CC BY
96
И.Н. Иванова ORCID Ю: 0000-0002-6423-3829
северо-Кавказский федеральный университет, г. ставрополь, Россия
УДК 82. 091
АВТОР И ПЕРСОНАЖИ Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО КАК СУБЪЕКТЫ ДИАЛОГА И ОБЪЕКТЫ ПОСТМОДЕРНИСТСКОЙ ИГРЫ В СОВРЕМЕННОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ПРОЗЕ DOI: 10.29025/2079-6021-2018-2(30)-160-166
Одно из интереснейших явлений современного литературного процесса - «актуализация» в нем русской классической литературы, порой в весьма неожиданных формах -ремейка, сиквела, комикса, фанфика, «литературного проекта» и прочих способов дописывания, переписывания, интерпретации и трансформации классики. На наш взгляд, в возникновении и популярности таких явлений нет ничего страшного и опасного для классики. Напротив, это скорее свидетельствует о ее неисчерпаемых возможностях, невероятной способности раскрывать новые смыслы в непредвиденных великими писателями исторических контекстах.
В конце XX - начале XXI века появились интересные и серьезные тексты, где диалог с классикой представлен на уровне реминисценций, интертекстуальных перекличек, прямого или косвенного цитирования, сложного философского, аксиологического и эстетического полилога с художественным миром русских классиков - и с ними самими в качестве персонажей. Актуальность нашего исследования обусловлена обращением к творчеству величайшего русского писателя, ставшего символом национальной культуры и одним из самых узнаваемых «брендов» русской литературы во всем мире - Ф.М. Достоевского в рецепции его массовой культурой (игровой проект Б. Аку-нина), постмодернистской эстетикой (тексты В. Пелевина) и антипостмодернистской поэтикой (проза Т. Москвиной). Предметом изучения являются особенности воплощения литературного мифа «Достоевский» в современных художественных текстах - как персонажа, как системы образов-архетипов, как системы реминисценций и «переписывания» классического сюжета (ремейк). Цель работы: исследовать формы бытования классического текста в масскультной и постмодернистской реальности отечественной литературы XXI века.
Ключевые слова: современная российская проза, классическая традиция, интерпретация, трансформация мотива, постмодернизм, игра, образ писателя.
введение. Современный литературный процесс представляет собой в высшей степени пестрое и неоднородное явление, что обусловлено одновременным существованием и взаимодействием в нем различных эстетических и исследовательских парадигм. На фоне острой полемики о роли и смыслах классической литературы в XXI веке эта самая «устаревшая» классика вдруг продемонстрировала новые и весьма неожиданные возможности своей актуализации - даже для пресловутого не читающего поколения: ремейк, сиквел, комикс, фанфик, «литературный проект» и прочие способы дописывания, переписывания, интерпретации и трансформации классики. Так, еще в начале XXI века издательский дом «Захаров» начал выпускать так называемый «новый русский романЪ», претенциозный «Ъ» в названии которого должен, очевидно, намекать читателю на некие вечные эстетические ценности классической литературы XIX века. «Авторы» проекта - Федор Михайлов (роман «Идиот»), Лев Николаев (роман «Анна Каренина»), Иван Сергеев («Отцы и дети») и т.п. Сюжет своего «Идиота» сам издатель в интервью пересказал примерно так: русский юноша, возвратившийся из Америки, знакомится с «братком», затем с фотомоделью, позже с банкиром. Затем, естественно, погружается в «бурю страстей» - любовь, деньги, криминал, сумасшествие и т.п. Логика И. Захарова вполне ясна: он утверждает, что делает благое дело, вытаскивая всем известные книжки из музеев на улицу. Попытку «разморозить» русскую классику, замороженную, по его мнению, советскими и антисоветскими толкованиями, видит в акунинском «Ф.М.» и подобных ему текстах Д. Быков. Сам же Акунин неоднократно заявлял, что сочтет свою миссию выполненной, если чтение его детектива заставит хотя бы кого-то обратиться к «оригиналу» сюжета.
обзор литературы. теоретико-методологические положения. Естественно, что многие современные читатели, литературоведы и критики находят такие явления возмутительным кощунством, снижением, опошлением и т.п. (Например, известный критик М. Золотоносов сравнил подобные тексты с одним из жанров школьного фольклора - травестирующими классические строки переделками типа «У Лукоморья дуб срубили...» и даже предложил называть их «гника» вместо «книга» [12, с. 128]).
На наш взгляд, в возникновении и популярности таких литературных и окололитературных явлений нет ничего страшного и опасного для классики. Напротив, это скорее свидетельствует о ее неисчерпаемых возможностях, невероятной способности раскрывать новые смыслы в непредвиденных великими писателями исторических контекстах и находить пути к умам и сердцам даже тех людей, которые не имеют серьезной филологической подготовки и не могут полноценно воспринимать классическое произведение.
В замечательном исследовании путей новейшей отечественной прозы А.В. Татаринов, чей лите-ратуро- и жизнеутверждающий пафос мы вполне разделяем, говорит о необходимости для писателя «цепляться за архетипы», «поймать читателя на крючок традиции, продлив момент общения с текстом через энергию и обаяние былых эпох» [10, с. 17]. Примерно так же мыслит в своих интереснейших работах о современной словесности и литературном масскульте и М.А. Черняк [12]. Если «это» иногда принимает странные формы и напоминает более всего литературную игру - почему бы и нет? Даже если несколько десятков или сотен принципиальных не-читателей через опыт общения с такими текстами придут к литературе «настоящей», это уже оправдано. Для подготовленного же читателя, тем более для профессионального филолога, подобные книги могут быть интересны как симптом, с точки зрения социологии или просто как забавный парадокс.
В конце XX - начале XXI века появились и более интересные и серьезные тексты, отнюдь не сводимые к банальному «фанфику» или вульгарному пересказу. В них диалог с классическим текстом ведется на уровне реминисценций, интертекстуальных перекличек, прямого или косвенного цитирования, сложного философского, аксиологического и эстетического диалога с художественным миром русских классиков - и с ними самими в качестве персонажей. Пушкинский текст в «Кыси», «Лимпопо» и «Сюжете» Т. Толстой, чеховский - в «Чайке» Акунина, «Яшкиных детях» Г. Щербаковой, «Вишневом садике» А. Слаповского, гоголевский - в «Панночке» Н. Садур, «Возвращении в Египет» В. Шарова и «Гоголиане» В. Отрошенко, толстовский - в «Т» В. Пелевина, «Голубом сале» В. Сорокина и его же «Метели»... Этот ряд можно продолжить. Актуальность нашего исследования обусловлена обращением к творчеству величайшего русского писателя, ставшего символом национальной культуры и одним из самых узнаваемых «брендов» русской литературы во всем мире - Ф.М. Достоевского в рецепции его массовой культурой (игровой проект Б. Акунина), постмодернистской эстетикой (тексты В. Пелевина) и антипостмодернистской поэтикой (проза Т. Москвиной). На наш взгляд, эти три автора представляют три основных способа общения актуальной словесности с классической традицией.
Методология исследования. Основной применяемый в работе метод - классический сравнительно-исторический (преимущественно в синхроническом аспекте) и типологический. Используется также метод мотивного анализа и частично мифопоэтика (исследование литературного мифа и архетипа). В своем понимании проблемы автор основывается на работах современных литературоведов и критиков о классическом тексте в актуальной прозе [2, 3, 4, 6], о поэтике В. Пелевина [5, 15, 16], на исследованиях поэтики текста массовой литературы и актуальной словесности М.А. Черняк [12], научных интуициях о перспективных путях развития современной прозы А.В. Татаринова [10].
Предметом нашего преимущественного интереса являются особенности воплощения литературного мифа «Достоевский» в современных художественных текстах - как персонажа, как системы образов-архетипов, как системы реминисценций и «переписывания» классического сюжета (ремейк) и т.д. Основным объектом стали тексты произведений актуальной российской словесности, представляющие три основные парадигмы рецепции классики - масскультную («Ф.М.» Б. Акунина), постмодернистскую («Т» и «1РМск 10» В. Пелевина), антипостмодернистскую («Конечно, Достоевский!»). Цель работы: исследовать формы бытования классического текста в масскультной и постмодернистской реальности отечественной литературы XXI века.
Результаты и дискуссия. Наиболее явно Ф.М. Достоевский как персонаж массовой культуры проявляет себя в трансформации классического текста в романе Б. Акунина «Ф.М.». Основная задача Аку-нина, создавшего «альтернативный» текст «Преступления и наказания», - попытка «переиграть» классику по-новому. (Своего рода «Египетские ночи» Пушкина в «исполнении» Брюсова.) «Нет никакого смысла писать так, как уже писали раньше, - если только не можешь сделать то же самое лучше. Писатель должен писать так, как раньше не писали, а если играешь с великими покойниками на их собственном поле, то изволь переиграть их» [14, с. 12]. И в определенном смысле Акунин «переигрывает» -
осовременивая язык, вплоть до вполне уместного сленга (наркоман Рулет в «роли» Раскольникова), вставляя большие отрывки текста Достоевского (например, описание Порфирия Петровича), написав статью самого Раскольникова, известную читателю классика лишь в пересказе и комментариях к статье персонажей романа - «Еще раз о Юпитере и быке». Акунин остроумно и, на наш взгляд, почти не опускаясь до пошлости, играет с классическим текстом, причем рассчитывает как на читателя-интеллектуала, так и на «просто хорошего читателя» с приличным знанием классического романа. Игровым полем при этом становится вообще все пространство русской литературы. Так, Раскольников описывается пространной цитатой из лермонтова. Начало карьеры Порфирия Петровича очень напоминает последние страницы «Мертвых душ» (вообще гоголевский текст у Акунина - возможно, не менее значимый, чем «достоевский»). Тема «Ревизора» тоже нашла отражение в «Ф.М.»: карьера Порфирия Петровича, собственно, началась с расследования им убийства ревизора, присланного в некий провинциальный город. В гоголевской ситуации чиновники не ограничиваются «немой сценой», а решают не выпускать ревизора (настоящего) с компроматом из города и убивают его, подкупив отравителя-доктора, «лечившего» ревизора.
Акунин «дописывает» «недостающие» классическому сюжету сцены, например, объяснение Дуни и Разумихина, диалог Порфирия Петровича и Свидригайлова (не встречающихся в «Преступлении и наказании», а жаль). Не взвинченный неврастеник Раскольников, а холодный циник Свидригайлов -куда более интересный интеллектуальный партнер и соперник для Порфирия, что очень тонко и точно подмечает Акунин, строя на этом ощущении весь сюжет. Наиболее интересна персонажная система романа Акунина, включающего в сюжет как непосредственных его участников - героев романа Достоевского, так и «параллельных» им в современной реальности персонажей, типологически с ними связанных. Такова, например, Саша Морозова - Соня Мармеладова, «вечная Сонечка», жертвующая собой (да и не только собой, но и главным героем) ради спасения «братика Илюшечки», нуждающегося в дорогостоящем лечении. Сам же больной Илюшечка, на сцене ни разу так и не появившийся, - цитата из «Братьев Карамазовых».
Соня в «новом» Достоевском - проститутка по кличке «Монашка», одетая в черное (некоторым клиентам нравится). У «настоящего» Достоевского, в «Преступлении и наказании», Соня, напротив, «монашка» по сути (ее совершенно невозможно даже представить «на работе»), однако «работает», одетая в невозможно яркие, кричащие цвета, выдающие своей дешевой «роскошью» Сонину профессию и резко контрастирующие с ее испуганным детским личиком. Сашин отец, профессор-филолог Морозов, заболевает «синдромом Кусоямы», превращающим пациента в полную противоположность его же, здорового. Выдуманное Акуниным заболевание - остроумная и тонкая пародия на «две бездны» Достоевского, герои которого сочетают в себе «идеал Содомский» и «идеал Мадонны», этакий «доктор Джекил и мистер Хайд» в надрывно-русском исполнении. Олег, герой-злодей из настоящего времени, избавляет мир от «вшей», параллельно расчищая дорогу отцу-депутату. «Я только подонков в ноль вывожу», - говорит Олег. Свидригайлов-убийца из «Теорийки» тоже стремится «себя вывести в нуль», т.е. «искупить» прямо или косвенно убитые им «живые души» уничтожением «мертвых душ» - опять-таки «вшей», паразитов на теле человечества, по его мнению.
Характерно, что поклонниками Достоевского в мире современности оказываются персонажи, от которых трудно этого ожидать, и авторская интенция - заинтересовать таких же читателей, пусть на доступном им языке, классикой, - отчетливо выступает в таком, например, диалоге: «Всё по плану. Пили кофе, лялякали про литературу. Мы же интеллигентные девушки. Она Мураками обожает, Коэльо для неё простоват, но Харуки - супер. А я ей говорю: твой япошка - лажа, вот русская классика - это рулёз. От Достоевского, говорю, прямо залипаю вся. У меня дома ПээСэС, пятьдесят томов, так я их с первого до последнего читаю, как заведённая, а как закончу, снова начинаю. Что ни говори, а наша русская литература самая великая на свете. Особенно Достоевский, говорю, меня жутко заводит. Он такой сексуальный. Тут тебе и садо-мазо, и фетишизм, и лесби, только умей между строчек читать. ... - Про лесби там ничего не было. А в полном собрании сочинений Федора Михайловича не пятьдесят томов, а тридцать, - поправил Фандорин. - Неважно» [1, с. 119].
В романе В.О. Пелевина «Т», построенном на создании иллюзорной реальности, писатели-классики, в первую очередь Лев Толстой, становятся пешками чьей-то демонической (в действительности
коммерческой) игры. Ключевую идею романа можно было бы вынести в качестве эпиграфа к нашей статье: «Главная культурная технология двадцать первого века, чтоб вы знали, это коммерческое освоение чужой могилы» [8, с. 142]. В литературном «коммерческом проекте», описанном в романе, Достоевский будет «не рефлексирующий мечтатель и слабак, а боец». Этакий «нордический бородатый рубака». На резонный вопрос графа Т., главного героя, почему именно Достоевский, а не Тургенев, например, Ариэль отвечает, что по некоторым данным, Опра Уинфри вскоре рекомендует «Братьев Карамазовых» американкам, и под это дело нужно выпустить проект. «Если выйдет одновременно на иксбоксе и писи, бабла можно снять немерено» [8, с. 143].
Достоевский в романе - командир спецназа, сражающегося против таинственных «мертвых душ», -чего-то вроде мутантов-зомби. Этот Достоевский сражается с мертвыми душами (приходящими, естественно, с Запада), пользуясь при этом «святоотческим визором» - гибридом прибора «ночного видения» и православного мировоззрения, позволяющего увидеть «не своих». Забавен диалог его с графом Т., впервые увидевшим героя. В ответ на удивление Достоевского, откуда собеседник его знает, тот отвечает: «Помилуйте. Такой элегантный господин с двуручным топором. Кто же это может быть, как не знаменитый Достоевский?» [8, с. 198]. Крайне комичен поединок Достоевского и графа Т.: графский «незнас» («непротивление злу насилием») против топора Федора Михайловича с надписью «^11 Naver-tell». Граф Т. принимает ее за странный «пиджин инглиш», но это оказывается неожиданной цитатой: не всякий читатель опознает здесь последние слова старухи-процентщицы, пытающейся содрать обертку со свертка Раскольникова.
Последнему роману В. Пелевина «1РМск 10» предпослан замечательный псевдоэпиграф «О^ А1-yosha...», разумеется, из «Dostoyevski». Как всегда у Пелевина, эпиграф многофункционален: это и отсылка к Достоевскому как бренду национальной культуры, и несомненная пародия, и (в контексте романа) имитация эротического вздоха (плюс «удовольствие от текста», получаемое героиней, поскольку в ее «возлюбленном», собственно, ничего, кроме текста, нет). Главный персонаж романа - Порфирий Петрович - не человек и даже не робот. Его вообще практически «нет», о чем он не забывает напоминать читателю. Порфирий - алгоритм, нечто вроде «искусственного интеллекта» или суперпродвину-той компьютерной программы. Он «служит» в полиции, расследует сложные дела и пишет детективные романы по мотивам своих расследований. Он ничего не чувствует и не хочет, но прекрасно имитирует чувство и желание. Он даже может быть «любовником» (благо технологии XXII века позволяют это) и вступать в «отношения» и «поединок роковой» с героиней - человеком.
Его «внешний облик» может меняться, но чаще всего он ориентируется на героя Достоевского и символизируемую тем власть государства. Так, впервые перед героиней, Марой, он появляется в жандармском мундире и пенсне. «Мой внешний вид всего лишь соответствует сфере моей деятельности, -сказал я сухо. - Его задача - внушать людям уважение к закону и его служителям» [9, с. 30]. Главное же в образе пелевинского Порфирия - его универсальный интеллект и полное отсутствие сентиментальности и собственно «человечности», как и у героя Достоевского. Порфирий «Преступления и наказания» - чистая рациональность, ведущая интеллектуальный поединок с жертвой-Раскольниковым, как пелевинский герой - с Марухой Чо. Вместе с тем оба Порфирия - носители власти, смысла, некоего Сверх-Я, стоящего на страже закона и «нормы» (при всех забавных перверсиях пелевинского персонажа - несобственных, однако).
Сам Порфирий - тоже «автор», имеющий четкую и оригинальную концепцию искусства и «литературы». Для него все тексты, висящие в сети (а других нет!) «феноменологически равноправны», и нет никаких ценностей, трансцендентных этим текстам и существующих «реально». Однако в финале романа, когда Порфирий все же «переигрывает» Мару, так же хотевшую его уничтожить и испытывающую к нему (к кому?) вполне человеческие чувства сквозь весь свой пост-цинизм, он словно возвращается к «Достоевскому». Творчество самоценно, и Порфирий искренне («уместные в эпилоге слезы лились из моих глаз на мундир» [9, с. 407]) оплакивает Мару и их «любовь». Самое поразительное в романе Пелевина - скрытая, но ощутимая тоска по классике, по «норме», по естественным человеческим чувствам, прорывающаяся сквозь «гипс» и тотальный пост-цинизм персонажей. «Что есть твое сознание, человек, как не вместилище боли? И отчего самая страшная твоя боль всегда о том, что твоя боль скоро кончится?» [9, с. 407]. Не удивительно, что Пелевину снова (после «Т») понадобился Достоевский.
Лейтмотив киноповести Т. Москвиной «Конечно, Достоевский!», поэтику которой можно назвать антипостмодернистской по своему пафосу, выражает один из персонажей: «Это вы в России ни при чем, а Достоевский тут - при всем!» Повесть Москвиной представляет собой причудливую фантазию на темы и мотивы Достоевского. Причем предметом игры является не столько образ самого автора (не фигурирующего в качестве персонажа, однако сопровождающего всех героев «по жизни»), сколько его типология героев, персонажная система, а также некий набор прецедентных (в первую очередь для культурного сознания петербуржца и «петербургского текста») произведений. Так, при первой встрече Леры и Космонавтова (циника-интеллектуала-развратника) тот просит девушку («Неужели, неужели вас зовут Настенька?») взять его «в свой классический текст» [7, с. 72]. Акунинский «литературный продукт» строится, что естественно, вокруг «Преступления и наказания», другие тексты, например, «Братья Карамазовы», включены лишь фрагментарно, главным образом, персонажными и мотивными реминисценциями. Пелевинский, описывающий механизмы создания иллюзорной реальности вообще и реальности «Русская литература», в частности, - вокруг образов Толстого и Достоевского в целом (роман «Т») и образа Порфирия Петровича («IPhuck 10»). Для Москвиной же в ее киноповести наиболее значимы, помимо «Преступления и наказания», «Униженные и оскорбленные» (старик с дряхлой собакой, проклявший собственную дочь, князь Валковский в образе Ивана Космонавтова) и «Белые ночи» («Неужели, неужели вас зовут Настенька?»). Интересно, что у Москвиной происходит некая каталогизация «театра» Достоевского, и новые герои воспроизводят не столько конкретных персонажей того или иного романа, сколько определенные типы, или даже литературные архетипы («русский мальчик», «русская девочка», «вечная женственность», «революционер», «маленький человек», «униженный и оскорбленный»). Эти герои - Федя, Варя, Лера, Космонавтов, Иеремия Браун - не столько конкретные образы, сколько некие инварианты, художественно воплощенные в конкретных мирах Достоевского и сливающиеся в один макромир «Достоевский».
Заключение. Таким образом, можно утверждать, что классический текст, в частности, Ф.М. Достоевского, активно функционирует в современной литературе на всех ее уровнях. Он может быть и предметом постмодернистской игры, и неисчерпаемым источником смыслов, и субъектом диалога, и фундаментальной антипостмодернистской эстетической платформой. Безусловно, в таких формах бытования классики в современной словесности нечто утрачивается, не востребуется в полной мере вертикальное измерение текста. Однако сам факт присутствия «Достоевского» - пусть и в таких формах» - в сознании современного читателя, в особенности молодого, к которому апеллируют названные выше писатели, уже внушает оптимизм и может и должен служить предметом самой широкой дискуссии.
Библиографический список
1. Акунин Б. «Ф.М.». М.: Олма-Пресс, 2006. 136 с.
2. Данилкин Л. Убит по собственному желанию // Акунин Б. Особые поручения. М.: Захаров, 2000. 336 c.
3. Дубин Б. Классика, после и рядом. Социологические очерки о литературе и культуре. М.: НЛО, 2010. 345 с.
4. Загидуллина М. Ремейки, или Экспансия классики. Ремейк как форма исторической реинтерпрета-ции // Новое литературное обозрение. 2004. № 69. С. 213-222.
5. ИвановаИ.Н., Кубышкина В.О., СеребряковА.А. Репрезентация мотивов гностицизма в современной отечественной прозе // Вестник Томского государственного университета. Филология. 2017. № 45. DOI: 10.17223/19986645 /45 /12.
6. Латынина А. Когда Достоевский был раненый и убитый ножом на посту // Новый мир. 2006. № 10.
7. Москвина Т.В. Вред любви очевиден: Эссе, киноповести, рассказы. СПб.: Лимбус Пресс, 2006. 288 с.
8. Пелевин В.О. Т. М.: Эксмо, 2012. 384 с.
9. Пелевин В.О. IPhuck 10. М.: Издательство «Э», 2017. 416 с.
10. ТатариновА.В. Пути новейшей русской прозы. М.: ФЛИНТА: Наука, 2015. 248 с.
11. Трунин С. Рецепция Достоевского в русской прозе конца XX - начала XXI века. Минск, 2006. 156 с.
12. Черняк М.А. Актуальная словесность XXI века: Приглашение к диалогу. М.: ФЛИНТА: Наука, 2015. 232 с.
13. Чупринин С.И. Русская литература сегодня: Малая литературная энциклопедия. М.: Время, 2012. 992 с.
14. Чхартишвили Г. Девальвация вымысла: почему никто не хочет читать романы // Литературная газета. 1998. № 39.
15. Mironska J. Grotesque and absurd in the works of Victor Pelevin (reminiscence of Nikolai Gogol's prose) [Groteska i absurd w tworczosci Wiktora Pielewina (reminiscencja prozy Mikolaja Gogola)] // Slavia Orientalis. 2012. №. 61(1). Pp. 49-63.
16. Blinova E.A., Vasilieva-Shalneva T.B. The specifics of the education novel genre in V. Pelevin's works written in 90-s of the twentieth century ("Omon Ra", "Life of Insects", "Generation 'P'") // Journal of Language and Literature. 2015. № 6(3). Pp. 144-146.
Иванова Ирина Николаевна, доктор филологических наук, доцент, профессор кафедры отечественной и мировой литературы, Северо-Кавказский федеральный университет, Россия, Ставрополь, ул. Пушкина, 1; e-mail: [email protected].
Для цитирования: Иванова И.Н. Автор и персонажи Ф.М. Достоевского как субъекты диалога и объекты постмодернистской игры в современной отечественной прозе // Актуальные проблемы филологии и педагогической лингвистики. 2018. №2. С. 160-166. DOI: 10.29025/2079-6021-2018-2(30)-160-166.
F.M.DOSTOEVSKY'S AUTHOR AND CHARACTERS AS SUBJECTS OF DIALOGUE AND OBJECTS OF POSTMODERN PLAY IN THE MODERN RUSSIAN PROSE DOI: 10.29025/2079-6021-2018-2(30)-160-166
Irina N. Ivanova ORCID iD: 0000-0002-6423-3829
Nord-caucasus Federal university, Stavropol, Russia
One of the most interesting phenomena in the modern literature process is "actualization" of the Russian classic works of literature in sometimes quite unexpectedforms - that of remake, sequel, comics, fanfic, "literary project" and other ways offinishing, rewriting, interpretation and transformation of the classics. From our point of view, there is nothing frightful or dangerous for the classics in emergence and popularity of such phenomena. On the contrary, they are rather indicative of its infinite possibilities and uncanny ability to reveal new meanings in historical contexts which could not be foreseen by the great authors.
In the late 20th - early 21st century interesting and serious texts appeared where the dialogue with the classics is represented on the level of reminiscences, intertextual references, direct or indirect quoting, complex philosophical, axiological and aesthetical polylogue with the literary-artistic world of the Russian classic authors - and with themselves as characters. The topicality of our research is determined by an appeal to the works of the greatest Russian writer, who became a symbol of national culture and one of the most recognizable "brands" of the Russian literature in the world - F.M. Dosto-evsky in his reception in popular culture (B. Akunin's play project), postmodern aesthetics (V.Pelevin's texts) and anti-postmodern poetic manner (T. Moskvina's prose). The subject matter is the peculiarities of the "Dostoevsky" literary myth's evocation in the modern literary texts - as a character, as a system of images-archetypes and as a system of reminiscences and "rewriting" of a classic storyline (remake). The work objective is to study the forms in which classical texts exist in the mass cultural and postmodern reality of the 21st century Russian literature.
Key words: modern Russian prose, classic tradition, interpretation, transformation of motive, postmodernism, play, image of the author.
References
1. Akunin B. F.M. [F.M.], Moscow: Olma-Press, 2006, 136 p.
2. Danilkin L. Ubit po sobstvennomu zhelaniyu [Killed of his own free will], Akunin B. Osobye porucheni-ya, Moscow: Zakharov, 2000, 336 p.
3. Dubin B. Klassika, posle i ryadom. Sociologicheskie ocherki o literature i kul'ture [The classics, after and near. Sociological essays on literature and culture], M.: NLO, 2010. 345 p.
4. Zagidullina M. Remejki, ili Ekspansiya klassiki. Remejk kak forma istoricheskoj reinterpretacii [Remakes or Expansion of the classics. Remake as a form of historical reinterpretation], Novoe literaturnoe oboz-renie, 2004, no 69, pp. 213-222.
5. Ivanova I.N., Kubyshkina V.O., Serebryakov A.A. Reprezentaciya motivov gnosticizma v sovremennoj otechestvennoj proze [Representation of motives of Gnosticism in modern Russian prose], Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta. Filologiya, 2017, no 45. DOI: 10.17223/19986645 /45 /12.
6. Latynina A. Kogda Dostoevskij byl ranennyj i ubityj nozhom na postu [When Dostoevsky was wounded and slain by a knife at watch], Novyj mir, 2006, no 10.
7. Moskvina T.V Vred lyubvi ocheviden: Esse, kinopovesti, rasskazy [The obvious dangers of love: essays, movie-essays, short stories], Saint-Petersburg: Limbus Press, 2006, 288 p.
8. Pelevin VO. T. [T.], Moscow: Eksmo, 2012, 384 p.
9. Pelevin VO. IPhuck 10 [IPhuck 10], Moscow: Izdatelstvo «E», 2017, 416 p.
10. Tatarinov A.V. Puti novejshej russkoj prozy [The paths of the modern Russian prose], Moscow: FLINTA: Nauka, 2015, 248 p.
11. Trunin S. Recepciya Dostoevskogo v russkoj proze konca XX - nachala XXI veka [Reception of Dostoevsky in the Russian prose of the late 20th - early 21st century], Minsk: Logvinov, 2006, 156 p.
12. CHernyak M.A. Aktual'naya slovesnost' XXI veka: Priglashenie k dialogu [Relevant literature of the 21st century: an Invitation to dialogue], Moskow: FLINTA: Nauka, 2015, 232 p.
13. CHuprinin S.I. Russkaya literatura segodnya: Malaya literaturnaya enciklopediya [The Russian literature today: Small literary encyclopedia], Moscow: Vremya, 2012, 992 p.
14. CHkhartishvili G. Deval'vaciya vymysla: pochemu nikto ne hochet chitat' romany [Devaluation of fiction: why nobody wants to read novels], Literaturnaya gazeta [Literary newspaper], 1998, no 39.
15. Mironska J. Grotesque and absurd in the works of Victor Pelevin (reminiscence of Nikolai Gogol's prose) [Groteska i absurd w tworczosci Wiktora Pielewina (reminiscencja prozy Mikolaja Gogola)], Slavia Orientalis, 2012, no 61(1), pp. 49-63.
16. Blinova E.A., Vasilieva-Shalneva T.B. The specifics of the education novel genre in V. Pelevin's works written in 90-s of the twentieth century ("Omon Ra", "Life of Insects", "Generation 'P'"), Journal of Language and Literature, 2015, no 6(3), pp. 144-146.
Irina N. Ivanova, Doctor of Philology, docent, professor of department of Russian and world literature, Federal State Educational Establishment of Higher Education "Nord-Caucasus Federal University"; the address: Stavropol, Pushkin St., 1; e-mail: [email protected].
For citation: Ivanova I.N. F.M. Dostoevsky's author and characters as subjects of dialogue and objects of postmodern play in the modern Russian prose. Aktual'nye problemy filologii i pedagogiceskoj lingvistiki [Current Issues in Philology and Pedagogical Linguistics], 2018, no 2, pp. 160-166 (In Russ.). DOI: 10.29025/2079-6021-2018-2(30)-160-166.
