CC BY
239
УДК 82.31
М. Д. Андрианова
«БЕДНЫЙ ВСАДНИК» В ОКРУЖЕНИИ «МЕДНЫХ ЛЮДЕЙ». РЕЦЕПЦИЯ ТВОРЧЕСТВА ПУШКИНА И ДОСТОЕВСКОГО В РОМАНЕ А. БИТОВА «ПУШКИНСКИЙ ДОМ»
Статья посвящена рассмотрению специфики интертекстуальности романа «Пушкинский дом». Исследуется значение и взаимосвязь содержащихся в третьем разделе романа отсылок к произведениям Пушкина и Достоевского, существующих в виде эпиграфов, названий самого раздела и отдельных его глав, а также определенных сюжетных перекличек.
Ключевые слова: Битов, Пушкин, Достоевский, постмодернизм, интертекстуальность, эпиграф.
Обладающий сложной и многослойной структурой, роман Битова интересен и своими интертекстуальными связями. Исследователи и критики не раз затрагивали тему влияния на Битова творчества Джойса, Пруста, Набокова (например, H. Mondri [1, с. 3-19], H. D. Baker [2, с. 604-626], M. von. Hirsch [3], М. Н. Липовецкий [4, с. 231, 244]), хотя в первую очередь в поле зрения читателя попадают отсылки к творчеству Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Достоевского, Чернышевского и других русских классиков, присутствующие в названиях глав и разделов романа, эпиграфах и явных или скрытых цитатах. Несмотря на очевидную значимость пушкинской темы и связанных с ней реминисценций и аллюзий в романе Битова, конкретные отсылки к его произведениям изучены недостаточно подробно. Ю. Карабчиевский сосредотачивает внимание на отсылках к «Моцарту и Сальери» [5, с. 477-498], многие исследователи упоминают о сходстве битовского героя с пушкинским Евгением, но подробно эту проблему не рассматривают, например, М. Липовецкий [4, с. 236], Н. Беневоленская [6, с. 13].
Влияние Достоевского тоже, казалось бы, очевидное (Битов даже уделяет внимание этому вопросу в автокомментарии к «Пушкинскому дому»), также недостаточно подробно исследовано. И. Н. Сухих отмечает «достоевскость» некоторых эпизодов романа Битова [7, с. 224-234].
В данной работе мы рассмотрим значение и взаимосвязь содержащихся в третьем разделе романа отсылок к произведениям Пушкина и Достоевского, существующих в виде эпиграфов, названий самого раздела и отдельных его глав, а также определенных сюжетных перекличек.
Как правило, название раздела «Бедный всадник» и последней главы этого раздела «Медные люди» рассматривают только как постмодернистскую игру, основанную на трансформации названий поэмы Пушкина «Медный всадник» и романа Достоевского «Бедные люди». Зачастую не заостряется внимание на особой семантической нагрузке трансформированных названий [8, с. 162]. Однако, по справедливому замечанию И. Н. Сухих,
Битов «не только намного опередил распространенные игры по дописыванию, переписыванию, развенчиванию и развинчиванию русской классики, но и сыграл в свою - более содержательную и серьезную - игру» [7, с. 229]. У нас есть все основания предполагать, что проблематика произведений Пушкина и Достоевского каким-то образом актуализируется в романе Битова.
Третьему разделу предпосланы два эпиграфа:
На звере мраморном верхом,
Без шляпы, руки сжав крестом,
Сидел недвижный, страшно бледный
Евгений. Он страшился, бедный.
Не за себя.
(«Медный всадник», 1833).
А то ведь, ангел небесный мой, это будет последнее письмо; а ведь никак не может так быть, чтобы письмо это было последнее! Да нет же, я буду писать, да и вы-то пишите... А то у меня и слог теперь формируется...
(«Бедные люди», 1846).
Как и названия, цитаты, выбранные для эпиграфов, тоже претерпевают некоторые трансформации. В цитате из «Медного всадника» Битов изменяет один знак препинания: после слова «бедный» ставит точку, а не запятую, которая была в тексте Пушкина [9, с. 141]. Тем самым, как нам кажется, он подчеркивает состояние некоего метафизического ужаса, в котором пребывает герой. Для Пушкина важно, что Евгений испытывает страх не за себя, а за свою возлюбленную, Битов же показывает эмоцию, овладевшую героем, не просто как страх смерти (своей или чужой), но и как страх перед Хаосом, онтологический ужас бытия. Остаток пушкинской фразы - «не за себя», становящийся отдельным предложением в эпиграфе, возможно, играет роль уточнения, противопоставляющего пушкинского и битовского героев. Лева Одоевцев, в отличие от Евгения, боится именно и только за себя.
В цитате из «Бедных людей» Достоевского Битов пропускает одно предложение: «Ведь вот как же, так вдруг, именно, непременно последнее». Вероятно, Достоевскому было важно подчеркнуть в
этой фразе взволнованное косноязычие растерянного и удрученного героя, контрастирующее с его утверждением о формирующемся слоге. Для Битова этот контраст несуществен, гораздо важнее собственно фраза о формирующемся слоге. Предчувствие Макара Девушкина, что письмо будет последним, не обманывает его, это действительно последнее письмо, обрывающееся внезапно, и этим подчеркивается трагедия разлуки героя с единственным близким ему существом. Но для Достоевского неожиданное окончание переписки и самого произведения оказывается закономерным, поскольку его художественные задачи уже решены (об утрате интереса к эпистолярному жанру Достоевским после написания «Бедных людей» вследствие исчерпанности им художественной формы письма-исповеди см. статью К. А. Баршта [10, с. 91-93]). В романе Битова эпиграф из «Бедных людей» можно рассматривать как окрашенный са-моиронией намек на то, что автору пора было бы уже завершить свое повествование, но ему никак не остановиться - в отличие от автора «Бедных людей» он все еще не решил свои художественные задачи. В то же время сам факт отсылки к этому произведению очень важен, поскольку таким образом в романе Битова актуализируется проблематика, содержащаяся в романе Достоевского.
Достоевский в «Бедных людях» развил тему маленького человека, впервые затронутую Пушкиным в «Медном всаднике» и «Станционном смотрителе» и продолженную Гоголем. Битов пытается заново осмыслить эту тему применительно к современной ему социокультурной ситуации. Начинает он, как и Пушкин, с рассмотрения условий возникновения такого типа героя. Можно отметить сходство в том, как Пушкин и Битов представляют читателю своих героев.
Пушкин называет только имя своего героя - Евгений. При этом автор уточняет:
«Прозванья нам его не нужно.
Хотя в минувши времена Оно, быть может, и блистало И под пером Карамзина В родных преданьях прозвучало;
Но ныне светом и молвой Оно забыто. Наш герой Живет в Коломне; где-то служит,
Дичится знатных и не тужит Ни о почиющей родне,
Ни о забытой старине» [9, с. 138].
Битов же указывает фамилию героя - Одоевцев, но тут же делает оговорку: «Собственно, и принадлежность его к старому и славному русскому роду не слишком существенна. Если его родителям еще приходилось вспоминать и определять отношение к своей фамилии, то это было в те давние годы,
когда Левы еще не было или он был во чреве. А у самого Левы, с тех пор как он себя помнил, уже не возникало в этом необходимости, и был он скорее однофамильцем, чем потомком. Он был Лева» [11, с. 19].
То, что дано у Пушкина лишь намеком, у Битова становится предметом рефлексии. Это утрата человеком понимания своего предназначения; попытка не замечать того, что творится вокруг, быть вне истории, вне политики; попытка сохранить в неприкосновенности свой уютный семейный мирок, построить частную маленькую идиллию, полностью отстранившись от дисгармоничной действительности. И Лева предпочитает не задумываться о том, что видит: «... заметить эту разность семейной и внешней жизни - значит задаться вопросом; Лева “из воздуха” усвоил единственный способ не задаваться вопросом: он перестал отмечать про себя внешний мир» [11, с. 102].
Как и для Евгения, для Левы это незамечание внешнего мира приводит к катастрофе. Евгений видит, что Нева начинает выходить из берегов, но не придает этому должного значения, и вместо того, чтобы спасать любимую, начинает мечтать о будущей семейной жизни с ней: «И размечтался, как поэт: “Жениться? Ну. зачем же нет?”» [9, с. 139]. Он позволил себе забыть о том, что живет в городе, дерзко воздвигнутом в гиблых местах, «назло надменному соседу», и этот город совершенно не предназначен для построения личного счастья. Реальный внешний мир заменен в сознании героя идиллическим штампом, и это неизбежно приводит к трагедии.
Так же и Лева привык не замечать того, что творится вокруг, идеальный книжный мир русской классической литературы вытеснил в его сознании реальность: «Внешний мир был тоже книжкой <...> Внешний мир был цитатой, стилем, слогом, он стоял в кавычках, он только что не был переплетен» [11, с. 102]. Столкновение с реальной жизнью было бы неизбежно катастрофично для Левы, но, как отмечает автор-повествователь, «в наше ненастоящее время трагические концы неуместны» [11, с. 342], т. е. никакой «реальной жизни» на самом деле нет, так называемая «реальность», представленная в романе, насквозь симулятивна. Поэтому появляется второй вариант сюжета, где герой «воскресает» после дуэли с Митишатьевым, и здесь возникают проблемы измельчания и искажения природы современного человека, деформации самой реальности, превращения ее в симулятивное существование в декоративном пространстве.
В романе «Бедные люди» фантастический образ города, являющий собой поле борьбы стихии и человеческой воли, космоса и хаоса, отходит на второй план, а на первом оказывается именно герой с
его частной жизнью. Достоевский уходит и от первоначально намеченной Пушкиным в «Медном всаднике» темы измельчания рода и утраты человеком своего высокого предназначения. Герои романа Достоевского - выходцы из «случайных семейств», ему важнее подчеркнуть контраст между их сравнительно низким происхождением и высокой духовностью, прекрасными душевными качествами, которыми богатые и знатные его герои как раз не обладают (см. подробнее статью К. А. Бар-шта о значении слова «бедный» в романе «Бедные люди» [10, с. 82-83]).
В изменившихся социальных условиях, в советском бесклассовом обществе, когда нивелируются различия в материальном благосостоянии людей, проблема духовного богатства личности с неизбежностью вновь выходит на первый план, однако связана она уже не с социальным положением человека, а с экзистенциальными проблемами взаимоотношения человека и мира, человека и государства, а главное - проблемой внутренней свободы человека.
Битов в статье «Ахиллес и черепаха» отмечал, что сама идея романа возникла у него в связи с мыслью о внутренней несвободе современного человека, по причине которой он не может совершить ни одного своего поступка, даже деструктивного: «.эта покорная ликвидация последствий своего безобразного восстания тоже меня занимала. Это испарение, пусть даже плохого, но поступка» [12, с. 6]. Причиной несвободы является страх, но страх даже не перед властью, а совершенно особого рода. Марк Липовецкий называет это страхом перед очередной симуляцией, страхом отношений, страхом своего и чужого обмана [4, с. 236-237], но это, как нам кажется, не совсем верно. Мы бы назвали это страхом определенности. Лева привык не задаваться вопросами, потому что боится получить прямые ответы. Это проявляется и в его аполитичности, и в отношениях с Фаиной. Он мучается от недоказанности своих подозрений, но прямые доказательства, факты потребовали бы от него решительных действий, ведущих либо к окончательной потере чести и достоинства, либо к утрате душевного комфорта, любви, карьеры, даже жизни. Но длительное пребывание в состоянии неопределенности, недоказанности приводит к уничтожению личности как таковой, к неспособности совершить свой поступок.
Испугавшись и убежав от милиционера, Лева сравнивает себя с пушкинским Евгением, убегавшим от Медного всадника, свой страх - с его страхом, и свой собственный кажется ему жалким и пародийным. Но повествователь подчеркивает то, чего не замечает Лева, «...страх Евгения не имел-таки отношения к уловленной Левой линии собственного страха» [11, с. 292]. Левин страх порожден
тоталитарным режимом, нацеленным на всеобщее уравнивание и обезличивание, в условиях которого проявить свою личность, высказать свое мнение -уже равносильно бунту. Лева одинаково боится как повторения уже когда-то подуманных мыслей, пережитых чувств, сказанных слов, потому что они оборачиваются дурной бесконечностью симуля-кров, так и собственного определенного поступка, так как тогда он выделится, станет видимым для других. Столкновение двух страхов и рождает ситуацию неизбежности бунта и такой же неизбежности его подавления собственными силами.
Бунт Евгения был вызван другими причинами и подавлен извне - он смиряется, напуганный Медным всадником, символом беспощадной государственной власти. Лева из одного лишь внутреннего страха сам подавляет собственный бунт - прибирает разгромленный ночью музей. Так, изначально пародийное сходство битовского Левы с пушкинским Евгением оборачивается вполне серьезным их сопоставлением, в котором одинаково важны как сходство, так и различие между героями.
Однако тема «Медных людей» и «Бедного всадника» не исчерпывается только соотнесенностью с проблематикой «Медного всадника» и «Бедных людей». Исследуя проблему внутренней свободы и духовного богатства современного человека, Битов обращается опять же к Достоевскому, но уже не к ранним его произведениям, посвященным угнетенным и обездоленным, несчастным маленьким людям, а к позднему творчеству, к роману «Бесы». Цитаты из «Бесов» используются в качестве эпиграфов к двум главам третьего раздела «Пушкинского дома» («Невидимые глазом бесы» и «Дуэль»), а также приложению к третьей части («Ахиллес и черепаха»).
Первой из этих глав предпослано три эпиграфа:
Закружились бесы разны,
Будто листья в ноябре...
(Пушкин «Бесы»).
Затем произошло нечто до того безобразное и быстрое, что Петр Степанович никак не мог потом уладить свои воспоминания в каком-нибудь порядке.
(Достоевский «Бесы»).
- Что это у вас обои?
Передонов и Варвара захохотали.
- На зло хозяйке, - сказала Варвара. - Мы скоро выедем. Только вы не болтайте. <...>
Передонов подошел к стене и принялся колотить по ней подошвами.
(Сологуб «Мелкий бес»).
Здесь эпиграф из Достоевского можно было бы воспринять просто как удачную цитату, метко характеризующую события, произошедшие с Левой во время пьянки в Пушкинском доме, и затем невозможность вспомнить о совершенных в пьяном
виде поступках (настолько это воспоминание мучительно). Однако в контексте двух других эпиграфов и названия самой главы эпиграф из «Бесов» актуализирует и проблематику, содержащуюся в романе Достоевского. Революционно настроенные последователи Маркса и Бакунина представлялись Достоевскому именно бесами, революционная идеология - заразой, разъедающей сознание человека, сводящей его с ума. Цитата, выбранная Битовым для эпиграфа, - фрагмент эпизода, когда Петр Степанович Верховенский торопит Кириллова совершить самоубийство, а тот никак не может решиться. Кириллов - носитель определенной идеи, заключающейся в том, что человек должен отказаться от идеи Бога, высшей воли, руководящей его жизнью и смертью, и поставить себя на место Бога, заявить своеволие «в самом полном пункте», т. е. совершить самоубийство.
Советская идеология, отказавшись от Бога, поставила на его место человека, и Битов показывает, как в условиях этой победившей нигилистической идеологии трансформируется образ бедного человека: он больше не угнетенный, униженный и оскорбленный, но вместе с тем он утратил понятие о нравственности, красоте, добре и правде. Больше нет бедных и богатых, но на смену бедным людям пришли медные, надменные и нечестивые, утратившие представление о Боге, покусившиеся на то, чтобы самим встать на его место.
«Медные люди» - это, конечно, еще и отсылка к Гесиоду, который показал постепенную деградацию человечества, изображая ее в виде смены поколений: Золотых, идеальных людей сменяют менее совершенные Серебряные люди, а их, в свою очередь, Медные и т. д. Причем Медные люди в его представлении были как раз гордыми и нечестивыми, не поклонялись богам и постоянно враждовали между собой.
В романе Битова также показана деградация человеческой породы: мелкие, отмеченные гоголевской инфернальной пошлостью люди пришли на смену поколению настоящих людей, таких как Модест Одоевцев и дядя Диккенс. Они отказались от Бога, и Бог оставил их. Мотив богооставленности пронизывает весь роман Битова, вспомним, например, ледяной небесный взор, обращенный на город в начале и конце романа. Особенно явственно этот мотив проявляется в ощущении фальшивости, си-мулятивности окружающей реальности. Воплощением симулятивной реальности в романе является Митишатьев, обладающий ярко выраженной демонической природой. Его отношения с Левой Одо-евцевым в чем-то напоминают, с одной стороны, общение Ивана Карамазова с чертом, что было отмечено Э. Чансес [13, с. 217], с другой - отношения Петра Верховенского и Николая Ставрогина,
что выделено В. Новиковым [14, с. 230]. Митишатьев по отношению к Одоевцеву выполняет ту же функцию, что и Верховенский к Ставрогину: ученик, подражатель, в каком-то смысле двойник, пародирующий героя. Митишатьев отмечает, что окружающие Леву люди «... мелки, подлы, корыстны, расчетливы и знают об этом! У них - совесть! Ты - над этим. Да если б от ума. Я все разгадать хотел, не от ума ли? Уважать так хотел, в такое беззаветное ученичество вылиться, в служение и алтарь» [11, с. 294]. При этом предмет обучения и в том и в другом случае - аморальность, нигилизм, полное отсутствие совести. Митишатьев, как и Петруша Верховенский, обладает чертами мелкого беса, и он нуждается в Одоевцеве так же, как Верховенский в Ставрогине. Это необходимость в князе (заметим: и Ставрогин, и Одоевцев - князья), в том, кому народ мог бы поклониться, причем если в «Бесах» она логически мотивирована необходимостью в харизматическом лидере, способном возглавить восстание, то в «Пушкинском доме» речь Митишатьева о том, что Лева «им» нужен, не очень понятна, ее истинный смысл раскрывается только при обращении к роману Достоевского. Утратив представление о Боге и божий страх, люди не перестают нуждаться в ком-то, кому нужно поклоняться, т. е. в кумире: «Соскучились люди никого не уважать и всего бояться. Уважать им охота. А тут, чего проще - князь. Не страшно» [11, с. 262].
Титул и имя битовского героя (Лев Николаевич) провоцируют на сопоставление его с другим героем Достоевского - князем Мышкиным. На первый взгляд, эта параллель совершенно не оправдана, поскольку далеко не безупречный в моральном плане Лева совсем не похож на Льва Николаевича Мышкина ни внешне, ни по поведению. Однако княжеский титул как в романе Достоевского, так и в романе Битова воспринимается персонажами не как свидетельство чистоты крови, но как символ некой изначальной, из глубины времен идущей подлинности, сопричастности истории, судьбе страны, не биологического, а духовного аристократизма. Для Мышкина, который со швейцаром разговаривает так же, как с генералом, княжеский титул представляет неоспоримую ценность: «Я ведь сам князь исконный и с князьями сижу. Я, чтобы спасти всех нас, говорю, чтобы не исчезло сословие даром, в потемках, ни о чем не догадавшись, за все бранясь и все проиграв» [15, с. 458], - говорит он. В российской иерархии этот титул обладал высшей подлинностью: в отличие от дворянина, князем можно было быть, но нельзя было им стать. Лева может почти забыть о своем происхождении, не придавать ему значения, но в момент «схватки» с Митишатьевым в нем внезапно проявляется подлинный аристократизм.
Ассоциация с князем Мышкиным находит подкрепление в главе «Дуэль», когда Лева и Митишатьев вдруг начинают спорить об искушении Христа дьяволом: «Ты вот сказал, Христос в пустыне. А меня обвинил. Не так! От искушения ведь и можно лишь выкрутиться, преодолевать - нельзя. Преодолевать - потерпеть поражение, потому что признать. Не признать искушение - вот победить его!» [11, с. 296]. Искушение Христа не только в сознании читателя, но и в восприятии героев проецируется на эпизод, разворачивающийся в настоящем, где искушаемый Лева соотносится с Христом, а искуситель Митишатьев - с дьяволом. Параллель с образом князя Мышкина оказывается оправданной и подкрепленной, причем не только соотнесенностью с образом Христа, но и словами Митишатьева, брошенными Леве: «Ты никогда не заговоришь по-нашему - до сих пор двух слогов не сложишь. Только будешь улыбаться своей дебильной растерянной улыбкой: мол, за что ж вы себе-то такие плохие, ведь вы же хорошие! - как бы нас жалея, собою за нас страдая.» [11, с. 297]. Эта фраза вполне могла бы быть адресована герою романа «Идиот».
Образ князя Мышкина в романе Достоевского соотносится с образом бедного рыцаря из стихотворения Пушкина «Жил на свете рыцарь бедный.». «Бедный всадник» Лева Одоевцев через сопоставление с Мышкиным тоже в определенной степени может быть соотнесен с этим пушкинским персонажем, тем более, что само слово «рыцарь» в переводе с немецкого (der Reiter) означает «всадник». Поклонение пушкинского рыцаря деве Марии, фанатичное служение ей как даме сердца и игнорирование традиционных норм и канонов христианства дают основание дьяволу покушаться на его душу, но пресвятая дева заступается за своего паладина. В сущности, фанатичная любовь Левы к Пушкину, преклонение перед его образом соотносимы с любовью рыцаря. И именно эта любовь к Пушкину возвышает героя, поднимает его над пошлостью и беснованием окружающей жизни и в итоге заставляет Леву выйти на поединок со злом в образе Митишатьева, вызвать его на дуэль. Тем самым герой «совершает акт истинной самоидентификации» [16, с. 55].
Главе «Дуэль» предпослано семь эпиграфов (из Баратынского, Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Достоевского, Чехова и Сологуба), от краткого «Стрелялись мы» до безобразной сцены между Пе-редоновым и Варварой. Эти эпиграфы показывают, что дуэльный дискурс в литературе неоднократно трансформируется на протяжении ХІХ в.: из акта защиты чести и достоинства дворянина дуэль постепенно превращается в цитату и пародию, происходит своего рода деконструкция дуэльного ди-
скурса. Именно сцена дуэли из «Бесов» Достоевского является здесь переломной точкой. Поводом для нее служит нелепая и безобразная выходка Ставрогина по отношению к Гаганову, сама дуэль происходит также нелепо и заканчивается ничем в плане внешнего событийного ряда. Чеховская сцена дуэли имеет уже откровенно металитературный характер («Господа, кто помнит, как описано у Лермонтова? У Тургенева также Базаров стрелялся с кем-то там»), а сцена из «Мелкого беса» Сологуба полностью утрачивает черты дворянского поединка, представляя собой омерзительный фарс, где плевок замещает выстрел.
С помощью ряда эпиграфов Битов прослеживает постепенное измельчание человеческой природы [17, с. 153-154]. При этом дуэль в романе Битова (между Одоевцевым и Митишатьевым) вбирает в себя все прежние литературные контексты и, не теряя своей металитературности и пародийного характера, возвращается тем не менее к некой изначально заданной высокой норме.
Прежде всего поводом к дуэли служит, казалось бы, совершенная нелепость - Митишатьев случайно разбивает посмертную маску Пушкина. На самом же деле причины куда глубже: это и соперничество в любви, и зависть низкого и ничтожного к высокому и значительному, и столкновение дворянина и хама, выливающееся в конечном итоге в противостояние культуры и хаоса.
Сама дуэль явно пародирует дуэль Печорина и Грушницкого (вплоть до бросания жребия - монетки, выпавшей решкой), но в пределах романной реальности происходит на полном серьезе и заканчивается гибелью героя. Одоевцев вступает в поединок с Митишатьевым как воплощением абсолютного зла и гибнет, отстаивая не только свою честь и достоинство, но и свой идеал, воплощенный в образе Пушкина. Однако гибель героя как событие поставлена под сомнение, возникает вариант сюжета, где герой воскресает, и помимо постмодернистской игры за этой сюжетной вариативностью стоит серьезная проблема симулятивности окружающей реальности и «ненастоящего времени», одна из главных в романе.
Таким образом, мы видим, что при анализе эпиграфов из произведений Пушкина и Достоевского раскрываются важные семантические пласты в «Пушкинском доме». Битов переосмысляет проблему маленького человека, показывая отсутствие в современном человеке тех нравственных качеств, которые делали бедных людей Достоевского людьми нравственно, духовно богатыми: бедные люди превращаются в медных, не просто низменных и порочных, но и лишенных подлинной человечности, внутренней свободы. За пародийными во многом образами битовских героев встает се-
рьезная проблема ответственности интеллигенции (не только разночинцев, но и забывших о своем высоком предназначении аристократов) за то, что случилось с Россией после Октябрьской революции. Тема «бедных людей», выросшая из произве-
дений Пушкина и Достоевского, связывается у Битова с темой овладевших Россией бесов, порождений бесплодной и дьявольской природы нигилистической идеологии, приведшей к тотальной фальсификации реальности.
1.
Список литературы
Mondri H. Literaturnost' as a Key to Andrey Bitov's Pushkin House // The Waking Sphinx: South African Essays on Russian Culture / Ed. by
H. Mondri. Johannesburg: Univ of the Witwatersrand, 1989. Р. 3-19.
Baker H. D. Bitov reading Proust through the windows of «Pushkin House» // The Slavik & East European Journal. 1997. Vol. 41, № 4. Р. 604626.
Hirsch M. L. von. Literature as commentary in Andrei Bitov's prose: the Nabokov link. A Diss. / The Florida State Univ. Florida, 1997. Липовецкий М. Разгром музея: поэтика романа А. Битова «Пушкинский дом» // НЛО. 1995. № 11. С. 230-244.
Карабчиевский Ю. Точка боли: о романе Андрея Битова «Пушкинский дом» // Битов А. Пушкинский дом. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 1999. 559 с.
Беневоленская Н. П. Роман Андрея Битова «Пушкинский дом». Серия «Текст и его интерпретация». Вып. 8. СПб.: Факультет филологии и искусств СПбГУ, 2009. 90 с.
Сухих И. Н. Сочинение на школьную тему (1964-1971, 1978-... «Пушкинский дом» А. Битова) // Звезда. 2002. № 4. С. 224-234. Нефагина Г. Л. Русская проза второй половины 80-х - начала 90-х годов ХХ века. Минск: Экономпресс, 1998. 231 с.
Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: в 16 т. Т. 5. М.-Л.: Изд-во академии наук СССР, 1948. 543 с.
Баршт К. А. Две переписки. Ранние письма Ф. М. Достоевского и его роман «Бедные люди» // Достоевский и мировая культура. 1994. № 3. С. 77-93.
Битов А. Г. Пушкинский дом. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 1999. 559 с.
12. Битов А. Ахиллес и черепаха // Литературная газета. 22.01.1975. № 4. С. 6.
13. Чансес Э. Андрей Битов. Экология вдохновения / пер. с англ. И. Ларионова. СПб.: Академический проект, 2006. 320 с.
14. Новиков В. Тайная свобода // Знамя. 1988. № 3. С. 229-231.
15. Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: в 30 т. Т. 8. Л.: Наука, 1973. 510 с.
16. Имихелова С. С. Проблема самоидентификации человека и ее осмысление в русской прозе второй половины ХХ века // Вестн. Томско-
го гос. пед. ун-та (Tomsk State Pedagogical University Bulletin). 2000. Вып. 6. С. 51-55.
17. Meyer R. Andrej Bitov's «Puskinskij Dom». A Diss. / Indiana University. Bloomington, 1986.
Андрианова М. Д., аспирант.
Санкт-Петербургский государственный университет.
Университетская наб., 7-9, Санкт-Петербург, Россия, 199034. E-mail: [email protected]
Материал поступил в редакцию 25.01.2011.
M. D. Andrianova
“POOR HORSEMAN” AMIDST “BRONZE PEOPLE”. RECEPTION OF PUSHKIN’S AND DOSTOEVSKY’S WORKS
IN ANDREI BITOV’S “PUSHKIN HOUSE”
The article is dedicated to the specifics of intertextuality in “Pushkin House”. The study is focused on the meaning and correlation of references to Pushkin’s and Dostoevsky’s texts, which occur in the third part of the novel in the form of epigraphs, titles of the part itself and its chapters and specific allusions within the plot.
Key words: Bitov, Pushkin, Dostoevsky, postmodern, intertextuality, epigraph.
Saint-Petersburg State University.
University Embankment, 7-9, Saint-Petersburg, Russia, 199034.
E-mail: [email protected]
