CC BY
0
DOI: 10.25693/SVGV.2024.47.2.012 УДК 821.161.1-97
Архитектоника текстового единства произведений русских религиозных символистов
Л.М. Борисова [>7], С.О. Курьянов
ФГАОУ ВО «Крымский федеральный университет имени В. И. Вернадского», г. Симферополь, Российская Федерация, borlm-sf@mail.ru, so_k@inbox.ru
Аннотация. Наследие русских религиозных символистов А. Блока, А. Белого, В. Иванова рассматривается в статье с точки зрения современной теории сверхтекста. Символистское текстовое единство объединяет в себе признаки как ассоциативно-смыслового (наличие концептуального ядра, мифопоэтических констант), так и циклического (цикл как жанр и композиционный принцип) типов сверхтекста. Ядром у теургов является программа, возлагающая на искусство религиозные функции. В художественном творчестве она реализуется системой устойчивых символов (солнце, заря, музыка, роза, крест, Дионис, золото, лазурь и др.) Показаны своеобразие каждого из авторских сверхтекстов и их взаимодействие между собой. После кризиса символизма в 1910-е годы в коллективно-авторской форме символистский сверхтекст перестает существовать, но в авторских сохраняются все его изначальные черты. Впоследствии художественное творчество В. Иванова и А. Белого определяется новыми программами: единения церквей у первого, антропософской у второго. Осознанность и системность творческих установок символистов позволяет определять их сверхтекст как направленческий или программный.
Ключевые слова: сверхтекст; текстовое единство; цикл; русский религиозный символизм; жизнетворчество; программность; А. Блок; А. Белый; Вяч. Иванов
Для цитирования: Борисова Л.М., Курьянов С.О. Архитектоника текстового единства произведений русских религиозных символистов // Северо-Восточный гуманитарный вестник. 2024. № 2 (47). С. 142-154. DOI: 10.25693/SVGV.2024.47.2.012
Architectonics of Textual Unity of the Russian Religious Symbolists Works
L.M. Borisova , SO. Kuryanov [>7]
Federal State Autonomous Educational Institution of Higher Education "Crimean Federal University named after V.I. Vernadsky", Simferopol, Russian Federation, _________________borlm-sf@mail.ru, jo__k@inbox.ru________________
Abstract. The relevance of the article is due to modern interest in the essence and varieties of supertexts and constant attention to the work of Russian religious symbolists. The purpose of the study is to outline the range of artistic techniques and extra-artistic tasks of representatives of Russian religious symbolism, which contribute to the perception of their heritage as a super-textual formation. The tendency towards cyclization is due to the programmatic nature of the work of Russian symbolists and forms the core of textual unity. The symbolist text is connected by cross-cutting motifs, symbols, lyrical plots, and the compositional core of the super-text in many cases becomes individual cycles (lyrical and dramatic cycles of A. Blok and Vyach. Ivanov, lyrical and novel cycles of A. Blok and Vyach. Ivanov, A. Bely). Symbolist supertext is a complex formation that contains signs of both an associative-semantic supertext (conceptual core, a system of mythopoetic constants) and cyclical (at the genre and compositional, intra- and inter© Борисова Л.М., Курьянов С.О., 2024
Северо-Восточный гуманитарный вестник /North-Eastern Journal of Humanities ( 2024; 2(47): 142-154
genre levels) textual unity. This synthetic type determines the specificity of the supertext of each of the theurgists even after the collapse of the symbolism school, subsequently being transformed by Ivanov and Bely under the influence of their new religious and philosophical programs. Actually, the entire complex of texts connected by the idea of transformation of the world can be considered a symbolist supertext. Artistic textual unity is mediated in Russian religious symbolism by its life-creative model. The awareness and systematic nature of the theurgists' creative attitudes makes it possible to define their supertext as directional or programmatic.
Keywords: supertext; textual unity; cycle; Russian religious symbolism; life creation; programme; A. Blok; A. Bely; Vyach. Ivanov
For citation: Borisova L.M., Kuryanov S.O. Architectonics of textual unity of the Russian religious symbolists works. In: North-Eastern Journal of Humanities. 2024. № 2 (47). Pp. 142-154. DOI: 10.25693/SVGV.2024.47.2.012 (In Russian)
Введение
Современное литературоведение различает разные типы больших текстовых структур. Дифференцируются,вчастности,ассоциативно-смысловой сверхтекст (пространственный, именной, событийный) и текстовое единство циклического типа (поэтический или прозаический циклы, в том числе несобранные; авторский сборник; сборник, составленный редактором; альманах; журнал и т.п.) [Сверхтекст..., 2023: 6-34]. Указывая на различия между видами сверхтекста последнего типа, А.Г. Лошаков выделяет авторские и коллективно-авторские, а также анонимно-авторские и квазиавторские сверхтексты [2008]. Две последних разновидности, на наш взгляд, являются частными случаями коллективно-авторских сверхтекстов [Сверхтекст., 2023: 19-20].
Важное отличие сверхтекстуальных от всех иных межтекстовых связей заключается в том, что они строятся вокруг смыслового ядра (этого нет, например, в интертексте). Такая структура, характеризующаяся центростремительными тенденциями, отмечается всеми исследователями. Для топологических (пространственных) сверхтекстов, считала Н.Е. Меднис, центром является «конкретный локус, взятый в единстве его историко-культурно-географических характеристик; для именных текстов определяющими оказываются характеристики культурно-биографические». Очевидно, что в данном случае Н.Е. Меднис говорила только об ассоциативно-смысловых сверхтекстах и утверждала далее: «централизующий внетекстовый фундамент <...> выступает как данность, <...> не
подлежащая или слабо поддающаяся изменениям: Данте, Пушкин, Толстой, Венеция. Степень устойчивости этого фундамента [т.е. центра, ядра. - Авторы] во многом определяет возможность или невозможность возникновения восходящего к нему сверхтекста, разумеется, при его (фундамента) общекультурной значимости» [2003]. Заметим, что речь идет об ассоциативно-смысловых сверхтекстах, реализующихся через систему мифологем (константных мифологизированных представлений) и мифем (мифоконцептов) [Сверхтекст., 2023: 9-12]. Менее очевидно наличие организующего ядра в текстовом единстве, где велика роль авторской или редакторской воли, не связанной строго определенными компонентами [Там же: 23-25].
Однако существующие классификации сверхтекста не охватывают всех его возможных вариантов. В наследии русских символистов, например, обращают на себя внимание признаки обоих видов текста. Как они взаимодействуют между собой, какое текстовое единство образуют в итоге? Ответ на эти вопросы позволит внести некоторые уточнения в классификацию сверхтекста, чем и обусловлена актуальность данного исследования.
Новизна работы объясняется тем, что циклизация литературно-художественного, критического и философско-публицистического наследия младосимволистов всегда ощущалась воспринимающим сознанием, но полностью не осознавалась и не описывалась.
Цель исследования - определить круг художественных приемов и внехудожественных задач, характерных для представителей русского религиозного символизма, способствующих в
силу специфики их творческой и общественной позиции восприятию их наследия в качестве сверхтекстового образования.
Материалы и методы
Материалом для исследования послужили поэзия, художественная и литературно-критическая проза, драматургические опыты, трактаты религиозных символистов (они же -младосимволисты, теурги, соловьевцы), как, в отличие от «декадентов», эстетических или старших символистов К. Бальмонта, В. Брюсова, Д. Мережковского, З. Гиппиус, называли
A. Блока, А. Белого, В. Иванова. Уже сами теурги сознавали свое отличие от предшественников. В. Иванов в статье «Две стихии в современном символизме» (1908) провел границу между двумя течениями по их отношению к символу (в одном случае это только изобразительное средство, в другом -форма иномирной связи) и шире - к религии. «.Истинно символическое искусство прикасается к области религии, поскольку религия есть прежде всего чувствование связи всего сущего и смысла всяческой жизни», -писал Иванов [1974: 538]. Художникам прошлого, которыми владела религиозная идея, он вслед за В. Соловьевым противопоставлял художников будущего, которые сами будут владеть религиозной идеей и «способствовать своим творчеством вселенскому преображению» [Блок, 1962а: 538]. Первое течение Иванов называл идеалистическим («Этот метод есть импрессионизм» [Там же: 552]), второе -реалистическим символизмом. При этом, как и Достоевский, он имел в виду реализм в «высшем смысле» [Достоевский, 1984: 65]. Биограф
B. Иванова О. Дешарт пишет, определяя его место в истории литературы: «.Вячеслав Иванов известен как основатель и вождь русского "религиозного символизма". Вместе с Александром Блоком и Андреем Белым В. И. (так в тексте. - Авторы) образовал триумвират, противополагавший свой новый "реалистический" символизм "декоративному" символизму, возглавляемому Брюсовым и Бальмонтом» [Иванов, 1971: 111].
Впоследствии на отмеченный водораздел указывали практически все исследователи
русского символизма, даже в тех случаях, когда их предметом была его собственно поэтологическая специфика. Так, А. Ханзен-Лёве в обширных сводах поэтических мотивов русских символистов, где эта граница неизбежно размывается, констатирует разлом между «религиозно-мифопоэтическим»» («религиозно-мифологическим») символизмом теургов и эстетизмом (панэстетизмом) старших символистов [1999: 38-39, 368-369; 2003, 10-12]. В нашем случае религиозно-философская программа младосимволистов имеет принципиальное значение, поскольку является ядром их сверхтекста.
В ходе анализа использовались культурно-исторический, биографический, историко-типологический методы с элементами интеллектуальной истории при общем системном подходе к материалу.
Результаты и обсуждение
Литературный цикл является одним из разновидностей отдельного типа сверхтекста -текстового единства. Ярко выраженная тенденция к циклизации в наследии русских религиозных символистов (они же -младосимволисты, теурги, соловьевцы - Блок и Белый) обусловлена программностью их творчества, которая и формирует ядро данного сверхтекста. Независимо от того, что они писали - письма, стихи, художественную или литературно-критическую прозу, трактаты (в случае Иванова и Белого), в которых вначале формулировали, а в период кризиса символизма уточняли свои программные установки - они писали один текст.
Символистский текст скрепляется сквозными мотивами, символами, лирическими сюжетами - тем, что Д.Е. Максимов называет «поэтическими интеграторами»: «Творчество Блока организуется темами, соотношением символов-мифов, лирическими сюжетами, даже лирическими зонами, - тем, что можно назвать по их объединяющему значению - поэтическими интеграторами» [1981: 343]. У Блока и Белого к таким относятся «заря», «звезда», «метель», «снег», «крест», «Дионис», «Аполлон», «музыка», которую оба понимали как сущность мира. К этим универсальным символам у
каждого из них добавляются свои, индивидуальные: «море», «корабли» у Блока, «золото», «лазурь» у Белого, «роза», «змея», «хаос» у Блока и Иванова. Для Блока и Белого источником «интеграторов» была прежде всего поэзия Владимира Соловьева, позже к соловьевским лейтмотивным образам добавились связанные с ивановской концепцией современного «Дионисова действа» «Дионис», «Аполлон», «свирель», «хоровод», «хор» (как на словесном, так и в драматургии и на действенном уровне), а также связанные с идеей мистического посвящения мотивы восхождения и нисхождения. Адаптированные Ивановым к художественному творчеству, они представлены им в статьях «Символика эстетических начал» (1905) и «О границах искусства» (1913). У Блока в «сонной мистерии» «Дионис Гиперборейский» восходят и нисходят избранные, у Белого в «отрывке из ненаписанной мистерии» «Пришедший» восходят ученики, ищущие духовного знания, нисходят -обладающие им наставники храма Славы.
В «поэтических интеграторах» раскрывается мифология символизма - своеобразный синтез соловьевской, наследованной у гностиков идеи Софии, античных мифов, включая их провинциальные варианты (к примеру, в «Тантале» Иванова [Топоров, 1989: 27]), фрагментов канонических христианских текстов. В каждом конкретном случае у каждого конкретного автора на первый план выходят разные его стороны.
Мифопоэтические константы, как уже сказано, определяющий признак ассоциативно-смыслового сверхтекста. У символистов они налицо, но наряду с этим их тексты отличает и ярко выраженная тенденция к циклизации. Блок входит в литературу с лирическими циклами («Ante Lucem», «Стихи о Прекрасной Даме», «Распутья», «Город», «Пузыри земли»), создает их на протяжении всей творческой жизни («Снежная маска», «Вольные мысли», «На поле Куликовом», «Итальянские стихи», «Пляски смерти», «Кармен»), а на свою лирику в целом смотрит как на трилогию. Трилогию представляют собой лирические драмы «Балаганчик», «Король на площади», «Незнакомка». Последняя в свою очередь связана глубокой образно-тематической связью
с двумя другими драмами Блока «Песня Судьбы» и «Роза и Крест», так что вместе они фактически образуют трилогию [Борисова, 2000: 82-94].
«Балаганчик» и «Незнакомка» персонажами, темой, общим настроением связаны с одноименными стихотворениями. Стихотворение «Балаганчик» - своего рода мини-драма, диалог Мальчика и Девочки в обрамлении двух обстановочно-мизансценовых ремарок («Вот открыт балаганчик», «звучит эта адская музыка, / Завывает унылый смычок»; «Страшный черт (определения, подчеркивающие инфернальность проис-ходящего, выделены нами. - Авторы) ухватил карапузика, / И стекает клюквенный сок»), с включенной последней репликой паяца «Помогите! / Истекаю я клюквенным соком!» [Блок, 1960б: 67]. Кроме реплики паяца из стихотворения в драму переходит и такой элемент действия, как факельное шествие, а самое главное - в обоих случаях неизменным остается апокалиптическое настроение героев, ожидание одновременно гибели и спасения.
В стихотворении:
«Мальчик
Он спасется от черного гнева
Мановением белой руки»;
«Девочка
Ах нет, зачем ты дразнишь меня?
Это адская свита...» [Блок, 1960а: 67].
В драме:
«Председатель
... Она пришла к нам - тихая избавительница. Нас посетила смерть»;
«Пьеро
О, вечный ужас! Вечный мрак!» [Блок, 1961: 13].
В пьесе «Балаганчик» появляется такой образ-интегратор, как звезда. Звезда взошла в тот момент, когда Коломбина-девушка «умерла», превратилась в Коломбину-куклу: «А вверху - над подругой картонной - / Высоко зеленела звезда» [Там же: 18]. Вместе с тем образ звезды несет в себе и другой смысл: появившаяся было в проеме окна Смерть с лучами утренней зари превращается в девушку. «На фоне зари, в нише окна, стоит с тихой улыбкой на спокойном лице красивая девушка - Коломбина» [Там же: 20]. В «Балаганчике», таким об-
разом, заключается зерно пьесы «Незнакомка», где связанные воедино символом звезды мотивы падения, смерти и воскрешения, преображения становятся сюжетообразующим началом. Узнаваемы и обстановочные детали мистического действа, они те же, что в пьесе «Балаганчик»:
«Незнакомка медлит в глубине у темной полуоткрытой занавеси окна» (кроме специально оговоренных случаев курсив в цитатах везде наш. - Авторы) [Там же: 101];
«У темной занавеси уже нет никого. За окном горит яркая звезда» [Там же: 102].
Мы сознательно опускаем очевидные соответствия в драме «Незнакомка» с одноименным стихотворением, связанные с фигурами пошляков в котелках и грезой поэта о «прекрасной женщине в черном» в дешевом кабачке - такой появится Незнакомка и в пьесе. Куда знаменательнее соответствия неочевидные. К примеру, в статье «О современном состоянии русского символизма» (1910), характеризуя кризисное состояние символизма, Блок пишет об искусстве, не способном стать религией: «Незнакомка», «красавица кукла» [Блок, 1962а: 430]. Далее в статье появляется еще менее очевидная перекличка с «Незнакомкой», также связанная с критикой религиозной несостоятельности символизма: «Пустая, далекая равнина, а над нею - последнее предостережение - хвостатая звезда <...> (несколько иначе об этом - см. моя пьеса "Песня Судьбы")» [Там же: 432]. Наконец, вариация на тему «Незнакомки» прослеживается в цикле «Кармен», где земно-небесная сущность героини раскрывается в противопоставлении «здесь - там»: «Здесь - страшная печать отверженности женской.»; «Там - дикий сплав миров.». Заключительное стихотворение цикла - своеобразный эпилог к драме «Незнакомка», действие, происходящее уже за окном, в небесной синеве: «Сама себе закон -летишь, летишь ты мимо, / К созвездиям иным, не ведая орбит.» [Блок, 1960б: 239].
Примеры можно множить, но и приведенных достаточно, чтобы убедиться: системой «интеграторов» лирика «прорастает» у Блока в драму, в критическую прозу. С каким видом текстового единства имеем мы дело в этом случае? Блоковский сверхтекст - конгломерат текстов, в которых налицо признаки как
ассоциативно-смыслового (ясно выраженное ядро, система мифопоэтических констант - те же «интеграторы»), так и циклического сверхтекста. Цикл является здесь композиционным стержнем текстового единства, не говоря уже о том, что и каждый отдельный текст представляет собой цикл (лирические драмы, «Кармен»).
Принципом циклизации сознательно руководствовался и А. Белый при составлении сборников своих стихов. На основании отдельных разрозненных стихотворений, считал он, «можно составить лишь известное предварительное суждение, не проникающее «ядра» (курсив Белого. - Авторы)», по-настоящему же личность автора и авторский замысел раскрывается в цикле. «Внутренне зная, что все, мной написанное, вырастало во мне из внутреннего ядра, прораставшего немногими ветвями и лишь на периферии разветвившегося на множество отдельных листков (стихов), - зная это, я постарался объединить стихи в циклы и расположить эти циклы в их взаимной последовательности. <.> Все, мной написанное, - роман в стихах.» -писал он в предисловии к сборнику «Стихотворения», изданному в Берлине в 1923 году [Белый, 1994: 481-482]. Переиздавая свои книги, Белый, как отмечает А.В. Лавров, радикально перекомпоновывал циклы в соответствии с изменяющимися творческими установками, при этом подвергались правке и входящие в них стихотворения [2007: 57-58].
Уникальный жанровый цикл образуют четыре симфонии Белого, представляющие собой лирические отрывки, стихотворения в прозе, объединенные принципом контрапункта и особым ритмом лирического нарратива. Отдельные такты, независимые в смысловом отношении, в беловских симфониях объединены мелодией-лейтмотивом:
«4. На тротуарах бежали истощенные жаром разночинцы и подозрительные мещане.
5. Все были бледны, и надо всеми нависал свод голубой, серо-синий, то серый, то черный, полный музыкальной скуки, вечной скуки, солнцем-глазом посреди»;
«1. Поэт писал стихотворение о любви, но затруднялся в выборе рифм, но посадил чернильную кляксу, но, обратив очи к окну, испугался небесной скуки.
2. Ему улыбался свод серо-синий с солнцем-глазом посреди»;
«1. Двое спорили за чашкой чая о людях больших и малых. Их надтреснутые голоса охрипли от спора.
2. Один сидел, облокотившись на стол. Он поднял глаза к окну. Увидел (курсив Белого. -Авторы). Оборвал все нити разговора.»;
«3. В те дни и часы в присутственных местах составлялись бумаги и отношения, а петух водил кур по мощеному дворику.
4. Были на дворике и две серые цесарки.
5. Талантливый художник на большом полотне изобразил "чудо", а в мясной лавке висело двадцать ободранных туш. <.. >
9. Хотя смеялся всем в глаза свод голубой, свод серо-синий, свод небесный и страшный с солнцем-глазом посреди» [Белый, 1991: 90-91].
Беловский «абсурд» той же природы, что и иномирно-космическая оптика Блока в драме «Незнакомка», в цикле «Кармен». И так же, как у Блока, в качестве текстопроникающих «интеграторов» у Белого выступают астральные символы. «Голубой небесный свод с солнцем-глазом посредине», несущий столь важную смысловую нагрузку в «Симфонии (2-й, драматической)» (1901), определил название первого поэтического сборника Белого: «Золото в лазури» (1904), сохранив и здесь свое значение: «Глаза к небесам подними: / с тобой бирюзовая Вечность»; «Солнцем сердце зажжено. / Солнце - к вечному стремительность. / Солнце - вечное окно / в золотую ослепительность»; «Все тот же раскинулся свод / над нами лазурно-безмирный»; «Опять золотое вино / на склоне небес потухает» [Там же: 23, 25, 30].
«Золото в лазури» для Белого не просто художественный символ, но точная характеристика целого периода его мистических переживаний - «эпохи зорь». Другой свой поэтический цикл, написанный под впечатлением событий 1914-1918 гг, когда апокалиптические предчувствия соловьевцев, казалось, начинали сбываться, он назвал «Звезда», и в нем варьируются все те же значимые для теургов знаки бытия: «Упал на землю солнца красный круг»; «Стеклянно зеленеет бирюза, / И яркая заяснилась слеза - / Алмазная, алмазная Венера»; «Старинная бездна лазури; / И - огненный, солнечный / Круг» [Там же: 290, 291].
В случае Белого, как можно было заметить, наблюдается та же закономерность, что и у Блока: программа реализуется одновременно за счет смысловых ассоциаций, мифопоэтических констант и циклического нанизывания текстов.
Изобилует циклами творчество Иванова: «Солнце-сердце», «Эрос», «Година гнева», «Песни смутного времени», «Итальянские сонеты», «Зимние сонеты», «Римский дневник» и др. Цикл нередко предстает у него в разных вариантах в пределах одной поэтической формы: кроме традиционного венка («Мы - два грозой зажженные ствола.») или цикла сонетов («Голубой покров»), возможна и поэма в сонетах («Спор»). Трагедии «Тантал», «Прометей» («Сыны Прометея») и незаконченная «Ниобея» задумывались как трилогия. Исследователи находят признаки цикла в публицистических статьях Иванова [Тернова, 2017]. Его сборники стихов, составленные большей частью из циклов, по своей композиционной законченности приближаются к некоему сверхциклу. Взять для примера хотя бы четвертую книгу сборника «Cor ardens» «Любовь и Смерть»: канцона I, «Спор» (поэма в сонетах), секстина, венок сонетов («Мы - два грозой зажженные ствола.»), канцона II, «Голубой покров» (цикл сонетов), канцона III, триптихи, эпилог. М. Кузмин, отмечавший как явление «специально наших дней (статья написана в 1912 году. - Авторы) стремление объединять лирические стихотворения в циклы, а эти последние в книги (здесь и далее в цитате курсив Кузмина. - Авторы)», подошел с этой точки зрения к сборнику Иванова с исключительной требовательностью. «Цельность может сохранить лишь цикл, написанный залпом (например, отдел "Эрос" в "Cor ardens"), или поддерживается она внешним намеком на фабулу, единством формы ("Золотые завесы") и приемов. Во всех же других случаях цельность будет лишь более или менее достигнута». По этой причине «Cor ardens» оставался для него «скорее прекрасным сборником стихов, чем планомерно сначала задуманной книгой» [Кузмин, 2016: 281-282].
Но эта относительная, «более или менее» цельность объясняется тем, что никаким циклом или сверхциклом, вообще художественным творчеством сверхтекст у теургов не
исчерпывается. «Неправда в словах, не претворенных в делах. <...> Все пути ведут к жизни или пролегают в ней», - писал Иванов (запись приводится в комментариях О. Дешарт к сборнику «Cor ardens») [1974: 696]. И хотя как жизнетворцы теурги продолжали традиции немецкого романтизма, Иванов представлял стремление сделать искусство религией, а жизнь искусством - едва ли не национальной особенностью русской культуры. В стихотворении «Русский ум», вошедшем в сборник 1903 года «Кормчие звезды» он так охарактеризовал этот феномен: «Он в жизнь от грезы отвлеченной / Пугливой воле кажет путь» [Иванов, 1971: 556].
Общие, системные закономерности просматриваются, таким образом, в организации текстового единства у всех троих авторов. Но эти же единства в определенных случаях переплетаются между собой, вступают в диалог, иногда полемический.
Приведем лишь один пример, связанный с мотивом «восхождения - нисхождения», символизирующим разные этапы мистического посвящения. Мистические настроения характерны не только для символизма, но вообще для культуры и искусства Серебряного века. Опыты в мистерии Блока, Иванова, Белого отражают соответствующие переживания современников.
Искушаемы сомнениями восходящие ученики Храма Славы и нисходящие к ним наставники в «отрывке из ненаписанной мистерии» Белого «Пришедший» (1903). В трагедии Иванова «Тантал» (1905) допущенный на пир богов и похитивший у них чашу с амброзией герой спускается к людям в намерении сделать их бессмертными, но обитателям долины не нужен его дар.
В записных книжках Блока 26 декабря 1906 года датирован набросок к задуманной им пьесе «Дионис Гиперборейский». «.По крутому извилистому пути среди утесов поднимаются в дальние горы люди в поисках за Дионисом Гиперборейским», - таков сюжет этой «сонной мистерии». Подъем труден, усталые путники начинают роптать, кто-то из них затосковал о покинутой родине, кто-то готов остаться в долине, понимая, что дальше на их пути будут только скалы и пропасти. Вождю, однако,
удается увлечь за собой всех, кроме одного юноши. Он остался в долине, потому что изведал «МЕРУ ПУТИ» («та мера, которую исполняется человек в присутствии божества», - поясняет Блок). Восходившие возвращаются назад: «Они БЕЗМЕРНО (выделено Блоком. -Авторы) чем-то гордятся, хвастливы, стали упитанными» [Блок, 1965: 87, 89-90].
Эти переклички, безусловно, свидетельствуют о единомыслии триумвирата, но позволяют заметить и начало некоторых расхождений между ними. В статье «Символика эстетических начал» (1905) Иванов писал: «В нисхождении, этом принципе красоты и добра вместе, нет гордости. Напротив, восхождение, взятое как отвлеченное начало, имеет в себе что-то горделивое и жестокое» [Андрей Белый ..., 1998: 827]. (Заметим, у Блока все наоборот: искатели Истины нисходят с вершин сытые и довольные.) Примечательно, что в статье «О границах искусства» (1913) Иванов уже иначе характеризует эти процессы: «Восхождение нормально; оно человечно. <.> Нисхождение, напротив, не следует духовной норме, оно может быть звериным или божественным <.> Опасность и дерзновение присущи тому и другому движению; но большая опасность и большее дерзновение в нисхождении, а не в восхождении» [Там же: 827].
И в «Балаганчике», и в отрывке о Дионисе Гиперборейском Блок отмечает тенденцию к профанации символистского учения при попытках осуществить его в жизни. Это тем более важно, что художественное творчество для младосимволистов не цель, а средство, инструмент жизнетворчества.
Категория «жизнетворчество» не тождественна понятию «литературный быт», лишь отчасти совпадает с ним. Как и литературный быт, жизнетворчество предполагает взаимообусловленность поведения писателя и текстов, которые он создает, среди которых живет, но литературный быт не обязывает его держать свою жизнь под религиозно-философским и эстетическим контролем, тогда как в жизнетворчестве это условие непреложно. Поэтому так много значила у символистов игра. Отчасти сакральная, отчасти самоцельная, на грани евреиновского «театра для себя», игра
пронизывает и культ Л.Д. Блок как земного воплощения Софии, Мировой Души у Блока, Сергея Соловьева, Белого, и ивановское общество «друзей Гафиза», на собраниях которого прошедшие строгий отбор поэты, художники, композиторы, перевоплощаясь в героев и творцов мировой культуры, готовили себя к полноценному мистериальному действу [Богомолов, 1993].
Жизнетворчество - главный, определяющий сверхтекст в теургической системе ценностей, и завершиться он может только с реализацией соответствующей программы, то есть с наступлением Апокалипсиса. Апокалипсис же, по представлениям теургов, в видимом, земном выражении ознаменуется социальной революцией, чтобы затем охватить все сферы бытия и завершиться полным преображением мира. Надеждой на преображение было продиктовано отношение Блока и Белого к социальным катаклизмам 1917 года. Для обоих это было кульминацией и одновременно завершением теургического периода творчества / жизнетворчества.
Исследователи не раз обращали внимание на то, что в «Двенадцати» отчетливо просматривается контур «Балаганчика» и в судьбах Катьки, Петрухи, Ваньки повторяется драма Коломбины, Пьеро, Арлекина. Отмечалась и неканоническая деталь в иконографии блоковского Христа - венок из роз вместо тернового венца. Эта несообразность приводит к тому, что образ начинает двоиться: из-за Христа у Блока выглядывает античный бог, главу которого мог венчать венок не только из плюща, но также из роз, становится очевидной подмена. Впереди двенадцати у Блока идет не кто иной, как Дионис, возможно, Дионис-Загрей, властелин царства мертвых, если учесть «смертоубийственные» обстоятельства революционного действа, а также то, что среди многих других значений символ розы включает в себя и быстротечность жизни. Не без влияния Иванова роза стала атрибутом блоковского Христа еще в стихотворении 1905 года: «Вот он - Христос - в цепях и розах» [Блок, 1960а: 84].
В рамках данной статьи не представляется возможным сколько-нибудь подробный анализ этой темы, она требует большого специального исследования, заметим только, что дуальная
связь между Дионисом и Спасителем с самого начала присутствовала в символистской теории. Белый еще в 1908 году, отмечая «движение в сторону мистерии» в драме, писал: «.строить мистерию на неопределенной художественной мистике нельзя: мистерия - богослужение; какому же богу будут служить в театре: Аполлону, Дионису? <...> Аполлон, Дионис -художественные символы и только, а если это символы религиозные, дайте нам открытое имя символирующего (так у Белого. - Авторы) Бога. Кто «Дионис» - Христос, Магомет, Будда? Или сам Сатана?» [Белый, 2012: 397]. Тогда же, когда и Блок в «Двенадцати», Белый прославил революцию в поэме «Христос воскрес» как «мировую мистерию», но без налета дионисийства: «Исходит огромными розами / Прорастающий Крест!» [Белый, 2006: 18]. Образ расцветающего розами распятия связан одновременно и с древним христианским символом процветшего креста (молодые побеги или цветы, виноградные гроздья, вырастающие на этом орудии смерти, означают возрождающуюся жизнь), и с розенкрейцерской символикой. Ко времени создания поэмы Белый уже нашел себя в антропософии.
В отличие от Белого, Иванова не смущало единство Бога-Сына христианской Троицы и Диониса в «современной мистерии», он считал закономерным религиозное восхождение человечества от Диониса к Христу. А по поводу блоковского Христа впереди красноармейцев заметил только: «Как?! Впереди такой мерзости!» [Иванов, 1971: 163].
Так или иначе в пореволюционных текстах Блока и Белого налицо все признаки религиозно-философской символистской программы. В «Двенадцати» и публицистике Блока тех лет в сравнительно небольшом по объему текстовом единстве сошлись темы, идеи, мотивы, сюжетоположения всего им прежде написанного. При этом из всех «интеграторов» доминирующими выступают «музыка», «мировой оркестр». В статье «О современном состоянии русского символизма», осмысливая метафизику революции 1905 года, Блок писал: «Как сорвалось что-то в нас, так сорвалось оно и в России». И о мировом оркестре: скрипки «умеют разве громко рыдать», «громкий, торжественный визг их, превращаясь сначала в
рыдание <.>, почти вовсе стихает» [Блок, 1962б: 431, 432]. В 1917 году не сорвалось: поток, ушедший в землю между двух революций «опять шумит, и в шуме его - новая музыка». В статье «Интеллигенция и революция» Блок обнаруживает своеобразный символистский морализм, обращаясь к собратьям-теургам с напоминанием: «Мы любили эти диссонансы, эти ревы, эти звоны, эти неожиданные переходы. в оркестре. Но, если мы их действительно любили, а не только щекотали свои нервы в модном театральном зале <.>, -мы должны слушать и любить эти звуки теперь, когда они вылетают из мирового оркестра.». Дело, обязанность художника, по Блоку, «слушать музыку». «До человека без музыки сейчас достучаться нельзя», «дух есть музыка оркестра.» [Блок, 1962а: 10, 11, 12, 16, 20]. О работе интеллигенции с большевиками поэт пишет: «.это будет соглашение музыкальное» [Блок, 1962б: 8].
С революцией для соловьевцев было связано завершение первого, обозримого этапа символистской жизнетворческой программы, а вместе с ним и соответствующего сверхтекста. Блок пережил «Апокалипсис» как крушение мира и только далеко на горизонте замечал некий силуэт, который, ему хотелось верить, будет тем новым, преображенным человеком, которого он назвал человеком-артистом. Но под впечатлением раскола среди символистов, вызванного революционными событиями, писал об этом с некоторым оттенком сослагательности: «Тот, кто поймет (если поймет. - Авторы), что смысл человеческой жизни заключается в беспокойстве и тревоге, уже перестанет быть обывателем. <.> это будет новый человек, новая ступень к артисту» [Там же: 25]. Человек-артист - идеал
жизнетворца.
«...Россия инсценирует мистерию, где Советы - участники священного действа» [Андрей Белый..., 1998: 107] (здесь и далее в цитатах курсив Белого. - Авторы), -утверждал Белый в мае 1917 года. И двумя годами позже не изменил своего мнения: «.жизнь идет к мистерии; жизнь уже наполовину мистерия; но эта мистерия -мистерия Голгофы.» [Там же: 188]. Описания тогдашней жестокой реальности перемежаются у него с эзотерическими понятиями:_
«... сквозь все безобразия я слышу, вижу прорезь веяния "Манаса" - вижу прорезь новой духовной культуры». Эти истины, добавлял Белый, «я давно, всюду стараюсь вдалбливать "великолепнейшим людям"» [Там же: 107], имея в виду вчерашних единомышленников.
Иначе, чем Блок и Белый, воспринял революционные события Иванов. В статье 1906 года «Предчувствия и предвестия» он представлял свое «Дионисово действо» не просто новым видом театра, который придет на смену существующему, но собранием народной общины: «.Только тогда <.> осуществится действительная политическая свобода, когда хоровой голос таких общин будет политическим референдумом истинной воли народной» [Иванов, 1971: 103]. Но не зря Иванов писал про русский ум: «Он здраво мыслит о земле, / В мистической купаясь мгле» [Там же: 556]. В 1917 году он здраво судил о происходящем. О.А. Дешарт вспоминает, как «вскоре после октябрьской победы большевиков, в пору хаоса, нелепых арестов и убийств, ворвался однажды Белый к В.И.: "Вячеслав! Ты узнаешь, узнаешь? Ведь советы - это твои орхестры. Совсем, совсем они!" Тут В.И. распалился: "Твои слова кощунство! Надругательство над эллинской душой и над хоровым началом в душе русской!"» [Там же: 161]. Белый высказался по поводу занятой вчерашним единомышленником позиции в том духе, что автор «Родного и вселенского» взирает на «революционные вспышки истории» с точки зрения «марксовой материалистической схемы». «Революция протекает религиозно. Самоопределение народа в ней целостно. И тот факт, что Иванов, когда-то писавший десятки страниц об органической связи религии, мифа, трагедии с народной соборностью, - в революции русской не увидал осуществления своих чаяний, - показует одно: пламенность чаяний вовсе не пламенна: "веоретична" она. <.> Этим он упраздняет себя как писателя, потому что смысл его утонченнейших построений в "апофеозе народного дела"» [Белый, 2016: 444-446].
Блок, хотя и с меньшей прямотой, но, адресуясь прежде всего к Иванову, писал в «апокалиптические» дни о долге художника: «"Мир и братство народов" - вот знак, под
которым проходит русская революция. <...> Вот музыка, которую имеющий уши должен слышать. / Русские художники имели достаточно "предчувствий и предвестий" для того, чтобы ждать от России именно таких заданий» [Блок, 1962а: 13].
Тогдашняя реальность, даже если не обрывала жизнь, как в случае Блока, мало способствовала продолжению жизнетворчества на игровой основе. Дольше других продержался на этой почве Белый, достаточно вспомнить его экспрессивные фокстроты в берлинских кафе, о которых писали и Ходасевич в «Некрополе», и Цветаева в «Пленном духе». При этом его игровое поведение не осталось без изменений. Во втором томе мемуаров (еще одна символистская трилогия) Белый вспоминает, как теурги в свое время подступались к дионисийскому хороводу и спрашивали Иванова: «"А что будем мы делать?" / И выяснилось: то, что ритм продиктует.» [Белый, 1990: 348]. Антропософская мистерия не провоцировала таких вопросов: эвритмия - это не любая импровизация, а жестовый язык, которому Белый придавал огромное значение как средству, способному наилучшим образом выразить преображение личности. О его понимании этого искусства, работах по эвритмии, отражении эвритмии в его поэзии за последние годы написано немало. Есть основания думать, что и в «Москве под ударом» в эпизодах, связанных с истязанием Коробкина, подобным посвя-тительскому обряду, он прибег к этому языку. Однако этим ключом к беловскому шифру в романе, сколько нам известно, исследователи пока не воспользовались.
С гибелью старого мира для Белого начинался новый этап духовного пути и новый жизнетворческий и художественный сверхтекст, вобравший в себя опыт соловьевского периода, но определенный новой, антропософской программой. Отметим лишь некоторые наиболее важные моменты «связи времен» у Белого. Начать следует с того, что трилогия «Москва» связана с «симфониями» «интонационным жестом», единым узнаваемым ритмом. Ритм этот, однако, получает развитие, дополняется авангардной лексикой, едва ли не превосходящей своей изобретательностью футуристические неологизмы. Кроме того,
«Москва», как показала М. Спивак, является логическим продолжением другого замысла Белого, трилогии «Восток или Запад», не полностью реализованной в «Серебряном голубе» и «Петербурге» [2006: 168-190]. И уже что-то совсемновоесулилуБелогонеосуществившийся замысел производ-ственного романа [Лавров, 2007].
Наиболее радикально изменился в 1920-е и последующие годы символизм Иванова. Иванов не перестал создавать художественные и философские тексты, но его жизнетворчество протекало вне эффектных театральных действ. В 1926 году автор «Римского дневника», следуя примеру Владимира Соловьева, присоединился к католической церкви восточного обряда. Иванов был убежден, что с его стороны это не было изменой православию, что таким образом он восстановил в своем «я» единство вселенской Церкви. Вне этого комплекса идей, по мнению исследователей, нельзя понять «Повесть о Светомире царевиче», которую поэт-философ писал на протяжении последних двадцати лет жизни [Шишкин, 2002].
Заключение
Проделанный анализ позволяет прийти к следующим выводам: символистский сверхтекст представляет собой сложное образование, в котором присутствуют признаки как ассоциативно-смыслового сверхтекста (концептуальное ядро, система мифопоэ-тических констант), так и циклического (на жанровом и на композиционном, внутри- и межжанровом уровне) текстового единства. Этот синтетический тип определяет специфику сверхтекста каждого из теургов и после распада символизма-школы, трансформируясь впоследствии у Иванова и Белого под влиянием их новых религиозно-философских программ. Собственно же символистским сверхтекстом можно считать весь комплекс текстов, связанных идеей преображения мира. Художественное текстовое единство опосредовано в русском религиозном символизме его жизнетворческой моделью. Осознанность, системность творческих установок теургов позволяет определять их сверхтекст как направленческий или программный.
Список литературы:
Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка / публ., вступ. ст. и коммент. А.В. Лаврова и Джона Мальмстада; подгот. текста Т.В. Павловой [и др.]. СПб: Atheneum: Феникс, 1998. 733 с.
Белый А. Начало века / подгот. текста и коммент. А.В. Лаврова. М.: Худож. лит., 1990. 686 с.
Белый А. Симфонии / вступ. ст., сост., подгот. текста, примеч. и коммент. А.В. Лаврова. М.: Худож. лит., 1991. 528 с.
Белый А. Собрание сочинений: Стихотворения и поэмы / сост. и предисл. В.М. Пискунова; коммент. С.И. Пискуновой, В.М. Пискунова. М.: Республика, 1994. 558 с.
Белый А. Христос воскрес // Стихотворения и поэмы. В 2 т. Т. 2. СПб.; М.: Академический проект; Прогресс-Плеяда, 2006. С. 9-20.
Белый А. Символизм и современное искусство // Собрание сочинений. В 17 т. Т. 8: Арабески: книга статей; Луг зеленый: книга статей / общ. ред., послесл. и коммент. Л.А. Сугай. М.: Республика; Дмитрий Сечин, 2012. С. 389-399.
Белый А. Сирин ученого варварства (по поводу книги В. Иванова «Родное и вселенское»). Часть 2 // Вячеслав Иванов: Pro et contra, антология. В 2 т. Т. 1. СПБ.: РХГА: 2016. С. 440-448.
Блок А.А. Собрание сочинений. В 8 т. Т. 2: Стихотворения и поэмы. 1904-1908 / под общ. ред. В.Н. Орлова [и др.]; вступ. статья, подгот. текста и примеч. В. Орлова. М.; Л.: Гослитиздат. Ленингр. отд-ние, 1960а. 466 с.
Блок А.А. Собрание сочинений: в 8 т. Т. 3: Стихотворения и поэмы. 1907-1921 / под общ. ред. В.Н. Орлова [и др.]; вступ. статья, подгот. текста и примеч. В. Орлова. М.; Л.: Гослитиздат, Ленингр. отд-ние, 1960б. 716 с.
Блок А.А. Собрание сочинений: в 8 т. Т. 4: Театр / подгот. текста П.П. Громова; примеч. Л.К. Длгопова. М.; Л.: Гослитиздат. Ленингр. отд-ние, 1961. 602 с.
Блок А.А. Собрание сочинений. В 8 т. Т. 5: Проза. 1903-1917 / подгот. текста и примеч. Д.Е. Максимова, Г.А. Шабельской. М.; Л.: Гослитиздат. Ленингр. отд-ние, 1962а. 799 с.
Блок А.А. Собрание сочинений. В 8 т. Т. 6: Проза. 1918-1921 / подгот. текста и примеч. Д.Е. Максимова, Г.А. Шабельской. М.; Л.: Гослитиздат. Ленингр. отд-ние, 1962б. 556 с.
Блок А.А. Записные книжки / под общ. ред. В.Н. Орлова [и др.]; сост., подгот. текста, предисл. и примеч. В. Орлова. М.: Худож. лит., 1965. 664 с.
Богомолов Н.А. Петербургские гафизиты // Серебряный век в России: избранные страницы / РАН,
Научный совет по истории мировой культуры; редкол.: В.В. Иванов [и др.]. М.: Радикс, 1993. С. 167-210.
Борисова Л.М. На изломах традиции: драматургия русского символизма и символистская идея жизнетворчества. Симферополь: Таврический нац. ун-т им. В.И. Вернадского, 2000. 220 с.
Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений. В 30 т. Т. 27: Дневник писателя 1881: Автобиографическое. Л.: Наука, Ленингр. отд., 1984. 463 с.
Иванов В.И. Собрание сочинений. В 4 т. Т. 1 / под. ред. Д.В. Иванова и О. Дешарт; с введ. и примеч. О. Дешарт. Брюссель: Foyer Oriental Chrétien, 1971. 871 с.
Иванов В.И. Собрание сочинений. В 4 т. Т. 2 / под. ред. Д.В. Иванова и О. Дешарт; с введ. и примеч. О. Дешарт. Брюссель: Foyer Oriental Chrétien, 1974. 851 с.
Кузмин М. «Cor ardens» Вячеслава Иванова // Вячеслав Иванов. Pro et contra, антология: в 2 т. Т. 1. СПб.: РXГА, 2016. С. 281-284.
Лавров А.В. Андрей Белый: разыскания и этюды. М.: Новое лит. обозрение, 2007. 520 с.
Лошаков А.Г. Об авторской парадигме сверхтекстов // Известия РГПУ им. А.И. Герцена. 2008. № 12 (67). С. 50-57.
Максимов Д.Б. Поэзия и проза Ал. Блока. Л.: Сов. писатель; Ленинград. отд., 1981. 552 с.
Меднис Н.Б. Сверхтексты в русской литературе: учебное пособие / науч. ред. Т.И. Печерская; Новосиб. гос. пед. ун-т. Новосибирск: НГПУ, 2003. URL: http://rassvet.websib.ru/text.htm?no=35&id=3 (дата обращения: 04.06.2024).
Сверхтекст: генезис, структура, семантика / И.В. Александрова, Б.К. Беспалова, Л.В. Бондаренко [и др.]; под науч. ред. С.О. Курьянова. М.: Директ-Медиа, 2023. 224 с. URL: https://biblioclub.ru/index. php?page=book_red&id=706856 (дата обращения: 04.06.2024).
Спивак М.Л. Андрей Белый - мистик и советский писатель. М.: РГГУ, 2006. 577 с.
Тернова Т.А. Публицистический цикл Вячеслава Иванова о революции и первой мировой войне // Научный вестник Воронежского государственного архитектурно-строительного университета. 2017. Вып. № 2 (25). С. 29-34.
Топоров В.Н. Миф о Тантале: Об одной поздней версии - трагедия Вяч. Иванова // Палеобалканистика и античность: сб. научн. трудов / АН СССР, Ин-т славяноведения и балканистики, Ин-т языкознания; отв. ред. В.П. Нерознак. М.: Наука, 1989. С. 61-110.
Xанзен-Лёве А. Русский символизм. Система поэтических мотивов. Ранний символизм. СПб.: Академический проект, 1999. 512 с.
Ханзен-Лёве А. Русский символизм. Система поэтических мотивов. Мифопоэтический символизм. Космическая символика. СПб.: Академический проект, 2003. 816 с.
Шишкин А.Б. «Россия» и «Вселенская церковь» в формуле Вл. Соловьева и Вяч. Иванова // Вячеслав Иванов - Петербург - мировая культура: мат-лы междунар. научн. конф. (г. Томск, 9-11 сентября 2002 г.). М.: Водолей Publishers, 2002. С. 159-178.
References:
Andrey Bely i Ivanov-Razumnik. Perepiska. [Correspondence by Andrey Bely and Ivanov-Razumnik]. St. Petersburg: Atheneum Publ.; Feniks Publ., 1998. 736p. (In Russian).
Bely A. Nachalo veka [Beginning of the century]. Moscow: Fiction Publ., 1990. 686 p. (In Russian).
Bely A. Simfonii [Symphonies]. Moscow: Fiction Publ., 1991. 528 p. (In Russian).
Bely A. Sobraniye sochineniy: Stikhotvoreniya i poemy [Collected works: Verses and poems]. Moscow: Republic Publ., 1994. 558 p. (In Russian).
Bely A. Khristos voskres [Christ is risen]. Stikhotvoreniya ipoemy [Verses and poems]. In 2 vols. Vol. 2. St. Petersburg; Moscow: Humanitarian Agency "Academic Project" and Progress-Pleyada Publ., 2006. Pp. 9-20. (In Russian).
Bely A. Simvolizm i sovremennoye iskusstvo [Symbolism and contemporary art]. Sobraniye sochineniy [Collected Works]. In 17 vols. Vol. 8: Arabesques: book of articles; Green meadow: book of articles. Total ed., afterword and comment. L.A. Sugai. Moscow: Republic Publ.; Dmitriy Sechin Publ., 2012. Pp. 389-399. (In Russian).
Bely A. Sirin uchenogo varvarstva (po povodu knigi VIvanova "Rodnoye i vselenskoye"). Chast'2 [Sirin of learned barbarism (regarding V. Ivanov's book "Native and Universal"). Part 2]. Vyacheslav Ivanov: Pro et contra, antologiya [Vyacheslav Ivanov: Pro et contra, anthology.]. In 2 vols. Vol. 1. St. Petersburg: Russian Christian Humanitarian Academy Publ., 2016. Pp. 440448. (In Russian).
Blok A.A. Sobraniye sochineniy [Collected works]. In 8 vols. Vol. 2: Verses and poems. 1904-1908. Under general ed. V.N. Orlova and others; entry article, prepared text and notes V. Orlova. Moscow; Leningrad: State Literary Publ., 1960a. 466 p. (In Russian).
Blok A.A. Sobraniye sochineniy [Collected works]. In 8 vols. Vol. 3: Verses and poems. 19071921. Under general ed. V.N. Orlova and others; entry article, prepared text and notes V. Orlova. Moscow; Leningrad: State Literary Publ., 1960b. 716 p. (In Russian).
Blok A.A. Sobraniye sochineniy [Collected works]. In 8 vols. Vol. 4: Theater. Prepared text by P.P. Gromova; note OK. Dlgopova. Moscow; Leningrad: State Literary Publ., 1961. 602 p. (In Russian).
Blok A.A. Sobraniye sochineniy [Collected works]. In 8 vols. Vol. 5: Prose. 1903-1917. Prepared text and notes D.E. Maksimova, G.A. Shabelskaya. Moscow; Leningrad: State Literary Publ., 1962a. 799 p. (In Russian).
Blok A.A. Sobraniye sochineniy [Collected works]. In 8 vols. Vol. 6: Prose. 1918-1921. Prepared text and notes D.E. Maksimova, G.A. Shabelskaya. Moscow; Leningrad: State Literary Publ., 1962b. 556 p. (In Russian).
Blok A.A. Zapisnie knizhki [Notebooks]. Under general ed. V.N. Orlova and others; comp., prepared text, preface and note V. Orlova. Moscow: Fiction Publ., 1965. 664 p. (In Russian).
Bogomolov N.A. Peterburgskiye gafizity [Petersburg Hafizites]. Serebryanyy vek v Rossii: izbrannyye stranitsy [Silver Age in Russia: selected pages]. RAS, Scientific Council on the History of World Culture; editorial board: V. V. Ivanov and others. Moscow: Radiks Publ., 1993. Pp. 167-210. (In Russian).
Borisova L.M. Na izlomakh traditsii: dramaturgiya russkogo simvolizma i simvolistskaya ideya zhiznetvorchestva [On the breaks of tradition: the dramaturgy of Russian symbolism and the symbolist idea of life creativity]. Simferopol: V.I. Vernadsky Taurida National University Publ., 2000. 220 p. (In Russian).
Dostoevsky F.M. Polnoye sobraniye sochineniy [Complete works]. In 30 vols. Vol. 27: Diary of a Writer 1881: Autobiographical. Leningrad: Science Publ., 1984. 463 p.
Hanzen-Love A. Russkiy simvolizm. Sistema poeticheskih motivov. Ranniy simvolism [Russian Symbolism. The System of Poetic Motives. Early Symbolism]. St. Petersburgh: Academic Avenue Publ., 1999. 512 p. (In Russian).
Hanzen-Love A. Russkiy simvolizm. Sistema poeticheskih motivov. Mifopoeticheskiy simvolizm. Kosmicheskaya simvolika [Russian Symbolism. The System of Poetic Motives. Mythopoetic symbolism. Cosmic Symbolics]. St. Petersburgh: Academic Avenue Publ., 2003. 816 p. (In Russian).
Ivanov V.I. Sobraniye sochineniy [Collected works]. In 4 vols. Vol. 1. Under ed. D.V. Ivanova and O. Deschartes; with input and note. O. Descharts. Brussels: Foyer Oriental Chrétien Publ., 1971. 871 p. (In Russian).
Ivanov V. I. Sobraniye sochineniy [Collected works]. In 4 vols. Vol. 2. Under ed. D.V. Ivanova and O. Deschartes; with input and note. O. Descharts. Brussels: Foyer Oriental Chrtien Publ., 1974. 851 p. (In Russian).
Kuzmin M. "Cor ardens" Vyacheslava Ivanova ["Cor ardens" by Vyacheslav Ivanov]. Vyacheslav Ivanov. Pro et contra, anthology [Vyacheslav Ivanov: Pro et contra, anthology.]. In 2 vols. Vol. 1. St. Petersburg: Russian Christian Humanitarian Academy Publ., 2016. Pp. 281284. (In Russian).
Lavrov A.V. Andrej Belyj: razyskanija i jetjudy [Andrey Bely: research and studies]. Moscow: New Literary Review Publ., 2007. 520 p. (In Russian).
Loshakov A.G. Ob avtorskoy paradigme sverkhtekstov [About the author's paradigm of supertexts]. Izvestiya RGPUim. A. I. Gertsena [News of the Russian State Pedagogical University named after A.I. Herzen]. 2008. № 12 (67). Pp. 50-57. (In Russian).
Maksimov D.Ye. Poeziya i proza Al. Bloka [Poetry and prose Al. Blok]. Leningrad: Soviet writer Publ., 1981. 552 p. (In Russian).
Mednis N.Ye. Sverkhteksty v russkoy literature: uchebnoye posobiye [Supertexts in Russian literature: textbook]. Scientific ed. T.I. Pecherskaya; Novosib. state ped. univ. Novosibirsk: NSPU Publ., 2003. URL: http:// rassvet.websib.ru/text.htm?no=35&id=3 (accessed date: April 27, 2024). (In Russian).
Sverkhtekst: genezis, struktura, semantika [Supertext: genesis, structure, semantics]. I.V. Alexandrova, E.K. Bespalova, L.V. Bondarenko and others, under scientific ed. S.O. Kuryanova. Moscow: Direkt-Media Publ., 2023. 224 p. URL: https://biblioclub.ru/index. php?page=book_ red&id=706856 (accessed date:April 27, 2024). (In Russian).
Сведения об авторах:
Борисова Людмила Михайловна - д.ф.н., профессор кафедры русской и зарубежной литературы Института филологии ФГАОУ ВО «Крымский федеральный университет им. В.И. Вернадского»; г. Симферополь, Российская Федерация;
https://orcid.org/0000-0002-0279-5244;
borlm-sf@mail.ru
Курьянов Сергей Олегович - д.ф.н., доцент, зав. кафедрой русской и зарубежной литературы Института филологии ФГАОУ ВО «Крымский федеральный университет им. В.И. Вернадского»; г. Симферополь, Российская Федерация;
https://orcid.org/0000-0002-7299-9568;
so_k@inbox.ru
Spivak M.L. Andrey Belyy - mistik i sovetskiy pisatel' [Andrei Bely - mystic and Soviet writer]. Moscow: RSUH Publ., 2006. 577 p. (In Russian).
Ternova T.A. Publitsisticheskiy tsikl Vyacheslava Ivanova o revolyutsii i pervoy mirovoy voyne [Vyacheslav Ivanov's journalistic cycle about the revolution and the First World War]. Nauchnyy vestnik Voronezhskogo gosudarstvennogo arkhitekturno-stroitel'nogo univer-siteta [Scientific Bulletin of the Voronezh State University of Architecture and Civil Engineering]. 2017. Issue № 2 (25). Pp. 29-34. (In Russian).
Toporov V.N. Mif o Tantale: Ob odnoy pozdney versii - tragediya Vyach. Ivanova [The Myth of Tantalus: About one later version - the tragedy of Vyach. Ivanova]. Paleobalkanistika i antichnost': sb. nauchn. trudov [Paleobalkanistics and antiquity: collection. scientific works]. Academy of Sciences of the USSR, Institute of Slavic and Balkan Studies, Institute of Linguistics; resp. ed. V.P. Unrecognizable. Moscow: Science Publ., 1989. Pp. 61-110. (In Russian).
Shishkin A.B. "Rossiya" i "Vselenskaya tserkov'" v formule Vl. Solov'yeva i Vyach. Ivanova ["Russia" and the "Universal Church" in the formula of Vl. Solovyov and Vyach. Ivanov]. Vyacheslav Ivanov - Peterburg -mirovaya kul 'tura [Vyacheslav Ivanov - St. Petersburg -world culture]. Materials of the International Scientific Conf. Tomsk, September 9-11, 2002. Moscow: Vodoley Publ., 2002. Pp. 159-178. (In Russian).
Information about the authors:
Borisova Lyudmila Mikhailovna - Dr. Sci. (Philology), Professor of the Department of the Russian and Foreign Literature of the Institute of Philology of the Federal State Autonomous Educational Institution of Higher Education "Crimean Federal University named after V.I. Vernadsky"; Simferopol, Russian Federation;
https://orcid.org/0000-0002-0279-5244;
borlm-sf@mail.ru
Kuryanov Sergey Olegovich - Dr. Sci. (Philology), Associate Professor, the Head of the Department of Russian and Foreign Literature of the Institute of Philology of the Federal State Autonomous Educational Institution of Higher Education "Crimean Federal University named after V.I. Vernadsky"; Simferopol, Russian Federation;
https://orcid.org/0000-0002-7299-9568;
so_k@inbox.ru
