Bunch A. «Objective validity» and «Objective Reality» in Kant’s B-deduction of the Categories. - Kantian Review, 14. - 2010. - Р. 67-92.

13. Cronin T. J. Objective being in Descartes and in Suarez. - Editrice Pontifi-cia Universita Gregoriana, 1996.

14. Galison P. Ten Problems in History and Philosophy of Science. - Isis. -V. 99. - 2008. - № 1. - Р. 111-125.

15. Gracia J.J. Suarez's Conception of Metaphysics: A Step in the Direction of Mentalism? // American Catholic Philosophical Quarterly 65, 3. - 1991. - Р. 287-310.

16. Daston L. and Galison P. Objectivity. - New York, 2007.

17. Dear P. From Truth to Disinterestedness in Seventeenth Century // Social Studies of Science. - 1992. - № 22. - Р. 619-631.

18. Douglas H. The Irreducible Complexity of Objectivity. - Synthese. -V. 138. - 2004. - №. 3. - 453-473.

19. Rorty R. Objectivity, Relativism and Truth. - Camb., 1991.

20. Tosh N. Anachronism and retrospective explanation: In defense of a pre-

sent-centered history of science // Studies in History and philosophy of science. Part A, 34 (3). - 2003. - Р. 647-659.

21. Wells J. N. Objective Reality of Ideas in Descartes, Caterus, and Suarez //

Journal of the History of Philosophy 28 (1). - 1990. - Р. 33-61.