CC BY
94
УДК 82-3
О. И. Чудова
Аркадий Долгорукий как литературный прототип главного героя романа Ф. Н. Горенштейна «Место»
В статье анализируются характерологические переклички романов Ф.М. Достоевского «Подросток» и Ф. Н. Горенштейна «Место». Основное внимание уделяется сопоставлению образов главных героев - Аркадия Долгорукого и Гоши Цвибышева. В заключение делается вывод о принципиально различном понимании авторами «живой жизни».
In the article the author analyzes charactological rollcalls of the novels «The Adolescent» by F. M. Dostoevsky and «Place» by F. N. Gorenshtein. The main attention is payed to the comparison of images of Arkady Dolgoruky and Gosh Tsvibyhev. All things considered one comes to a conclusion that authors are quite different in understanding the «liv-ing life».
Ключевые слова: Достоевский, Горенштейн, рецепция, переосмысление, литературный прототип, идея, живая жизнь.
Key words: Dostoevsky, Gorenshtein, reception, rethinking, literary prototype, idea, living life.
С точки зрения рецепции Достоевского роман Горенштейна «Место» является одним из наиболее репрезентативных. Исследователи часто называют в ряду возможных литературных прототипов главного героя Гоши Цвибышева подпольного человека (Л. Лазарев, В. Топоров, Л. Цыткин), Раскольникова (А. Зверев, Ф. Капица, Л. Аннинский), а сам роман сопоставляют с «Бесами» (Л. Аннинский, Л. Лазарев, Ж. Нива, М. Полянская, И. Полянский, В. Топоров, А. Успенская).
В рамках настоящей статьи мы рассмотрим характерологические параллели «Места» с романом Достоевского «Подросток». По справедливому замечанию Л. Аннинского, названные произведения сближает форма повествования от первого лица, а также явное несоответствие между образом рассказчика и приписываемым ему текстом, содержащим историко-политические соображения и философские размышления [1, с. 79].
Обнаруживаются многочисленные переклички и в образах главных героев романов. Достоевсковеды неоднократно указывали, что возраст Аркадия, названного автором подростком, - девятнадцать лет - «уже не подростковый в общепринятом значении слова» [6, с. 194], что герой «по возрасту уже юноша», а «по психологии и по поведению» находится «на пороге от подросткового восприятия жизни к юношескому выбору пути» [5, с. 139]. Сам Достоевский «затянувшуюся подростковость» героя
стремился объяснить образом его жизни: «Такие бывают только в 15 лет, но этот 19, сидел в углу, думал один» [4, XVI, с. 77]. Исследователи видят в этом желание автора обратиться к переломному, кризисному моменту перехода от одной стадии духовно-нравственного развития человека к другой.
Герою «Места» двадцать девять лет, однако он сам называет себя «стареющим юношей», поскольку «восемь-девять лет, в течение которых юноши добывают себе положение в обществе, а также, утратив горячечную мечтательность, достигают мужских взаимоотношений с женщиной», «быстро и бесплодно пробежали» [2, I, с. 18]. Герой утверждает, что «молод, если не по летам, то по ущемленному развитию» [2, I, с. 470]. Образ мыслей Гоши, его поступки так же, как и у Аркадия, не соответствуют его реальному возрасту; подобно Аркадию, он находится в ситуации выбора жизненного пути, поиска духовных ориентиров.
Подросток - сын «случайного семейства», по выражению Версилова, «существо, оставленное на одни свои силы», «с детства задумывающийся над своей семьей, оскорбленный неблагообразием отцов своих и среды своей» [4, XIII, с. 373]. В «Дневнике писателя» Достоевский назовет своего героя «выкидышем общества», поглощенного «ранней ненавистью за ничтожность и "случайность" свою» [4, XXII, с. 8].
Гоша - сын «врага народа», в раннем возрасте оставшийся сиротой без прав и минимальных средств к существованию, с детства лишенный, по словам автора, «всего, чего можно лишить, кроме жизни» [3, с. 32]. В кризисные моменты (период борьбы за койко-место) Гоша проклинает покойных родителей, свою «судьбу, рожденную ими», винит отца и мать в том, что они дали ему жизнь, но оставили его «одного на нищету и унижения». Может показаться, что упреки Гоши вызваны исключительно материальным неблагополучием: «Но ведь я не виноват, что нуждаюсь в ночлеге и не имею возможности получить его... В этом виноваты мои родители, а расплачиваюсь я.» [2, I, с. 198]. Однако, по мнению героя, именно «неустойчивое, лишенное родительской поддержки» детство и «нищенская юность, растраченная на борьбу с материальными невзгодами», заложила в нем «большинство будущих пороков, достигших силы в период зрелости»: «Физическая слабость от недоедания развила болезненное тщеславие и мужскую стыдливость, общественная ничтожность родителей, особенно, как я считал, в послевоенный победный год, развила лживость, постоянная нужда в поддержке со стороны развила отсутствие бескорыстия во взаимоотношениях с людьми» [2, I, с. 130]. Кроме того, несмотря на поглощенность бытовыми проблемами, Гоша ощущает и недостаток простой человеческой заботы и любви. Сцена, когда герой укачивает сам себя на кровати, чувствует к себе «удивительную любовь», ощущает «приятно щекочущую родительскую ласку к самому себе в своем сердце», засыпает «не одинокий, по-детски защищенный от
бытовых невзгод, с детской улыбкой на лице», является одной из наиболее драматичных в романе.
Отец в жизни каждого из героев играет особую роль. Версилов, по словам Подростка, поразил его с самого детства, имел «капитальное влияние на склад всей души», надолго заразил собою все его будущее, но оставался для него «совершенною загадкой». Несмотря на то, что отца Аркадий почти не знает, он все же тайно «влюблен» в него, обожает его, «мечтает о нем взасос». Герой признается, что Версилов - «лишь мечта», «выдуманный человек», «фантастический идеал».
Для Гоши отец тоже оказывается «отцом-идеей», это, по словам героя, «не тот отец, который родил меня, а тот, которого родил я в своем воображении» [2, I, с. 86]. «Подлинного отца своего, ничего не давшего, кроме необходимости скрывать свой позор», он невзлюбил еще с детства и выдумал себе другого отца - «крупнейшего деятеля и героя Отечественной войны», миф о котором настолько укрепился в нем и с которым он «настолько сжился, что даже сам с собой в мечтах искренне думал о своей версии как о подлинной» [2, I, с. 28]. Во время реабилитации, когда «тюремная смерть» вдруг стала «не менее почетной, чем смерть на фронте», Гоша узнает, что его отец был генерал-лейтенантом. Это событие перевернуло жизнь героя: он скоро осознал свое «новое положение» в обществе, и, по его собственному признанию, стал «другим человеком, сыном генерала».
И Аркадию, и Гоше свойственно стремление найти идеал в женщине. Для Подростка - это Ахмакова: герой называет ее «женщина-"идеал"», «мой идеал», считает его неотъемлемой частью своей жизни («А мне - мне нужен лишь идеал!» [4, XIII, с. 209]), которую готов посвятить служению этому идеалу: «от одного взгляда <.> кипело добродетелью мое сердце» [4, XIII, с. 306]. Гоша, влюбившись с первого взгляда в Нелю, ощущает, что «готов жизнью и душой своей пожертвовать <...>. Готов не дышать, готов посвятить все свои возможности и душевные богатства, которые вот-вот, близится уже время, как обнаружатся, произведут неожиданный фурор, все готов посвятить этой красоте и ничего себе.» [2, I, с. 158-159].
Образы Аркадия и Гоши роднит не просто наличие идеи, аналогичными оказываются ее форма (тайная «идея-чувство») и содержание, отношение героев к ней. Как известно, Аркадий Долгорукий хочет стать Ротшильдом, то есть исключительным богачом, миллионером. Однако богатство необходимо ему для сознания своего могущества и возможности уединения, что им воспринимается как «самое полное определение свободы». Т. Касаткина, опираясь на авторскую метафору «душа паука», образно характеризует идею Подростка так: «Суть отношения к миру "Ротшильда" - безличная сеть "чистого отношения", улавливающая всех, в центре которой - паук-аскет, зорко вглядывающийся в мир и знающий, что ему достаточно пошевелить лапой, чтобы отозвалось в любой его
точке» [6, с. 189]. Сущность Гошиной идеи заключается в уверенности, что мир рано или поздно завертится вокруг него, как вокруг своей оси. Позднее идея героя «оформляется», конкретизируется: Гоша осознает, что хочет возглавить правительство России.
Идея Аркадия (и это отличает ее от идей других героев-теоретиков пятикнижия) - это «идея-чувство»: «Тут чувство, а не идея» [4, XIII, с. 67]. Специфика такого рода идеи, по справедливому мнению Л. Сыроватко, состоит в том, что она «не абстрактна, не теоретична, не вербализуема» [8, с. 65]. Герой замечает, что излагая свою идею, и «сотой доли не высказал», мысль, по словам Версилова, «не пошла в слова». Гоша также признает неопределенность своей идеи, не может и не хочет осмыслить ее до конца, но способен почувствовать: «Ощущение идеи мне было ясно» [2, I, с. 77].
Аркадий убежден в необходимости скрывать свою идею: «С замиранием представлял я себе иногда, что когда выскажу кому-нибудь мою идею, то тогда у меня вдруг ничего не останется, так что я стану похож на всех, а может быть, и идею брошу; а потому берег и хранил ее и трепетал болтовни» [4, XIII, с. 47-48]. Гоша даже называет свою идею «тайной», «инкогнито» и, подобно Аркадию, тщательно оберегает не только от других, но и от самого себя, довольствуясь лишь «ощущением» идеи: «Говоря образно, идея моя была чем-то вроде живого нежного существа, не приспособленного пока жить в окружающей меня суровой действительности <...> . Одно я знал точно - выпусти я эту идею из своей души раньше времени, и она погибнет. Вот чего следовало опасаться.» [2,
I, с. 77].
Для обоих героев идея становится сродни живому существу, с ней они не ощущают себя одинокими, она позволяет им компенсировать неудовлетворенность реальной жизнью. «Я буду не один, - размышляет Подросток, - никогда теперь уже не буду один, как в столько ужасных лет до сих пор: со мной будет моя идея» [4, XIII, с. 15-16]. Уход в «скорлупу» идеи всегда остается для него альтернативным выходом в случае жизненных неудач: «Если не удастся и не женюсь, то я уйду в идею» [4, XIII, с. 360]. Г. Щенников точно замечает, что идея для Подростка - «это временное самоутверждение», что она придумана «на случай, если придется порвать со всеми (прежде всего с отцом)» [5, с. 140]. Гоша сравнивает свою идею с новорожденным ребенком, благодаря которому он обрел смысл жизни и избавился от чувства одиночества: «Я не имел теперь права рисковать, ибо я ныне был не один и должен был оберегать свое "дитя"-идею от нелепых случайностей» [2, I, с. 515]. Герой признается, что «инкогнито» дает ему силы для повседневной бытовой борьбы («скрытое тщеславие и внутренняя, постоянно живущая во мне самоуверенность о неком временном моем «инкогнито», скрывающем нечто значительное, укрепляли мне душу» [2, I, с. 19]), и, как ему кажется,
оправдывает все унижения и дурные поступки: «Меня оправдывает моя идея» [2, I, с. 79].
При описании своей идеи Аркадий подчеркивает, что главное в ней - это его хотение: «Я узнал положительно, что могу настолько хотеть, что достигну моей цели, а в этом, повторяю, вся "моя идея"» [4, XIII, с. 68]. Герой убежден, что справится с любыми трудностями при одном условии: «только бы не переставалось "хотеть"» [4, XIII, с. 70]. Гоша полагает, что именно его «великая дерзость» - желание возглавить Россию - является первым и важнейшим шагом на пути к цели: «Главное, что я решился и дерзнул иметь такое желание» [2, I, с. 469].
Сцены посещения героями собраний интеллигенции (общество Дер-гачева в «Подростке», компания Арского в «Месте») могут быть со- и противопоставлены. Аркадий, попадая к Дергачеву, больше всего боится, что «они (то есть они или другие в этом роде - это все равно)» «разобьют» его идею. Он предполагает, что другие могут «сказать что-нибудь», отчего он бы сам в ней разочаровался. В «Подростке» этого не происходит, герой, напротив, успокаивается «в высшем смысле», услышав аргументы Васина об «идее-чувстве». То, чего так опасался Аркадий, случается с героем Горенштейна. Гоша, который не допускал к своей идее ни врагов, ни друзей, на вечере у Арского случайно узнает, что его «инкогнито» оказалось явлением распространенным настолько, что даже имело научное определение - солипсизм. Этот «тяжелый нравственный удар» заставляет героя на время оставить свою идею.
Как известно, в финале романа происходит перерождение идеи Аркадия: «<...> эта новая жизнь, этот новый, открывшийся передо мною путь и есть моя же "идея", та самая, что и прежде, но уже совершенно в ином виде, так что ее уже и узнать нельзя» [4, XIII, с. 451]. Одной из главных причин подобной эволюции идеи исследователи считают встречу Подростка с его «законным» отцом Макаром Ивановичем Долгоруким. Благодаря Макару, который открыл Аркадию идеал благообразия» [7, с. 40], «в Подростке меняется онтологическое отношение к миру, по-иному видится ему теперь природа бытия» [5, с. 142], «"ротшильдова" идея Подростка в конце оборачивается "христовой" идеей» [6, с. 202]. Изменение отношения героя к миру передается в разном восприятии им «луча заходящего солнца» до встречи с Макаром и после нее, что было отмечено И. Лунде, Т. Касаткиной и др.
Подобным образом идея Гоши к концу повествования, оставаясь по-прежнему идеей («Да, я по-прежнему не могу жить, не имея руководящей идеи» [2, I, с. 826]), кардинально меняется («идея эта совершенно исключает мою прежнюю мечту о политической карьере» [2, I, с. 832]). Эта идея - «стать долгожителем», как и в «Подростке», сопряжена с иным пониманием смысла существования. Обращение Горенштейна в этой связи к образу солнца свидетельствует о явной ориентации на роман
71
Достоевского. Как и Аркадий, Гоша видит пробивающиеся сквозь окно солнечные лучи и именно в этот момент осознает свою новую идею: «Очнувшись и глянув в солнечное окно (второй раз за короткий сравнительно промежуток я как бы просыпаюсь от смерти и первым делом вижу освещенное солнцем окно), глянув в окно, я вдруг разом понял, что теперь буду держаться за жизнь руками и зубами и в этом, может, и будет состоять отныне моя новая идея, теперь уже окончательная» [2, I, с. 820].
Роль Макара в романе Горенштейна исполняет «религиозный старичок». Встреча с ним Гоши на уровне отдельных деталей повторяет сцену разговора Подростка и Макара Долгорукого. Значимый для Аркадия монолог происходит в момент его «возрождения» после девятидневного беспамятства, Гоша знакомится со старичком в больнице в «первый день новой жизни», чему предшествовало его «исчезновение на несколько месяцев из осмысленной жизни». По словам Аркадия, старец смотрел на него «минутами с какою-то необыкновенною даже любовью», «ласкательно» клал ладонь на его руку, гладил его по плечу. Гоша делает вывод, что он расположил к себе старичка, поскольку тот, слушая рассказы о гошиной жизни, плакал и «пытался ласково прикоснуться» к его лицу. Однако проникновенным словам Макара о тайне бытия, о бессмертии христовой любви у Горенштейна соответствуют «безграмотные религиозные вирши» о втором пришествии Христа. Содержащиеся в этих «графоманских» стихах воззвания к грешникам облечены в форму лозунгов, прямых призывов («Грешники, к Богу скорей поспешите», «Милость и славу его вы примите», «Божие дети, главы вы склоните», «Дело Господне окончить спешите» [2, I, с. 279]), что работает на создание пародийного образа. Отмеченное травестирование, как кажется, вызвано тем, что Горенштейн не придавал вере того значения, которое она имела в художественном мире Достоевского, иначе оценивал «благообразного» героя, отказывал ему в способности повлиять на окружающих.
Новая идея и Аркадия, и Гоши - это идея «живой жизни». В обоих романах она характеризуется как предельно простая, но при этом достигается только в итоге исканий героев. Версилов говорит Аркадию, что «живая жизнь» - это «нечто ужасно простое, самое обыденное и в глаза бросающееся, ежедневное и ежеминутное, и до того простое, что мы никак не можем поверить, чтоб оно было так просто, и, естественно, проходим мимо вот уже многие тысячи лет, не замечая и не узнавая» [4, XIII, с. 178]. По словам Гоши, его новая идея «простая до того», что он удивляется, «как это она обычно приходит в голову последней, а не первой, едва является сознание и желание выделиться из массы» [2, I, с. 826].
Однако, если у Достоевского в «Подростке» «живая жизнь», по справедливому замечанию Т. Касаткиной, является «последней тайной на пути к незримому Богу», то у Горенштейна такая категория, как вера, из понятия «живой жизни» принципиально исключается, о чем свидетельствует отмеченное выше пародийное переосмысление образа Макара, его религиозных убеждений.
По Горенштейну, «живая жизнь» - это «тихая, здоровая и прочная» семейная жизнь. Показателен в этом отношении эпизод на даче Журналиста. Гоша, ощутив «прочность» и «богатство» жизни в семье Журналиста (признаками благополучия для героя являются собственная машина, специально оплачиваемый шофер, ореховый торт), после сытного обеда (ранее герой признавался, что когда его угощают «вкусным обедом, особенно на голодный желудок», то в его душе «появляется чувство глубокого умиления и жгучего желания сделать для этих людей что-либо по-настоящему хорошее, желание благодарности, которое превзошло бы все ожидания» [2, I, с. 92]), он размышляет о своей идее: «Была ли в тот момент со мной моя идея возглавить Россию? Безусловно, но не в виде болезненно страстного напора, постоянно и ясно передо мной возникавшего, особенно в трудные минуты, а в виде этакого приятного обещания, приятного "завтра", в котором я сейчас не нуждаюсь, но о котором помню и оставляю на закуску. Сейчас, за этим дачным столиком, уставленным вкусной едой, мне, как никогда, очень хотелось хорошо жить» [2, I, с. 589]. Идея отступает на второй план, когда появляется возможность «хорошо жить», ее повторное возникновение вызвано жизненными (в первую очередь, материальными) трудностями, вновь обрушившимися на героя.
Гоша изначально воспринимает благополучную спокойную жизнь как альтернативу жизни, подчиненной «глупой, съедавшей душевные силы идее-фантазии». Герой считает, что, «потеряв свою тайную мечту, веру в свое "инкогнито", веру в идею, пережив и перестрадав, приобрел право на тихое благополучие» [2, I, с. 115]. Именно после «утраты "великой идеи"» он начинает мечтать о «женитьбе» и «сытой устойчивой жизни», о «тихой, здоровой и прочной жизни» он продолжает думать, работая в КГБ. Койко-место в общежитии становится для Гоши символом самой жизни: «А койко-место - это постоянно и логично, как сама жизнь... Это и есть сама жизнь, и без койко-места человек утрачивает свое человеческое начало.» [2, I, с. 115]. Именно с койко-местом связана для Гоши мысль о возрождении: он испытывает «приятную рыхлость и мертвость лежащего тела, ощущение, наступающее обычно в преддверии крепкого мертвого сна, после которого не просыпаешься, а возрождаешься» [2, I, с. 133]. Такова «живая жизнь» по Горенштейну, которая, согласно авторской логике, способна обесценить идею, смирить горды-
ню и тщеславие, заставить забыть обиды, отказаться от мщения, и, говоря словами писателя, «воскресить человека».
Создавая образ Гоши, Горенштейн намеренно ориентируется на героя Достоевского, заостряет его узнаваемые черты, воспроизводит известные сюжетные ситуации, но при этом подвергает их заметной трансформации, акцентируя принципиальные отличия, чтобы предложить свое понимание ключевой для классика категории «живой жизни».
Список литературы
1. Аннинский Л. Фридрих Горенштейн: миры, кумиры, химеры: заметки о творчестве писателя // Вопросы литературы. - 1993. - № 1. - С. 79.
2. Горенштейн Ф. Н. Избранное: в 3 т. - М.: Слово, 1991-1993.
3. Горенштейн Ф. Н. Товарищу Маца - литературоведу и человеку, а также его потомкам // Литературное приложение к журналу «Зеркало загадок». - 1997. - № 5.
4. Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: в 30 т. - Л.: Наука, 1972-1985.
5. Достоевский: Сочинения, письма, документы: Словарь-справочник. - СПб.: Пушкинский дом, 2008.
6. Касаткина Т. А. Роман Ф. М. Достоевского «Подросток»: «идея» героя и идея автора // Вопросы литературы. - 2004. - № 1. - С. 181-212.
7. Криницын А. Б. Исповедь подпольного человека. К антропологии Ф. М. Достоевского. - М.: МАКС Пресс, 2001.
8. Сыроватко Л. В. «Подросток»: роман об идее // Роман Ф. М. Достоевского «Подросток»: возможности прочтения. - Коломна: КГПИ, 2003. - С. 63-81.
