CC BY
146
ФИЛОСОФСКАЯ АНТРОПОЛОГИЯ, ФИЛОСОФИЯ КУЛЬТУРЫ, КУЛЬТУРОЛОГИЯ
УДК 130.2 : 8
А. П. Желобов
Антропология Достоевского и де Сада: парадоксы сопряжения в свете русской мысли
В статье предлагается сравнительный анализ антропологии де Сада и Ф. М. Достоевского в аспекте «отщепенства» и «всечеловечности». Дается характеристика общих черт их творчества и личности. Показано сходство мироощущения и различие ценностных оснований в понимании сущности человека.
ТИе article presents comparative analysis of de Sade's and F. M. Dostoevsky's anthropology in the aspect of "otzhepenstvo" (apostasy) and "vsechelovechnost" (universal humanity) presenting common characteristic features of their creative activity and personalities as well as of their worldview, and the difference of their basic moral values as revealed in their understanding of the nature of man.
Ключевые слова: Ф. М. Достоевский, де Сад, культура, антропология, гуманизм, «отщепенство», «всечеловечность».
Key words: F. M. Dostoevsky, de Sade, anthropology, humanism, culture, "otzhepenstvo" (apostasy), "vsechelovechnost" (universal humanity).
В наше время после ярких постмодерных эскапад уже не кажется некорректным, тем более неуместным, став почти тривиальным сближение, казалось бы, несопоставимых явлений культуры и философии. Уже не могут удивлять заявления, подобные попытке, когда-то эпа-тажной (1914), русского философа В. Л. Эрна показать связь немецкого милитаризма с философией Канта. Нас не смущают и констатации типа «Кант - немецкий де Сад» или «гуманизм де Сада». Давно не новость отнесение к представителям гуманизма не только «великих гуманистов» Канта и Достоевского, но и предполагаемого их антипода - «имморалиста» маркиза де Сада. С другой стороны, существенна тенденция современной философии к «садизации» культурного насле-
© Желобов А. П., 2014
дия. Представляется весьма актуальным в теперешней мировой ситуации, когда насилие и жестокость принимают всё более глобальный характер, лишний раз внимательно посмотреть на возможность, кор-корректность и правомерность подобных сопоставлений и сближений.
Вовсе нетрудно во многих героях Достоевского увидеть некое сущностное сходство с героями Сада - их «подлые» поступки кажутся совершенно бесцельными (вернее, они своеобразно бескорыстны), они совершаются якобы только из любви к Злу. Помимо каких-либо идей и целей повествования буквально бросается в глаза именно болезненная жестокость, присущая текстам и Сада, и Достоевского. При этом, как верно отмечено [11, с. 573], слова Ивана Карамазова «другой никогда ведь не сможет узнать, до какой степени я страдаю, потому, что он другой, а не я» [4, с. 216] - именно «садовский тезис». Этот тезис может быть прочитан как гуманистический, несущий в себе в скрытом, свернутом виде возможность осознания самоценности личности, сострадания к ней. И не исключена гуманистическая интерпретация «садовского тезиса» как подчеркивание «уникальности», «самости» личности. Однако, если даже предположить, что исходный тезис у Сада и Достоевского один, то и тогда морально-психологические «выходы» кажутся противоположными: «равнодушие» Сада и «сострадание» Достоевского. И это различие особенно ощутимо в одном из центральных героев Достоевского Иване Карамазове: «Иван не принимает Божий мир не потому, что в нем есть место страданию, а потому, что в нем есть место наслаждению страданием» [11, с. 568]. Достоевский испытывает ужас от созерцания страданий людей, но ужас Достоевского - «ужас второго порядка», возникающий при виде того наслаждения, которое вызывает страдание: «Эти чувства не могут быть названы, а могут быть только описаны» [11, с. 574]. Это некий разномастный, разноцветный, яростно крутящийся клубок - здесь и страх, и боль, и «обида за человечество», и ... наслаждение.
Сохранились свидетельства об интересе Достоевского к сексопатологическим проявлениям не только в его романном творчестве1. Современный публикатор неиздававшихся фрагментов из воспоминаний Е.П. Опочинина (1858-1928) пишет:
«Неотступные мысли о полярности, антиномичности человеческой природы, о той бездне, какую таит в себе человеческая душа, человеческая психика, Достоевский высказывал не только в романных образах. Видимо, писатель нуждался в живой, непосредственной реакции аудитории» [15, с. 213].
1 Описывая свое детство, С.В. Ковалевская вспоминает, например, как Достоевский шокировал ее мать рассказанной в их семейном кругу историей о растлении образованным молодым человеком 10-летней девочки [10, с. 108].
В этих фрагментах Опочинин передает, что Достоевский якобы любил рассказывать ему, тогда молодому человеку, разные истории из жизни, до такой степени извращенные, что он стеснялся многое даже записывать. Он записал только потрясший его рассказ о страстном любителе посещать похороны, где новопреставленный должен был быть юным и прекрасным. Рассуждения этого некрофила (в жизни уважаемого человека и действительного статского советника) Достоевский воспроизводил очень волнуясь:
«И скажу вам по правде главное дело - "последнее целование". Я готов бы упиваться им вечно, я с трудом отрываюсь от прекрасных уст ...; [...] радость, восторг, говорю вам, неизъяснимые, и ощущения острейшие!» [16, с. 216].
Сам же Достоевский, возмущаясь проявлениями извращенности в человеке, отмечал при этом:
«Я думаю, однако, что всякий человек до некоторой меры подвержен такой извращенности, если не на деле, то хотя бы мысленно... Только никто не хочет в этом сознаваться» [16, с. 213].
Сравнивая «театр Сада» и «театр Достоевского», мы видим, что у Достоевского играют «живые люди», у Сада - марионетки, и автор ими играет, не сочувствуя, не сопереживая, а «проигрывая идею». Как режиссер-постановщик Достоевский - более садист, нежели Сад, поскольку играет как бы живыми людьми, «живьем». Достоевский мучает своих героев, относясь к ним как к живым, реальным людям, сопереживая, сострадая, мучаясь и наслаждаясь этим «духовным садированием». Достоевский, сопереживая, страдает сам и приходит в отчаяние, что созерцание страданий приносит и наслаждение. В психологическом плане Достоевский, прежде всего, мазохист, но его мазохизм, в отличие от мазохических тенденций Сада, носит не телесно-физический, а морально-психологический характер - это «нравственный мазохизм». В созданном де Садом мире его герои заняты поиском удовольствий, истязая, насилуя свои жертвы. Но их удовольствие, собственно, не в самом насилии, а в преступлении. Их подлинное удовольствие в наслаждении мыслью - в сознании факта преступности деяния, «пе-реступления за черту», нарушения табу. Поиск «настоящего преступления» - вот чем постоянно озабочены садовские либертены. И чем значительней преступление, чем более оно - насмешка, издевательство над моралью, законом, тем больше испытываемое наслаждение.
Герои Сада охотятся - преследуют и сладострастно «когтят» идею закона, права - это процесс сладострастного попрания человеческих установлений, сдерживающих «природу» индивида. И Сад выбирает именно ту сферу, где преступление особо уязвляет общественное сознание - область сексуальных преступлений, преступлений против личности (которую закон и мораль должны защищать). С одной стороны, выраженный садизм «героев» и автора-кукольника (де Сад), разыгрывающего эти садистические пьесы, с другой (Достоевский) - несомненная, страстная, клокочущая жажда добра, счастья и несомненное сострадание к героям своих пьес, даже к садирующим. В стремлении к идеалу Христа проявляется христианское мироощущение Достоевского - сострадание и любовь, жалость и милосердие - несомненные черты гуманизма. Но гуманизм Достоевского окрашен в садомазохистские тона. Вероятно, справедливо утверждение, что гуманизм Достоевского - разновидность «христианского гуманизма». Но не до конца «прозрачны» мотивы изощренного обращения Достоевского к антигуманному, патологическому материалу. Неслучайно Н.К. Михайловский в статье «Жестокий талант», опубликованной в «Отечественных записках» (№ 9, 1882), утверждал, что струя «гуманистического направления» в произведениях Достоевского иссякла. Однако представитель того же, что и Михайловский, демократического лагеря критик М.К. Цебрикова в статье «Двойственное творчество» (1881) сосредотачивается не на «жестокости таланта», а выделяет как преобладающую ноту его произведений «потрясающий пафос человечности» [4, с. 502].
Нам представляется достаточно наивным стремление характеризовать Достоевского как «дитя добра и света». Утверждать, что «человек, по мысли Достоевского, не имеет права отворачиваться от трагичности самых жестоких и мрачных проявлений жизни» [12, с. 101] и якобы в этом основная причина его сосредоточенности именно на этих сторонах жизни, значит упростить сложную моти-вационную структуру творческого акта. Но те же авторы совершенно правы, утверждая: «Через все творчество Достоевского проходит мысль о необходимости воспитания таких чувств, как доброта, сострадание и искренность» [12, с. 161]. Ничего подобного в текстах де Сада найти нельзя, хотя его романы связаны именно с «воспитанием». Однако думается, что изображение мучений, сам процесс пыток для Достоевского, как мы уже отмечали, был в определенной степени самоценен. Условно говоря, «сквозная тема» Достоевского - «Преступление и наказание». Такова же она и у Сада. Однако
«наказание» в садовском мире приходит не за преступление, а за его недостаточность как преступления, за малейший проблеск веры, человечности, жалости, личностного отношения. Именно за некоторые «огрехи» в безоглядной преступности и проявление этой личностности чуть было не погибает, например, Жюльетта и гибнет одна из главных и любимых ее «учителей» прекрасная и чудовищная мадам де Клервиль [17, с. 371-372, 638]. Достоевский в своем творчестве преодолевает садомазохистские тенденции своей личности, своего мироощущения и предстает носителем своеобразного гуманизма, наполненного глубокими противоречиями. Эти наличествующие противоречия особенно трепетно подчеркивают несомненный факт победы созидающих тенденций в развивающейся философии Достоевского над разрушительной тенденцией садома-зохистиской личности.
В творчестве же Сада беспредельно господствуют «природное», садомазохистское начало, «нутро». Его философия и есть философия «садирующего нутра», утверждающего истину, несомненность «хотения», пусть даже самого бесчеловечного (бесчеловечность своих героев и их действий Сад ясно осознает и постоянно подчеркивает это). В своих произведениях де Сад устраивает грандиозный фантастический фейерверк садомазохистских действий с видимым удовольствием, сладострастным упоением. Но патология жизни являла реальные воплощения самых жутких фантазий - от безмерной жестокости римских цезарей, до явления маршала Франции Жиля де Ре, породившего образ «Синей бороды» французских устрашающих сказок [1]. Тексты Сада имеют выраженный сублимативный характер. У Сада нет «преображенного Эроса», нет поиска идеала, тоски по духовному. Он погружен в телесное и притом мир телесности грубо рационализирует. Садизм де Сада проявляется, прежде всего, в причинении физических страданий, в разрушительных, деструктивных действиях. Сад - «физический садист» - мучитель плоти. Достоевский же предстает как «духовный садист» - мучитель, терзатель души человеческой. Не это ли делает его именно «русским де Садом»? Но герой Достоевского часто - мучитель и мученик в одном лице (Ставрогин, Свидригайлов и др.), у Сада же выраженные мучители и выраженные жертвы - целостные одномерные существа. Главные мучители и сладострастники, если и жертвы, то «жертвы Природы», в миру они - господа, властители, поскольку постоянно «перешагивают черту». Для Достоевского «перешагивание черты» - проблема. Для Сада - факт и подлинное природное право: «кто вместит, да вместит». Сад - воинствующий,
глумящийся атеист. Достоевский религиозен, и путь его героев -«крестный путь» - поиск или утеря Христа. Путь героев Сада - поиск наслаждения, преступных удовольствий, избегание любви, дружбы, привязанностей, т. е. какого-либо единения, чего-либо духовного. Герои Сада замышляют даже преступления против Природы, поскольку ведь она - тоже закон, а высшее наслаждение именно в его поругании, попрании. При желании можно усмотреть у Сада подчиненность идее свободы (ведь садовские герои - «либертены»). Однако «добро и свет», как и «детскость души», в его творениях вряд ли возможно обнаружить. Достоевский, по крайней мере, «добра и света» страстно желал, «до боли сердечной». Этот его прорыв к «всечеловеческому» из кошмара садомазохистской действительности, разделяющей людей, освящен у него идеалом Христа.
Художественное исследование причины человеческих действий Достоевский проводит, как указывает Вяч. Ив. Иванов, в трех планах: прагматическом (внешние происшествия), психологическом и метафизическом (сфера умопостигаемого). Человек у Достоевского действует и самоопределяется как совершенно свободная личность только в одном - третьем плане - метафизическом [7, с. 3]. Достоевский, несмотря на свою устремленность к всечеловеческому и вселенскому, «стал зачинателем той духовной и душевной сложности, которая значительно предопределила теперешнее самосознание», и «был зодчим подземного лабиринта в основаниях новой духовности вселенского, всечеловеческого Я» [7, с. 6]. От своей покинутости и заброшенности, своего одиночества, индивидуализма и эгоцентризма человек спасется не путем рационального постижения добра («путь Сократа»). Достоевский остается верен духу Диониса, указующего путь «восторга и исступления», духовного экстаза1.
В своих произведениях Достоевский разворачивает метафизику «отщепенства», вскрывает бездны отщепенства, его причины. Так, Раскольников - именно человек рассудка и убийца - «отщепенец от духовно-душевного единства человечества, отколовшийся от него и тем самым от Матери-Земли и сам в себе внутренне расколовшийся» [7, с. 48]. Личность в «садовской вселенной» принципиально онтологически одинока. Основа мировоззрения Достоевского - «откровение мистической вины личности, замкнутой в своем одиноче-
1 Ссылаясь на опыт русской мысли, именно на такой путь познания самого Достоевского указывал В.Г. Безносов вплоть до утверждения, что «рационализация творчества Достоевского не представляется оправданной и возможной» [2, с. 34]. Но тенденция рационализировать и представить как философскую систему мировоззрение Достоевского является стойкой тенденцией современных философских исследований, грубо говоря, от Р. Лаута до О.С. Соиной [20].
стве и поэтому выступающей из всечеловеческого единства и сферы действия нравственного закона» [7, с. 52]. «Отщепенец», «мятежник»1 представляется Достоевскому согрешившим не только против Церкви, но и contra naturam, т. е. такой человек предстает уродом, извращенцем. Для людей характерна «превратная общность», лишенная любви и веры - множество обезличенных индивидов, не связанное соборностью, псевдообщность - «Легион».
Как уже здесь отмечалось, Достоевский относится к своим героям как к живым страдающим существам. Сад же - хладнокровный «моделист», конструирующий сцены, действия. Для него его герои лишь куклы искусственного, механического театра. И моральное чувство возмущает именно это бездушное, «нечеловеческое» отношение автора к героям его текстов, тогда как в Достоевском порой отталкивает, вероятно, «слишком человеческое». В героях Достоевского все же превалирует «нравственный мазохизм». В героях де Сада - немотивированная жестокость и состояние постоянно мотивирующего рассудка. Бросается в глаза предельное одиночество героя, его бездонная «покинутость». Но он (герой) от этого не страдает - воспринимает всё, что есть, как оно есть («белая логика» внеморального сознания?). Почему? Зачем? Это не его вопросы - таков мир, и надо согласиться с этим или стать жертвой и погибнуть. Герои же Достоевского «мучаются», «страдают», «копаются в душе» и все время пытаются вырваться из одиночества к общению. А садовский человек «есть то, что он есть», и у Сада он «оправдан» Природой. В «экспериментальном театре» Сада господствует инженерно-технический подход. У Достоевского иное: да - жизнь такова, человек таков, но «не хочу, не могу, не должно». Один предстает как рационалист-конструктор, другой -как провидец Духа. Распространено мнение, что у Сада отсутствует «художественный дар». Вряд ли это справедливо. Особенно зримо его феерический талант предстаёт в эпистолярном наследии [5; 18]. В своих «программных романах» Сад, безусловно, выступает как экспериментатор с одномерным, «природным» человеком. И он открывает, подобно Достоевскому, невероятные глубины, бездны человеческого падения, где «отщепенец» теряет все человеческое. Садовский герой - подлинный отщепенец, безмерный и безнадежный насильник в своей принципиальной покинутости.
1 В свете проблемы «отщепенства» по-своему интересен и загадочен факт, что «цареубийца» А.И. Ульянов (старший брат В.И. Ленина) являлся секретарем университетского Общества русской словесности, председателем которого был проф. О.Ф. Миллер - страстный поклонник и пропагандист творчества Достоевского.
Многие характеристики, даваемые творчеству Сада и Достоевского, приложимы и к тому, и к другому. Эти совпадения неслучайны. Главное - их общая «укушенность» темой зла. И сущностная связь Достоевского с садовской проблематикой не позволяет однозначно трактовать его личность и творчество как некое бесспорное явление гуманизма. Представляется несколько «христианизированным» образ личности и творчества Достоевского, который рисует известный философ Н.О. Лосский. При этом он убедительно говорит о самоочищающей силе творческого акта:
«Все виды зла, создаваемого раздраженным самолюбием, были осознаны Достоевским в этих фантазиях, и в своих "Записках из подполья" он изобразил антигероя, подпольного человека, как отталкивающее дрянцо, очищая этим творческим актом свою собственную душу» [15, с. 36].
Однако в русской мысли существовало и существует более «жесткое» понимание интенций творчества Достоевского, имеющее свои основания. Так, еще в 1881 г. В.К. Петерсен на страницах приложения к суворинскому «Новому времени» писал:
«Говорят [...] он любил (Христа, - авт.) и проповедовал любовь как разрешение всех сомнений, как отпущение грехов! Да, любил, но только единственно любил Христа распятого; он, подобно всем аскетам, любил несправедливо мучимого человека, именно и только в пределах несправедливо доставшихся ему страданий. С прекращением страданий его любовь холодела и саркастический и злой ум сейчас подсказывает на счет только что любимого какую-либо мерзость». И далее: «... вся сила и достоинство художественных созданий Достоевского - в отрицании. Он не дал ни одного положительного типа, но зато с успехом обвинял человечество в [...] подлости, низости, грязи, лжи, нелепости [...] Все, даже самые благородные, возвышенные мысли, действия и побуждения его героев оказываются или глупыми, или подлыми, не говоря уж о том, что всегда ведут к несчастию» [4, т. 15, с. 506-507].
Говоря о сострадательности нравственной философии Достоевского, надо, по крайней мере, учитывать присутствие «любви к распятому». От этого никуда не уйти, даже утверждая, как это делает Ю. Корякин, что именно «сострадательность» и «любовь к жизни» -основа его этики [9, с. 14, 15]. О «жажде жизни» у героев Достоевского как источнике жизни и надежды также говорит В.В. Ерофеев [6, с. 74-75]. Но сами по себе «сострадательность», «вера в падшего» и безмерные силы человеческие в сущности банальны как выражение гуманистического идеала, широко распространившегося в России того времени. «Человеколюбие» Достоевского претерпевает значительные изменения, связанные с крахом утопических взглядов на природу человека и его религиозным обращением. Важный
момент его новой философской антропологии четко выражен им самим в «Дневнике писателя» (1877):
«Ясно и понятно до очевидности, что зло таится в человеке глубже, чем предполагают лекаря-социалисты, что ни в каком устройстве общества не избегнете зла, что душа человеческая останется та же, что ненормальность и грех исходят из нее самой» [4, т. 25, с. 201 ].
Достоевский искушаем сатанинскими страстями, а Сад - искушенный и искушающий. Мировоззрение его принципиально антигуманно - это воинствующая античеловечность, предельное «себялюбство» (духовные основания которого так глубоко раскрывает Достоевский), чувственно-телесный индивидуализм, которому совершенно чужды жалость, сострадание, милосердие. Люди у Сада соединены внешне-механически, даже дружбы в их среде нет, а есть соединение в пороке, сотрудничество в преступлении. Этакая преступная «кодла», одним словом - Легион. Достоевский же личную, индивидуальную любовь считал высшим после любви к Богу проявлением человека. Для него личность, «самость» - высшая ценность мира.
Сад же верен телесному пониманию удовольствия, и у него даже наиболее могущественные персонажи - детерминированные природой - замкнутые в себе «сосуды желаний». Они - жертвы природы1. Любовь же отрицается как нечто, мешающее наслаждению. Садовский герой - будуарный философ Долмансе - вполне в духе «галантной эпохи» учит:
«... бегите, бегите от самого чувства любви! <...> только собственно физиология является настоящим носителем светлого начала в жизни. Предпочитайте игру глубоким чувствам! К чертям чувства, сентиментальные письма <...> и остальную чушь собачью! <...> любовь приковывает человека к другому человеку, мешает изведать остальные наслаждения жизни. Она губительна для удовольствия» [19, с. 71-72].
И в этом маркиз де Сад вовсе не оригинален - гуманизирующая реабилитация плоти в культуре ХУП-ХУШ вв., как известно, превращается в рафинированное распутство. Любовь заменяется ритуальной галантностью, единственная цель которой - о б л а д а н и е. Именно в эпоху Людовика ХУ принцип «наслаждайтесь», возглас «после нас хоть потоп!» были религией господствующего класса [21, с. 131]. «Божественный маркиз» лишь гиперболизировал эту тенденцию в канализации чувственности, открыв бездны, где игра перерастает в преступление.
1 Указывая сущностную связь антропологии Сада с французским материализмом XVIII в., часто упускают из вида сильнейшее влияние на его художественное мышление материализма XVII в. (особенно Гоббса) [8].
Героям Достоевского свойственна раздвоенность (знаменитое «двойничество»). Ставрогин в «Бесах» признается: «Как и всегда прежде, могу пожелать сделать доброе дело и ощущаю от того удовольствие; рядом желаю и злого и тоже чувствую удовольствие» [4, т. 10, с. 154]. И это после того, когда за ним - целая серия мерзких поступков. Преступные герои Сада вовсе не таковы - они целостны и последовательны в своих античеловеческих устремлениях. Но особая черта Ставрогина - «злоба <...> холодная, спокойная и, если так можно выразиться, разумная, стало быть, самая отвратительная и самая страшная, какая может быть» [4, т. 10, с. 165]. Такая злоба характерна для героев Сада, но её проявления представляются чудовищней и масштабней локуса «достоевщины». Однако психологически поступки героев Достоевского неизмеримо сложнее и тем страшнее садовских. Такова сцена поведения того же Ставрогина с Матрешей - здесь все гораздо подлее и «тоньше», нежели у Сада: растлил ребенка - дал девочке повеситься - увидел в щель сарая висящей - пошел играть в карты. Такие сцены вызывают выраженное нравственное отвращение, тогда как мучительства в садовских сценах вызывают скорее именно физическое отвращение.
И все же Сад и Достоевский - «антиподы», но эти антиподы, метафорически говоря, подобны однояйцовым близнецам и даже порой сиамским близнецам. Но создав свою «собственную вселенную», Достоевский и де Сад по-разному увидели сущность человека и его «перспективы». Именно здесь высвечивается внутреннее основание «всечеловечности» человека - Идеал. И в этом смысле «Если Бога нет, то какой я штабс-капитан!» есть демаркационная линия, не позволяющая сводить философско-антропологическую проблему к эпатажным афористичным суждениям типа «Кант -немецкий де Сад», «Достоевский - русский де Сад».
Список литературы
1. Батай Ж. Процесс Жиля де Ре. - М.: Kolonna Publication, 2008.
2. Безносов В.Г. «Смогу ли уверовать?» //Ф.М. Достоевский и нравственно-религиозные искания в духовной культуре России конца Х1Х - начале ХХ века. -СПб.: Изд-во РНИИ, 1993.
3. Добролюбов Н.А. Забитые люди // Полн. собр. соч.: в 9 т. Т.7. - М.; Л., 1963. - С. 225-278.
4. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: в 30 т. - Л.: Наука, 1972-1990.
5. Загурская Н. Эпистола из камеры v.s. философии в будуаре // Сад де. Письма вечного узника. - М.: Эксмо, 2004. - С. 7-66.
6. Ерофеев В.В. Вера и гуманизм Достоевского // Ерофеев В.В. В лабиринте проклятых вопросов: эссе. - М.: Союз фотохудожников России, 1996. - C. 49-75.
7. Иванов В.И. Достоевский. Трагедия - миф - мистика // Эссе, статьи, переводы. - Брюссель, 1985 (пер. с нем. изд.: Тюбинген, 1932).
8. Иеронова И. Ю. Философия ХУП и ее влияние на художественное мышление де Сада // XVII век в диалоге эпох и культур: материалы науч. Конф. - Вып. 8. - СПб., 2000. - С. 88-91.
9. Корякин Ю.Ф. Достоевский и апокалипсис // Достоевский Ф.М. Собр. Соч.: в 7 т. Т.1. - М., 1996. - С. 5-15.
10. Ковалевская С.В. Воспоминания и письма. - М., 1951.
11. Кузнецов С. Федор Достоевский и маркиз де Сад: связи и параллели // Достоевский в конце ХХ века: сб. ст. - М.: Классик плюс, 1996. - С. 557-574.
12. Кузнецов О.Н., Лебедев В.И. Достоевский о тайнах психического здоровья. - М.: Изд. Рос. открытого ун-та, 1994.
13. Лосский Н.О. Достоевский и его христианское мировоззрение. - Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1953.
14. Ницше Ф. Человеческое, слишком человеческое // Соч.: в 2 т. Т.1 / сост., ред. изд., вступ. ст. и прим. К.А. Свасьяна. - М.: Мысль. - С. 231-490.
15. Одесская М. Устный рассказ Ф.М. Достоевского. Из архива Е.П. Опочини-на // Новый мир. - 1992. - № 8. - С. 211-213.
16. Опочинин Е.Н. Ф.М. Достоевский (Мои воспоминания и заметки) // Новый мир. - 1992. - № 8. - С. 213-217.
17. Сад де. Жюльетта / пер. с фр. В. Новикова и А. Новиковой. - М.: НИК.
1992.
18. Сад де. Письма вечного узника. - М.: Эксмо, 2004.
19. Сад де. Философия в будуаре или имморальные наставники // Эрос. Франция ХУШ век. - М.: Серебряный бор, 1993.
20. Соина О.С. Этические воззрения Ф.М. Достоевского // Актуальные вопросы фундаментальной и прикладной этики: к 90-летию со дня рожд. проф. В.Г. Иванова: материалы междунар. науч.-практ. конф. 23-24 марта 2012 г. - СПб.: СПбГУП, 2012. - С. 115-117.
21. Фукс Э. Иллюстрированная история нравов. Галантный век. - М.: Республика, 1994.
22. Цебрикова М.К. Двойственное творчество // Слово. - 1881. - № 2.
