CC BY
23Н. З. Коковина (Курск)
«Без этого было бы как-то беспамятно и пусто...»
(Сказовое начало в произведениях Е. И. Носова)
В рассказах Евгения Ивановича Носова особое внимание привлекает плотность повседневной жизни, построенной на обычаях и культурных привычках. Не случайно А. И. Солженицын отмечал в писателе «крестьянское осмысленное понимание каждого природного, бытийного хода. Такое коренное, подробное знанье его, такой наметанный глаз, такая проним-чивая наблюдательность» [Солженицын 2005, 7].
Творчество Е. И. Носова, несомненно, несет черты этнографического фольклоризма: топографичность (узнаваемость пейзажа, мира курского села), народные традиции региона, речевые характеристики героев (диалектные приметы), фольклорные вкрапления (предания, пословицы, поговорки края) формируют художественный мир его прозы. Фольклор как генетическая память народа входит в сознание и память писателя не только в качестве художественного материала, подлежащего непосредственному творческому использованию, но и как сложный комплекс многообразных впечатлений, возбуждающих воображение художника, рождающих богатые жизненные ассоциации, помогающих воссоздать атмосферу изображаемой действительности.
Для анализа мы выбрали рассказы Е. И. Носова «Лесной хозяин» (1958), «Кто такие?..» (1989), «Сронилось колечко...» (2002) со специфической коммуникативной ситуацией, характерной для былички. В этих текстах в полной мере проявляются жанровые особенности былички: повествование о сверхъестественном; использование традиционного круга мотивов, сюжетов, персонажей; опора на личный опыт рассказчика; установка на достоверность повествования; кодификация бытового поведения.
Рассказы «Кто такие?..» и «Сронилось колечко.» построены как воспоминания автора о далеком детстве, проведенном рядом с бабушкой и дедушкой в с. Толмачево под Курском. Именно от них мальчик впервые узнает старинные предания и обычаи, учится любить и понимать природу.
Первоначально рассказ «Кто такие?..» назывался «Сказ про Буканово болото». Думается, такое жанровое обозначение не случайно. Хотя перед нами не собственно сказ, а сказовая новелла. Сказ представлен не в жанровой его ипостаси, а в качестве одного из типов построения текста. В пределах произведения сказ, ведущая форма повествования, сополагается с диалогом, несобственно-прямой речью, объективированным повествованием. Сказовое повествование идет от авторского «я», автор-рассказчик как бы вводит читателей в хорошо знакомый ему мир, не отделяет себя от изображаемой среды, он — ее часть. В такого рода сказовом повествовании иллюзия живой речи создается разговорной лексикой, фразеологией, введением диалектизмов, которые свободно сочетаются с литературными, книжными конструкциями. И только
378
фольклор и АВТОРСКОЕ ТВОРЧЕСТВО
изредка в слова ребенка вклинивается голос взрослого рассказчика («Дедушка предугадал: пришлось, пришлось потом и нам на войне вот так же охлопы-ваться... Пригодилась его наука» [Носов 2005, т. 2, 164]).
Интерес к сказовым формам повествования возрождается в 60-70-е гг. ХХ в. Прозе этого периода, по мнению работавшей тогда исследовательницы, свойственны «уважение к суверенности персонажа, сращенность стиля со словом героя <...>, органическое приобщение к народно-разговорному строю языка как питательному источнику <...>, выход за пределы «круга» к целому, к народу» [Белая 1977, 247]. Таким образом, сказ — наиболее благоприятная форма и для самораскрытия персонажа, и для выхода к «народному целому». Этим, очевидно, и объясняется интерес С. Залыгина, Ф. Абрамова, Б. Можаева, В. Шукшина, В. Белова, Е. Носова — прозаиков, пишущих о деревне, о корневых проблемах народного бытия, — к сказовым формам повествования.
В путешествии с дедушкой Алексеем на Буканово болото мальчик погружается в природно-мифологический мир, где вороны прилетели посмотреть, кто такие объявились в их угодьях, где солнце «почивало где-то поблизости, в кулижных дебрях, в пожухлых зарослях дягиля и куманики, и оттого, наверно, не очень хорошо выспалось», где ласка, ластвица «все про тебя знает; что ты за птица, каков гусь», где, наконец, живет Букалище, давшее название болоту («.которое букает. Летом, когда солнце сядет, оно и начинает: «бу» да «бу», — поясняет дедушка) [Носов 2005, т. 2, 160, 165, 161].
С Букалищем входит в сознание ребенка ряд мифологических существ, одушевляющих мир болота. Путники его не увидели: зима, и оно, вероятно, спит, по словам дедушки,
может, в том дупле, что мы давеча видели. А то дак и в камышах, в самой гущине. Сгородит себе хатку, натаскает внутрь чего ни то теплого, свернется и спит себе до весны, чтоб опять букать [Носов 2005, т. 2, 162].
Слова дедушки объясняют и этимологию имени существа по звуковому соответствию, так же как деда Леху, видимо, дедушка соотносит с лешим, имя которого лучше не произносить («про него не надо. особенно вслух.»). В рассказе дедушки он обладает всеми атрибутами этого фольклорного существа:
Ну, Старичок такой. Тезка мой. А чего не надо? Мы с тобой говорим про него, а он, может, рядом стоит. Ты думаешь — это пенек, а это — он. Любит чем-нибудь прикинуться. Да-а. Жалко, весь хлебец съели. А то бы ему кусочек подбросить. Чтоб дорогу не путал. Осерчает, дак и куры может напустить. А уж ежели снег закурит — вертайся сразу, беги без оглядки [Носов 2005, т. 2, 166-167].
И далее, как принято, следует история, подтверждающая эти качества лешего:
Со мной так-то уже бывало. Всю ночь туркался. Куда ни сунусь — то кусты стеной, то заметь по пояс. Весь кожух продрал, топор невесть когда обронил. Под утро цапнул карман — сухарик завалялся. Положил его на пенек и побрел не оглядываясь. Вот тебе и кура унялась, и в небе посветлело, и места все знакомые стали. [Носов 2005, т. 2, 167].
В мифологических представлениях славянских народов леший — хозяин леса, чаще с суровым характером. В таком качестве он появляется в рассказе Носова «Лесной хозяин», где дед Проша сказывает о нем:
Этакий ветхий старичок. Полушубок в заплатках, из дыр не овчина, а вроде как мох торчит. .Посмотрел стылыми ледышками, покачал головой и заковылял прочь [Носов 2005, т. 1, 131].
Интересно, что у Носова мифологический образ «очеловечен» и «осовременен». Вот и Хозяин припадает на ногу, потому что, по словам деда Проши,
в войну поранило. Немцы лес из тяжелых орудий обстреливали. <...> Ну, значит, осколком его и зацепило [Носов 2005, т. 1, 132].
Впрочем, рассказчик не удержался от комментария:
От деда Проши можно ожидать какого угодно сочинительства. Придумывает он так самозабвенно, что сам, кажется, верит своим словам. Иной раз не поймешь, то ли правда, то ли вымысел. Но рассказ о лесном хозяине — не его выдумка, разве только прибавил дед, что с ним «нос к носу повстречался». Легенда эта стара, как сам лес, породивший ее. Со временем она обкаталась в народе, как камень в морской воде, прежнее стерлось, взамен придумалось новое, вроде того, что лесной хозяин получил ранение в минувшей войне. Мне она понравилась, эта сказка о лешем, что, прихрамывая, бродит по своим владениям, пересчитывает деревья, бережет лес от поругания. Хорошая сказка! [Носов 2005, т. 1, 132].
Очевидно, что и сам писатель, обращаясь к фольклору, сказочным типажам, по-своему прочитывает поэтико-философское содержание националь-но-притчевого наследия далекой старины, вписывает их в реалистическое повествование, тем самым делая созвучными современной эпохе, поверяя современность гуманистическими нормами народных, фольклорных, этических и эстетических воззрений.
Кажется, «можно ожидать какого угодно сочинительства» и от дедушки Алексея, к памяти которого возвращается писатель в рассказе «Сронилось колечко.», продолжающим тему Буканова болота.
Бабушка Варя, «всегда готовая на сказку», так описывала неразрывную связь дедушки Алексея с миром природы:
Он у меня какой: землей да небом жил. За порог выйдет — ночью ли, днем, — первым делом на небо глядит: какая погода, откуда ветер, будет ли дождь ай ведро. Все это небочтение он тут же на землю перекладывал: как на урожае скажется — на сенах, на хлебе. А теперь одним болотом живет. Чуть что — он уже там, на Букановом займище: то лозу на кубари режет, то сами кубари плетет. Иной раз и домой не приходит: у него там шалаш состроен. Бороду не стрижет, весь зарос — чистый леший [Носов 2005, т. 2, 280-281].
Поэтому так естественна в устах нарратора быличка еще об одном обитателе тех мест — болотной шишиге деде Никишке, который запутался в вентере дедушки Леши. Рассказ дедушки органично вписан в широкий контекст
380
ФОЛЬКЛОР и АВТОРСКОЕ ТВОРЧЕСТВО
повседневной крестьянской жизни. Его предваряет подробное повествование о растапливании лежанки тростником, привезенным дедушкой и мальчиком с того самого похода на Буканово болото. А закончившийся рассказ дедушки плавно перетекает в описание исполнения собравшимися народной песни под аккомпанемент дудочки, тут же вырезанной пастухом из букановской тростинки.
Оговорившись, что ему «почудилось», будто видит чью-то голову в вентере, дедушка тем не менее дает ее подробное описание:
не зверушечную и не рыбью, а все как нужно: лоб, скулья, уши оладьями, плоский нос сопелкою, по загривку шерсть клочьями, а сама-то голова долгой тыковкой и голая, как коленка, даже усек, как на темечке солнечный зайчик играет.
Уже в завязавшейся долгой беседе обозначились и другие черты «давнего здешнего обитателя»: «дед Никишка <.> провел пятипалой лапкой по реденькой, истекающей чайной влагой бороде»; «зуб один только остался. Берегу: может, еще сгодится рака помять, устрицу расшеперить»; «выпрямился в свой аршинный росток. Долгая зеленоватая шерсть заменяла ему штаны и рубаху»; «между пальцами сухие, сморщенные кожицы. Только пальцев было всего три, как у гуся».
«Дак ты кто по чину? — спросил я, привыкая к темноте. — Водяной али леший?»
«Водяной!» — с гордецой подтвердил Никишка.
«А тади почему моего вентеря испугался?»
«А нам теперь более суток в воде сидеть не полагается. Задышка наступает. Это допрежь, в старые времена, наши вовсе из воды не вылазили, так в омутах и зимовали. Дак в омуте оно даже теплее, чем снаружи, на берегу. А теперь болота стали усыхать, речки мелеть, ключи заиливаться, так что жилых мест поубавилось. Про ближайшего шишигу я аж в Дроняевских болотах слыхал. Верст шестьдесят отсюдова. Еще один аж в Прутищинских копанях отыскался. А то, сказывают, будто в Банищах на песке след видели. Ну дак это совсем далеко. Так что вымираем помаленьку. Как в деревне мужика с земли сдвинули, так и нам, водяным, худо стало.» [Носов 2005, т. 2, 290-291].
С сожалением вспоминает шишига прошлые времена:
Иной раз, бывалыча, выберешься на берег, с мужиками у костерка потолкуешь, с лошадьми пообщаешься. Они ничего, подпускают, ежели пучок молодого очерета поднесешь. А где омут — там урема, человек без топора не пролезет: а нашему брату шишиге — сущая благодать. Мы-то сами никакого вреда не делали. Разве иногда пошутим: в самую жару, когда мельница еще не в деле, возьмем да и жернов в омут утопим.
В его рассказе присутствуют все атрибуты деятельности и «среды обитания» водяных, но очевидны и элементы обыденного, социального сознания, так как дед Никишка и в современной политической обстановке хорошо ориентируется:
Мельницы у мужиков отобрали, самих хозяев на Соловки выслали. <...> Новая власть сторонится водяного помола: дескать, устарелое это дело, нету пролетарского размаха. Будем на пар переходить. <...> Вот и пришел омутам предел, а с ним и водяному населению край [Носов 2005, т. 2, 291].
«Дед Никишка оказался очень даже рассудительным шишигой. Все-то он рассчитал, все поосмыслил. Голова хоть и долгой тыковкой, а бедова. Вот бы кому сельсоветом править!» — делает вывод дедушка Алексей [Носов 2005, т. 2, 291].
Политическая ситуация меняет и жизненную ориентацию мифических обитателей:
Иные нашенские в лешие подались: разбрелись по лесным урочищам. Дегтяр-ничают, живицу сочат, дорожки к белым грибам за полтину указывают. А которые погонористей, те кокарды себе покупили, пошли в лесничие. Там им сплошная лафа: на кордонах — музыка, девки хохочут, высокие гости наведываются. Лешаку, конечно, проще: он и росту повыше нашенского, и не косолапит. Особливо на ковровой дорожке. На ней вся твоя поступь видна. А ежели побриться да одеколончиком овеяться, так от начальника не отличишь. А еще, сказывают, будто по нонешним временам хорошо стало полевой нежити. Это те же лешаки, но которые в поле устроились. Поля стали общими, никто не сторожит, даже чучел не ставят. В домовых должностях тоже не бей лежачего: сиди себе с курами под печкой, иной раз у бабы-дуры яичко укатит, а перед праздниками бражки полакает... А я, братка, чистый водяной, — с гордецой объявил дед Никишка. — У меня на ногах даже плавательные перепонки имеются! [Носов 2005, т. 2, 291-292].
И совсем уж новый, «литературный» поворот обнаружился вдруг в быличке, когда дед Никишка обращается к рассказчику с просьбой:
Слушай, друг! Справь мою просьбу. Больше некому довериться. Будешь на Кизиловых болотах, передай одной тамошней обитательнице, что я пока живой, но совсем один остался. Спроси, помнит ли она меня. Лет полста тому, как в последний раз виделись. <...> Ты нарви лилий и положи на видном месте. Лучше на павшую колоду. Это у нас явочный знак такой. Она вечером и объявится на том месте, по запаху найдет. Ежели согласится, то я, перезимовавши, дождусь ночных рос и как-нибудь доберусь к осени [Носов 2005, т. 2, 293].
Принципиальная характеристика условий бытования былички в том, что ее всегда рассказывают в рамках беседы, где ее как должное воспринимают и говорящий, и слушающие, включенные в традицию. Повествователь воспроизводит и реакцию слушателей на рассказ:
Все скопившиеся возле лежанки молча, затаенно слушали дедушки Леши букановские приключения [Носов 2005, т. 2, 292].
Я <...> мелко, по-щенячьи подрагивал, чувствуя, как стискивала неодолимая оторопь от дедушкиного рассказа [Носов 2005, т. 2, 294].
Не сомневаясь в реальности рассказанного, слушатели пытаются уточнить детали:
382
ФОЛЬКЛОР и АВТОРСКОЕ ТВОРЧЕСТВО
— Ну а ест-то он чего? — заинтересовалась бабушка Варя <.>
— Потребляет только свежее, с мокрецой: карасиков, кубышку вместо хлеба, иной раз, говорит, ужика изловит, пожует. А больше всего любит раков. Да жалуется, что в Буканове их почти не стало [Носов 2005, т. 2, 292].
Как водится, и другие участники посиделок вспоминают подобные случаи. Так, деревенская учительница Серафима Андреевна на реке видела «нечто похожее на живую руку. Как сейчас помню, рука эта была в зеленых космах, сносимых течением на сторону» [Носов 2005, т. 2, 294]. Но автор должен был вывести читателя «из состояния транса». И его дедушка Алексей неожиданно заявляет:
А и то сказать: может, это мне только причудилось? Я ведь в ту зиму много болел, говорят, даже бредил. [Носов 2005, т. 2, 294].
Повис в воздухе вопрос тетушки Лёнки:
Вот понять бы: для чего он? Ну вот для чего кошка, собака — понятно. А зачем этот Никишка, кому он нужен? [Носов 2005, т. 2, 293].
Понять «чувство какого-то таинства, сокровенности» происшедшего с ней и слышанного пытается учительница Серафима Андреевна:
И вот что удивительно: в глубине души я, кажется, даже рада, что это со мной случилось. Наверное, без этого было бы как-то беспамятно и пусто.
— Вот-вот! — чему-то обрадовался дедушка Леша. — Теперь и я, когда бываю на Букановом займище, все гляжу, озираюсь по сторонам. Вроде не боюсь, а увидишь пенек в тумане — как хмельком ознобит, даже ноги прослабнут. А вот все равно охота, чтобы рядом было что-то непонятное. [Носов 2005, т. 2, 294].
Возвращаясь к началу нашего разговора, напомню, что Е. И. Носов переименовал «Сказ про Буканово болото» в рассказ «Кто такие?..» Вопрос, который слышится мальчику в крике воронов, охраняющих болото, поднимает осмысление рассказа до ответственности человека перед природой, памятью («А мы, братка, в суете своей да в гордыне про нее — ничего. Да-а. За это с нас и спросится, придет время. Живем — под собой земли не видим.», — говорит дедушка [Носов 2005, т. 2, 165]). И уже в рассказе «Сронилось колечко.» итог этому разговору подведет Серафима Андреевна:
— Наверное, такое тайное смятение человеку тоже нужно <.>. Для распознания добра и зла, что ли? А может, и для нашего единения. Ведь мы ходим по одной земле, небо над нами общее, язык один. Так ведь? А когда и верования одни и чувствования схожи. [Носов 2005, т. 2, 294].
Фраза оборвана на полуслове не случайно — она выбивается из фольклорной поэтики:
Мудрено говорила Серафима Андреевна; разумеется, я ничего этого не понимал, да и остальные, поди, тоже не очень [Носов 2005, т. 2, 294].
Для автора очевидно, что таинственное и должно оставаться на уровне чувств, а не логических умозаключений.
Таким образом, анализ элементов фольклоризма в прозе Е. И. Носова с позиций взаимосвязи мифа, фольклора и литературы выявляет переплетение коллективно-бессознательного и авторско-индивидуального в мировоззрении писателя, показывает его стремление утвердить нравственно-эстетические народные ценности. Носов не копирует фольклорные образцы, а свободно творит в духе их, творчески раскрывает и развивает их глубокое потенциальное значение. Фольклор в большинстве произведений Носова существует как естественное начало, органически сливаясь с художественной авторской оригинальностью. Автор, опираясь на традиционный сюжет, дает ему индивидуальное истолкование, создает оригинальные произведения, основываясь на общих принципах эстетики устного народного творчества.
ЛИТЕРАТУРА
Белая 1977 — Белая Г. А. Закономерности стилевого развития советской прозы двадцатых годов. М., 1977. Носов 2005 — Носов Е. И. Собр. соч. В 5 т. Курск, 2005.
Солженицын 2005 — Солженицын А. И. Евгений Носов. Из литературной коллекции // Носов Е. И. Собр. соч. В 5 т. Т. 5. Курск, 2005.
