CC BY
167
ИСКУССТВО И КУЛЬТУРА
Вестник Омского университета, 2004. № 4. С. 134-137. © Омский государственный университет
УДК 809.23(=521):94/99(520)
АСПЕКТЫ МЕНТАЛЬНОСТИ В ЯПОНСКОМ ЯЗЫКЕ НА ПРИМЕРАХ ЭТИКЕТА В РЕЧИ
JI.B. Жилина
Омский государственный университет, кафедра иностранных языков 644077, Омск, пр. Мира, 55а
Получена 3 сентября 2004 г-
The article is about mental aspects of Japanese speech and the way this problem has been highlighted in Russian publications lately.
Когда и откуда в русский язык приходят новые слова - этот вопрос всегда будет актуальным. В «Философском словаре» (1981 г.) термин «менталитет» еще отсутствует, но в словаре «Современная западная философия» (1991 г.) уже имеется статья «менталитет». По последнему словарю менталитет объясняется «совокупностью готовностей, установок и предрасположенностей индивида или социальной группы действовать, мыслить, чувствовать и воспринимать мир определенным образом». А ментальность, лежащая в основе менталитета, «формируется в зависимости от структур и всей среды обитания человека и сама, в свою очередь, их формирует, выступая как порождающее сознание, как трудноопределимый исток культурно-исторической динамики» [7, с. 177]. А в чём именно заключается разница между менталитетом и национальным характером? Если же мы отождествляем их, считая, что это взаимодополняющие понятия, то стоит ли еще рассуждать о некоем туманном источнике традиции или еще о чем-то неуловимом?
Между тем американские психологи оценивают около 80 % наследственных черт человеческого характера. По данным Р. Пэка, в нем 50 % -дает мать, 28% - отец, 6% - братья и сестры, 4 % - другие члены семьи, 6 % - сверстники, 3 % — школа и другие общественные институты, включая церковь, 3% — другие взрослые, 0,3% - замещающий жизненный опыт (См. об этом: [1, с. 21]). То есть имеется ментальная модель индивида, а через нее - ментальная обобщенная модель национального характера. И соответственно каждому индивиду через различные определенные формы воздействия на него прописывается его место. Известно, что в менталитете содержится нечто традиционное, составляющее ядро, а к
нему со временем прирастает новое, которое тоже в свое время становится традицией. Определение содержания этого ядра - это ключ к пониманию и правильной трактовке поведения нации, ее традиций и культуры. Появляется некий «культурный код», который всегда необходимо учитывать для самопознания, определения образа мышления и формирования мировоззрения. Иными словами, менталитет формируется в соотношении с самосознанием о других нациях и общением с ними. Если язык играет роль музыкального инструмента, то в этом процессе самому существенному изменению подвергается именно родной язык. Он, как ничто иное, очень чувственно реагирует на всё, что происходит в обществе в тот или иной момент. Это своеобразный культурный барометр в любом социуме, способный уловить все перепады настроения этого общества. Можно предположить, что в соприкосновении с иной культурой «культурный код», в частности в языке и речи, тоже должен постепенно претерпевать определенные изменения.
Перейдем к вопросу о языковых аспектах мен-тальностн на примере этикета в японской речи. Для анализа соотношений между речью и «культурным кодом» даются не только речевые примеры, но и историческое, и социальное объяснение некоторых явлений в японском языке и речи.
Островное положение Японии испокон веков рождало в сознании ее народа ощущение единственности в мире и способствовало развитию своеобразной космологии. Впрочем, это отнюдь не мешало Японии проявлять чрезвычайно большой интерес к своему географическому окружению. Российский исследователь древней Японии М.В. Воробьев уместно подметил, что привязанность к континенту «имела для Японии большее
значение, чем изоляция, столь часто отмечаемая» [2, с. 29]. Здесь наблюдается сплетение китайских понятий иероглифов, выражений из конфуцианства и уникальной «изолированности Японии». Однако надо отметить, что в социально-политическом смысле Япония не столько далёкий остров, а скорее, лжеполуостров, расположенный вблизи от континента. В общении с этим континентом в японском понятии срабатывали два противоположных вектора «к себе и от себя». Это пояснение помогает осознать нижеизложенные, весьма сложные для понимания европейца, моменты. Длительная, на протяжении веков, «изолированность Японии», ее «островное существование» диктовали условия сосуществования на ограниченном пространстве: чтобы избегать излишних конфликтов, нужно было проявлять очень большую гибкость не только сознания, но и языка. Отсюда и крайняя расплывчивость языковых выражений и постоянное лавирование между «нет» и «да». В японском языке многие слова заключают в себе сложнейшие социальные оттенки. Подтекст, который присущ всякому высказыванию, в японском языке обладает исключительно большим весом, иногда весь смысл сказанного можно почувствовать только за словом. Японцы избегают резкого «нет». Русскому «нет» в японском языке соответствует слово «ийэ», которое несет в себе заряд формальности и категоричности. Хотя не существует каких-либо правил, ограничивающих употребление «ийэ», японцы чаще всего сознательно стараются обходить это слово. Вместо «ийэ» в Японии применяется дюжина различных оборотов речи [6].
«Выражать при посторонних сильную радость, печаль или страх считается у них неприличным», - писал в 1904 г. русский японовед Г. Востоков. Степень языкового оформления эмоций, негативных и позитивных, относительно невысока, и они слабо направлены на окружающих. Японская ментальность в зеркале телевизионного детективного сериала художественная проза, драматургия, кино - прекрасные источники сведений о таких предметах, как менталитет, национальный характер, система общепринятых ценностей того или иного народа. Заметим при этом, что с данной достаточно специальной точки зрения «низкая» литература представляет не меньший интерес, чем «высокая», произведения жанровые не менее полезны, чем уникальные. А может быть, и более полезны. В массовых жанрах: комиксах, дешёвом чтиве и ежедневном телевизионном «мыле» - общие места национального сознания очень хорошо видны, потому что их не забивает яркий свет авторской оригинальности
Вопреки западным представлениям о Японии
как о стране, с необычайным упорством сопротивляющейся чужеземным веяниям, она уже давно является азартным импортером иностранных терминов. Около половины выражений, используемых в серьезных дискуссиях, являются китайскими по происхождению, причем некоторые были ввезены вместе с буддийским вероисповедова-нием в японский язык более тысячи лет назад.
Западные слова стали проникать в Японию, и для их написания используется особый слоговой алфавит «катакана», а иногда и просто латинские буквы. Таким образом, одно предложение, написанное на японском языке, может быть смесью четырех систем письма: иероглифов, катаканы, латинских букв и еще одного японского алфавита, называемого «хирагана», выражающего в основном присущие Японии вещи.
Заимствование иностранных слов часто кажется направленным не на облегчение общения и коммуникации между собой, а на создание препятствий на его пути. Так же, как кое-кто может красоваться, бесконечно используя латынь или французские слова, чтобы показать свою образованность, японцы часто обращаются к новым иностранным словам, потому что они обладают «апиру» («привлекательностью»), которую не каждый понимает. Эта снобистская привлекательность иностранных слов усилила разрыв между поколениями в Японии, ибо городская молодежь с энтузиазмом воспринимает новые слова, ошеломляющие пожилых.
Стоит отметить, что использование иностранных слов вместо родных японских дает возможность опять-таки избежать выражения своей четкой позиции, поскольку иностранные слова, в частности английские, могут маскировать и облегчить подлинный нюанс высказываний. Прилагательное из английского языка «homeless» - (на японском звучит «хом-рес») теперь стали употреблять как существительное вместо японского слова «фуро-ся» (в переводе на русский - «нищий странствующий»).
В японском языке красиво выражать, значит, «хорошо», но хорошо выразить не значит красиво. Видимо, отсюда и красота японских художественных произведений. В то же время радикальная модернизация и вестернизация порождали иллюзию о разрушении японцами своих традиций. В свое время даже русский мыслитель B.C. Соловьев, обладавший всей совокупностью знаний о японской философии и искусстве на тот момент и высказавший много прозорливых мыслей о будущем этой страны, оказался в плену этих иллюзий. Он писал: «Японцы не очень ценят особенности своей культуры, судя по той поспешности, с которой они перенимают не только техническую сторону европейской цивилиза-
136
Л.В. Жилина
ции, но и жизненные ее принципы» [8, с. 12]. Безусловно, это замечание относится к периоду начала XX в. и понятно в контексте того же времени. Тенденция ввода и применения вещей и понятий европейской цивилизации меняется в соответствии с эпохой.
Характер японской нации представляет нам много загадок, которые порой очень трудно объяснить. Эти трудности связаны прежде всего со спецификой и структурой японского общества. Основной его ячейкой является группа, в то время как на Западе - индивид. Отношения между группами строятся по принципу «внутренний -внешний». Этот принцип экстраполируется на все социальные уровни, но, что очень важно, не подразумевает враждебности, а лишь определяет принадлежность к группе, одной семье или компании, а не к другой семье или компании. Отношения в группе, между группами и в обществе в целом строго фиксируются, создавая как бы единое тканое полотно и не оставляя места вновь пришедшим. Замкнутость японского общества препятствовала приходу «чужих», равно как и уходу «своих» (это положение, конечно, нельзя абсолютизировать: такие группы, как семья или компания, пополняются, иначе они исчезнут).
В соответствии с базовым принципом построения общества, любой иностранец здесь воспринимается всегда чужим, а не «своим». Чужеродными элементами воспринимают и японцев, долгие годы проживших за границей. В силу такого психологического настроя японцы держат иностранцев на периферии своего сознания. Словам «иностранец», «иностранное» они придают значение - «внешность». Это вписывается в схему «свой - чужой». По-японски слово «иностранец» («гайдзин») обозначается двумя иероглифами -«внешний» и «человек». Для японцев гайдзин - всегда гайдзин, даже если он прекрасно говорит на их языке, живет, как они, в совершенстве владеет чем-то чисто японским (к примеру, искусством аранжировки цветов или правилами чайной церемонии) [5]. Все специалисты, занимающиеся изучением этнопсихологии и национального характера японцев, подчеркивают в качестве важнейшего свойства мышления и поведения подчинение индивида интересам группы, к которой он принадлежит, будь то школа, университет или фирма. Принадлежность к группе, определявшая и регламентировавшая поведение человека в прошлом, устойчиво сохраняется в современном обществе. Внешне заданный комплекс норм в процессе социализации члена общества становится его внутренней потребностью, освобождая от психических нагрузок, связанных с принятием индивидуальных решений, касающихся поведения в определенных ситуациях. Это
обусловливает значительную ритуализацию образа жизни, повышенную роль обычаев, бытовых навыков, что во многих случаях ориентирует большую часть населения на традиционные ценности, в том числе и в культуре [6]. Однако мы вряд ли сможем найти сейчас в истории пример некоего положенного вечно в менталитете свойства. Например, «наш народ добр». Но какой народ и когда с собственной, внутренней, точки зрения когда-нибудь оценивал себя как недобрый? Нет такого. Здесь мы и обнаруживаем, что в менталитет как внутри оцениваемую целостность, не выходящую за ее границы, положены вневременные ценности. А когда они разворачиваются во времени, то с ними происходят своеобразные метаморфозы. Например, «добрый русский народ» пошел и завоевал шестую часть земли. «Добрые американцы» в течение века в четыре раза увеличили свои владения. Стоит ли продолжать тему про «добрый британский народ» и т. д., хотя и есть, конечно, трудолюбивый японский, гостеприимный русский, упорядоченный немецкий народ? Но это исторически сравнительные характеристики, исходящие из какой-то универсальной системы оценок, имеющей к тому же весьма мифологизированную основу [3]. Так, часто в статьях, посвященных национальному характеру японцев, мы можем встретить японское слово «хатаракибачи» (что в переводе с японского означает «рабочая пчела»), которое на первый взгляд должно как нельзя полно характеризовать отношение представителей этой нации к труду. Однако это постепенно тоже становится одним из мифов о Японии, стоит только повнимательнее вчитаться в то, что предлагает нашему вниманию японская пресса.
Здесь не надо сбрасывать со стереотипных счетов, что, например, японцы узнали, что они трудолюбивы, из чужих источников. О невероятной способности к подражанию и легкости отказа от собственных национальных корней русские тоже больше наслышаны от европейцев. Однако русский менталитет при этом, к примеру, так и не позволил никогда принять византийское христианство, которое прижилось на Руси в язычески-трансформированном виде [3]. Тогда как в Японии уживались и уживаются вместе очень многие религии, которые, возможно, не дополняют друг друга, но и не мешают жить.
Именно непонятностью объясняются широко укорененные в зарубежной культурной традиции и массовом сознании заблуждения относительно японского национального характера. Всякий, читавший «Сёгуна» и смотревший «Восходящее солнце», знает, что японец скрытен, коварен, жесток, непредсказуем и фантастически шустёр. На самом деле все ровным счетом наоборот: классы-
ческому японцу скорее свойственны бесхитростность, чувствительность (слезы не возбраняются даже суровому самураю), почти экзотическая честность, абсолютная предсказуемость (японец всегда играет только по правилам, он - истинный маньяк пресловутой fair play) и некоторая заторможенность. «Китайцы или корейцы куда шустрей», - отметил Григорий Чхартишвили, больше известный российским читателям как Борис Аку-нин. Но тем не менее все народы в собственном менталитете все равно оценивают себя по этим же шкапам: добрые, порядочные, справедливые.
В японском языке можно выделить три уровня вежливой речи teinneigo (вежливая речь), sonkeigo (позволяет выразить почтение к собеседнику или третьему лицу) и kensongo (служит для выражения скромности говорящего). Употребление форм вежливой речи определяется возрастом, полом, социальным положением говорящего, его отношением к собеседнику, ситуацией и многими другими факторами, что тоже является очень чувственным отражением социальной иерархии. Сохранение субординации -один из важнейших законов, осознание которого японец проносит через всю свою жизнь. На этом законе зиждется его прошлое, по этому закону строится его настоящее и будущее. Вежливые обороты речи и специальные выражения учтивости или самоуничижения можно найти почти во всех языках мира, однако японский язык в этом отношении превосходит все наши ожидания.
Вот японец идет в гости к знакомым. В Японии гости часто приносят хозяевам подарки. Но вручают подарок со словами, которые для нас звучат странно: «На самом деле это вещь никчемная». Это скромность выражения, не позволяющая японцам поставить себе оценку выше других за свои поступки, очень точно отражает ещё одну черту японского характера - никогда «не высовываться», но она совершенно другого свойства, чем та, что существует в нашем понимании. Возможно, поэтому часто можно столкнуться с несоответствием понятий в японском и русском языках, а отсюда и с непониманием некоторых вещей в момент речи. Это лежит не в понимании или непонимании того или иного слова, его значения, а того, что вкладывает в него сам японец.
Раньше японская женщина ни в коем случае не могла произнести: «Я тебя люблю». Во времена Мэйдзи жил писатель Фтабатэй-Симэй (настоящее имя - Тацуносукэ Хасэгава). В одной из книг, которые он переводил, было описание следующей сцены объяснения в любви. Молодой человек говорил: «Я тебя люблю». Девушка отвечала: «Я тебя люблю». И они целовали друг друга. Рассказывают, что, дойдя до этого места, Фтабат-эй два дня и две ночи мучился над вопросом, как
же перевести на японский слова девушки «я тебя люблю». Слова юноши можно было перевести и как «я тебя люблю», и как «я думал о тебе». Оба варианта были возможны. Но девушка так сказать не могла. Если бы женщина в то время произнесла такие слова, она приобрела бы репутацию совершенно невоспитанной особы, ее обаяние хозяйки, хранительницы домашнего благополучия было бы навсегда утрачено. Фтабатэй в конце концов перевел слова девушки так: «И умереть не страшно за тебя!» [9]. (И это звучит по-японски даже эмоциональнее, чем «я тебя люблю»!) Нам, взращенным и воспитанным на прекрасных стихах Пушкина и Лермонтова, это может показаться даже немного диким. Но в то же время это раскрывает перед нами ещё одну потаенную сущность национального японского начала. (Это трудно доказать. Разве русская женщина не умирает за любимого мужчину? Она может жить и помнить его? )
Если кимоно для нас в итоге оказывается визуальной формой выражения национальной идентичности японцев, то язык, на котором они говорят, идентифицирует их мировосприятие через призму всех социальных отношений, сложившихся в японском обществе на протяжении многих веков. На основании вышеизложенного можно сделать вывод, что японский язык и речь являются наиболее чуткими индикаторами как стойкости традиций в обществе, так и любых (даже самых незначительных) изменений в общественном укладе и составляет «культурный код» японцев, их национальной сущности. Тем не менее она постепенно, но несомненно претерпевает изменения. О том, каким образом это происходит, тоже свидетельствует «культурный код».
[1] Воробьев Г.Г. Легко ли учиться в американской школе? М.,1993.
[2] Воробьев М.В. Япония в III-VII вв. М., 1980. С. 29.
[3] Иваненков С.П., Кусжанова А.Ж. Размышления о российском менталитете // Россия XXI. М., 1994. № 11-12.
[4] Маевский Е.В. Японская ментальность в зеркале телевизионного детективного сериала // Ломоносовские чтения - 2002: Тез. докл. М., 2002.
[5] Маркарьян С. Как меняется взаимовосприятие // Знакомьтесь - Япония. 2000. № 20.
[6] Пронников В.А., Ладанов И.Д. Японцы. М., 1996.
[7] Современная западная философия. М., 1991.
[8] Соловьев B.C. Собр. соч. СПб. Т. VI. С. 126.
[9] Японская мозаика // Знакомьтесь - Япония. 2000. № 27. С. 138-139.
