CC BY
68
Б. Никольский
А.А. ФЕТ
I
Как Паллада, рожденная во всеоружии своих доспехов, так художественное произведение сразу является миру законченным на всю вечность, так образ самого художника предстает потомству единым, цельным и сложившимся. У художника одно имя, один возраст, один облик: это возраст и облик характера его дарования, символом которых является имя, в силу этого легко становящееся нарицательным, подобно именам героев, выводимых поэтами в своих произведениях. Анакреон - вечно юный старец; Гомер -вечный слепец-нищий: хитрые китайцы рассказывают даже, что их гениальный старец Лао-цзы так и родился на свет с седыми волосами; вся его биография в том и состоит, что он был и оставался всю жизнь мудрым старцем, написавшим Тао-те-кин. Потомство и в этом отношении счастливее современников, как читатель счастливее самого поэта. На глазах художника - его произведение, сам художник - на глазах современных ему поколений, лишь медленно и трудно дорастают до себя самих, до той цельности и полноты особенностей и черт, в каких будут известны и памятны зрителям и потомству. Мы, современники, старшие и младшие, поневоле знаем относительно Фета, что он когда-то был уланом, потом практичным помещиком, бранившим, богатея, новые порядки; мы поневоле знаем, что стар и млад когда-то глумились над его произведениями, то провозглашая их пошлостью и порнографией, то заявляя, что их автор - гнусный реакционер, а стало быть, эти произведения никуда не годятся; потомство же все это или забудет, или же будет рассматривать 112
лишь как забавное личное воспоминание великого старца, автора «Вечерних огней». То же самое случится и с пониманием самой сущности его произведений. Только благодаря глубоким вдохновениям «Вечерних огней» приобрели в наших глазах совершенно новый смысл его пленительные, благоухающие песни молодости, эти поэтические предчувствия философски просветленных созерцаний старости поэта; между тем потомство начнет с того, что долго было тайной не только для современников, но и для самого автора; начнет с ключа, а не с запертой двери, начнет с картины, а не с наброска углем на холсте; и потому смело начнет с восторженных похвал, которыми так робко и скупо кончают на наших глазах современники. Фет в этом смысле до такой степени поэт будущего, что с полным правом мог бы во главе своих стихотворений поставить знаменитые слова Шопенгауэра: «Через головы современников передаю мой труд грядущим поколениям».
С этих общих соображений необходимо начинать критическое выяснение философской сущности произведений Фета. Огромное большинство читателей, знакомое по юмористическим или прямо ругательным отзывам и почти никогда не по собственному чтению с произведениями молодости Фета, нередко даже не слыхивало о его «Вечерних огнях». Между тем, как уже сказано выше, песни молодости - лишь эпизод в деятельности Фета, лишь проба пера, почти бессознательное проявление того, что сознательно и твердо выражено в лучших пьесах «Вечерних огней». Особенно ярко можно даже выставить различие двух периодов его деятельности, сопоставив принадлежащие к каждому из них пьесы, написанные на однородную или близкую тему. Таковы, например, стихотворения «Я долго стоял неподвижно», принадлежащее к числу ранних произведений Фета, и «Среди звезд», помещенное в первом выпуске «Вечерних огней». В одном случае поэт прямо
Хватает на лету и закрепляет вдруг
И темный бред души, и трав неясный запах1, —
а во втором перед нами не бред, не «тень от облака летучего», которую «не прибьешь гвоздем к сырой земле», но живой луч,
выхваченный из мироздания и навеки сияющий всем светом целого пантеистического мировоззрения. Как соловьи, Фет пел только на заре, в молодости и в старости. Но его трудовой полдень ознаменовался для него изучением философии Шопенгауэра, этого почти столько же художника, сколько философа, этого Платона нового мира, который создал для нас своего Канта, как древний Платон своего Сократа. Пантеист по самой сущности своей природы, Фет не поступился своим воззрением в угоду многочисленным оговоркам Шопенгауэра и многое в его учении упростил, а многое за него до конца договорил. Философия и жизненный опыт ни на йоту не изменили поэта, но для него самого прояснили живую душу его могущественного лиризма. Этот философ-поэт до такой стенени поэт философов, что его произведения неизбежно станут со временем настольною книгою каждого мыслителя, каждого ученого, наконец, каждого философски мыслящего человека, если только он не безусловно лишен чувства изящного. Самая содержательность этой поэзии сделала ее столь непопулярной, какой она отчасти остается и до настоящего времени. Между тем невольное чутье подсказало даже толпе, какая великая творческая сила этот непонятый и осмеиваемый поэт: насколько не трудно встретить образованнейшего человека, не читавшего ни строки Фета, настолько же трудно найти гимназиста, который бы не знал его имени. Как бы то ни было, без посягательства на исчерпывающую характеристику поэзии Фета в ее целом, в дальнейшем дана будет попытка выяснить ее основные философские элементы, не предваряющая окончательного приговора над этой поэзией грядущих поколений, но за то и совершенно пренебрегающая узкой, пристрастной и случайной оценкой современников.
II
Философское и художественное творчество чрезвычайно близко граничат одно с другим и однако же между ними не замечается должного взаимного влияния. В нашей современной действительности философия гораздо теснее связана с наукой, чем с искусством, хотя с последним у нее едва ли не больше родства, чем с первой. Правда, наш век ознаменовался было революцией точных наук, забывших мудрую притчу Менения Агриппы и 114
удалившихся на новую Священную гору - мнимые высоты позитивизма; но «всему научит нас дряхлеющее время», взявшее на себя роль осторожного патриция и понемногу приводящее вновь все человеческое знание в подчинение высшим философским обобщениям. Совершенно иначе обстояло дело с искусством: как в старину к религии, оно в Новейшее время в лице всех высших своих представителей льнуло к философии, которая его почти игнорировала, пока наконец на наших глазах грубейший цинизм и материализм не воцарились в его области в виде реализма, с одной стороны, и декадентства - с другой. В настоящее время и философия более отзывчиво, чем прежде пошла было на помощь искусству, - но уже было поздно, разрыв уже совершился. Вина в нем лежит безусловно на философах: они все свое внимание посвящали методологии наук, чуждаясь вопросов методологии эстетической, которая, вновь напомним, гораздо ближе к теории философских умозрений, чем к научной диалектике. Почти без исключений, философское образование - наилучший эстетический ценз, тем более что элемент эстетичности неотъемлемо присущ всякому творчеству вообще. Бесспорно, что и логика и математика включают в себя своеобразные эстетические элементы, которых не исключают ни геометрические, ни юридические рассуждения, ни даже выработанные канцелярские бумаги. Сжатость и замкнутость всяких умозрительных построений, строгость и последовательность умозаключений везде и всегда проявляют известную красоту. Если можно так выразиться, истина не включает в себя красоты, а только ею отливается; красота - как бы поверхность истины. Не потому ли редки философы, успешно стремящиеся к художественному творчеству, - Платон единственный пример, если не подымать неразрешимо спорного вопроса о первобытных эллинских философских поэмах или о принадлежности Бэкону драм Шекспира, - и редки крупные художники, которые сознательно или бессознательно не затрагивали бы в своих произведениях глубочайших философских проблем?
Из всех лирических поэтов, доселе живших, ни один до такой степени не сумел себе усвоить чисто философский дух и остаться притом исключительно поэтом, как Фет. Этот великий художник -
какое-то золотое звено, связующее красоту с истиной, золотой мост между философией и поэзией. Прозрение в сущность вещей -вот в его глазах предельное напряжение художественного творчества:
В ваших чертогах мой дух окрытился2, Правду провидит он с высей творенья, —
обращается он к поэтам. И тем не менее это прозрение остается у него на деле и в слове только следствием поэтического полета: истина ему открывается только на вершинах эстетического восторга, которых он притом для нее не покидает и не для нее достигает. Он к ней приближается своим путем, непостижимым для точного мыслителя и между тем ему глубоко родственным. В результатах поэт и мыслитель сходятся; они только приходят различными дорогами. Мыслитель обосновывает истину на посылках и предпосылках; художник удостоверяет ее красотою выводов. Философ выводит явление из долгих вычислений, из сочетаний законов, определений и теорем; поэт - само явление. В одном из замечательнейших своих стихотворений Фет прямо сопоставляет безгласного со всем своим глубокомыслием мудреца и все на свете могущего в полной наивности выразить поэта:
Как беден наш язык: хочу — и не могу. — Не передать того ни другу, ни врагу, Что буйствует в груди прозрачною волною. Напрасно вечное томление сердец, И клонит голову маститую мудрец Пред этой ложью роковою.
Лишь у тебя, поэт, крътатый слова звук Хватает на лету и закрепляет вдруг И темный бред души, и трав неясный запах; Так, для безбрежного покинув скудный дол, Летит за облака Юпитера орел, Сноп молнии неся мгновенный в верных лапах3.
Потому-то и может истинный философ углубиться в свою работу до незнания поэзии, но встретиться во взглядах с поэтом -116
лучшее доказательство в мире для мыслителя, доказательство и вместе с тем толкование: дело в том, что поэт воплощает волевую сторону духа; он чувствует мысли и переживает их, он дочувствывается до истины:
Nur durch das Morgenthor des Schönen
Dringt er in der Erkenntniss Land;
философ, который до нее медлительно и трудно добирается холодным и строгим размышлением по утомительным ступеням отвлеченных силлогизмов, невольно увлекается и поражается стремительными, разрозненными намеками поэта, не связанными нитями умозаключений, как отдаленные ветви кустарников нитями блестящей паутины.
III
Надо, впрочем, заметить, что встреча мыслителя с Фетом на высотах прозрения представляет особую прелесть и особую трудность. Трудность заключается в особенностях художественной техники Фета. Великий лирик грешил всеми слабостями своих достоинств. Порывистость его вдохновений зачастую выражалась у него в необычных и темных оборотах речи, сжатость изложения обусловливала нередко чудовищные скачки, говорящие нам беглыми намеками, отрывочными восклицаниями, а не связной, хотя бы и поэтической, речью, не солнечными лучами, а зарницами. Стих его изумительно музыкален, выразителен, образен, но небрежен и невыдержан до крайности. Синтаксис его -что-то совершенно невероятное, а слог беспрестанно впадает в изысканность и даже вычурность. Его стихотворения требуют долгого и вдумчивого изучения. Его замысел нужно иногда высматривать, как папоротник в Иванову ночь; правда, кто его подследил и настиг, тот открывает воистину неисчерпаемый клад художественных наслаждений: но то, что оправдывает иной раз в глазах читателя недостатки изложения у философов, не может служить извинением художнику слова. Между тем музу Фета приходится почти только угадывать по его произведениям, как Золушку по башмачку: во-первых, это так же трудно, как в сказке, а во-вторых, только для принца этот башмачок служит
достаточной, надежной, а главное - понятной приметой, залогом высокого художественного наслаждения: для прочих он лишь хорошенькая безделушка. Ввиду этого, вопреки площадным суждениям о великих будто бы достоинствах художественной формы Фета, позволительно утверждать, напротив, что превозносить форму Фета в ущерб сущности его поэзии могут искренно только те, кому последняя недоступна. Характерно в этом отношении, что все хулители Фета начинали обыкновенно с того, что «отдавали должное» его «уменью владеть стихом» и т.д. Они этим сами свидетельствовали о степени своего критического понимания. Наоборот, удивительно верно сознавал свой недостаток Фет, чувствовавший свой великий дар и свое плохое уменье. О своей музе он говорил:
Цветы последние в руке ее дрожали, Отрывистая речь быта полна печали, И женской прихоти, и серебристых грез, Невысказанных мук, и непонятных слез.
Наряду с нею он указывал на другую, великолепную музу древних, даже заметно отдавал должную дань ее превосходству; но, прибавлял он,
Мне слуха не ласкал язык ее могучий, И гибкий, и простой, и звучный без созвучий4.
Скромный к самому себе, он даже еще прямее говорил про свое дарование:
Нет, не жди ты песни страстной, Эти звуки — бред неясный, Томный звон струны...5
До самого почти конца поэта не оставляла грусть о недосказанности, о непонятности его поэзии, доходившая даже до какого-то болезненного желания, чтобы «Лета поглотила его минутные мечты»:
С солнцем склоняясь за темную землю, Взором весь пройденный путь я объемлю:
Вижу, бесследно пустынная мгла День погасила и ночь привела.
Странным лишь что-то мерцает узором: Горе минувшее тайным укором В сбивчивом ходе несбыточных грез Там миллионы рассыпало слез.
Стыдно и больно, что так непонятно Светятся эти туманные пятна, Словно неясно дошедшая весть... Все бы, ах, все бы с собоюунесть!6
Такова коренная трудность знакомства с Фетом и проникновения в истинную сущность его поэзии: крупные недостатки поэтической формы. Особая же прелесть этого проникновения заключается, помимо содержания, в характере господствующих в поэзии Фета настроений. Ее темы -аристократически избранны, а потому внешний круг ее содержания крайне тесен. Поэт хорошо это осознавал и умышленно не покидал привычного его вдохновению предела. В стихотворении «Горная высь» он говорит:
Превыше туч, покинув горы И наступя на темный лес, Ты за собою смертных взоры Зовешь на синеву небес.
Снегов серебряных порфира Не хочет праха прикрывать; Твоя судьба — на гранях мира Не снисходить, а возвышать.
Не тронет вздох тебя бессильный, Не омрачит земли тоска; У ног твоих, как дым кадильный, Вияся, тают облака7.
Эти великолепные стихи всего вернее можно применить к нему самому. В деле поэзии его судьба - не снисходить, а возвышать, и потому понимание поэзии Фета - наилучший эстетический ценз; эту мысль и выражает в боевой форме ходячее словечко: кто не любит Фета, не понимает поэзии. При всем кажущемся противоречии черт его поэтического характера главная особенность его вдохновений объединяет и примиряет все разногласия частностей одним общим родовым свойством. Муза Фета - что-то эфирное, легкое и воздушное. В ней не слышно ничего телесного, ничего земного, хотя она ни на что не закрывает глаза. Даже попытки в антологическом роде нимало не противоречат общему от нее духовно-целомудренному и чистому впечатлению. Ее вдохновения - это действительно какие-то порыванья бесплотного духа:
И в сердце, как пленная птица,
Томится бескрылая песня...8
Или даже еще ярче и воздушней выражался поэт о своих поэтических концепциях:
Налету весенних порывов подвластный,
Дохнул я струею и чистой, и страстной
тл 9
У пленного ангела с веющих крыт .
Фет в своей поэзии почти не знает действий: он весь живет в восторженных порывах духа, в сосредоточенных созерцаниях. Все наслаждения неожиданно вспыхивающих мыслей, все радости намеков, от которых напряженно мыслящему духу внезапно открываются необозримые дали желанной истины, все счастье открытия, проникновения - это высшее счастье мыслителя -находим мы воплощенными в изумительных лирических миниатюрах Фета. Такие стихи, как, например: «Я - луч твой, летящий далеко», «Напрасно мыслью жадной ты думы вечной догоняешь тень», «Былое стремленье - далеко, как отблеск вечерний», «Крылья растут у каких-то воздушных стремлений», «С лучом, просящимся во тьму», «Как будто из действительности чудной уносишься в волшебную безбрежность», «Выше, выше плыву серебристым путем я, как шаткая тень за крылом», «Еще 120
темнее мрак жизни вседневной, как после яркой осенней зарницы» -каждый такой стих, как какой-то вздох души, напоминает нам целый рой знакомых впечатлений, мыслей, радостей и печалей. Они нам по первому взгляду кажутся как будто нашими собственными давнишними воспоминаниями и лишь позднее приходит нам в голову, что это высокие художественные произведения. Таково свойство и дар поэтов:
Только у них мимолетные грезы Старыми в душу глядятся друзьями10.
Эта эфирность, чистота и духовность поэзии Фета резко выделяет его из несметного множества лириков, не исключая даже величайших из них. По складу своего ума и дарования, по темпераменту мысли, он стоял гораздо ближе к философам, чем к поэтам; но совершенно погрузиться в бездны познания не пускало его крылатое поэтическое вдохновение. Едва ли возможно лучше выразить эту своеобразную духовную двойственность, чем то сделано Фетом в стихотворении «Ласточки». Правда, мысль этого стихотворения собственно гораздо шире и глубже, чем только что высказанная; сравнением с ныряющей ласточкой поэт очевидно хотел намекнуть на коренную жажду сверхчувственного, потустороннего познания, присущую духу человеческому; но избранный им образ вполне уместен и для характеристики философского элемента в его поэзии.
Природы праздный соглядатай, Люблю, забывши все кругом, Следить за ласточкой стрельчатой Над вечереющим прудом.
Вот понеслась и зачертила — И страшно, чтобы гладь стекла Стихией чуждой не схватила Молниевидного крыла.
И снова то же дерзновенье И та же темная струя, — Не таково ли вдохновенье И человеческого я?
Не так ли я, сосуд скудельный, Дерзаю на запретный путь, Стихии чуждой, запредельной, Стремясь хоть каплю зачерпнуть? 11
Таковы особенная трудность и особенная прелесть поэзии Фета для мыслящего читателя.
IV
Героические элементы почти безусловно чужды поэзии Фета, бывшего художником прежде всего и после всего. Героические образы, вообще представления об идеальном характере поэта, определяются взглядами его на назначение поэта в мире, на значение искусства в человечестве. Это значение в глазах Фета было чисто эстетического свойства: в искусстве он видел исцеление хотя на миг от муки бытия.
Пленительные сны лелея наяву, Своей божественною властью Я к наслаждению высокому зову И к человеческому счастью...
К чему противиться природе и судьбе? — На землю сносят эти звуки Не бурю страстную, не вызовы к борьбе, А исцеление от муки12, -
говорила поэту его муза, в своей художественной замкнутости понимавшая выход из ее заколдованного круга не иначе как изменой своему служению. Соблазн, конечно, являлся и нашему поэту, но не соблазнительным, а жалким. Трудно более грациозно
и просто воплотить все величие несоблазнимого духа, чем это сделано Фетом.
Когда Божественный бежал людских речей И празднословной их гордыни, И голод забывал и жажду многих дней, Внимая голосу пустыни, Его, взалкавшего, на темя серых скал Князь мира вынес величавый.
«Вот здесь, у ног Твоих, все царства, — он сказал, —
С их обаянием и славой.
Признай лишь явное, пади к моим ногам,
Сдержи на миг порыв духовный —
И эту всю красу, всю власть тебе отдам
И покорюсь в борьбе неровной».
Но Он ответствовал: «Писанию внемли:
Пред Богом Господом лишь преклоняй колени!»
И сатана исчез — и ангелы пришли
В пустыне ждать Его велений13.
Этот жалкий для поэта соблазн однако же для огромного большинства является неотразимо привлекательным и могущественным; слава в той или иной форме для всех почти художников - высшая цель их стремлений и нередко ради нее готовы они продать свое дарование, гоняясь за успехом и одобрениями толпы. Этой слабости причастны порою даже высшие представители искусства; более того, великим исключением в мире художников являются те, кто ей не причастен. Одним нз типичнейших представителей этой исключительной категории художников является Фет. Как всякий художник, он горячо желал встретить в мире сочувственный и широкий отклик на свои произведения:
...песен рой, вослед за первой песней Мой тайный пыл на волю понесли.
И, трепетным от счастия и муки, Хотелось птичкам Божиим моим, Чтоб где-нибудь их налетели звуки На чуткий слух, внимать готовый им. Полвека ждал друзей я этих песен,
Гадал о тех, кто им живой приют!..14
Но немногим поэтам дан был в этом отношении такой тяжелый удел, как Фету: его произведения, вместо того чтобы возбудить всеобщий восторг и поклонение, сделались предметом самого ожесточенного глумления, какое только можно себе представить. И однако же до самого конца дней своих не поколебался перед всеми насмешками и порицаниями этот глубоко чувствовавший обиды от современников поэт.
Давно познав, как ранят больно Иные тернии венцов,
он, однако же, смело поставил во главе четвертого выпуска «Вечерних огней» то изумительное предисловие, которое не уступает красотой и силой даже лучшим его стихотворениям:
«Человек, не занавесивший вечером своих освещенных окон, дает доступ всем равнодушным, а быть может и враждебным взорам с улицы; но было бы несправедливо заключать, что он освещает комнаты не для друзей, а в ожидании взглядов толпы. После трогательного и высокознаменательного для нас сочувствия друзей к пятидесятилетию нашей музы жаловаться на их равнодушие нам очевидно невозможно; что же касается до массы читателей, устанавливающей так называемую популярность, то эта масса совершенно права, разделяя с нами взаимное равнодушие: нам друг у друга искать нечего. Раскрывая небольшое окошечко четвертого выпуска в крайне ограниченном числе экземпляров, мы только желаем сказать друзьям, что всегда рады их встретить и что за нашим окном Вечерние Огни еще не погасли окончательно».
Если, однако, смотреть на художника только как на художника, на артиста, то героическая роль его, даже при ее высшей идеализации, даст нам образ жреца, но не пророка, не учителя, не трибуна. Главная добродетель, отличающая этот стоический образ, - неколебимая верность; главный подвиг, данный на долю жреца, - священнодействие, невозмутимое никакими внешними треволнениями; пользуясь сравнением Шопенгауэра, можно сказать, что это - солнечный луч, перерезающий ураган в любом направлении и которого не может ни отклонить, ни рассеять, ни поколебать никакой ураган.
И действительно, сам Фет любил представлять себя жрецом, одиноко и благоговейно священнодействующим под шум близкого ярмарочного разгула.
...я, по-прежнему смиренный, Забытый, кинутый в тени, Стою коленопреклоненный И, красотою умиленный, Зажег вечерние огни15.
Но это не было безнадежное или бездейственное одиночество; наоборот, в своем кругу, среди тех, кто был «живым приютом» его песен, Фет был героическим примером мужественной и верующей стойкости. Он
... был для нас всегда вон той скалою, Взлетевшей к небесам, — Под бурями, под ливнем и грозою Невозмутимый сам16.
Он сам это ясно сознавал и всю мощь своего замкнутого поэтического призвания характерно и широко воплотил в пьесе «Оброчник», так великолепно открывавшей четвертый выпуск «Вечерних огней», которому суждено было остаться последним:
Хоругвь священную подъяв своей десной, Иду — и тронулась за мной толпа живая, И потянулись все по просеке лесной, И я блажен и горд, святыню воспевая.
Пою — и помыслам неведом детский страх: Пускай на пенье мне ответят воем звери, — С святыней над челом и песнью на устах, С трудом, но я дойду до вожделенной двери17.
Странно было бы требовать от поэта, хотя бы воспитавшего свое дарование на самых утонченных философских учениях, связного и последовательного изложения системы его взглядов, отвлеченной формулировки основ его мировоззрения. Такие требования мы можем предъявлять к мыслителю и он должен на них ответить; задачи и средства поэта совершенно другие. Мировоззрение человека, т.е. его оптимизм или пессимизм, его взгдяды на сущность жизни, смерти, любви, его понимание природы, назначения человека в мире и задач искусства в человечестве, его решение вопроса о добре и зле, - все эти воззрения не представляются отвлеченными и в психическом отношении безразличными формулами, вроде математических теорем. Они вырабатываются не в одних философах, а в каждом из нас, вырабатываются на всем нашем жизненном опыте, на утратах, на страданиях, радостях и работе, притом зачастую вырабатываются почти бессознательно, не в виде принципов, а в виде психически ассоциированных выводов, составляя так называемый характер человека; с другой стороны, однажды сложившись или уяснившись, эти ассоциации или идеи становятся определяющим всю деятельность каждого человека нравственным фактором, влияя на его решения, поступки, житейские связи, симпатии и антипатии. Однажды выработанные таким образом воззрения и идеи становятся достоянием философии; а их, так сказать, жизненные окраины, их возникновение из опыта и их власть над душою составляют содержание и материал поэзии. Сказать, что все тленно - есть истина; но когда она сознается глубоко страдающим в минуту утраты умирающего друга человеком - эта истина становится лирической темой. Равным образом она может послужить достаточным внушением эпикурейской поэзии Парни и хотя бы мрачного «Довольно» Тургенева. Но, с другой стороны, житейские впечатления становятся предметами поэзии лишь в качестве окраин мировоззрения, а не сами по себе. Просветляющая радость, просветляющее страдание, борьба страсти и долга, сердце человеческое среди природы, разумные решения и слепые случайности - вот основныя темы всех поэтов мира. Радость сама по себе, страдание само по себе являются предметом не поэта, но психолога или физиолога.
Страдать! Страдают все, — страдает темный зверь, Без упованья, без сознанья; Но перед ним туда навек закрыта дверь, Где радость теплится страданья18.
Потому философское значение поэтов и сводится к тому, что они «хватают на лету и закрепляют вдруг» именно эти жизненные окраины своего мировоззрения, подсказывая тем даже нефилософскому, но богатому опытом уму или чуткому сердцу философские размышления и, наоборот, философа с высоты его парящих вдохновений вдруг волшебством каким-то вводя в «запутанность и сложность» мельчайших жизненных отношений, проверяя восторгами или стонами страдающего духа его бесстрастную работу мысли. Поэзия, если можно так выразиться, прикладная философия, и поэты в известном смысле столь же самобытны и зависимы от философии, как инженеры и техники от теоретической физики.
Средство и в то же время цель поэтов, при увековечении в образах и слове творческих комбинаций жизненной стороны философских умозрений, - красота. Красота сближает человека с миром, роднит душу с телом, как бестелесные идеи разлучают их, претворяя для мыслителя тела и мир в понятия и чистое бытие. Тела и явления для мыслителя - оболочка, покрывало Майи, текущая ложь бытия, от которой они стремятся разоблачить сущность вещей; поэт же стремится угадать эту сущность сквозь покрывало, намекнуть на идеи красотою оболочки, найти в вечном потоке преходящих явлений отражения вечно сущего бытия. Если познающий дух рвется из мира, то красота возвращает его. Между тем красота - везде и во всем. Правда,
Только пчела узнает в цветке затаенную сладость, Только художник на всем чует прекрасного след19,
но во всяком случае он чует его и, где находит, мирит человека с миром, душу с телом. Страдания и радости - это подымающиеся и падающие волны житейского опыта, из недр которого возникает прекрасная идея. Страдание - боль, но эта боль -
подножие тех просветлений, которыми одухотворено мироздание. Таково по существу дела основное отношение к миру каждого художника - пантеистическое и оптимистическое. Но в нем самом коренится глубокий разлад, разрешение которого всегда составляет основную мысль каждого крупного и мелкого художника.
Никто не может быть только художником, только артистом; наоборот, человек лишь в некоторые минуты своей жизни способен к настроению - так называемому вдохновению, - при котором одном возможно служение своему творческому призванию. За вычетом этих исключительных минут,
Когда с осанкою свободной Поэт на будущность глядит И мир мечтою благородной Пред ним очищен и обмыт,
поэт остается человеком, заблуждающимся, страдающим, трудящимся ради куска хлеба, поглощенным мелочами вседневной жизни. Тому, кто страдает, не до красоты своего страдания: тому, кто раздражен и возмущен, не до примирения с миром; тому, кто совершает свой поденный, ремесленный труд, не до поэтических прозрений в сущность вещей. Нередко даже старые раны своею незаживающей болью расстраивают вдохновение, затемняют суждение поэта, приходящего в мир, чтобы оправдать его перед людьми. Тот самый поэт, который
...понял те слезы, я понял те муки,
Где слово немеет, где царствуют звуки,
Где слышишь не песню, а душу певца,
Где дух покидает ненужное тело,
Где внемлешь, что радость не знает предела,
Где веришь, что счастью не будет конца20,
который обращался к мечтательной тени: Когда бы ты знала, каким сиротливым, Томительно-сладким, безумно-счастливым Я горем в душе опьянен, — Безмолвно прошла б ты воздушной стопою,
Чтоб даже своей благовонной стезею Больной не смутила мой сон!21 -
этот самый поэт в минуту охватившего его глубокого страдания, забывая все, кроме гнетущей боли неизлечимых воспоминаний, страстно восклицал:
О, как ничтожно все! От жертвы жизни целой, От этих пылких жертв и подвигов святых — Лишь тайная тоска в душе осиротелой Да тени бледные у лепестков сухих! 22
или еще ярче в другом месте: Бежать? — Куда? Где правда, где ошибка? Опора где, чтоб руки к ней простерть? Что ни расцвет живой, что ни улыбка, — Уже под ними торжествует смерть23.
Это мучительное настроение сливается даже у него в какой-то волшебный аккорд упоительно прекрасной скорби, в преувеличенно-гневные восклицания, которые не имеют себе ничего подобного во всемирной литературе:
Не жизни жаль с томительным дыханьем: Что жизнь и смерть! А жаль того огня, Что просиял над целым мирозданьем, И в ночь идет, и плачет, уходя24.
Невольное противоречие человека с художником доходит у Фета иногда даже до прямого негодования на близких ему, как человеку, читателей, которые за красотой поэтического выражения не видят живой томительной боли, его внушившей. Любуясь заревом дальнего пожара, восклицает он, неужели ты не подумала, что там, быть может, люди гибнут в эту минуту? Неужели мои стихи внушают тебе одно наслаждение и не подсказывают той любви и жалости, о которых я втайне мечтаю?
Когда читала ты мучительные строки, Где сердца звучный пыл сиянье льет кругом И страсти роковой вздымаются потоки, — Не вспомнила ль о чем?
Я верить не хочу! Когда в степи, как диво, В полночной темноте безвременно горя, Вдали перед тобой прозрачно и красиво Вставала вдруг заря,
И в эту красоту невольно взор тянуло, В тот величавый блеск за темный весь предел, — Ужель ничто тебе в то время не шепнуло: Там человек сгорел! 25
Этот роковой разлад поэта с человеком, породивший столько печальных явлений в нашей литературе, погубивший столько прекрасных дарований и вызвавший столько фальшивых в художественном отношении пьес, был в полной его губине и силе пережит Фетом и разрешен им вполне свободно и прямо. Он сумел воздать кесарево кесареву, а Божие - Богу. Он сумел страдать и оставаться поэтом. Трепетная полнота бытия, восторг и вдохновение - вот то, чем осмыслено страдание, вот где примирены артист и человек. О чем ни спроси меня смерть, я, пока жив, на все могу ответить ей тем, что буду жить:
А я дышу, живу и понял, что в незнанье Одно прискорбное, но страшного в нем нет26.
В самом кипенье живой жизни, в полноте ее аккордов, в гармоническом великолепии красок ее, в кипучей и быстрой смене ее впечатлений разрешаются в глазах Фета ее мгновенные и преходящие противоречия. И сама природа отвечает ему устами самого жизнерадостного и пленительного своего создания -воплощенного мгновения - бабочки:
Ты прав. Одним воздушным очертаньем
Я так мила.
Весь бархат мой с его живым миганьем —
Лишь два крыла.
Не спрашивай: откуда появилась?
Куда спешу?
Здесь на цветок я легкий опустилась -
И вот - дышу.
Надолго ли, без цели, без усилья,
Дышать хочу?
Вот-вот сейчас, сверкнув, раскину крылья —
И улечу! 27
Эту вот особенность - изумительное равновесие человека с художником в силу внутренней, волевой энергии, в силу эстетичности природы Фета - необходимо прежде всего отметить у «поэта философов».
VI
Но мало быть бодрым и ясным душою, надо обладать способностью постоянной душевной готовности жить и умереть, страдать и радоваться, любить и любоваться; в жизни приходится действовать, приходится принимать те или другие решения в зависимости от своих нравственных воззрений, от понимания добра и зла. И в этой области нравственных вопросов каждого художника ожидает новый разлад, новая загадка, ставимая жизнью. Художник, чуя на всем следы прекрасного, красотою мира покупая примирение с ним у тревожного человеческого духа, не может являться нравственным судьею явлений, осуждать и хвалить во имя этических требований. Он - искатель красоты в мире, т.е. в его добре и зле, в его светлых и мрачных областях, совершенно независимо от их нравственного содержания. Поэт воспевает красоту там, где ее находит, хотя бы то была красота зла или порока. Демон такой же предмет поэзии, как светлый ангел; драконы, змеи внушали поэтам произведения бессмертной красоты и силы. Бесспорно, красоту поэт находит только как красоту и не оправдывает ею зла или порока; далеко нет; но зло безусловное, чистое зло есть невозможность, есть ничто, абсолютный холод, абсолютное небытие; то зло, которое мы в
мире видим и находим, не есть безусловное зло и мир им не опорочен безусловно; оно входит в мир как один из его элементов и в полном своем ужасе, чистым злом, никогда не является нашему взору. Потому поэт, находя красоту зла, не оправдывает зла, но только тот мир, в котором зло возможно, указывая красотою зла на то, как оно условно и случайно в мире, как оно является лишь одним из элементов явлений, никогда не будучи их сущностью. Но это поэтическое примирение со злом опять-таки допустимо и возможно только для художника. Человек не может с ним мириться, более того: не может с ним не бороться. Он должен обладать ясным и твердым критерием добра и зла, должен строго делить все его окружающее между этими двумя нравственными категориями. Созерцать мир можно с полным безразличием; но действовать безразлично - это чистый non sens, понятие, себе самому противоречащее. И вот этот нравственный конфликт опять-таки встретил широкое и полное разрешение в поэзии Фета. Намекая на предание о грехопадении человека, он поэтически изобличает древнего искусителя в стихотворении «Добро и зло».
Два мира властвуют от века, Два равноправных бытия: Один объемлет человека, Другой — душа и мысль моя.
И как в росинке чуть заметной Весь солнца лик ты узнаешь, Так слитно в глубине заветной Все мирозданье ты найдешь.
Не лжива юная отвага: Согнись над роковым трудом — И мир свои раскроет блага; Но быть не мысли божеством.
И даже в час отдохновенья, Подъемля потное чело, Не бойся горького сравненья И различай добро и зло.
Но если на крылах гордыни Познать дерзаешь ты, как бог, Не заноси же в мир святыни Своих невольничьих тревог.
Пари всезрящий и всесильный, И с незапятнанных высот Добро и зло как прах могильный В толпы людские отпадет28.
«Два равноправных бытия» составляют мироздание, начинает поэт, макрокосм и микрокосм, мир и я человека. Они равноправны и каждое из них в отдельности включает в себя самодовлеющую полноту бытия; но зато каждому из них отведена своя сфера, соприкасающаяся, но не совпадающая со сферой другого. Заблуждение человечества кроется в том, что в пределе чистого, трансцендентного умозрения оно стремится найти основные начала этики, что оно не анализирует слов древнего змия и думает, что одно быть Богом и познать добро и зло. Но змий солгал: божественное познание не включает в себя добра и зла; добро и зло знает только наша земная воля, та воля, которая была изгнана в мир из блаженства умозрения, дабы, в поте лица своего снедая хлеб свой, человек сознал, что не в познании добра и зла лежит сущность божественного разума. Божественный дух, человеческое я, равноправное с божественным творением, т.е. мирозданием, исключает всякую мысль о добре и зле, отпадающую как могильный прах в людские толпы с незапятнанных высот чистого умозрения или вдохновения; всезрящий и всесильный, окрыленный самодовлеющим восторгом, мыслящий дух свободно парит в своих всеобъемлющих созерцаниях, не зная ни добра, ни зла. Иное дело наша земная воля, обреченная на труд и борьбу. Ей необходимо знание добра и зла, пока она свершает свой поденный труд. «Не лжива юная отвага»: не лжива та кипящая молодость, которая стремится к познанию добра и зла, если только она не поддалась нашептыванию змия и не помыслила стать божеством в своем достигнутом познании. Трудись, зарабатывай в поте лица своего свой хлеб - и мир даст тебе мир и счастье, раскроет свои
блага. Но зато довольствуйся, труженик, этой победой, «быть не мысли божеством», даже когда, в минуты отдохновения, ты подымаешь свое «потное» чело к небу, к вечности, вдохновению, истине и красоте. И тут не должен ты бояться «горького сравненья», подсказанного тебе твоими «невольничьими тревогами», и тут должен ты различать добро и зло, как сын земли, понимая даже небесное лишь в пределах этих моральных категорий. Едва ли нужно делать окончательный вывод, ясно вытекающий из этого грандиозного по глубине замысла и совершенству выполнения стихотворения: добро и зло - для человека, красота - для художника. Пусть красота порока и зла, чуемого художником, не затемнят в человеке отвращения от зла и порока и пускай узкие требования «невольничьей» морали не стесняют вольных воззрений творческого духа. Оба мира равноправны; потому в обоих царствах с различными законами должно уметь оставаться свободным.
VII
Из изложенного, по-видимому, ясны основные черты поэтического миросозерцания Фета: его отношение к людям, отношение к миру и его нравственные воззрения. Художник, жрец прекрасного, неколебимо верный своему призванию, не соблазняющийся никакою славой, хотя пламенно ее желающий, он с удивительной уравновешенностью умеет сознавать грани житейских забот и поэтических настроений. В нем человек никогда не порабощает художника и, наоборот, художник не убивает чувствующего, страдающего и жаждущего любви человека. Все влечения души его свободны и в то же время гармоничны. Обрисовав однако же микрокосм этой поэзии, необходимо выяснить философские элементы ее макрокосма, указать на умозрительную сущность особенностей художественного творчества Фета, очертить, так сказать, внешний круг ее содержания. Что находит поэт в этом замкнутом, заколдованном кругу? Что видит в мире его восторженное вдохновение? - Как и следовало ждать - красоту. Притом, как всякий художник, поскольку он художник, Фет - пантеист. Он не углублялся в критические утонченности философии Канта, но взял ее в том виде, как она преломилась в художественной призме 134
философии Шопенгауэра. Великий вопрос о сущности соприкосновения духа и мира, или, выражаясь терминами Шопенгауэра, рппаршш тёшёиайошз воли к жизни, Фет не разрешал теоретически, так как он на практике решен с момента возникновения на земле органической жизни: для поэта достаточно того, что вопрос поставлен и объект разрешения его налицо; как бы ни был решен этот вопрос, от того единство духа и мира, которое мы видим теперь, не нарушится, не станет теснее; а смыкающее их воедино первоначало, которого не установила философия и которое по-своему дала человечеству религия, - это первоначало и поэзия может предугадывать зримыми образами.
И все, что мчится по безднам эфира, И каждый луч, плотской и бесплотный, — Твой только отблеск*, о солнце мира, И только сон, только сон мимолетный!..29
В блистающем первообразе «солнца мира» для поэта сливались дух и тело, «плотские и бесплотные лучи», роднились мир и вдохновение. Обращаясь к звездам, свет которых доходит к нам лишь через тысячелетия сквозь неизмеримость мирового пространства и которых лучи все еще сияют нам, хотя самые звезды, быть может, угасли уже тысячи лет тому назад, он даже восклицает, по-новому выражая ту же мысль в стихотворении «Угасшим звездам»:
Долго ль впивать мне мерцание ваше, Синего неба пытливые очи? Долго ли чуять, что выше и краше Вас ничего нет во храмине ночи?
Может быть, нет вас под теми огнями: Давняя вас погасила эпоха, — Так и по смерти лететь к вам стихами, К призракам звезд, буду призраком вздоха!30
* У Соловьёва - «образ».
Таким образом самый дух человеческий в его высших и отвлеченнейших проявлениях вводит он, как неотъемлемое звено, в неразрывную цепь мироздания.
И равны все звенья пред Вечным В цепи непрерывной творенья, И жизненным трепетом общим Исполнены чудные звенья31.
Это несколько похоже на материализм; но сходство здесь только кажущееся. Прежде всего надо заметить, что и вообще пантеизм весьма близко граничит с материализмом и отделяется от него лишь очень тонкой, для поверхностных умов нередко даже вовсе неуловимой чертой. Еще ближе возможность отождествить эти мировоззрения в поэзии, где образы и намеки художника очень далеки от строгости и точности определений мыслителя, тем более что искусство имеет дело с формами, т.е. свойствами материи, стремясь идеи выражать в их конкретных отражениях, отыскивая мысли в образах, душу в телах. По существу же дела нет поэта более далекого от материализма, чем Фет; он мистик даже в большей степени, чем пантеист. Во всем бесконечном разнообразии мировых явлений он видел и находил единое сверхчувственное начало, воплощенное в мире, как целом; можно даже сказать, что бессмертие и вечность мира в его целом, недолговечность и призрачность отдельных преходящих явлений, причастных однако же мировому бессмертию, как неотъемлемых звеньев «в цепи непрерывной творенья» - основная идея Фета. Но это бессмертие и эта вечность свойственны в своей безусловной полноте лишь «солнцу мира» и человеческому я, человеческому творческому духу. Это изумительное равенство духа и мира, даже превосходство духа над миром, его трансцендентности, предствлялись поэту чудом из чудес, чудом по преимуществу, вызывавшим в нем глубокое, восторженное изумление.
Не тем, Господь, могуч, непостижим Ты пред моим мятущимся сознаньем, Что в звездный день твой светлый Серафим Громадный шар зажег над мирозданьем,
И мертвецу с пылающим лицом Он повелел блюсти твои законы: Всё пробуждать живительным лучом, Храня свой пыл столетий миллионы.
Нет, ты могуч и мне непостижим Тем, что я сам, бессильный и мгновенный, Ношу в груди, как оный Серафим, Огонь сильней и ярче всей вселенной.
Меж тем как я — добыча суеты, Игралище ее непостоянства, — Во мне он вечен, вездесущ, как Ты, Ни времени не знает, ни пространства32.
Потому в бессмертном мире наиболее бессмертно (если можно так выразиться) человеческое я с его вдохновениями и прозрениями в сущность вещей. В глазах Фета художник как Мидас (не даром получивший свою способность от бога поэзии -Аполлона) одним своим прикосновением, одним своим упоминанием превращает в чистое золото поэзии каждую пылинку во внешнем мире:
Этот листок, что иссох и свалился, Золотом вечным горит в песнопенье33.
Более того, в параллель гениальному обещанию Катуллом бессмертия какому-то Равиду за то, что тот своею назойливою глупостью заставил поэта в сердцах поглумиться над ним, Фет пишет изумительно прекрасное стихотворение:
Если радует утро тебя, Если в пышную веришь примету, — Хоть на время, на миг полюбя, Подари эту розу поэту.
Хоть полюбишь кого, хоть снесешь Не одну ты житейскую грозу, — Но в стихе умиленном найдешь Эту вечно душистую розу34.
В бесподобном стихотворении «Теперь» он даже чуть не въявь заставляет каждого читателя почувствовать бессмертное веяние поэтического порыва.
VIII
Мистически объединяя в «солнце мира» дух и материю, признавая центральное положение и централизующее значение человеческого я в природе, Фет однако же далеко и резко расходился с мыслителями в отношении к природе. Правда, он говорит в одном из гениальных своих стихотворений:
Пока душа кипит в горниле тела, Она летит, куда несет крыло.
Не говори о счастье, о свободе Там, где царит железная судьба. Сюда! сюда! Не рабство здесь природе, — Она сама здесь верная раба35.
Но в то же время, умея так тонко и глубоко чувствовать присущее духу человеческому стремление в область трансцендентного (ср. например приводимое выше стихотворение «Ласточки»), Фет был художником с совершенно исключительно развитым чувством красоты. Вся цельность и восторженность его стремительного ума наиболее наглядно сказывалась именно в культе красоты. Художник тончайшего закала, он действительно умел все явления мира воспринимать с чисто эстетической точки зрения. Понимая, что природа - раба в области духа, он зато спокойно созерцал природу в ее области помимо всяких требований во имя принципов, вне ее лежащих. Он брал природу так, как она есть.
Не раз под оболочкой зримой Он самое ее узрел,* 36
и зато она доверчиво и прямо раскрывала своему «любимому» поэту самые заветные красоты, очарования и тайны. Большей близости к природе, чем та, которая проникает произведения Фета, невозможно себе представить: никаких олицетворений в описаниях, никаких фальшивых одухотворений мира, никаких украшений действительности; одно простодушное стремление воспроизводить природу без всякого поползновения что-нибудь в ней улучшить, исправить, подчеркнуть. Правда, в описаниях Фета часто встречаются мифологические образы, даже аллегорические уподобления; Аврора, Феб, Ночь, Амфитрита упоминаются им почти так же часто и упорно, как любым псевдоклассическим поэтом; но эти образы и аллегории лишь напоминают о присутствии человека в природе, а не о той розни их, которую так болезненно чутко ощущал, например, Тютчев. В аккорде мироздания человек - необходимый звук; но если бы этот звук не звучал сам по себе, как самобытный интервал, то не было бы и аккорда: был бы стон или радостный вопль в унисон, а не бесконечно подвижная гармония бытия. Иное дело, когда человек подчиняет - как у Тютчева - своим настроениям, своим радостям и печалям «равнодушную природу»; но иное дело, когда художник улавливает настроение природы и гармонирующим звуком вводит свой голос в ее стихийный аккорд. В своих описаниях природы Фет прямо вступает в ее царство, как вспархивающая птичка, как расцветающий цветок, которые ничего и никого не спугнут, которые ничего не расстроют и не нарушат. Художественное чувство Фета не чужое природе, как чужд ей самодержавно творческий разум человека. Это уменье отрешиться от всего царственно-духовного в созерцании природы, это художественное уменье быть сыном ее, а не деспотом, так непосредственно и глубоко у Фета, что в своих описаниях природы он умел быть безукоризненно верным ее мельчайшим частностям и оттенкам, несмотря на все несовершенство своей поэтической техники.
* У Тютчева - «Ты самое ее узрел...»
Своим вычурным, запутанным и стремительным словом он изображал ее явления так же верно, близко и точно, как немногим живописцам удается правдивой и обдуманной кистью. Как легендарные пустынножители, понимавшие птиц и с трудом понятные людям, от которых они отвыкали в своем уединении, Фет иной раз прямо нарушает законы стиля, грамматики и даже логики, но всегда неукоснительно верен природе. По-видимому, последнее не нуждается в подтверждении выдержками, потому что любая выдержка может послужить достаточным подтверждением сказанному, так что мы прямо отсылаем читателей к следующим в настоящем сборнике за вступительною статьею стихотворениям.
Эта уравновешенность, в силу которой художнику были доступны
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход.
И дольней лозы прозябанье...*
в силу которой ничто не ускользало от его зоркости и чуткости, и дала ему способность и дух человеческий наблюдать в его сокровеннейших проявлениях, уловливая тончайшие оттенки чувств и настроений, слышать, «как сердце цветет», по его собственному выражению. Как горные озера на дне глубоких ущелий и в ясный полдень отражают звезды, так гармоничное творчество поэта въявь уловляло полусознательные чувства и ощущения, которые заглушены в менее уравновешенных сердцах житейскими тревогами и внутренним разладом. Самые мимолетные грезы, исчезающие при малейшем дыханье «посторонней суеты», доверчиво кружились в могучем веянье поэтического вдохновения Фета; самые неуловимые переходы ощущений и настроений зримо являлись его богатому воображению, мгновенно воплощаясь в образы удивительной верности и яркости. Самые сокровенные тонкости нежнейших чувств он уловлял в душе своей, как оттенки заката на небе, как движение морской волны по отмели. Это поэтическое самонаблюдение в нем не было тем несносным ухаживаньем и подглядываньем за собственной особой, которое так нарушает
* Пушкин А.С. Пророк.
140
цельность произведений многих даже весьма значительных по размерам и силам дарования поэтов; нет, это именно был результат той уравновешенности и свободы душевной, в силу которой каждая струна его сердца могла звучать отдельно от других. Так называемая «сложность» натуры нередко является лишь грубостью или неразвитостью души, не владеющей своими чувствами и ощущениями, ступающей всею ступней ноги с неподвижными пятью пальцами, тогда как подвижные пальцы рук каждый в отдельности способны к мельчайшим и осторожнейшим самостоятельным движениям. Благодаря этой беспримерной свободе и уравновешенности духа Фет и дал те изумительные произведения, единственные во всемирной литературе по филигранной психологической тонкости, которые сам называл «мелодиями» и характер которых представляется характернейшею внешней особенностью его дарования, так что именно к их числу принадлежит наиболее прославленное, действительно прелестное его стихотворение «Шепот, робкое дыханье».
Живое чувство красоты было так сильно у Фета и так полно захватывало его душу, что, доверяясь минутным преувеличениям своего восторга, он нередко бывал готов позабыть великое значение человеческого духа, его равноправность миру, бывал готов унижать свое вдохновение перед пышною полнотою земного бытия.
Кому венец: богине ль красоты Иль в зеркале ее изображенью? Поэт смущен, когда дивишься ты Богатому его воображенью.
Не я, мой друг, а Божий мир богат, В пытинке он лелеет жизнь и множит, И что один твой выражает взгляд, Того поэт пересказать не может37, —
говорил он несколько раз и разными словами.
Только песне нужна красота, Красоте же и песен не надо — 38
вот что было нередко его искренним убежденьем.
Людские так грубы слова, Их даже нашептывать стыдно! На цвет, проглянувший едва, Смотреть при тебе мне завидно.
Вот роза раскрыла уста, — В них дышит моленье немое: Чтоб ты пребывала чиста, Как сердце ее молодое.
Вот, нежа дыханье и взор, От счастия роза увяла И свой благовонный убор
39
К твоим же ногам разроняла .
Но проходила минута артистического восхищения, поэт углублялся в себя, и вдохновение торжественно вступало в свои права:
...я иду по шаткой пене моря Отважною, нетонущей ногой.
Я пронесу твой свет чрез жизнь земную; Он мой — и с ним двойное бытие Вручила ты, и я — я торжествую Хотя на миг бессмертие твое40.
IX
Итак, жизнерадостный гимн неколебимо замкнутого в своем призвании художника-пантеиста изящному восторгу и просветлению духа среди прекрасного мира - вот что такое по своему философскому содержанию поэзия Фета. В этой характеристике не хватает теперь лишь одной, заключительной 142
черты - именно отношения поэта к загадке небытия. Энергия жизненности так напряженно сильна у Фета, как едва ли у какого-нибудь другого поэта в мире. Бестрепетное спокойствие пред лицом смерти, не доходящее, правда, до своей высшей степени -до юмористического благодушия, с которым народные песни называют ее «злодей скорая смерё тушка», потому что юмор вообще не свойствен суровой поэзии Фета, - но допускающее возможность встретить смерть с улыбкой, красной нитью проходит через все его творчество. Далекий от культа смерти, он однако же с открытыми глазами, ясно и мирно встречает ее появление:
...кто не молит и не просит, Кому страданье не дано, Кто жизни злобно не поносит, А молча, сознавая, носит Твое могучее зерно.
Кто дышит с равным напряженьем, — Того, безмолвно, посети, Повея полным примиреньем, Ему предстань за сновиденьем И тихо вежды опусти41, —
говорил поэт еще в первой половине своей поэтической деятельности. Весенние грезы, весенние ощущения навевали ему на душу какие-то светлые и фантастические предчувствия смерти.
Еще весна, — как будто неземной Какой-то дух ночным владеет садом. Иду я молча, — медленно и рядом Мой темный профиль движется со мной.
Еще аллей не сумрачен приют, Между ветвей небесный свод синеет, А я иду — душистый холод веет В лицо — иду — и соловьи поют...
Несбыточное грезится опять, Несбыточное в нашем бедном мире, И грудь вздыхает радостней и шире, И вновь кого-то хочется обнять.
Придет пора, — и скоро, может быть, — Опять земля взалкает обновиться, Но это сердце перестанет биться, И ничего не будет уж любить42.
Мысль о ясной смерти, увенчивающей ясную артистическую жизнь, не изменяла ему от молодости до поздней старости. Мечтая о будущем и рисуя себе в этих мечтах идиллические картины сельской жизни, поэт говорил:
Там, наконец, я все, чего душа алкала, Ждала, надеялась, на склоне лет найду И с лона тихого земного идеала На лоно вечности с улыбкой перейду43.
В своем изумительном стихотворении «Никогда» он с неслыханной поэтической смелостью взял на себя эстетическое оправдание смерти. Поэт сошелся здесь с народной сказкой, по которой люди сами стали призывать обратно пойманную и запрятанную солдатом смерть. Умереть, исчезнуть - это даже эстетически необходимое свойство явления, индивидуума. Какой смысл в моей жизни, если нет человечества?
Куда идти, где некого обнять?44
Это поразительное стихотворение по философской глубине замысла и неотразимо убедительному реализму выполнения принадлежит к числу величайших лирических произведений вообще. Достойно восполняющим его освещением того же вопроса с другой стороны является стихотворение «Смерти».
* У Соловьёва - «пьеса».
Я в жизни обмирал и чувство это знаю, Где мукам всем конец и сладок томный хмель; Вот почему я вас без страха ожидаю, Ночь безрассветная и вечная постель!
Пусть головы моей рука твоя коснется И ты сотрешь меня со списка бытия, Но пред моим судом, покуда сердце бьется, Мы силы равные, и торжествую я.
Еще ты каждый миг моей покорна воле, Ты — тень у ног моих, безличный призрак ты; Покуда я дышу — ты мысль моя, не боле, Игрушка шаткая тоскующей мечты45.
Это торжество над смертью потрясает нас именно своей неподдельной искренностью. Индивидуальное существование, до изнеможения неудержимо проявляющаяся «воля к жизни»,
Как луч, просящийся во тьму,
совмещает в себе у поэта обе стороны, и жажду жить, и уменье умереть. «Тебя не знаю я», - говорит он «ничтожеству» (неточное слово, которое должно бы было соответствовать, по мысли поэта, французскому «le néant»),
Тебя не знаю я. Болезненные крики На рубеже твоем рождала грудь моя, И были для меня мучительны и дики Условья первые земного бытия.
Хочу тебя забыть над тяжкою работой, Но миг — и ты в глазах с бездонностью своей. Что ж ты? Зачем? — Молчат и чувства и познанье. Чей глаз хоть заглянул на роковое дно? Ты — это ведь я сам. Ты только отрицанье
Всего, что чувствовать, что мне узнать дано. Что ж я узнал? Пора узнать, что в мирозданье, Куда ни обратись, — вопрос, а не ответ; А я дышу, живу и понял, что в незнанье Одно прискорбное, но страшного в нем нет.
А между тем, когда б в смятении великом Срываясь, силой я хоть детской обладал, Я встретил бы твой край тем самым резким криком, С каким я некогда твой берег покидал46.
Философский дух стоически встречает смерть; он и есть тот верховный судья, пред которым смерть лишь «игрушка шаткая тоскующей мечты»; но этот разумный дух живет в преходящем теле, и его земная оболочка встречает смерть каким-то невольным скорбным ужасом. Поэту понятен и доступен этот ужас, это «смятенье великое», но он допускает его лишь как мгновенный переход: смерть - мечта, пока я жив; смерть - «бессмертный храм Бога», начальная граница моего участия во всемирном бессмертии с того момента, как я умер.
Примечания
Печатается по изданию: НикольскийБ.А. А. Фет // Философские течения русской поэзии. - СПб.: Типография М. Меркушева, 1896 г. - С. 239-267.
1 «Как беден наш язык! - Хочу и не могу...» // Вечерние огни. - М., 1887. -11 июня. - Вып. 3. Юпитера орел. - Несущий молнии орел - обычный спутник Юпитера-громовержца.
Как беден наш язык! — Хочу и не могу. — Не передать того ни другу, ни врагу, Что буйствует в груди прозрачною волною. Напрасно вечное томление сердец, И клонит голову маститую мудрец Пред этой ложью роковою.
Лишь у тебя, поэт, крылатый слова звук Хватает на лету и закрепляет вдруг И темный бред души и трав неясный запах; Так, для безбрежного покинув скудный дол,
Летит за облака Юпитера орел,
Сноп молнии неся мгновенный в верных лапах.
2 Стихотворение «Поэтам» написано Фетом 5 июня 1890 г. Это период, когда поэт переживал «чудо возрождения», будучи уже в довольно зрелом возрасте. Поэзия этой поры наполнена жизненной философией. Итак, муза пробудилась от долголетнего сна. Стихотворение «Поэтам» - это исповедь Фета.
Сердце трепещет отрадно и больно, Подняты очи, и руки воздеты. Здесь на коленях я снова невольно, Как и бывало, пред вами, поэты.
В ваших чертогах мой дух окрутился, Правду провидит он с высей творенья; Этот листок, что иссох и свалился, Золотом вечным горит в песнопенье.
Только у вас мимолетные грезы Старыми в душу глядятся друзьями, Только у вас благовонные розы Вечно восторга блистают слезами.
С торжищ житейских, бесцветных и душных, Видеть так радостно тонкие краски, В радугах ваших, прозрачно-воздушных, Неба родного мне чудятся ласки.
Особенно выразителен здесь мотив победы поэзии над временем, мотив бессмертия запечатленного поэтом мгновения.
3 См. примечание 1.
4 Муза («Не в сумрачный чертог наяды говор или вой») // Отечественные записки. - СПб., 1854. - Т. 94. - С. 25.
5 «Нет, не жди ты песни страстной.» // Библиотека для чтения. - М., 1858. -Т. 148. - С. 48.
6 «С солнцем склоняясь на темную землю.» // Вечерние огни. - М., 1887. -22 авг. - Вып. 3. Дата: 22 августа 1887.
7 Горная высь («Превыше туч, покинув горы.») // Русский вестник. - М., 1887. - Т. 191, июль 1886.
8 «Как ясность безоблачной ночи.» // Вечерние огни. - М., 1862. - Вып. 1. (Холостой стих - термин старой русской поэтики. Нерифмованная строка среди рифмованных стихов.)
Как ясность безоблачной ночи,
Как юно-нетленные звезды,
Твои загораются очи
Всесильным, таинственным счастьем.
И все, что лучом их случайным Далеко иль близко объято, Блаженством овеяно тайным — И люди, и звери, и скалы.
Лишь мне, молодая царица, Ни счастия нет, ни покоя, И в сердце, как пленная птица, Томится бескрылая песня.
9 «Я видел твой млечный, младенческий волос.» // Вечерние огни. - М. -Вып. 2.
Я видел твой млечный, младенческий волос, Я слышал твой сладко вздыхающий голос — И первой зари я почувствовал пыл; Налету весенних порывов подвластный, Дохнул я струею и чистой и страстной
У пленного ангела с веющих крыл.
Я понял те слезы, я понял те муки,
Где слово немеет, где царствуют звуки,
Где слышишь не песню, а душу певца,
Где дух покидает ненужное тело,
Где внемлешь, что радость не знает предела,
Где веришь, что счастью не будет конца.
10 Поэтам («Сердце трепещет отрадно и больно.») // Вечерние огни. - М., 1890. - 5 июня. - Вып. 4.
11 Ласточки «Природы праздный соглядатай.» // Вечерние огни. - М., 1884. -Вып. 2. Сосуд скудельный (глиняный) - о человеке как бренном существе.
12 Муза («Ты хочешь проклинать, рыдая и стеня...») // Вечерние огни. - М., 1887. - 8 мая. - Вып. 3. Эпиграфом взяты последние строки стихотворения Пушкина «Чернь».
Тизифона - богиня кровной мести, одна из трех фурий - богинь мщения (ан-тичн. мифол.).
13 «Когда Божественный бежал людских речей. (1874)». Это стихотворение А.А. Фета - толкование Евангелия: евангельская тема «Искушение Христа в пустыне». К философско-религиозной лирике относятся также стихотворения Фета «На корабле» (1857), «Кому венец: богине ль красоты.» (1860), «Но тем, Господь, могуч, непостижим.» (1879), «Я потрясен, когда кругом.» (1885) и т. д.
Фет в письме к Л.Н. Толстому (11 марта 1877 г.) (Фет А.А. Письмо Толстому Л.Н.; 11 марта [1877] // Толстой Л.Н. Избранные письма. 1842-1881. - М.: Академия наук СССР, 1939. - Кн. II.) пишет о том, что мудрецы «Русского Вестника» почему-то не напечатали его «Искушения на горе»: он имеет в виду именно это свое стихотворение без заглавия - «Когда Божественный бежал людских речей». Это стихотворение представляет собой часть особой традиции в русской лирике, началом которой является «Пророк» Пушкина. Центральная ситуация обоих стихотворений - «роковая встреча в пустыне», но действующие лица представляемой сцены совершенно разные. К тому же, как отмечает норвежский исследователь Э. Эгеберг (Эгеберг Э. Библейские мотивы в лирике А. Фета // Евангельский текст в русской литературе VIII-ХХ веков. - Петрозаводск, 1998. Вып. 2. - С. 164-170), в первых строках фетовского стихотворения слышатся отзвуки и лермонтовского «Пророка», в котором лирическое «я» тоже «бежит людских речей», ища убежища в пустыне.
14 «На утре дней все ярче и чудесней» (На пятидесятилетие музы). Дата: январь 1889.
15 Полонскому («Спасибо! Лирой вдохновенной.») // Вестник Европы. -СПб., 1883. - Т. 4. Написано в ответ на стихотворение Я.П. Полонского «Вечерние огни», посвященное Фету.
16 «Ты был для нас всегда вон той скалою.» // Русский вестник. - М., 1883. - 2 июня. - Т. 168.
17 Оброчник («Хоругвь священную подъяв своей десной.») // Русское обозрение. - СПб., 1890. - № 2. - С. 622, с пометой: «17 сентября 1889 г. Воробьевка». В четвертый выпуск «Вечерних огней» вошло с изменениями.
18 Муза («Ты хочешь проклинать, рыдая и стеня...»). Из сборника «Вечерние огни». Дата создания 1887, опубл.: Вечерние огни. - М., 1888. - Вып. 3 неизданных стихотворений А. Фета.
19 «Скучно мне вечно болтать о том.» (1842) // Отечественные записки. -СПб. 1842. - Т. 22.
20 См. Примечание 9.
21 «Не нужно, не нужно мне проблесков счастья.» // Русское обозрение. -СПб., 1890. - 4 ноября. - Т. 6.
22 «Страницы милые опять персты раскрыли» // Вечерние огни. - М., 1884. -29 мая. - Вып. 2. Связано с воспоминанием о М. Лазич.
23 Смерть (1878) («Я жить хочу! - Кричит он, дерзновенный») - // Огонек. -СПб., 1879. - № 9.
24 А. Л. Бржеской («Далекий друг, пойми мои рыданья.» // Огонек. - СПб., 1879. - № 8, 28 января. Лев Толстой писал об этом стихотворении Фету: «Это вполне прекрасно. Коли оно когда-нибудь разобьется и засыплется развалинами, и найдут только отломанный кусочек: в нем слишком много слез, то и этот кусочек поставят в музей и по нем будут учиться» (Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. -М.: Худ. лит., 1953. - Т. 62. - С. 472-473).
25 «Когда читала ты мучительные строки.» // Вечерние огни. - М., 1987. -15 фев. - Вып. 3.
26 Ничтожество (1880) // Вечерние огни. - М., 1880. - Вып. 1. Слово «ничтожество» употреблено в старинном значении «небытия». В словаре В.И. Даля «ничтожество» определяют, в первую очередь, как «небытие, состояние униженного, обращенного ни в что или несуществующего» и лишь затем - как «незначительность, слабость, бессилие».
А. Углицкий, о близкой встрече с ним, а стало быть, и со своей, рано покинувшей этот мир, матушкой - и само стихотворение великого русского лирика, «предтечи русского символизма». (УглицкийА.К. Добровольно иду к неизбежному. Загадки одного стихотворения Фета // Журнал литературной критики и словесности, 1999. - Режим доступа: www.uglitskin.ru/critics/fet.shtm)
27 Бабочка («Ты прав. Одним воздушным очертаньем.») // Вечерние огни. -М., 1884. - Вып. 2.
28 Добро и зло // Вечерние огни. - М., 1884. - 14 сент. - Вып. 2.
29 «Измучен жизнью, коварством надежды.» // Вечерние огни. - М., 1864. -Вып. 1. Связано с воспоминанием о Марии Лазич. Предположительно датируется 1864 г. В первоначальной редакции было одно стихотворение, из которого при дальнейшей работе выделились два. (Второе стихотворение - «В тиши и мраке таинственной ночи».) Эпиграф взят из книги Шопенгауэра: 8кореп-
hauer A. Parerga und Paralipomena. Kleine philosophische Schriften. 7. Aful. Hrsg. von S. Frauenstadt. - Leipzig: Brockhaus, 1891. - Т. 11. - S. 29.
30 Угасшим звездам («Долго ль впивать мне мерцание ваше.») // Вечерние огни. - М., 1890. - 6 мая. - Вып. 4.
31 Соловей и роза // Моск. гор. лист. - М., 1847. - № 255; В сокращенном виде напечатано в «Вечерних огнях». - М., 1848. - Вып. 3. Это стихотворение из цикла «Подражания восточному» представляет интерес в плане концептуального осмысления художественно-философской системы поэта.
32 «Не тем, Господь, могуч, непостижим.» // Русская речь. - М., 1879. -Кн. 10.
33 Поэтам («Сердце трепещет отрадно и больно.») // Вечерние огни. - М., 1890. - 5 июня. - Вып. 4.
34 «Если радует утро тебя» // Русский вестник. - М., 1887. - Т. 193, 10 янв.
35 «Все, все мое, что есть и прежде было.» // Вечерние огни. - М., 1887. -17 июля. - Вып. 3.
36 Ф.И. Тютчев. А.А. Фет «Тебе сердечный мой поклон.» 12 апреля 1862.
37 «Кому венец: богине ль красоты.» // Русский вестник. - М., 1865. - Т. 60.
38 «Только встречу улыбку твою.» // Вечерние огни. - М., предположительно датируется 1873 г. - Вып. 1.
39 «Людские так грубы слова.» // Сборник Нивы. - СПб., 1890. Датируется началом октября 1889 г.
40 «Томительно-призывно и напрасно.» // Заря. - СПб., 1871. - Кн. 3.
41 Смерти («Когда, измучен жаждой счастья») // Русский вестник. - М., 1857. -Т. 9, датируется концом 1856 г.
42 «Ещё весна, - как будто неземной.» Изд. 1850 г.
43 «О нет, не стану звать утраченную радость» // Библиотека для чтения. -СПб., 1857. - Т. 143.
44 Никогда («Проснулся я. Да, крышка гроба. - Руки.») // Огонек. - СПб., 1879. - № 9. Стихотворение написано в 1879 г.: на тот момент Фет уже почти 20 лет вел помещичью жизнь в Мценском уезде. За эти годы он растерял почти всех друзей из литературного круга (за исключением Льва Толстого), занимал свободное время чтением философии. К активной литературной жизни вернется в начале 1880 г.
45 Смерти («Я в жизни обмирал и чувство это знаю») // Вечерние огни. - М., 1884. - Предположительно датируется мартом 1884 г. - Вып. 2.
46 См. примечание 26.
С.Я. Левит 151
