CC BY
83
О.В. Федунина (Москва)
БЕСТИАРНАЯ АНТИТЕЗА В СОВЕТСКОЙ КРИМИНАЛЬНОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
Аннотация. В статье предлагается оригинальный ракурс исследования криминальной литературы советского периода. В ней рассматривается трансформация сформированной А. Конан Дойлем бестиарной антитезы «сыщик/собака -преступник/зверь (в различных модификациях)» в соцреалистическом варианте полицейского романа. Поставленная проблема решается на материале произведений А. Адамова, Ю. Семенова, бр. Вайнеров, Г. Сапожникова и Л. Степанидина. В результате анализа делается вывод о том, что в советской криминальной литературе возникли два типа реализации этой антитезы, во многом организующей систему персонажей: нормативный, где конан-дойлевская модель приобретает обобщенную форму противостояния человека и зверя, и маргинальный - в «Гонках по вертикали» и «Эре милосердия» Вайнеров, где происходит возврат к этой исходной модели через амбивалентный образ сыщика, относящегося и к человеческому, и к звериному полюсу.
Ключевые слова: бестиарий; криминальная литература; соцреализм; идеология и литература; полицейский роман; милицейская повесть; волк; собака.
O.V. Fedunina (Moscow) Bestiary Antithesis in the Soviet Criminal Literature
Abstract. The article offers an original perspective for study of criminal literature of the Soviet period. It deals with the transformation of the antithesis "detective / dog - criminal / beast (in various modifications)" formed by A. Conan Doyle in the social-realistic version of the police novel. The target issue is investigated on the basis of the prose by A. Adamov, Yu. Semyonov, the Weiner brothers, G. Sapozhnikov and L. Stepanidin. The conducted analysis results in the conclusion that in the Soviet criminal literature there were two types of realizing this antithesis, which, to a great extent, organizes the whole system of characters: 1) normative, where Conan Doyle's model acquired a kind of generalized confrontation between man and beast, and 2) marginal in Weiner's "Vertical Racing" and "The Era of Charity", where the return to the original model produced through the detective's ambivalent image referring to both - the human and the animal poles.
Key words: bestiary; criminal literature; socialist realism; ideology and literature; police novel; Soviet militia story; wolf; dog.
Советская (точнее «соцреалистическая») криминальная литература занимает особое место в общей традиции: отдельные художественные элементы и поэтика в целом подчинены в ней решению в первую очередь идеологических задач. Проявляется это в том числе и в особенностях представления главной бестиарной антитезы, организующей систему пер-
сонажей.
Следует оговориться, что проблема идеологии и ее особого языка -отдельная большая тема, которой посвящены, в частности, монографии Е. Добренко «Метафора власти» [Добренко 1993], В.И. Тюпы «Литература и ментальность» [Тюпа 2009] и многие другие. Развернутый обзор по этой проблематике представлен в недавней работе П.П. Шкаренкова [Шкарен-ков 2017, 25-39]. Наша задача куда скромнее: попытаться понять, как и почему трансформируется традиционная для криминальной литературы бестиарная антитеза в идеологизированном поле.
Антитеза «сыщик/охотничья собака - преступник/хищный зверь», очевидно, начинает складываться в творчестве А. Конан Дойля в рамках общего развития инвариантных для классического детектива мотивов слежки и охоты, отмеченных Н.Н. Кириленко [Кириленко 2009, 41-42]. Характерно прозвище одного из преступников в корпусе о Холмсе - Тигр из Сан-Педро («В «Сиреневой сторожке»); с этим хищником также соотнесен полковник Моран в новелле «Пустой дом» (сб. «Возвращение Шерлока Холмса»): «Пленник с трудом сдерживал ярость, но продолжал молчать. Он и сам был похож на тигра, глаза у него злобно сверкали, усы ощетинились» [Конан Дойль 1966, II, 260]. Другие частотные у Конан Дойля бестиарные обозначения преступника: паук, змея (Мориарти в «Последнем деле Холмса»), рыба («Знак четырех», «Приключение клерка»), хищная птица (fierce old bird, «Пестрая лента»). Обратим внимание, что в этой цепочке отсутствует волк, о котором нам придется много говорить в связи с материалом советского периода.
На другом полюсе - сыщик, который у Конан Дойля часто сравнивается с «гончим псом» (далее курсив в цитатах везде мой. - О.Ф.):
«Я смотрел на него, и мне невольно пришло на ум, что он сейчас похож на чистокровную, хорошо выдрессированную гончую, которая рыщет взад-вперед по лесу, скуля от нетерпения, пока не нападет на утерянный след» («Этюд в багровых тонах», пер. Н. Треневой). [Конан Дойль 1966, I, 61]
«As I watched him I was irresistibly reminded of a pure-blooded well-trained foxhound as it dashes backwards and forwards through the covert, whining in its eagerness, until it comes across the lost scent» («A Study in Scarlet»). [Conan Doyle 2003, I, 29]
«Холмс вынул изо рта трубку и насторожился, как старый гончий пес, услышавший зов охотника» (пер. А. Ильф). [Конан Дойль 1966, III, 318]
«I glared at the intrusive vicar with no very friendly eyes; but Holmes took his pipe from his lips and sat up in his chair like an old hound who hears the view-halloa» («The Adventure of the Devil's Foot»). [Conan Doyle 2003, II, 468]
При этом собака у Конан Дойля - амбивалентное животное, которое присутствует и на другом полюсе, к примеру, в повести «Собака Баскервилей», подобно тому как в средневековом бестиарии она «при всех своих положительных свойствах <...> может обозначать и дьявола» [Махов
2011, 80], сближаясь, таким образом, с волком [Махов 2011, 78-79].
Заметим, однако, что в этом известном примере из Конан Дойля собака все же 1) возникает не только в речевом плане, но непосредственно действует как персонаж; 2) выступает не самостоятельным инициатором преступления, но только орудием чужой преступной воли [Федунина 2013, 118-126].
Продолжает заданную Конан Дойлем линию Агата Кристи, у которой, по наблюдению Н.Н. Кириленко, бестиарные сравнения и метафоры переходят уже в кругозор самого героя, Пуаро [Кириленко 2010, 32].
Однако в советской криминальной литературе эта антитеза претерпевает трансформацию (причем не только в милицейской повести/романе, но и в шпионском романе: «Конец Большого Юлиуса» Т. Сытиной, «Тайна стонущей пещеры» А. Шебалова). «Звериный» полюс остается на месте. Здесь можно вспомнить и «звериный оскал» Софрона Ложкина в «Деле пестрых» А. Адамова, и другого зверя в этой повести, «редкого и опасного» бандита - Папашу [Адамов 1958, 122]. В более поздней «Петровке, 38» (1962) Ю. Семенова встречаем целый набор подобных примеров, но уже более конкретных: «обезьянье имя» одного из преступников по кличке Чита; его «звериное» [Семенов 1964, 30], «мудрое и далекое чутье пещерных предков» [Семенов 1964, 108]. Далее Чита неоднократно называет зверем главаря банды контрразведчика (как у Адамова!) Прохора: «Зверь, - подумал Чита. - Это он. Это только он один мог сделать. И со мной тоже. С кем угодно. Зверь...» [Семенов 1964, 125]; «Вы его не знаете - он же зверь, железо, а не человек.» [Семенов 1964, 164].
Другого своего подельника Чита на допросе рвется ударить, «как дикого зверя, погубившего его жизнь» [Семенов 1964, 171]. Со своей стороны, сотрудник милиции Костенко, принимающий участие в расследовании, называет контрразведчика «бешеным псом» [Семенов 1964, 185], который, припертый на допросе к стенке, воет «монотонно и страшно, как раненая собака» [Семенов 1964, 186]. Мы видим, таким образом, что при сохранении «звериного начала» преступников в обозначенной антитезе собака также уходит на нечеловеческий полюс, тогда как советские сыщики, прежде всего, должны оставаться людьми: «Оно /сердце/ на нашей службе важнее всего. Без него дров наломаете» [Семенов 1964, 170] (ср. с проверкой героев на человечность в «Испытательном сроке» П. Нилина). Эта линия продолжается и в сопротивлении главных героев формальному приказу арестовать случайного и раскаявшегося сообщника преступников школьника Леньку Самсонова. Загнанный обстоятельствами в ловушку Ленька сравнивается в повести Семенова с «волчонком» [Семенов 1964, 19]; именно волк становится метафорическим обозначением преступника. Подробнее о функционировании этого зоонима в разных языках и культурах см. [Гишкаева, Эбзеева, Дубинина, Барабаш, Широбоков 2017, 151-160].
Таким образом, второй полюс - сыщик как охотничий пес, - в отличие от конан-дойлевской модели, оказывается здесь скрытым. Актуализиру-
ется другое соотношение сил: зверь - и человек. Так, в повести Л. Степа-нидина и Г. Сапожникова «Ищите "Волка"!» (опубл. 1980) также подчеркивается нечеловеческая, звериная природа преступника, соотнесенного с прародителем зла, противостоять которому, как мы помним из «Собаки Баскервилей», не решался сам Шерлок Холмс: «Дьяволом он мне тогда казался, а не человеком... У него было поразительное, звериное чутье на опасность» [Степанидин, Сапожников 1980, 78]. При этом, как видно из заглавия, убийца обозначен здесь как волк, который натаскивает будущих сообщников - подростков-«волчат», любителей «красивой жизни» (и под этим прозвищем он проходит в оперативных разработках до установления настоящего имени): «Семнадцатилетние подростки. Это, образно выражаясь, волчата уже старшей возрастной группы. <.> А рядом - взрослый, сильный, матерый волк, который следит, подсказывает. Натаскивает!» [Степанидин, Сапожников 1980, 64].
Этот модифицированный вариант бестиарной антитезы наиболее лаконично сформулирован в милицейской повести бр. Вайнеров «Ощупью в полдень»: «Наконец, я человек, а он - волк, человеко-волк, и рано или поздно мы его загоняем за флажки» [Вайнер А., Вайнер Г. 1993, 327].
На противостоянии вора-рецидивиста - волка как противника и одновременно своего рода зеркального двойника сыщика целиком построен такой знаковый текст, как «Гонки по вертикали» (1974) братьев Вайнеров. Остановимся на нем подробнее, поскольку это особый случай, когда заданная еще Конан Дойлем бестиарная антитеза реализуется в материале советского периода в изначальном виде.
Она появляется уже в самом начале произведения, в диалоге инспектора Тихонова и Батона: «А ты и сейчас не хочешь смириться, что хоть и щенок, а тебя, старого волка, я все-таки поймал <...> Тем более что прошло восемь лет и я уже не щенок, а ты-то стал уже совсем пожилым, ну просто дряхлым волком» [Вайнер А., Вайнер Г. 1993, 39]. Входит эта антитеза и в кругозор антагониста, внутренний мир которого представлен столь же развернуто, как мир сыщика. По сути, в повести происходит постоянное переключение между их точками зрения, а само противостояние выходит за пределы «службы», является личным. Оно не ограничивается только конфликтом разных мировоззрений, как следует из рассуждений Батона:
«Не мог я сосредоточиться, чтобы по всем правилам дать ему оборотку, а может быть, и не в моих это было силах - отбиться от него, потому что он давно уже не щенок, а матерый, жесткошерстный разыскной пес. И все в его поступках и размышлениях было логично, смело и правильно, только одного он не мог сообразить, и касалось это не меня, а его самого - он очень хороший, отлично вышколенный пес, который сторожит забор без дома» [Вайнер А., Вайнер Г. 1993, 66].
Однако дело не только в том, что Батон хочет жить «хорошо», а Тихонов придерживается другого пути - «правильного». И в «правильном» мире инспектору не находится места: «Но как можно устроить жизнь, я
не понимал. Впрочем, и потом я так и не усвоил для себя второго, глубинного, смысла этого слова» [Вайнер А., Вайнер Г. 1993, 58]. В «Гонках по вертикали» криминальная линия так же уступает связанной с испытанием главного героя, как характер преступления (кража чемодана у пассажира поезда) несоизмерим с усилиями раскрыть его. Расследование приобретает в итоге гротескно-преувеличенный масштаб, причем в него включаются соответствующие службы в Болгарии и Италии:
«Теперь машинистки перепечатают нашу справку на мелованной бумаге с водяными знаками, которая называется «верже», начальники поставят свои подписи, печати, справку положат в плотный конверт с черной светонепроницаемой подкладкой, пять кипящих клякс красного сургуча с продетой шелковой нитью застынут на пакете, ляжет сверху штамп "СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО", и фель-дкурьер помчит депешу в далекую добрую солнечную страну, где бесследно исчез для меня Фаусто Кастелли» [Вайнер А., Вайнер Г. 1993, 154-155].
Такой масштаб приобретает дело не об убийстве (как, например, в «Розанне» Пера Вале и Май Шевалль, где расследование также было завершено благодаря помощи зарубежных коллег), а об украденном чемодане... Столь же несоизмеримы и последствия противостояния: почти смертельное ранение Тихонова, который проходит через временную смерть, и окончательная невозможность изменить свою жизнь для Дедушкина, вора, который становится убийцей.
Очевидно, главное здесь - не столько поиски пресловутого потерпевшего, который по совместительству оказывается тоже вором, сколько другое: способность проехать по вертикальной стене, чтобы переступить через то, что только кажется невозможным. Т.е. испытание даже не пределов своих возможностей, но способности понять, что за эти пределы можно выйти. Как говорит Тихонову его друг, который работает в аттракционе «Гонки по вертикальной стене»: «Каждый хотел бы проехать по стене хоть раз в жизни, но не всем удается. Я езжу изо дня в день, чтобы напоминать людям: это можно, просто надо не забывать о необходимости хоть раз проехать по стене» [Вайнер А., Вайнер Г. 1993, 36]. Может показаться, что эти рассуждения далеко уводят нас от бестиарной антитезы, но на самом деле все связано между собой. Розыскной пес Тихонов и вор-рецидивист Дедушкин - не только противники в процессуальном смысле, но и своего рода зеркальные двойники. Совершенно не случайно Дедушкин мечтает о том, чтобы стать следователем (как и бывший адвокат Окунь, обещающий, если его примут на работу в милицию, быстро переловить всех преступников): «Я хотел стать летчиком. А еще больше я хотел стать следователем. Но сказал почему-то: "Миллионером"» [Вайнер А., Вайнер Г. 1993, 224]. Такое зеркальное соотношение миров сыщика и преступника, а также их личностей не характерно для жанра полицейского романа в целом и для его соцреалистического варианта. Зато оно уже появлялось в текстах Конан Дойля из шерлокхомсовского цикла, причем по целому ряду параметров
не относящихся к жанру классического детектива: речь идет, в частности, о «Последнем деле Холмса», где преступник заранее известен сыщику и в основе сюжета - личное противостояние зеркальных двойников Холмса и Мориарти, а также о «Конце Чарльза Огастеса Милвертона», где Холмс и Уотсон выступают в роли неудачливых взломщиков. Полная реализация антитезы «собака/сыщик - зверь/волк-преступник» выводит нас к традиции, заданной Конан Дойлем, от которой советские авторы обычно иронически открещиваются (см. соответствующие реплики в «Деле пестрых», «Петровке, 38» и т.д.). Так смыкаются, с одной стороны, присутствие в произведении обозначенной антитезы, отсылающее к определенной традиции, где сыщик и преступник изображались как двойники, - с другой же, трансформация собственно жанра, ибо обозначенные особенности поэтики выводят «Гонки по вертикали» за пределы «милицейской повести».
Еще одно произведение братьев Вайнеров, где особенности реализации бестиарной антитезы связаны с нетипичным для советского материала образом героя, - «Эра милосердия» (1975). Мотив противостояния с собственным начальством ради выяснения истинных обстоятельств дела является если не константным, то одним из наиболее частотных для полицейского романа как жанра: и для американского (цикл Э. Макбейна о 87-м участке, «Неоновый дождь» Дж. Берка, «Блондинка в бетоне» М. Коннел-ли), и для шведского (романы П. Вале и М. Шевалль из серии о Мартине Беке), и для французского («Багровые реки» Ж.-К. Гранже, «Орлиный мост» Ж. Мазо), и даже для китайского («Закон триады» Цю Сяолуна). Можно сказать, что в процессе расследования здесь обычно возникают препятствия двух типов: естественные, связанные с еще не найденными к этому моменту уликами или не сделанными пока умозаключениями, и с упорным нежеланием начальства расследовать дело в верном направлении. Однако, как справедливо отмечает А. Вулис, «ломая чужие стандарты, советские авторы учреждают свой собственный канон, отмеченный высокой социалистической нравственностью» [Вулис 1986, 353]. В такой художественной системе начальник / наставник героя-новичка должен быть всегда непогрешим.
«Эра милосердия» демонстрирует отступление от этого канона: Глеб Жеглов представлен как своего рода двойник убийцы Фокса. Они похожи внешне - по словам Верки Модистки, обращенным к Жеглову, «он вроде тебя. <...> Высокий, весь такой ладный, быстрый» [Вайнеры 2011, 149]. Обоим «трудно удержаться в границах дозволенного [Вайнеры 2011, 157]. Жеглов вполне способен нарушить процедуру, т.е. использовать любые средства для достижения цели (например, подсунуть вору ридикюль в качестве неопровержимой улики) - в отличие от рассказчика, Шарапова, который пытается ему доказать, что «мы, работники МУРа, не можем действовать шельмовскими методами!» [Вайнеры 2011, 144]. Груздев прямо говорит Шарапову: «.плохой человек твой Жеглов. <.> Просто для него другие люди - мусор. И он через кого хочешь переступит. Доведется - и через тебя тоже.» [Вайнеры 2011, 323]. Эти слова подтверждаются раз-
вязкой, когда Жеглов «с озорной радостью» [Вайнеры 2011, 379] убивает бывшего сослуживца Шарапова, который спас ему жизнь, не выдав банде. «Мне кажется, тебе нравится стрелять», - говорит Шарапов и принимает решение больше не работать с Жегловым.
Это своего рода двойничество сыщика (но не главного героя-рассказчика!) и преступника снова проецируется на бестиарную антитезу. К сожалению, в рамках статьи невозможно рассмотреть весь «бестиарий», который формируется в этой повести. Поэтому ограничимся замечанием, что преступный мир здесь снова оказывается на «зверином» полюсе. Прежде всего, само название банды «Черная кошка» реализуется через соответствующий знак: «Глупость, конечно: ну какой там знак - обычный маленький котишка! Но оттого, что подбросили этот жалкий мяукающий комочек бандиты, все смотрели на него с удивлением, интересом, а некоторые - просто со страхом, будто был этот несчастный котенок ядовитым» [Вайнеры 2011, 102]. Фокс, по словам Жеглова, «хороший матерый волчище» [Вайнеры 2011, 142]. Когда Шарапов внедряется в банду, в лице одного из бандитов он не видит «ни одной человеческой черточки» [Вай-неры 2011, 344], у главаря Горбатого «мышиные зубы» и «змеистые губы» [Вайнеры 2011, 346] и т.д. Преступник в этой системе - однозначно зверь: «Ты пойми, когда преступника допрашивают, он весь, как зверь, в напряжении и страх в нем бушует: что следователь знает, что может доказать, про что сейчас спросит?» (слова Жеглова) [Вайнеры 2011, 81]. Однако в речи рассказчика, начинающего сотрудника МУРа Шарапова сам Жеглов также сравнивается со зверем: «Спал он совершенно неслышно - не сопел, не ворочался, со сна не говорил, ни единая пружинка в стареньком диване под ним не скрипела, - и, погружаясь в дрему, я успел подумать, что так, наверное, спят - беззвучно и наверняка чутко - большие сильные звери...» [Вайнеры 2011, 52]. Таким образом, мы видим, что бестиарная метафорика также отображает амбивалентность этого героя, сближая его и с другим полюсом. Человек, который пусть ради благородной цели, но может переступить через других людей, рискует сам превратиться в зверя. «Эра Милосердия», «в расцвете которой мы все сможем искренне ощутить себя друзьями, товарищами и братьями» [Вайнеры 2011, 201], ему чужда.
В связи с этим вспоминается двойственность Шерлока Холмса, сыщика, в котором заложен нереализованный потенциал быть также по другую сторону закона: «Его глаза, блестящие, глубоко посаженные, напоминали мне глаза хищной птицы (ср. с «Пестрой лентой»! - О.Ф.). Так быстры, неслышны и вкрадчивы были его движения, точь-в-точь как у ищейки, взявшей след, что я вдруг подумал, каким бы страшным преступником он мог бы быть, если бы направил свой талант и свою энергию не в защиту закона, а против него» [Конан Дойль 1966, I, 190]. Не следует забывать и о другой черте Великого сыщика: в «Случае переводчика» Уотсон прямо говорит о том, что Холмс производит на него впечатление чего-то нечеловеческого («the somewhat inhuman effect»).
Итак, заданная Конан Дойлем бестиарная антитеза, в которой преступ-
ник соотносится со зверем, а сыщик - с собакой, в нормативном соцреа-листическом варианте полицейского романа меняет один из полюсов на «сыщика-человека», тогда как в произведениях, где нарушаются основные жанровые константы (прежде всего, меняется тип героя-сыщика), происходит возврат к истокам. Почему же так происходит? Очевидно, гротескный сыщик классического детектива вполне может быть сопоставлен с охотничьей собакой (не случайно оба приведенных примера - «Знак четырех» и «Дьяволова нога» - по определению Н.Н. Кириленко относятся именно к этому жанру: [Кириленко 2016, 236]). Однако полицейский роман - жанр принципиально не игровой и не гротескный [Кириленко, Фе-дунина 2010, 17-32], чему соответствует другой тип героя-сыщика, не обладающий гротескной странностью, которая отличает его от окружающих (Н.Н. Кириленко очень точно называет Шерлока Холмса «неправильным блюстителем нормы»: [Кириленко 2016, 65-76]). Сыщик полицейского романа замкнут в пределах своей человеческой сущности. Именно потому в этом жанре бестиарная антитеза приобретает более общий характер: «человек - зверь». Все это накладывается также на идеологизированный характер соцреалистической авантюрной литературы, где «криминальная» составляющая сюжета носит лишь вспомогательный характер, удерживая внимание читателя. Истинная цель автора - не только и не столько развлекать, сколько воспитывать «настоящего советского человека»: «Задача советской литературы состоит в том, чтобы помочь государству правильно воспитать молодежь, ответить на ее запросы, воспитать новое поколение бодрым, верящим в свое дело, не боящимся препятствий, готовым преодолеть всякие препятствия» [Постановление 1989, 589]. В соответствии с этим в нормативной милицейской литературе становится невозможным какое-либо сближение сыщика и преступника, в том числе и через бести-арную метафорику. На положительном полюсе в такой ценностной системе должен быть не какой-либо зверь, а именно человек. Соответственно и сыщик теряет потенциально заложенную в нем способность перейти на другой полюс, как это было с Шерлоком Холмсом. Амбивалентность и соотнесенность со зверем наравне с преступником возможна лишь для маргинального типа сыщика.
ЛИТЕРАТУРА
1. Адамов А.Г. Дело «пестрых». М., 1958.
2. Вайнер А., Вайнер Г. Гонки по вертикали; Ощупью в полдень М., 1993.
3. Вайнеры А. и Г. Эра милосердия. М., 2011.
4. Вулис А. В мире приключений. Поэтика жанра. М., 1986.
5. Гишкаева Л.Н., Эбзеева Ю.Н., Дубинина Н.В., Барабаш Ю.В., Широбоков А.Н. культурные коннотации русского зоонима «волк» и его эквивалентов в английском, испанском и чеченском языках // Сибирский филологический журнал. 2017. № 3. С. 151-160. DOI: 10.17223/18137083/60/13
6. Добренко Е. Метафора власти: литература сталинской эпохи в историче-
Новый филологический вестник. 2018. №1(44). --
ском освещении. München, 1993.
7. Кириленко Н.Н. Детектив: логика и игра // Новый филологический вестник.
2009. № 2 (9). С. 27-47.
8. Кириленко Н.Н. Детектив: логика и игра // Новый филологический вестник.
2010. № 4 (15). С. 23-40.
9. Кириленко Н.Н. Жанровый инвариант и генезис классического детектива: дис. ... к.филол.н.: 10.01.08. М., 2016.
10. Кириленко Н.Н., Федунина О.В. Классический детектив и полицейский роман: к проблеме разграничения жанров // Новый филологический вестник. 2010. № 3(14). С. 17-32.
11. Конан Дойль А. Собрание сочинений: в 8 т. М., 1966.
12. Махов А.Е. Средневековый образ между теологией и риторикой: опыт толкования визуальной демонологии. М., 2011.
13. Постановление ЦК ВКП(б). О журналах «Звезда» и «Ленинград». 14 августа 1946 г. // Власть и художественная интеллигенция. Документы ЦК РКП(б) - ВКП (б), ВЧК - ОГПУ - НКВД о культурной политике. 1917-1953. М., 1989. С. 587-591.
14. Семенов Ю. Петровка, 38: повести и рассказы. М., 1964.
15. Степанидин Л., Сапожников Г. Ищите «Волка»! // Юность. 1980. № 12.
16. Тюпа В.И. Литература и ментальность. М., 2009.
17. Федунина О.В. Криминальный бестиарий А. Конан Дойля // Бестиарий и стихии. М., 2013. С. 118-126.
18. Шкаренков П.П. Имперский дискурс «после» империи: Pax romana и социокультурные вызовы на рубеже Античности и Средневековья // Новый филологический вестник. 2017. № 3 (42). С. 25-39.
19. Conan Doyle A., Sir. Sherlock Holmes: The Complete Novels and Stories: in 2 vols. / With an Introduction by L.D. Estleman. New York, 2003.
REFERENCES (Articles from Scientific Journals)
1. Gishkaeva L.N., Ebzeeva Yu.N., Dubinina N.V., BarabashYu.V., Shirobokov A.N. kul'turnye konnotatsii russkogo zoonima "volk" i ego ekvivalentov v angliyskom, is-panskom i chechenskom yazykakh [Cultural Connotations of the Russian Zoonym "Wolf' and Its Equivalents in the English, Spanish and Chechen Languages]. Sibirskiy filologicheskiy zhurnal, 2017, no. 3, pp. 151-160. DOI: 10.17223/18137083/60/13. (In Russian).
2. Kirilenko N.N. Detektiv: logika i igra [Detective: Logic and Play]. Novyy filologicheskiy vestnik, 2009, no. 2 (9), pp. 27-47. (In Russian).
3. Kirilenko N.N. Detektiv: logika i igra [Detective: Logic and Play]. Novyy filologicheskiy vestnik, 2010, no. 4 (15), pp. 23-40. (In Russian).
4. Kirilenko N.N., Fedunina O.V. Klassicheskiy detektiv i politseyskiy roman: k probleme razgranicheniya zhanrov [Classic Detective and Police Novel: Problem of Distinguishing Genres]. Novyy filologicheskiy vestnik, 2010, no. 3 (14), pp. 17-32. (In
Russian).
5. Shkarenkov P.P. Imperskiy diskurs "posle" imperii: Pax romana i sotsiokul'turnye vyzovy na rubezhe Antichnosti i Srednevekov'ya [The Imperial Discourse "after" the Empire: Pax Romana and Socio-cultural Challenges at the Turn of the Antiquity and the Middle Ages]. Novyy filologicheskiy vestnik, 2017, no. 3 (42), pp. 25-39. (In Russian).
(Articles from Proceedings and Collections of Research Papers)
6. Fedunina O.V Kriminal'nyy bestiariy A. Konan Doylya [A. Conan Doyle's Criminal Bestiary]. Bestiariy i stikhii [Bestiary and the Elements]. Moscow, 2013, pp. 118-126. (In Russian).
(Monographs)
7. Dobrenko E. Metafora vlasti: literatura stalinskoy epokhi v istoricheskom os-veshchenii [The Metaphor of Power: Literature of the Stalin Era in Historical Light]. Munich, 1993. (In Russian).
8. Makhov A.E. Srednevekovyy obraz mezhdu teologiey i ritorikoy: opyt tolkovani-ya vizual'noy demonologii [The Medieval Image: Between Theology and Rhetoric. An Interpretation of Visual Demonology Investigation]. Moscow, 2011. (In Russian).
9. Tyupa V.I. Literatura i mental'nost' [Literature and Mentality]. Moscow, 2009. (In Russian).
10. Vulis A. Vmirepriklyucheniy. Poetika zhanra [In the World of Adventure. Poetics of the Genre]. Moscow, 1986. (In Russian).
(Thesis and Abstract Thesis)
11. Kirilenko N.N. Zhanrovyy invariant i genezis klassicheskogo detektiva [The Genre Invariant and the Genesis of the Classic Detective Story]. PhD Thesis. Moscow, 2016. (In Russian).
Федунина Ольга Владимировна, Российский государственный гуманитарный университет.
Кандидат филологических наук, специалист по учебно-методической работе кафедры теоретической и исторической поэтики Института филологии и истории. Научные интересы: теория жанров, нарратология, типология и функции онири-ческих форм в литературе, жанры криминальной литературы в теоретическом и историческом аспектах.
E-mail: olguita2@yandex.ru
Fedunina Olga V., Russian State University for the Humanities.
Candidate of Philology, specialist in teaching methods at the Department of Theoretical and Historical Poetics, Institute for Philology and History. Research interests: theory of genres, narratology, typology and functions of oneiric forms in literature, theoretical and historical aspects of criminal literature genres.
E-mail: olguita2@yandex.ru
