CC BY
77ИСТОРИЯ русской литературы
УДК 82-6
АПТЕКАРСКИЙ МИР И АПТЕКАРИ В РАННЕЙ ЧЕХОВСКОЙ ПРОЗЕ (НА МАТЕРИАЛЕ РАССКАЗА А. П. ЧЕХОВА «В АПТЕКЕ»)
Стенина Виктория Фёдоровна,
к. филол. н., доцент кафедры русского языка как иностранного Алтайского государственного технического университета им. И. И. Ползунова (г. Барнаул, РФ); e-mail: steninavf@rambler.ru
В статье совершается попытка интерпретации раннего рассказа А. П. Чехова в контексте традиций осмысления ситуации болезни и лечения русской литературой и культурой. Аптека рассматривается в качестве необходимой части лечебного процесса, что позволяет увидеть в ранней комической прозе писателя решение метафизических вопросов.
Ключевые слова: художественная проза, А. П. Чехов, аптечный текст, поэтика.
В художественной и эпистолярной прозе А. П. Чехова болезнь и связанные с ней ситуации лечения, недомогания становятся поводом для постановки метафизических тем [9, с. 103]. Поэтому для писателя авторитетность медицины и её ценность сохраняется, если
© В. Ф. Стенина, 2017
4
она является частью более широкого представления о мире, а доктор становится настоящим мастером, если в процессе лечения для него сфера телесного неотделима от сферы Духа [7]. Подобный подход к лечению и врачу появляется в корреспонденции писателя: «А если знаешь, как велико сходство между телесными и душевными болезнями, и когда знаешь, что те и другие болезни лечатся одними и теми же лекарствами, поневоле захочешь не отделять душу от тела» (П Ш, 208)*. В ранней чеховской прозе философские вопросы уходят в подтекст, уступая место намекам, игре слов и анекдотическим развязкам. Несмотря на это, темы жизни и смерти, страха смерти и вопросы смысла существования появляются в чеховских текстах благодаря изображению процесса болезни/лечения, а болезнь осмысляется как маргинальное состояние [12, с. 3]. В связи с этим пространства больницы и аптеки как локусы болезни и лечения получают черты пограничного места встречи жизни и смерти [13].
Центральным событием рассказа «В аптеке» (1885) является поход в аптеку домашнего учителя Егора Алексеича Свойкина. Описание аптечного пространства сразу же заявляет его универсальность: «Войдя в аптеку, Свойкин был охвачен запахом, присущим всем аптекам в свете. Наука и лекарства с годами меняются, но аптечный запах вечен, как материя. Его нюхали наши деды, будут нюхать и наши внуки» (IV, 54). Предлагая всеохватывающее, хотя и лаконичное, определение аптеки, автор настаивает на неизменности данного локуса, несмотря на время и место действия. Это место вне жизни и времени.
Аптечный запах также является вневременным и обязательным атрибутом пространства и подчеркивает его искусственность. Сравнение запаха с материей, философской категорией, которая определяет объективную реальную действительность, существующую вне времени и жизни человека, заявляет аптечное пространство как первооснову мира, одну из форм существования [2, с. 284].
Поэтому становится очевидным, что определение аптечного локуса как первоэлемента существования актуализирует в тексте вечную оппозицию «жизнь - смерть». Это обнаруживает иное постижение мира, в основе которого парадигма: жизнь - это болезнь, крайнее проявление которой смерть. В результате репрезентация
аптечного топоса в чеховском тексте формулирует оригинальную версию сотворения мира: вместе с жизнью появляется и материализованная в болезнях и лекарствах смерть, на что указывает вечность пространства аптеки, созданного для борьбы с последней.
Вневременность запаха аптеки, с одной стороны, указывает в тексте на статичность его пространства, с другой - характеризует аптеку как безжизненное место. Неслучайными в данном контексте видятся мысли Егора Алексеича: «"Словно к богатой содержанке идешь или к железнодорожнику, - думал он, взбираясь по аптечной лестнице, лоснящейся и устланной дорогими коврами. -Ступить страшно! "» (IV, 54). Во-первых, «лоснящаяся и устланная дорогими коврами» лестница логично воссоздает в сознании Свой-кина образ содержанки, обставляющей свои покои с чрезмерной роскошью, призванной заманить, завлечь жертву.
Похожий образ роскошно обставленного жилища содержанки появляется и в рассказе «Тина» (1886): «Гостиная ... была убрана с претензией на роскошь и моду. Тут были темные бронзовые блюда с рельефами, виды Ниццы и Рейна на столах, старинные бра, японские статуэтки, но все эти поползновения на роскошь и моду только оттеняли ту безвкусицу, о которой неумолимо кричали золоченые карнизы, цветистые обои, яркие бархатные скатерти, плохие олеографии в тяжелых рамах» (V, 365-366). Квартира еврейки Сусанны в рассказе похожа на жилище паука (паутину), в которое, как в сети, попадают пришедшие раз мужчины. В связи с этим логично сравнение одной из комнат Сусанны с оранжереей, где «синицы, канарейки и щеглята с писком возились в зелени и бились об оконные стекла» (V, 362). Живущие в неволе птицы соотносятся с фигурами мужчин, добровольно попадающих в сети Сусанны, и реализуют в тексте образ дома-ловушки. Таким образом, неслучайно аптека соотносится в сознании Свойкина с домом-ловушкой содержанки, что недвусмысленно определяет в нём статус жертвы.
Данное уподобление обыгрывается автором в рассказе «Тина» в непонятном, на первый взгляд, уточнении Сусанны: «Пахнет у меня не чесноком, а лекарствами» (V, 367). Эта фраза также реализует оппозицию домашнее / аптечное (читаем: искусственное) пространство.
Во-вторых, дорогая аптечная лестница связывается Свойкиным с железнодорожником, вероятно, символичным воплощением всего административного аппарата, который также воссоздаёт в голове обычного человека, домашнего учителя жертвенный страх**.
Определяя аптечную зону местом вне времени, писатель создает и особый мир: «... Свойкин поднял глаза на полки с банками и принялся читать надписи. Перед ним замелькали сначала всевозможные "радиксы": тенциана, пимпинелла, торментилла, зедоа-риа и проч. За радиксами замелькали тинктуры, о1еит'ы, semen'ы, с названиями одно другого мудрее и допотопнее» (IV, 55-56). Переполненность топоса фармации вещами и предметами продолжает образ аптеки - склада, «запасного магазина», только в нём можно было найти «диковинные и дорогие товары» [14, с. 3]. Заполнение аптеки однообразными предметами также указывает на безжизненность аптечного мира, а малопонятные названия на банках с лекарствами, всецело заменяющих мир живых людей, - на искусственность созданного мира и его никчемность.
Атрибуция лекарственных названий как предельно «занаучен-ных» и «допотопных» номинаций - авторский сигнал, свидетельствующий о наличии бесполезного языка, перекодирующего явления и предметы. Существование особого языка интерпретируется как прикрытие пустоты и существующего мира: «Сколько рутины в этих банках, стоящих тут только по традиции, и в то же время, как все это солидно и внушительно!» (IV, 56). Для внушительности, замещающей пустоту и никчемность фармацевтов, используется ими в общении особый язык. Работники аптеки ведут беседу на разных языках: обращение на латинском языке вызывает ответ на немецком. Это указывает на существование метаязыка со специальными правилами и законами кодировки общения провизоров [2, с. 289]. Стремление фармацевтов сделать непонятным аптечный мир маркирует в тексте мотив самозванства, обнаруживающий искусственно созданный ореол таинственности вокруг процесса создания лекарства и аптечного топоса.
Приготовление лекарства сакрализуется и приобретает обрядовый характер в исполнении нарочито важных аптекарей: «Провизор написал что-то на рецепте, нахмурился и, закинув назад голову, опус-
тил глаза на газету [...] Кассир кончил считать мелочь, глубоко вздохнул и щелкнул ключом. В глубине одна из темных фигур завозилась около мраморной ступки. Другая фигура что-то болтала в синей склянке» (IV, 55). Четкое распределение каждой роли и обязательный порядок исполнения придает в тексте процессу приготовления лекарства черты ритуального исполнения [10, с. 282]. В этом ключе прочитывается и существование четко обозначенного времени выполнения рецепта, и нежелание провизора сделать лекарство менее чем за час, даже несмотря на просьбы больного клиента.
Чтение, а затем и приготовление рецепта провизором сопровождается в рассказе неторопливым изучением газеты: «Свойкин подошел к конторке и подал выутюженному господину рецепт. Тот, не глядя на него, взял рецепт, дочитал в газете до точки и, сделавши легкий полуоборот головы направо, пробормотал» (IV, 54). А спустя обозначенный час приготовления лекарства «провизор дочитал до точки, медленно отошел от конторки и, взяв склянку в руки, поболтал ее перед глазами.» (IV, 57). Соотношение чтения газетного сообщения до точки и процесса изготовления лекарства переводит действо, происходящее в аптеке, в иную повествовательную плоскость. Это делает возможным замедление и ускорение времени с помощью остановки/продолжения чтения. Таким образом, события рассказа и события газетной статьи оказываются в одной плоскости, это ставит под сомнение реальность воспринимаемого Свойкиным аптечного пространства, а также происходящих с ним событий.
В связи с этим абсурдно описание провизора: «Начиная с маленькой плеши на голове и кончая длинными розовыми ногтями, все на этом человеке было старательно выутюжено, вычищено и словно вылизано, хоть под венец ступай» (IV, 54). Его женоподоб-ность и аккуратность получает негативную семантику, учитывая, что за этим следует прямая авторская номинация - «выутюженный господин», это актуализирует абсурдность и фармацевтов, и самой аптеки.
Обращает на себя внимание прямое указание на «инаковость» фармации: «По ту сторону прилавка, отделяющего латинскую кухню от толпы, в полумраке копошились две темные фигуры» (IV,
54). «Прилавок» - совершенно далёкая от медицинского мира номинация, которая одомашнивает аптечную территорию и делает её более понятной частному учителю, далёкому от врачебного мира. Это и граница, разделяющая аптеку на две зоны: участок «латинской кухни», табуированная зона, и место «толпы». Это разделение разводит специальный мир лекарств и мир обычных людей. Интересно, что обезличиваются здесь и те, и другие. Имя и индивидуальность получает только Егор Алексеич Свойкин, выступая одновременно субъектом и объектом повествования. В этом обнаруживается жанровый признак рассказа - приём «субъектного расслоения речевой сферы рассказчика» [5, с. 136].
Всё в рассказе: и аптечное пространство, и фармацевты, и «аптечные» события - представляется через восприятие больного лихорадкой Свойкина. Описание аптеки сквозь призму лихорадочного сознания придаёт фармации аномальность: «.В здоровом состоянии не замечаешь этих сухих, черствых физиономий, а вот как заболеешь, как я теперь, то и ужаснешься, что святое дело попало в руки этой бесчувственной утюжной фигуры» (IV, 56). Называя работу аптечных работников святой, персонаж приобщает ее к процессу врачевания и сравнивает провизора с доктором. Больной Егор Алексеич, переживая состояние горячечного бреда, находится на рубеже миров, разделённых в аптеке «прилавком». Лихорадка - это также определённая возможность видеть запредельное, то, что недоступно здоровому человеку [1, 6, 11]. Бред позволяет увидеть бесчувственность аптекаря и угадать персонажу суть происходящего: «Во рту у него горело, в ногах и руках стояли тянущие боли, в отяжелевшей голове бродили туманные образы, похожие на облака и закутанные человеческие фигуры. Провизора, полки с банками, газовые рожки, этажерки он видел сквозь флер» (IV, 55). Нездоровое сознание домашнего учителя отмечает картину мира, где вещи и предметы «латинской кухни» стоят в одном ряду с людьми, которые уподобляются автоматам и становятся такими же аптечными атрибутами.
В данном контексте представляется логичным желание Егора Алексеича покинуть безлюдную аптеку, заполненную пустыми вещами: «Будьте так любезны, отпустите меня! Я. я болен.» (IV,
56). Всё более впадая в лихорадочное состояние, персонаж не может самовольно оставить аптеку, проявляя полную зависимость от застывшего локуса фармации.
Усиление бреда персонажа поддерживается звуковым сопровождением: «однообразный стук о мраморную ступку и медленное тиканье часов, казалось ему, происходили не вне, а в самой голове. » (IV, 55). Стук мраморной ступки, озвучивающий процесс приготовления лекарства, - это «аккомпанемент» обостряющегося бредового состояния персонажа. Сначала однообразный, а затем усиливающийся стук о мрамор гипнотизирует больного и делает происходящее в аптеке частью бреда.
Закономерен финал рассказа: «Долго он помнил, что ему нужно идти в аптеку, долго заставлял себя встать, но болезнь взяла свое» (IV, 57). Покинув аптеку без нужного лекарства, но прождав необходимый для изготовления снадобья час, Свойкин становится атрибутом «латинской кухни», и ему «снится, что он уже пошел в аптеку и вновь беседует там с провизором» (IV, 57). Таким образом, локус аптеки и провизоры, соблюдая ненужный ритуал, который придаёт важность их фигурам, создают действие, обратное ожидаемому: вместо исцеления с помощью принятого лекарства - усиление лихорадки, потеря связи с действительностью. Ближе к финалу происходит замещение реального мира сновидческим, это сообщает аптеке, походом в которую постоянно бредит Свойкин, её абсурдность и аномальность.
Таким образом, в раннем чеховском тексте, благодаря повествованию от лица бредившего персонажа, болезнь и аптека как часть процесса лечения изображаются в ироничной, анекдотичной манере [4]. Однако в подтексте с помощью игры слов, номинаций, звуков и запахов заявляются серьёзные вопросы жизни-смерти и сущности человеческой жизни в абсурдном мире. А рассказ А. П. Чехова логично включается в традиционную для русской культуры сентенцию: «мир - это аптека» [2].
Примечания
*Чехов А. П. Полн. собр. соч.: в 30 т. М., 1974-1983. Здесь и далее ссылки на Полное собрание сочинений А. П. Чехова приво-
дятся в тексте статьи в круглых скобках с употреблением сокращения П. и указанием номера тома и страницы.
"Тема «жертвенного» страха перед начальством появляется и в других произведениях писателя, среди которых и хрестоматийный рассказ «Смерть чиновника» (1883), где ужас перед чиновником, занимающий высокий пост, становится ядром повествования и доводится до абсурда. Смерть Червякова как доведенное в нарративе до крайности (абсурда) событие трактуется в статье В. А. Кошелева: «Простота смерти создает ощущение странной "перевернутости" мира - и весь незамысловатый сюжет переосмысливается под знаком этого, финального акта, который переводит читательское сознание в абсурдистски воспринимающий план» [3, с. 6].
Список использованных источников
1. Александер Ф. Человек и его душа: познание и врачевание от древности до наших дней / Ф. Александер, Ш. Селесник. М. : Прогресс-Культура: Яхтсмен, 1995. 608 с.
2. Борисова И. Весь мир - аптека (наброски реконструкции «аптечного текста» русской литературы) / И. Борисова // Русская литература и медицина: Тело, предписания, социальная практика: сб. ст. / под ред. К. А Богданова. М. : Новое издательство, 2006. С. 282290.
3. Кошелев В. «.Лег на диван и ... помер». Чехов и культура абсурда / В. Кошелев // Литературное обозрение. 1994. №№ 11/12. С. 6-8.
4. Кройчик Л. Е. Поэтика комического в произведениях А. П. -Чехова / Л. Е. Кройчик. Воронеж : Изд-во Воронеж. ун-та, 1986. 281 с.
5. Кукуева Г. В. Рассказы В. М. Шукшина: лингвотипологичес-кое исследование : монография. Барнаул: БГПУ, 2008. 284 с.
6. Неклюдова Е. С. «Воскрешение Аполлона»: literature and medicine - генезис, история, методология / Е. Неклюдова // Русская литература и медицина: Тело, предписания, социальная практика: сб. ст. / под ред. К. А. Богданова. М. : Новое издательство, 2006. С. 16-27.
7. Мертен С. Поэтика медицины: от физиологии к психологии в раннем русском реализме / С. Мертен // Русская литература и медицина : Тело, предписания, социальная практика: сб. ст. / под ред. К. А. Богданова. М. : Новое издательство, 2006. С. 102-121.
8. Руднев В. П. Характеры и расстройства личности. Патогра-фия и метапсихология / В. П. Руднев. М. : Независимая фирма «Класс», 2002. 272 с.
9. Сафронова Е. Ю. Дискурс права в творчестве Ф. М. Достоевского 1846-1862 гг.: монография / Е. Ю. Сафронова. Барнаул : Изд-во Алт. ун-та, 2013. 182 с.
10. Стенина В. Ф. «.. .Я уже .ловил холеру за хвост»: черты мифологической картины мира в эпистолярии А. П. Чехова / В. Ф. Стенина // Культура и текст. 2008. № 11. С. 282-287.
11. Строев А. Писатель: мнимый больной или лекарь поневоле? / А. Строев // Новое литературное обозрение. 2004. №№5. С. 89-98.
12. Тхостов А. Ш. Болезнь как семиотическая система / А. Ш. Т-хостов // Вестник Московского университета. Сер. 14, Психология. 1993. № 1. С. 3-15.
13. Чавдарова Д. Тема болезни в европейской литературе (предварительный осмотр) / Д. Чавдарова, Б. Стоименова // Studia Literaria Polono-Slavica, № 6; Morbus, medicamentum et sanus -Choraba, lek i zdrawie. Warszawa, 2001. С. 205-215.
14. Чистович Я. А. История первых медицинских школ в России. М. : Книга по требованию, 2011. 1033 с.
THE PHARMACEUTICAL WORLD AND PHARMACISTS
IN EARLY CHEKHOV'S PROSE (ON CHEKHOV'S STORY CALLED «IN A DRUGSTORE»)
Stenina Victoria Fedorovna,
Ph.D., Docent of the cathedra «Russian language as foreign» of the Altai State Technical University named after I.I. Polzunov (Barnaul, Russia); e-mail: steninavf@rambler.ru
In the article an attempt is made to interpret the early A.P. Chekhov's story in the context of the traditions of understanding the situation of illness and treatment by Russian literature and culture. The pharmacy is considered as a necessary part of a treatment procedure, that allows to see the solution of the metaphysical questions in the writer's early comic prose.
Keywords: art prose, A.P. Chekhov, pharmaceutical text, poetry.
References
1. Aleksander F. Chelovek i ego dusha: poznanie i vrachevanie ot drevnosti do nashih dnej / F. Aleksander, Sh. Selesnik. M.: Progress-Kul'tura: Jahtsmen, 1995. 608 s.
2. Borisova I. Ves' mir - apteka (nabroski rekonstrukcii «aptechnogo teksta» russkoj literatury) / I. Borisova // Russkaja literatura i medicina: Telo, predpisanija, social'naja praktika: sb. st. / pod red. K.A Bogdanova. M.: Novoe izdatel'stvo, 2006. S. 282-290.
3. Koshelev V. «.Leg na divan i ... pomer». Chehov i kul'tura absurda / V. Koshelev // Literaturnoe obozrenie. 1994. №№ 11/12. S.6-8.
4. Krojchik L.E. Pojetika komicheskogo v proizvedenijah A.P. Chehova / L. E. Krojchik. Voronezh: Izd-vo Voronezh. un-ta, 1986. 281 s.
5. Kukueva G. V. Rasskazy V.M. Shukshina: lingvotipologicheskoe issledovanie : monografija. Barnaul: BGPU, 2008. 284 s.
6. Nekljudova E. S. «Voskreshenie Apollona»: literature and medicine - genezis, istorija, metodologija / E. Nekljudova // Russkaja literatura i medicina : Telo, predpisanija, social'naja praktika: sb. st. / pod red. K. A. Bogdanova. M.: Novoe izdatel'stvo, 2006. S. 16-27.
7. Merten S. Pojetika mediciny: ot fiziologii k psihologii v rannem russkom realizme / S. Merten // Russkaja literatura i medicina : Telo, predpisanija, social'naja praktika: sb. st. / pod red. K. A. Bogdanova. M.: Novoe izdatel'stvo, 2006. S. 102-121.
8. Rudnev V. P. Haraktery i rasstrojstva lichnosti. Patografija i metapsihologija / V. P. Rudnev. M.: Nezavisimaja firma «Klass», 2002. 272 s.
9. Safronova E. Ju. Diskurs prava v tvorchestve F. M. Dostoevskogo 1846-1862 gg.: monografija / E. Ju. Safronova. Barnaul: Izd-vo Alt. unta, 2013. 182 s.
10. Stenina V.F. «.Ja uzhe ...lovil holeru za hvost»: cherty mifologicheskoj kartiny mira v jepistoljarii A. P. Chehova / V. F. Stenina // Kul'tura i tekst. 2008. № 11. S. 282-287.
11. Stroev A. Pisatel': mnimyj bol'noj ili lekar' ponevole? / A. Stroev // Novoe literaturnoe obozrenie. 2004. № 5. S. 89-98.
12. Thostov A.Sh. Bolezn' kak semioticheskaja sistema / A. Sh. Thostov // Vestnik Moskovskogo universiteta. Ser. 14, Psihologija. 1993. № 1. S. 3-15.
13. Chavdarova D. Tema bolezni v evropejskoj literature (predvaritel'nyj osmotr) / D. Chavdarova, B. Stoimenova // Studia Literaria Polono-Slavica, № 6; Morbus, medicamentum et sanus - Choroba, lek i zdrawie. Warszawa, 2001. S. 205-215.
14. Chistovich Ja.A. Istorija pervyh medicinskih shkol v Rossii. M.: Kniga po trebovaniju, 2011. 1033 s.
