CC BY
91
ВЕСТНИК ТОМСКОГО ГОСУДАРСТВЕННОГО УНИВЕРСИТЕТА
Том №268 ноябрь 1999
ИСТОРИЯ. КРАЕВЕДЕНИЕ
УДК 930.9; 94/99,93/99 (4/9)
A.M. Сагалаев
АРХАИЧНОЕ МИРОПОНИМАНИЕ И СОВРЕМЕННЫЙ МЕНТАЛИТЕТ РОССИИ (к постановке проблемы)
Работа выполнена при финансовой поддержке РГНФ, грант 98-01-00026
Выступление на русско-американском симпозиуме «Русское национальное самосознание» (Томск, ноябрь 1998 г.). Рассматриваются некоторые аспекты функционирования архаичных элементов в менталитете современной России. Делается вывод о том, что кризисное состояние общества оживило архетипы мифологического сознания, основанные на абсолютизации «своего» и отрицании «чужого» начал. Кроме того, отмечается идеализм современного менталитета России.
Известно, что в кризисные периоды жизни общества происходит активизация неких доминантных структур общественного сознания, весьма архаичных по происхождению и функциям. Образно говоря, оживает «языческий» пласт культуры, который играет важную роль, в том числе как механизм стабилизации культуры в целом. Это закономерная реакция общества на резкие изменения «среды обитания». Российская действительность последнего десятилетия дает достаточно оснований для сравнительного изучения этой «живой архаики». Самое главное впечатление таково: произошла общая реархаизация культуры, прежде всего - общественного сознания. Общество вышло из одной системы и еще не обрело новой. Пребывание вне определенных координат требует хотя бы элементарных «точек опоры». В последнее время много говорят и пишут о некоем «вакууме», создавшемся в сфере идеологии, умонастроениях. Вряд ли это справедливо, так как культура в любой момент является системой целостной и самодостаточной.
Системный кризис, переживаемый российским обществом, сродни архаичным ритуалам периода («rites de passage»), сопровождающим всякую перемену статуса в традиционном обществе. Для обретения нового статуса - независимо от того, более высоким или низким он будет - общество должно, по выражению В. Тэрнера, пройти через «пустыню бесстатусности». В подобной ситуации функциональным становится маргинальный стиль мышления и поведения, оживают наиболее архаичные ментальные схемы. Вновь становится востребованной фигура (социальная роль) целителя - телевизионного мага, концертирующего шамана, народного колдуна. В кризисных условиях эта роль актуализируется и в «верхах» общества: ее исполняют экономисты и политики, отыскивающие в диаграммах и цифрах «чудесный» путь выхода из кризиса (программа «500 дней», программа приватизации, финансовые пирамиды и т.д.). Эта традиция не нова для России, достаточно вспомнить лозунг «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». Но обилие лозунгов и программ при отсутствии харизматического лидера и соответствующего настроя общества - типичная ситуация «выбора по наитию». Отметим, что вера в возможность скорого осуществления чуда - яркая черта архаичного мироощущения. Кроме того, здесь видна и другая архаичная черта: стремление аннулировать время, «перескакивая» через эпохи и этапы.
Проблема в том, что радикальный процесс смены обществом своего статуса не столько совершается в действительности, сколько переживается в сознании, переводится в идеальный план. И катастрофический стиль сознания («все
плохо и будет еще хуже») сочетается с его идеализмом, т.е. проявляется типично дуальное мировоззрение, столь характерное для мифологической эпохи. Сложилась парадоксальная ситуация: новая мифология уже есть, а новых ритуалов-праздников еще нет (или же они не воспринимаются людьми как общественно значимые события). Из жизни общества изъяты важные механизмы снятия социальной напряженности. Подобная ситуация отчетливо обрисована В. Тэрнером: «...если общество хочет существовать, избегая разрушительной напряженности, то культуре и в особенности ритуалу следует учесть возбуждающие реакции на структурные перемены и нормы, количество которых растет из поколения в поколение соответственно росту числа членов общества, подвергаемых переменам» [1].
Произошла быстрая актуализация весьма архаичных черт социальной психологии и мифологии. Среди них - оппозиция «мы - они», где на место старой парадигмы (красные - белые, коммунисты - капиталисты) приходят ее новые варианты (патриоты - демократы), и часто - с ощутимой националистической окраской. Заметно возросла роль «национального» вопроса. Сфера этнического вновь выступает тем локусом, где происходит процесс самоидентификации личности и общества. Старые стереотипы и мифы играют важную роль: мифологизация собственной истории идет полным ходом, ибо при полной неопределенности будущего и неприглядности настоящего можно полагаться только на прошлое. Нельзя не видеть, что в конце XX в. сведение масштабов личности до частных определений типа «православный» или «буддист» свидетельствует о регрессивных тенденциях. Это явный шаг назад. Знак равенства между понятиями «этнос» и «религия» - тоже заблуждение. Но это вполне типично для архаичного миропонимания, где «единоверец» и «свой» - синонимы. На первое место в системе этнических маркеров выдвинулось противопоставление «мы - они», и на долю второго члена оппозиции приходится весь спектр негативных эмоций, оценок, признаков. Этнический национализм стал своеобразной нишей, где происходит разрядка социальной напряженности, поиск виновных и самоутверждение.
Место «научного» атеизма занял мифологический теизм. Общество из эпохи атеизма вернулось к язычеству, минуя религиозность современного (рационального) типа. В целом можно сказать, что под внешней христианизацией страны произошло оживление языческого пласта культуры, причем в его исторически весьма ранней редакции. Можно предположить, что такие полярные качества российского менталитета, как идеализм, нетерпимость, доверчивость, делегирование куда-то «вовне» своих прав и обязанностей, вера в чудеса - отчасти есть своеобразная реакция на деся-
тилетия пресного атеизма, диалектического материализма и социалистического реализма. Как в архаичном мировоззрении, очередная неудача не может поколебать веру в самоё чудо, поскольку миф не может быть предметом рациональной критики. В сфере обыденного сознания произошла быстрая и резкая смена ориентиров: вместо «научной» картины мира там образовалась вполне мифологическая конструкция. Сегодня ее узнаваемые атрибуты - «барабашки» и НЛО, Атлантида и снежный человек. Новая редакция мифологической картины мира содержит и вполне традиционные образы: духи мертвых, загробная жизнь, перерождение души и т.д. Эту сферу можно назвать «малой» мифологией. А мифология «большая» уже теснее сопряжена с политикой, она обслуживает интересы этноса и государства
Из десятилетий официального материализма страна вышла с неожиданным «багажом» - непоколебимой верой в чудо. Разочарование в материалистическом понимании мира задело все слои российского общества. Внизу -ожидание нового, доброго правителя, посередине - увлечение теософией, вверху - мифология власти и денег. Но идеализм, непрактичность и непрагматичность - куда более существенные признаки современного российского менталитета. Их роль в стране, где сама жизнь является разновидностью литературы, переоценить трудно.
В России человек всегда был растворен в обществе. Жизнь нашего современника преимущественно имеет публичный характер, что в высшей степени присуще неразвитым архаичным обществам. Обязательное условие нашей жизни - включенность в разного рода (профессиональные, конфессиональные, возрастные и пр.) группы и коллективы. Там мы реализуем себя, там обретаем свои права и обязанности. Сфера частной жизни и то, что в англоязычном мире называется «рпуасу», у нас не развиты и не имеют никакого значения (о стремлении нашего гражданина быть частным лицом см., например [2]). Нереализуемые личностные качества, интересы и потребности человека проецируются в сферу т.н. «политики», которая заведомо ему неподотчетна, неподвластна и, стало бьггь, имеет иррациональный, мистифицированный характер. Неразвитость сферы частной жизни и публичность, открытость, незащищенность человека - все это провоцирует мифологизацию действительности. Большей частью мы вей еще живем в вымышленном нами же мире, слабо различая миф и реальность, тенденцию и результат. Идеализм, непрагматичность русской культуры многих ставят в тупик. А это, быть может, ее сильная черта.
Жизнь в России не столько проживается (как временная протяженность), сколько переживается — как некая высокая драма, в которой мы являемся не только участниками, но и зрителями, сторонними наблюдателями самих себя. Это совершенно особый стиль жизни и миропонимания: жюнь-житие, жизнь-литература, жизнь-событие, жизнь как со-бытие. Отдельной, частной, приватной жизни мы еще не знаем и как бы заведомо ей не доверяем. Только общее (а в его истоках - общинное) бытие имеет для нас высший смысл и смысл вообще. Тема общей исторической судьбы, в которую мы вовлечены неким роком или предназначением, все еще обладает большой притягательностью. Сохранение в отечественной культуре многих черт общинного самосознания - вовсе не «пережитою), а важная составляющая российского менталитета. Жизнь как целостный социальный факт - так ее переживали традиционные общества, та же традиция существует в России. В сфере «большой» мифологии обнаруживается круг давно известных и традиционных для России сюжетов и тем. Назовем лишь некоторые из них: - вера в добродетельность уравнительного распределения и страдания «всем миром»; - плач
по своей стране (в диапазоне от «погибели земли русской» до «мировых заговоров» и планов разграбления России); — тоска по имперскому прошлому и сильной руке «хозяина» ; - вера в юбранность России и ее особое предназначение («Земля обетованная», «Москва - третий Рим» и т.д.).
Заметно доминируют апокалиптические настроения, ощущение трагического разлада, завершения эпохи, созвучные нынешней ситуации, но они не безысходны. Сохраняется традиция считать себя центром мира, преувеличение своей роли в мировой истории и культуре, подчеркивание особенностей исторического пути страны и ее предназначения. В архаичной редакции эти мотивы часто сводятся к утверждению: мы - центр мира. Это миф о стране древнего благочестия, окруженной врагами. Это -реплика архаичного мироощущения, в котором свой мир был средоточием всех положительных качеств, островком в океане Хаоса. Враг всегда вовне, Бог всегда с нами. Обратная сторона того же умонастроения - ощущение враждебности нашего окружения, миф о мировом заговоре.
Отношение к окружающему миру как к «Ты» (а не как к «Оно») [3] - заметная черта нового менталитета. Все, что происходит в мире, не безадресно и направлено на нас, нередко со злым умыслом. Это - свидетельство архаичного мировоззрения. В современности этот стиль отношения к внеположному миру видоизменился: мнение о собственном превосходстве соседствует со скрытым чувством своей ущербности или обижен-ности (ср. архаичный мотив сиротства). Новая мифология явно отдает предпочтение развитию образа врага. В культуре устанавливаются не связи, а границы.
В России налицо стремление находить «чудодейственные» средства (рецепты, концепции развития) с помощью нехитрых инструментов познания. Чаще всего это редукция, низведение действительно сложной проблемы до перечня насущных вопросов и истин «здравого смысла» («common sense»). Это тоже весьма архаичный прием организации информации и перевода неразрешимой проблемы в сферу ее мнимого разрешения. Так зачастую работает стратегия первобытного сознания.
Мифологизация недавней отечественной истории происходит на фоне явного размывания понятий добра и зла Тут, возможно, работает весьма архаичный механюм «отторжения» большого Зла, низведения его до ряда приемлемых величин и явлений. Так, в архаичном миропонимании принципиально не решаемая (или несоразмерная) проблема Л}х>бится на ряд частных, более мелких. С другой стороны, это вполне объяснимая реакция обыденного сознания, получившего в короткий промежуток времени большой объем негативной информации о своем прошлом.
Идеология российского регионализма объективно тоже способствует оживлению местной технологической и духовной «экзотики», подчеркиванию своих особенностей - в противовес довлеющему Центру. Национальные окраины России (в частности, Сибирь) все чаще обращаются к культуре своего прошлого как к некоему образцу. Идеализация архаики происходит повсеместно, порой в гротескных формах, но в любом случае - с соблюдением законов мифологического сознания. В Сибири такой опорой нередко становится шаманская традиция. Мифологизация культуры наиболее зримо проявляется в сфере языка. Границы социальных диалектов и жаргонов стали прозрачными - структура языка упрощается на глазах. Это регрессивное явление, но оно вполне объяснимо. Мнимая демократичность языка - его временный «возврат» в первобытное состояние.
Новая российская мифология играет роль социального демпфера, она помогает зачастую уменьшить чувство
мнимой или подлинной ущербности, объяснить просто и доступно причины бед и проблем. Постановка диагноза и поиск решений идут в хорошо известном русле («Кто виноват?» и «Что делать?»). Здесь активно используется образ врага, обладающего вполне мифологическими характеристиками Мирового зла, Средоточия неверия, (мировой заговор, внутренние враги и т.п.). Для России характерна нерасчлененность разных сфер жизни: политики, экономики, индивида и общества, будней и праздников, веры и знания - все это слито воедино, как в синкретичной первобытной культуре. Отмеченные выше подобия и параллели имеют не внешний, а системный характер, и речь идет не о случайных парадоксальных подобиях, а о сущностном сходстве. Характерными чертами российского менталитета сегодня являются: - доминирование общего над частным (чувство общинно-сти); - возрастание роли этнического самосознания; -замещение государственной идеологии частными, национальными вариантами; - возрастание роли конфессионального признака, который все чаще используется как маркер (такого же ранга, как этничность), разграничитель своего и чужого; - возрастание в культуре роли
не объединяющих, а разграничивающих начал; - полярность ментальных схем, их свобода от полутонов и переходов (одновременно ожидается и локальный «конец света», и крепнет вера в великое будущее страны); - возрастание роли устной культуры в ущерб культуре письменной (возвращение к устной, упрощенной речи и мышлению). Культура со знаком «знаю» замещается культурой со знаком «верю».
Сказанное не означает, что речь идет о безнадежной деградации культуры в целом. Скорее можно говорить, что в некоторых исторических ситуациях более надежным оказывается обращение общества к испытанным мыслительным схемам. Они оказываются достаточно комфортными, комплиментарными, нечувствительными к противоречиям действительности. С другой стороны, нас не должен удивлять тот факт, что стратегия архаичного миропонимания вполне может «работать» и в конце XX века. При всех закономерных расхождениях между терминами «знать мир» и «чувствовать мир» архаичное миропонимание еще не выработало всех своих ресурсов. Это своего рода «первичные впечатления бытия», с которыми человек когда-то стал человеком.
ЛИТЕРАТУРА
1. Тэрнер В. Символ и ритуал. М.: Наука, 1983. С. 240.
2. Бродский И. Нобелевская лекция // Иосиф Бродский. Форма времени. Т. 2. Минск, Эридан, 1992. С. 450.
3. Франкфорт Г., Франкфорт Г.А., УилсонДж., Якобсен Т. В преддверии философии. Духовные искания древнего человека М, 1984. С. 24.
Статья представлена кафедрой современной отечественной истории Томского государственного университета и кафедрой всеобщей истории Томского государственного педагогического университета, поступила в научную редакцию 15 февраля 1999 года.
УДК 17.01.45
А.П. Казаркин
ИДЕИ ОБЛАСТНИЧЕСТВА И ЕВРАЗИЙСТВА В ЛИТЕРАТУРЕ СИБИРИ
Работа выполнена при финансовой поддержке РГНФ, грант Л& 98-04-000
Публикуется выступление А.П. Казаркина на русско-американском симпозиуме «Русское национальное самосознание» (Томск, ноябрь 1998 г.). Речь идет об основных идейных традициях, развиваемых писателями-сибиряками в XX веке: «Русская идея в Сибири сочетает внешне несовместимые установки - региональную и глобалисте кую».
Литературную историю Сибири начинают с летописей, упоминают в ней, как правило, о Радищеве, декабристах, ссыльных революционерах и о писателях, проехавших по Сибири. Такая постановка вопроса свидетельствует о неразличении точек зрения: литература о Сибири (внешняя точка зрения) отождествляется с литературным самосознанием Сибири (внутренняя точка зрения). Собственно сибирская литература складывается лишь с появлением областничества, то есть ближе к концу XIX века, и только в XX веке русская литература Сибири выходит из состояния провинциальной отсталости. Мирового уровня литературное творчество сибиряков достигло лишь в XX веке. Об этом можно говорить, изучая наследие Г. Гребенщикова, П. Васильева, С. Маркова, В. Шукшина, а также художественный мир В. Астафьева, С. Залыгина, В. Распутина.
«Сибирский характер» отождествляется с самосознанием субэтноса русских, при этом усиливается момент зависимости его от природно-географических факторов. Этот географический детерминизм, а также интерес к тюрко-монгапьскому наследию объединяет областников с евразийцами. Потанин увлеченно изучал монгольский эпос, Ядрин-цев открыл Каракорум, а их преемник Грум-Гржимайло (его работы высоко оценил Л. Гумилев) повлиял на первых евразийцев.
Есть, однако, серьезные расхождения в позиции областников и евразийцев. Областники противостояли имперскому централизму, а евразийство иногда квалифи-
цируют как имперскую теорию (Н. Бердяев, например). Однако в нем можно усмотреть идею конфедеративного устройства государства с сильной централизацией только в моменты военной опасности, а главное - опору на местные традиции в самоуправлении. Сибирское областничество оказалось дополнением и развитием концепции культурного полиморфизма Н. Данилевского.
О. Шпенглер видел в Сибири последний великий культурный тип, после которого - цивилизация-монокультура. Проблему можно свести к простой формулировке: понимать ли «сибирскую идею» как продолжение русской идеи или же это разрыв с последней? Если раннее областничество было по преимуществу научно-публицистическим движением, то теперь регионализм начинает приобретать черты политического движения. Когда ситуация работает на распад русской государственности и культуры, курс на максимальную независимость Сибири представляется оздоравливающим.
Преображение России должно начинаться с окраин. Возможна актуалшация областничества как идеологии самоспасения Сибири, неподчинения Центру, чей курс на вес-тернизацию и разрушение национальных традиций окраин воспринимается как деструктивный. Сибирский регионализм понимается не только как неимперский, но и как незападный путь. Евразийцы предрекали Сибири роль воплотителя запасного, неевропейского, варианта истории. Сегодня традиционная российская культура живет преимущественно
