CC BY
101И.Е. Суриков
АНТИФОНТ - ПЕРВЫЙ В ЕВРОПЕЙСКОЙ ПРОЗЕ ЭКСПЛИЦИТНЫЙ ВЫРАЗИТЕЛЬ КОЛЛИЗИИ «ЧЕЛОВЕК/ТЕКСТ»
Аннотация: Афинский оратор, философ, правовед, политик Антифонт (V в. до н.э.) - незаслуженно недооцененная фигура. В данной статье указывается на его истинное значение в истории античной прозы, в рамках которой он первым выступил как автор, диссоциированный от собственных текстов.
Ключевые слова: античная Греция, классические Афины, проза, риторика, философия, Антифонт, авторы, тексты.
Об авторе: Суриков Игорь Евгеньевич, доктор исторических наук, главный научный сотрудник Института всеобщей истории РАН. Почтовый адрес: Москва, Ленинский просп., 32а, ИВИ РАН. Электронный адрес: isurikov@mail.ru
Любой античный автор для нас - одновременно человек и текст1. Причем, если как текст он воспринимается нами непосредственно, подлежит исследованию, скрупулезному разбору и т.п., то античный автор как человек - это уже ракурс куда более проблематичный, этого человека нужно еще найти (или, выражаясь корректнее, реконструировать), а затем научиться вступать в правильный диалог с ним (сказанное относится вообще к любому человеку прошлого2) и, задавая ему вопросы, уметь рас-
1 Мы здесь говорим именно об античных авторах, поскольку только они относятся к сфере нашей прямой компетенции. Можно ли данную формулировку распространить и на всех авторов вообще - об этом не нам судить.
2 Ср. чеканные формулировки А.Я. Гуревича [6:7-9], сделанные применительно к человеку средневековья, но относящиеся, конечно, отнюдь не только к нему. Наш долг перед трудами Гуревича, оговорим сразу, колоссален; в частности, его «главная» книга, «Категории средневековой культуры» [5] в весьма значительной степени повлияла на нашу книгу о категориях древнегреческой культуры [20].
слышать именно его ответы, а не навязывать ему свои собственные, надуманные в контексте наших сегодняшних проблем.
Теперь мы и будем искать (т.е. реконструировать, но отнюдь не «деконструировать» в русле модной постмодернистской парадигмы) одного такого человека. Кто же есть этот самый Антифонт, применительно к которому мы позволили себе в заголовке статьи столь радикальную формулировку? В России об Антифонте даже мало кто слышал. Есть античные авторы (Геродот, Фукидид, Платон, Аристотель, Демосфен, Исократ...), которых знают все (или, по крайней мере, многие) образованные люди. Антифонт к таковым явно не принадлежит, он незаслуженно забыт3. Даже и на Западе о нем пишут мало4, а в отечественной историографии до последнего времени не писал практически никто5. Более того, в России читатели, не владеющие древнегреческим языком, не могли даже прочесть сочинений Антифонта, поскольку они не были переведены на русский. Мы поставили себе задачей ликвидировать эту досадную лакуну и, соответственно, опубликовали выполненные нами переводы полностью сохранившихся текстов данного автора [2] и фрагментов его недошедших произведений [16; 17], а также посвятили ряд статей этой крупной фигуре6.
3 Часто даже его имя искажают в «Антифон» (именно так он значится в каталогах многих библиотек). На самом деле антифон - это один из видов церковных песнопений.
4 Лучшее из всего, что на этот момент написано об Антифонте, - монография американского ученого М. Гагарина [40].
5 Исключение - работы С.Я. Лурье [9; 10; 45; 46], но этот исследователь (в русле представлений своего времени) отделял друг от друга оратора Антифонта и софиста Антифонта, что неоправданно, как будет сказано ниже.
6 Все эти статьи здесь перечислять неуместно, их около полутора десятков; укажем только на важнейшие [14; 15; 21; 22; 23]. В них же приводятся и ссылки на литературу вопроса, посему мы, не желая их дублировать, в данной статье делаем ссылочный аппарат достаточно облегченным.
Однако почему же все-таки мы именуем эту фигуру крупной и незаслуженно забытой? Приведем некоторые основания, в силу которых мы делаем это. Во-первых, Антифонт являлся учителем Фукидида. Именно прямым, непосредственным учителем, в отличие от Геродота, которого будущий историк Пелопоннесской войны, самое большее, несколько раз видел и слышал в Афинах. Тема «Фукидид и Геродот», тем не менее, постоянно обсуждается в антиковедческой литературе, а тема «Фу-кидид и Антифонт» - почти никогда. А ведь именно Антифонт научил Фукидида тому удивительному, концентрированно-напряженному стилю изложения, из-за которого оба слывут крайне трудными для перевода древнегреческими авторами .
Не случайно Фукидид с высокой степенью пиетета отзывался об Антифонте: «Это был человек, талантом и нравственными качествами не уступавший никому из своих современни-ков8, человек глубокого ума и выдающийся оратор. В народном собрании и в суде он выступал неохотно, ибо в народе его репутация красноречивого оратора возбуждала подозрение. Тем же, кому приходилось вести дело в суде или в народном собрании, прибегая к его советам, он мог лучше всякого другого оказать помощь. Позднее... Антифонт должен был защищаться по обвинению в государственной измене как участник заговора, и его защитительная речь на процессе, угрожавшем ему казнью, представляется мне лучшей из всех вплоть до нашего времени» (Thuc. VIII. 68. 1-2).
Каждый, кто читал Фукидида и знает, насколько скупо этот выдающийся мастер историописания (влюбленный, похоже, лишь в самого себя) употребляет какие-либо позитивные суждения по адресу других авторов (в основном с его стороны раздается по их адресу только уничтожающая критика), может в
7 См. прекрасный пример из Фукидида у Ф.Ф. Зелинского [7: 56]: ^LAoKaAoù^ev цех' eùxeAeiaç Kai. ^lAoCTo^oû^ev aveu ^aAaKÎaç (с характерной ремаркой: «тут уже у переводчика руки опускаются».
8 Излюбленный Фукидидом прием литоты. Имеется в виду, что данными качествами Антифонт превосходил современников.
полной мере оценить всю весомость вышецитированного панегирика.
В сущности, уже и этого было бы достаточно, чтобы весьма высоко оценить Антифонта, привлечь к нему внимание, которого он заслуживает, но это ведь только начало («во-первых»). Поэтому продолжим.
Во-вторых, Антифонт являлся одним из крупнейших представителей софистического движения в древнегреческой философской мысли второй половины V в. до н.э. В эллинской философии этого периода он предстает фигурой, вполне сопоставимой по масштабу с такими мыслителями, как Протагор и Горгий. Если же говорить о софистах, которые были афинскими уроженцами, то среди них Антифонт, бесспорно, просто первый, как по времени, так и по уровню .
В-третьих, Антифонт - первый аттический прозаик. Это не означает, конечно, что он - первый аттический (афинский) автор. Таковым является Солон10 (первая половина VI в. до н.э.), но Солон слагал свои стихи на ионийском диалекте. Эсхил, Софокл уже в большей степени «аттикисты», но это по-прежнему поэзия. В прозаическом жанре до Антифонта писал только Фе-рекид (это тоже весьма примечательная фигура11, она заслуживает отдельного рассмотрения, которое, конечно, не может быть здесь предпринято). Столь авторитетный специалист, как Феликс Якоби, называл Ферекида12 «первым афинским прозаиком»
9 Если, конечно, не относить к софистам Сократа (есть и такая точка зрения: [44:155])
10 О Солоне написано очень много, мало о каком деятеле древнегреческой истории и культуры существует столь же обильная литература. Имеет смысл, пожалуй, указать здесь недавний фундаментальный труд [54], содержащий полный текст дошедших стихотворений Солона с обширным комментарием.
11 Ферекид оказал весьма значительное влияние на Геродота [55].
12 Речь идет об историке Ферекиде Афинском (работавшем в первой половине V в. до н.э.), которого не следует путать с Ферекидом Сирос-
[43:116 £Т.]. Однако следует оговорить, что первый афинский прозаик и первый аттический прозаик - не одно и то же, хотя часто топонимы «Афины» и «Аттика» употребляются как взаимозаменяемые синонимы. «Афинский прозаик» - прозаик, живущий и пишущий в Афинах; «аттический прозаик» - прозаик, пишущий на аттическом диалекте (и неважно, где жил этот автор13). Ферекидом мы в последнее время занимались достаточно углубленно, анализировали и переводили его сохранившиеся фрагменты; у нас осталось однозначное впечатление, что этот автор писал еще на ионийском диалекте, следуя древнейшей
14
традиции историописания .
Антифонт, по сути дела, произвел переворот в древнегреческой прозе, и именно ему следовал Фукидид своим напряженным, глубоким, вдумчивым, столь трудным для перевода на любой современный язык стилем (стиль и язык «Истории» Фу-кидида находят себе параллель, даже если брать весь массив античной литературы, только в «Тетралогиях» Антифонта и дошедших отрывках его же философских трудов). Полагаем, не без влияния своего учителя великий историк Пелопоннесской войны прибегнул и к аттическому диалекту, опять же нарушив тем сложившийся обычай (до него все историки писали по-ионийски - не только непосредственный предшественник Геродот, но и Гекатей, и Акусилай Аргосский, и Харон Лампсакский,
ским, «протофилософом» VI в. до н.э. (к их различению см., например: [12:316-317]).
13 Так, Ксенофонт именно вне Афин создал труды, которые снискали ему славу лучшего аттического прозаика.
14 Которая у эллинов ведет начало из Милета, равно как и философская традиция. Кстати, эти две традиции на самом первом этапе своего существования, вообще говоря, были весьма близки друг к другу, и Гека-тей Милетский - первый историк - был в чем-то конгениален Анакси-мандру Милетскому - первому философу (Фалес не в счет, он представляет собой иную традицию, традицию «мудрецов», стофоГ). В частности, и Анаксимандр и Гекатей тщательно работали над географическими картами.
и Ксанф Лидийский, и пр., и пр.). Фукидида, собственно, можно назвать первым историком-ритором (его позицию в связи с введением вымышленных речей в историческое повествование см.: Thuc. I.22.1; аналогичная позиция у Саллюстия, которого можно назвать самым близким последователем Фукидида на римской почве и даже в какой-то степени «Фукидидом Рима»), и это, несомненно, именно потому, что его наставником являлся ритор.
В-четвертых, Антифонт - один из крупнейших мастеров античного красноречия. В эллинистическую эпоху александрийскими филологами, большими любителями систематизации, был сформирован «канон 10 великих ораторов». В сей перечень вошли: Антифонт, Андокид, Лисий, Исократ, Исей, Демосфен, Эсхин, Ликург, Гиперид, Динарх. Как видим, и здесь у Антифонта - хронологический приоритет: он самый ранний в перечисленной «десятке» и единственный, чья жизнь целиком пришлась на V в. до н.э. (остальные действовали в основном в IV в. до н.э., годы же жизни Антифонта можно определить как ок. 480 - 411 г. до н.э.).
В-пятых, Антифонт был первым, кто открыл в Афинах постоянно действующую риторическую школу (именно ее выпускником стал вышеупомянутый Фукидид) и для нее написал первое же в Афинах пособие по риторике - «Риторическое искусство в трех книгах» (от этого труда, к сожалению, сохранилось лишь несколько фрагментов: Antiph. fr. 71-76 Blass - Thalheim).
В-шестых, Антифонт выступил как первый в истории логограф. Логографами в античной афинской судебной практике именовались писатели («подкованные» в юридическом15 и риторическом плане), готовившие речи по заказу, для клиентов, которых ожидала тяжба (дело в том, что в Афинах, в отличие от
15 Австрийский историк права Х. Барта даже называет Антифонта «первым европейским правоведом» [30:49]. Но это, нам кажется, уже «перебор». Основоположника европейского права нужно искать среди более ранних софистов. С большим успехом на эту роль подошли бы, например, Протагор или Горгий.
Рима, отсутствовал институт адвокатуры и тяжущийся должен был лично выступать в защиту своих интересов16). Гражданин, получив от логографа заказанную речь, заучивал ее наизусть (читать выступление «по бумажке» тогда еще не было принято) и произносил ее в суде, как бы от себя. Соответственно, профессия логографа была, так сказать, не существующей официально, но притом весьма востребованной, престижной и доходной. Крупнейший из логографов, Лисий, занял прочное место в «каноне 10 ораторов»; великий Исократ в молодости подвизался на стезе логографа, а такие фигуры, как Демосфен и Гиперид, не прекращали заниматься этим ремеслом даже тогда, когда стали ведущими политиками, лидерами государства. Изобретателем же самого ремесла логографа, повторим, следует считать именно Антифонта.
В-седьмых, этот последний являлся, помимо всего прочего, еще и виднейшим политическим деятелем своего времени. В политике он придерживался (по крайней мере, в последние годы жизни) ярко выраженной антидемократической ориентации. В ходе «бескровного» олигархического переворота 411 г. до н.э.17 к власти пришло так называемое «правительство Четырехсот», в котором «первую скрипку» играл Фриних, а «вторую» - близкий к нему (Ап81юрЬ. Уе8р. 1300-1301) Антифонт, которого можно назвать «мозгом», «креативным лидером» смены режима, идеологом переворота18. Когда же Фриних был убит в результате покушения, лидером афинского полиса стал именно Антифонт, - правда, ненадолго, буквально на несколько месяцев; он был к тому времени
16 В IV в. до н.э., правда, дозволялось использовать синегоров - дополнительных ораторов, говорящих в пользу тяжущегося (в пределах отведенного на его выступление времени). Но для V в. до н.э., времени жизни и деятельности Антифонта, сведений о синегорах нет.
17 Действительно обошедшегося совершенно без жертв, поскольку в тот момент большинство демоса «качнулось» в сторону олигархии [56].
18 Именно это констатирует Фукидид: «.Вдохновителем всего этого переворота, разработавшим план его осуществления уже с давних пор, был афинянин Антифонт» (ТИис. VIII. 68. 1).
человеком уже достаточно пожилым, приближавшимся к своему семидесятилетию.
А когда в том же 411 г. до н.э. олигархия Четырехсот была свергнута и была заменена более мягкой олигархией Пяти Тысяч (в следующем же году демократия в Афинах была восстановлена в полном объеме, но это событие уже выходит за хронологические рамки нашей статьи), Антифонт был отдан под суд по обвинению в государственной измене19. Что интересно, сохранился даже текст приговора (Ps.-Plut. Vit. X or. 834a-b):
«Признаны виновными в измене: Архептолем, сын Гип-подама, из Агрилы, в присутствие обвиняемого; Антифонт, сын Софила, из Рамнунта, в присутствие обвиняемого. Приговорили передать их коллегии Одиннадцати20, конфисковать их имущество и посвятить десятину из него богине; дома их разрушить до основания и поставить на развалинах сторожевые камни21 , а на них написать: АРХЕПТОЛЕМА И АНТИФОНТА, ИЗМЕННИКОВ. Демархи же должны предъявить их имущество и не позволить хоронить Архептолема и Антифонта в Афинах или на любой территории, подвластной афинянам. Предать бесчестью Архептолема и Антифонта, и их потомство - как законное, так и незаконнорожденное22; и если кто-нибудь даст гражданские права кому-либо из потомков Архептолема и Антифонта, то давший сам должен быть лишен гражданских прав. Записать это постановление на медной плите и поставить там, где находятся постановления о Фринихе».
Таким образом, Антифонт (вместе с каким-то Архептоле-мом, ничем особо не отличившимся) был не просто казнен, а
19 Измена была вменена ему по той причине, что Антифонт в то время, когда правил Афинами, вел переговоры со Спартой с целью прекратить Пелопоннесскую войну и заключить мир.
20 Коллегия магистратов, отвечавших в Афинах за исполнение вынесенных судом приговоров, в том числе и смертных. О ней см. [33].
21 Так называемые брои О семантике брод как «сторожевого камня» см. [61].
22 Имеется в виду лишение гражданских прав, наложенное на потомство осужденных.
казнен с посмертным обесчещиванием, с запретом погребения тела (самая высшая мера наказания из применявшихся в античных греческих полисах, более суровая, нежели обычная смертная казнь). Были ли у него альтернативы? Вполне. Многие лидеры олигархического режима Четырехсот после его ликвидации элементарно бежали из Афин и таким образом сохранили себе жизнь. А Антифонт предпочел остаться и предстать перед судом; это, полагаем, тоже что -то говорит о нем как о человеке. Его блистательная речь, произнесенная в свою защиту на судебном процессе и исключительно высоко, как мы видели, оцененная Фукидидом (об этой речи см. [ 37]), все-таки не помогла ему: уж слишком велико было возбуждение против «предателей»-лаконофилов.
* * *
Надеемся, нам удалось показать, что Антифонт - и как автор текстов, и как человек, - по меньшей мере, заслуживает внимания. Он долгое время казался фигурой меньшего масштаба, чем следовало бы, поскольку в историографии господствовала идея о «двух Антифонтах»: Антифонте-ораторе, писавшем речи, а также занимавшемся политикой в антидемократическом, олигархическом духе, и Антифонте-софисте, крупном представителе древнегреческой философии V в. до н.э., причем настроенном радикально-демократически. Именно из подобных представлений исходил С.Я. Лурье, на работы которого мы ссылались выше. Лурье, в частности, считал Антифонта «первым анархистом», но и на Западе было не иначе. Плоды этой ситуации можно наблюдать по сей день: в каталогах библиотек Антифонт-оратор и Антифонт-софист числятся как два разных автора, аналогично - в электронном TLG и в Année philologique Марузо.
Затем, однако, положение начало постепенно меняться. И главный вклад в это внес, безусловно, уже знакомый нам М. Гагарин. В высшей степени весомыми доводами ему удалось буквально «переломить» ход обсуждения проблемы. В частности, в
исключительно удачной статье «Античная традиция об идентичности Антифонта» [38]23, а затем в упоминавшейся выше монографии [40:38 £Т.] он со всей возможной фундированностью изложил и подкрепил «унитаристские» взгляды. Американский исследователь сосредоточил свою аргументацию на двух основных моментах. С одной стороны, он убедительно продемонстрировал: представление о двух не тождественных друг другу Антифонтах базируется в сущности, лишь на неуверенных суждениях нескольких позднеантичных и византийских филологов (Дидим, Гермоген Тарсийский, «Суда» - и только), при том, что подавляющее большинство авторов античности знали только одного Антифонта24. К тому же мнение трех перечисленных писателей исходило только из стилистических критериев и уже поэтому выглядит искусственным и надуманным.
Дело в том, что при использовании стилевых признаков в качестве доказательств необходимо принимать во внимание также и жанровые различия: жанр во многом диктует стиль (а в античности, это проявлялось в еще гораздо большей степени, нежели в наши дни25). Антифонт писал философские трактаты, судебные речи, уникальные в жанровом отношении «Тетралогии»; его перу принадлежали и пособие по ораторскому искусству, и политический памфлет («Поношения Алкивиада»), и даже сонник... Удивительно было бы как раз, если бы он во всех этих сочинениях пользовался одними и теми же стилистическими средствами.
Кроме того (и здесь перед нами вторая линия аргументации М. Гагарина), все-таки прослеживается значительное стилевое и языковое (а также и идейное) сходство между «Тетралоги-
23 В том же духе см. [62].
24 В частности, такой ранний автор, как Ксенофонт, вопреки распространенному мнению, не противопоставлял Антифонта-софиста Антифонту-оратору. Подробнее см. [14:67-68]. Наверное, необходимо здесь сделать оговорку о том, что существовал еще драматург Антифонт (рубеж ^ГУ вв. до н.э.), и это тоже вносило лишнюю путаницу в позднейшую нарративную традицию.
25 См. хотя бы: [25: 263].
ями» и трактатом «Об истине», написанными примерно в одно время, в 440-е гг. до н.э.26 Эти памятники отличаются уникальным языком; особенно бросается в глаза экстраординарно усложненный синтаксис (использование вычурных и в то же время сжатых фраз), красивый своеобразной суровой красотой, но в то же время делающий смысл подчас труднопонимаемым. Такой же язык мы во всей греческой литературе классической эпохи, как уже и отмечалось выше, встретим только у Фу-кидида27, ученика Антифонта (и сам этот факт уже в высшей степени характерен!). Стиль же судебных речей интересующего нас писателя много проще, и это вполне понятно: в них он обращался к массовой аудитории судей, рядовых граждан, а философские произведения и «Тетралогии» предназначал для внимательного чтения узким кругом коллег-интеллектуалов.
Итак, какие же сочинения дошли от Антифонта, целиком или в отрывках? Мы, повторим, исходим из (полагаем, ныне вполне доказанного) тезиса о том, что Антифонт-софист и Антифонт-оратор - одно лицо.
Главные философские трактаты нашего автора, «Об истине» и «О согласии», увы, сохранились лишь фрагментарно. Посему имеет смысл здесь сосредоточиться на тех произведениях, для которых мы располагаем полным текстом; они составляют собой корпус речей Антифонта (лучшие издания: [27; 28]).
Кстати, сколько этих речей? Единого мнения на сей счет нет, даже в справочниках можно встретить разногласия. В одних читаем, что дошло 6 речей, в других - что 15. Как ни парадоксально, обе точки зрения имеют право на существование - по причине, которая сейчас будет объяснена.
26 А в то же время, между прочим, еще один философский труд Антифонта - «О согласии» - имеет серьезные отличия как по стилю, так и по взглядам от трактата «Об истине», поскольку он был написан позже (ср. [26:257; 36:113]).
27 За что и порицает великого историка последовательный аттикист Дионисий Галикарнасский на всем протяжении своего эссе «О Фукидиде».
В антифонтовском корпусе речи I, V, VI - это действительно судебные речи, произносившиеся в ходе реально имевших место процессов. Все они были написаны Антифонтом, когда он выступал в роли логографа, то есть речи произносили иные лица, клиенты. Подробный пересказ содержания этих речей здесь вряд ли уместен, поскольку, во-первых, он содержится в наших более ранних работах об ораторе (ссылки на них приводились выше), во-вторых, в конце концов, теперь имеется полный русский перевод этих памятников раннего афинского красноречия, так что с ними сможет при желании непосредственно ознакомиться даже читатель, не владеющий древнегреческим языком. Поэтому ограничимся самым кратким изложением того, о чем в них идет речь. Сразу оговорим, что все три случая относятся к процессам по делам об убийстве.
Речь I «Против мачехи» произносится юношей (имя неизвестно), едва достигшим совершеннолетия. Он обвиняет собственную мачеху в том, что она отравила его отца, своего мужа. Точнее, организовала отравление, и в кульминационном отрезке речи идет весьма яркий, патетический рассказ о том, как исполнительнице был вручен яд (причем ее уверили, что это приворотное зелье), как она добавила его в вино двум ни в чем не подозревающим мужчинам, как они от этого скончались и т.п.
Речь VI «О хоревте» является уже не обвинительной (катпуор1а), а оправдательной (апоЛоую). В данном случае клиент Антифонта - некий знатный и богатый афинский гражданин среднего или даже пожилого возраста, представитель элиты полиса, причем, несомненно, влиятельный политический деятель консервативной ориентации, враг радикальных демагогов. Тут перед нами явно единомышленник нашего оратора, и, скорее всего, Антифонт написал для него речь даже не ради заработка, а с целью поддержать «своего». Особенно досадно, что имя этого политика тоже не сохранилось.
Суть коллизии обвиняемый (то есть Антифонт его устами) излагает следующим образом. Он был назначен хорегом; иными словами, на него была наложена одна из литургий - обществен-
ных повинностей, с помощью которых афинский демос привлекал состоятельных граждан к трате своих личных средств на государственные надобности (о хорегии как типе литургии см. [3:15-81]). Говоря конкретно, нашему герою было поручено подготовить для выступления на одном из празднеств хор мальчиков. Он, будучи занят политическими играми (в частности, в тот момент он затевал тяжбу против нескольких видных демагогов и готовился к судебному процессу), препоручил непосредственные занятия с хоревтами (членами хора) своим доверенным лицам.
В результате случилась трагедия. Одному из мальчиков обучающие дали выпить какое-то снадобье, - по всей вероятности, для улучшения качеств голоса, - а он от этого скончался. Родственники умершего подали в суд на хорега по обвинению в неумышленном убийстве, а тот, соответственно, заказал оправдательную речь Антифонту. Последний построил защиту просто блистательно. Во-первых, он указал на то, что лично хорег к смерти мальчика никак не причастен: он вообще отсутствовал в тот момент, когда мальчику было дано снадобье. Во-вторых, он раскрыл политическую подоплеку всего дела, продемонстрировав, что родственники умершего мальчика были подкуплены демагогами, которые таким образом хотели устранить хорега, представлявшего для них опасность28 (за неумышленное убийство наказанием являлось пожизненное изгнание с территории государства - с лишением, естественно, гражданских прав).
Кстати, в высшей степени странно звучащей для нашего уха является формулировка обвинения: организация неумышленного убийства. Вроде бы какой-то абсурд, поэтому необходимы пояснения. Речь могла идти только о неумышленном убийстве,
28 Красочно описывается, как старший брат покойного то подавал жалобу, то отзывал ее, то снова подавал (с явным намеком на то, что он никак не мог договориться о цене с «заказчиками»-демагогами. Здесь нужно оговорить, что, согласно нормам аттического права, дела об убийствах относились к частноправовой сфере, и только родственники умершего могли возбудить иск [48].
ведь никто не стал бы утверждать, что мальчика отравили намеренно. Но смерть имела место, а, значит, и преступление налицо (в древнегреческом праве неумышленное убийство также считалось преступлением), а коль скоро есть преступление, то должен быть налицо и преступник. С другой стороны, как говорилось выше, снадобье давалось мальчику в отсутствие хорега; иными словами, он не мог считаться исполнителем преступления; стало быть, приходилось назвать его организатором оного.
Если бы процесс о хоревте проходил в наши дни, характеризующиеся, понятно, наличием куда более развитых правовых систем, чем древнегреческая (о неразвитости древнегреческого права см. [13:7-24]), очевидно, была бы применена формулировка «преступная халатность». Действительно, гражданин, которому поручалась подготовка хора, в это время чрезмерно увлекся политикой, ему было не до хоревтов, и он «перекинул» свои обязанности на других людей, чего делать быть не должен. В итоге погиб ребенок, и отвечать должен тот, кто допустил столь пагубное небрежение, т.е. хорег.
Но, повторим и подчеркнем, мы в Афинах V в. до н.э.; еще не родились римские юристы, которым предстояло провести тщательную, казуистически-утонченную систематизацию самых разнообразных правовых ситуаций. Участники древнегреческого судебного процесса исходили из тех категорий, которые имелись в их распоряжении, и не следует спрашивать с них слишком строго.
Наконец, переходим к речи V «Об убийстве Герода». Это самое большое по объему из сохранившихся произведений Антифонта; по уровню, по качеству данную речь, как правило, оценивают весьма высоко. На сей раз известно имя клиента нашего оратора - Евксифей. Он человек достаточно молодой (хотя не юноша), уроженец и гражданин крупного полиса Митилены на острове Лесбос, входившего в состав Афинской морской державы, то есть подчиненного афинянам. Евксифей был обвинен в убийстве Геро-
да, афинского гражданина, являвшегося клерухом в Митилене29, и опять же выбрал своим логографом Антифонта30.
Вот как этот последний излагает суть дела. Евксифей отправился из Митилены на корабле навестить отца, который в тот момент жил в городе Эносе на северном побережье Эгейского моря. Получилось так, что среди пассажиров этого судна находился также и Герод. Он, исходя из контекста, являлся профессиональным работорговцем и вез во Фракию рабов.
Кораблю нужно было вначале обогнуть Лесбос (Митилена располагается в южной части острова), и в какой-то момент нормальному плаванию воспрепятствовала буря. Капитан был вынужден причалить в некой пустынной гавани; поблизости не было никаких населенных пунктов. Был вечер, шел сильный дождь, все на судне мокли. Вдруг заметили, что поблизости пришвартован другой корабль, который, на счастье (а кому-то на несчастье), имел над палубой навес. Разумеется, наши путешественники перешли туда, дабы переждать ненастную ночь, и там их радушно приняли.
Что же произошло дальше? «А когда мы перешли на другое судно, мы там пили (£П1"УГУ)», - откровенно сообщает Евксифей (АпйрЬ. V. 23). И пили, чувствуется, крепко. Из некоторых обертонов рассказа приходится заподозрить, что как Герод, так и сам Евксифей были в ту роковую ночь сильно пьяны. Евксифей довольно смутно припоминает происшедшее.
В какой-то момент, глухой ночью, Герод зачем-то ушел с корабля на берег; никто не обратил на это особого внимания.
29 О статусе клерухов и клерухий см. [35].
30 Известно, что афинские олигархи V в. до н.э., негативно относившиеся к империалистическому расширению Афинской морской державы и «закручиванию гаек» в ней, нередко выступали в защиту малых полисов, входивших в это военно-политическое объединение, против их чрезмерного ущемления. Например, у того же Антифонта были речи (сохранившиеся только в отрывках) «О форосе линдийцев» и «О форо-се самофракийцев», в которых он настаивал на снижении ежегодной подати, взимавшейся афинянами с Линда (на Родосе) и Самофракии.
Но, когда наступило утро и всем пора было отплывать, Герода нигде не обнаружили. Его искали в окрестностях, даже послали гонца в Митилену, предполагая, что Герод, не помня себя, взял да и ушел пешком домой. Он, однако, так и не нашелся (ни тогда, ни позже), то есть, строго говоря, человек пропал без вести. И уместно ли вообще в таких случаях ставить вопрос об убийстве, ведь он мог просто «по пьяному делу» полезть купаться и утонуть.
Как бы то ни было, корабль Евксифея в связи с прекращением бури отбывал далее по маршруту следования, в Энос, и Евксифей вынужден был отплыть, задерживаться ему не было никакого резона (в речи, кстати, подчеркивается, что перед тем он принимал самое активное участие в поисках Герода, и даются ссылки на показания свидетелей31). Тем временем в Мити-лене родственники пропавшего развили бурную деятельность; они возбудили судебный процесс, заявляя, что Герод убит, а убил-де не кто иной, как Евксифей. Придумана была целая история о том, как вслед за Геродом с судна сошел Евксифей, умертвил его на суше, а труп затем утопил в море.
Евксифей в своей оправдательной речи, написанной Антифонтом, решительно отрицает всё это, буквально «криком кричит»: в ту ночь я вообще не покидал корабль! Но кто мог это подтвердить? В сошедшейся случайной компании все были пьяны, и вряд ли хоть один из собутыльников заметил, кто выходил на берег, а кто нет.
Далее обозначается еще вот какой нюанс. Когда рабов, следовавших с покойным Геродом, вернули в Митилену (везти их во Фракию теперь уже никакого смысла не было, коль скоро отсутствовал хозяин), его родственники применили к ним следственную пытку. Здесь нужно оговорить, что, согласно нормам аттического (и древнегреческого в целом) права, пытать свободных настрого запрещалось, а вот рабов при допросе, при снятии свидетельских показаний, пытать было не только можно, но и обязательно.
31 В связи со свидетельскими показаниями в афинском суде см. [49; 59; 42].
Именно так! Перед нами некий юридический парадокс, связанный, вне сомнения, с тем, что у раба не признавалось наличие полноценной личности. Получить показания с раба разрешалось только посредством пытки, поскольку считалось, что иначе он, ввиду своей «рабской природы», правду ни за что не скажет32.
Однако же родственники Герода, похоже, допустили серьезнейшие нарушения. А именно: вообще говоря, раба, конечно, следовало пытать в присутствии представителя противной стороны (то есть стороны также заинтересованной) - ибо иначе его можно было бесконтрольно заставить сказать вообще что угодно.
Именно так и получилось. Пользуясь тем, что Евксифей отсутствует (он, напомнил, навещал отца в Эносе), обвинители с особой интенсивностью «взяли в оборот» одного из рабов, находившихся на корабле с Геродом. Его усиленно заставляли признаться в том, что он был не только свидетелем, но и соучастником преступления, помогал убийце Евксифею избавиться от тела. Раб вначале отрицал всё это, но пытки становились более и более суровыми, а в то же время ему давали обещание отпустить его на волю, если он скажет то, что нужно.
В результате он сказал «то, что нужно», но был не только не освобожден, а напротив - убит. Подчеркнем: как раз здесь никакого правонарушения не наблюдается. Господин имел над рабом полную власть, вплоть до распоряжения его жизнью, и ни перед кем не давал отчета в случае его убийства. Но данный случай слишком уж «прозрачен»: родственникам Герода явно нужны были свидетельские показания, но, напротив, совершенно не был нужен давший их свидетель: ведь он мог кому-нибудь рассказать, каким образом у него были вымогнуты его «откровения», или вообще отречься от них.
Соответственно, свидетеля устранили еще до того, как Евксифей вернулся в Митилену из Эноса, отца; в связи с этим-то клиент Антифонта особенно возмущается на протяжении
32 О следственной пытке (раст^од) рабов в Афинах см. [39; 50; 8:219224; 19]
всей речи, подчеркивая, что никак не следовало решать столь важный вопрос, имеющий к нему самое прямое отношение, не дождавшись его возвращения. Претензии носят, конечно, этический, а не юридический характер (повторим, никому не запрещалось приватно делать со своим рабом что угодно - пытать, убить, освободить...), но, несомненно, аргументация Евксифея должна была прозвучать для присяжных достаточно сильно33.
К глубокому сожалению, сохранившийся текст речей Антифонта не сопровожден комментариями, в которых указывались бы результаты соответствующих процессов (кто выиграл, кто проиграл). Но в данном случае, думается, у Евксифея были
большие шансы одержать победу, оказаться оправданным.
* * *
Теперь перейдем к оставшимся трем памятникам, которые в антифонтовском корпусе значатся как II, III, IV. Они значительно более загадочны. Это так называемые «Тетралогии». Если судебные речи, о которых шла речь выше, датируются концом 420-х и 410-ми гг. до н.э., то «Тетралогии» были созданы гораздо раньше, в 440-х гг. до н.э. И именно их, судя по всему, следует признать самыми ранними памятниками прозы на аттическом диалекте. Или, может быть, вернее будет сказать - самым ранним памятником, поскольку мы глубоко убеждены в том, что «Тетралогии» уже по задумке автора представляли собой некую целостность, единый взаимосвязанный текст.
Безусловно, среди исследователей есть и гиперкритики, полагающие, что данным автором являлся вообще не Антифонт, а какой-то неизвестный по имени писатель, работавший в IV в. до н.э. Согласно данной точке зрения, в антифонтовский корпус «Тетралогии» попали ошибочно. Однако аргументация, приводимая в ее пользу, выглядит несостоятельной. Вышеупомяну-
33 Иную интерпретацию процесса об убийстве Герода (нас не убедившую) см. [34:314 &.].
тый М. Гагарин со всей детализированностью показал (как и у нас упоминалось выше): «Тетралогии» по своему стилю, языку, синтаксису коррелируют отнюдь не с прозой IV в. до н.э., а с беспрецедентно сложной прозой Фукидида34, да еще с фрагментарно дошедшими философскими трудами самого же Антифонта. И больше ни с чем.
Подчеркнем снова и снова: Фукидид со своей афористичной лапидарностью, напряженной сентенциозностью действительно крайне труден, особенно по контрасту с очень простым Геродотом. Труден, оговорим, не в плане понимания, а в плане адекватной передачи понятого, то есть именно в стилистическом ракурсе. Потому-то переводы Фукидида с древнегреческого на другие языки все в известном смысле «хромают», причем отнюдь не по причине слабой компетентности переводчиков (среди них были весьма высококвалифицированные филологи, например, в России - Ф.Г. Мищенко, Г.А. Стратановский), а постольку, поскольку крайне трудно «выразить невыразимое». Справедливо отмечалось [51:9], что это должно быть связано с подчеркнуто письменным характером фукидидовского трактата. Если «История» Геродота изначально мыслилась как текст устный, зачитываемый перед слушателями (по тематике «Геродот и устная история» см. [57; 52]), то Фукидид эксплицитно выступил против подобной установки (ТЬис. 1.22.4), его текст воспринимать на слух очень нелегко.
И подобную «письменную» установку историк Пелопоннесской войны, как для нас совершенно ясно, заимствовал у своего учителя Антифонта. Последний, напомним, первым освоил ремесло логографа. А логограф, составляющий речь для клиента, обязательно должен был представить ее в записанном виде (иначе как клиент будет ее заучивать?). Скажем, такой мастер красноречия предшествующей Антифонту эпохи, как Пе-
34 Фукидида нельзя считать автором IV в. до н.э., хотя есть большая вероятность, что его (незаконченный) труд увидел свет в начале этого столетия. Создавалась «История» все-таки на протяжении последней трети V в. до н.э.
рикл, в записи речей еще не нуждался (полагаем, самое большее, набрасывал какие-то краткие заметки), поскольку сочинял их для себя. Соответственно, от Перикла не дошло ни одного сколько-нибудь пространного аутентичного текста. А от Антифонта, первого логографа, уже дошли (хотя он был всего лишь на какие-нибудь 14-15 лет моложе Перикла).
Впрочем, речи, которые Антифонт написал как логограф, все-таки намного проще, нежели «Тетралогии». Первые адресовались афинским дикастам (судьям-присяжным), людям в массе своей крайне незамысловатым - небогатым пожилым гражданам. А для какой читательской аудитории предназначались «Тетралогии»? К этому вопросу мы еще вернемся, а пока дадим конспективную характеристику текстов, о которых идет речь.
Они представляют собой, если так можно выразиться, имитации судебных процессов. Как проходили такие процессы в Афинах? Перед лицом судилища вначале речь говорил истец (обвинитель), за ним - ответчик (обвиняемый). Потом - опять истец, следом - вновь ответчик. После этого судьи голосованием выносили приговор - обвинительный или же оправдательный.
Ровно по обрисованной модели написаны все три «Тетралогии». Каждая из них - комплекс из четырех речей: речь истца, речь ответчика, вторая речь истца, вторая речь ответчика. Впрочем, читая их, всегда надлежит памятовать, что перед нами именно выдуманные процессы, в действительности никогда не имевшие места.
Суть «Первой тетралогии» (речь II в корпусе Антифонта) заключается в следующем. Ночью на одной из улиц найден труп гражданина, убитого некой группой людей, когда он возвращался домой из гостей. Ввиду позднего времени его сопровождал раб, который тоже подвергся нападению и получил смертельные раны, но на момент обнаружения был еще жив. Он, перед тем, как скончаться, успел еще сказать нашедшим, что узнал одного из нападавших, и назвал его имя. Против названного лица и возбужден процесс по обвинению в умышленном убийстве (тем более что, как было известно, этот человек был одним из врагов убитого).
Сделаем здесь небольшое отступление и подчеркнем, что, в сущности, Антифонта можно считать и основоположником детективной литературы, этаким античным «Конан-Дойлем». Каждая из его «Тетралогий» - это своеобразный «роман в речах» (ведь бывает же «роман в письмах», так почему же не быть «роману в речах?») на сугубо криминалистическую тему. Эти памятники каждый сможет прочитать с большим удовольствием для себя - если его, конечно, не отпугнет достаточно архаичный стиль ранней аттической прозы.
Вернемся к «Первой тетралогии». Обвиняемый в ней защищается весьма искусно, делая упор на то, что все улики против него имеют косвенный характер. Прежде всего, он указывает: не он один был врагом убитому, у того имелись и иные недоброжелатели, так почему же заподозрили именно его? Относительно опознания рабом обвиняемый возражает: раб не был допрошен по полагающейся процедуре, с применением пытки (о которой см. выше).
Перед нами очередной парадокс. Естественно, раба, который находился «при смерти», нельзя было допросить с соблюдением всех формальностей. Но главное для ответчика - в том, что они не были соблюдены (не важно, почему), а суть процессуального права именно в том и состоит, чтобы формальности всегда соблюдались.
После долгого препирательства, в конце своей второй речи, ответчик вдруг делает «коронный ход». «Я передаю на пытку всех рабов и рабынь, которые у меня есть. И если окажется, что в ту ночь я не спал дома, а куда-то выходил, - тогда согласен, я убийца» (АпйрЬ. 11.4.8).
Таким образом, он объявляет, что у него есть алиби (а коль скоро это так, то любые подозрения с него, понятно, заведомо снимаются)! И готов подтвердить это алиби, предлагая для пытки всех своих рабов и рабынь. Почему же, если этот человек имел алиби, он так долго молчал о нем и привел соответствующий довод чуть ли не в последний момент, почти перед самым приговором? Ведь, если бы он сделал это уже в начале суда, а
лучше - еще до процесса, позиции обвинения были бы сразу же полностью разрушены. Вот очередной предмет для дискуссий.
М. Гагарин полагает, что автор «Первой тетралогии», Антифонт, вводит мотив алиби в конце, имея определенную цель. А именно: он хочет показать, что в тех судебных процессах, в которых прения сторон основываются на слабых, косвенных доводах (здесь перед нами как раз такой случай), один по-настоящему сильный аргумент может внезапно коренным образом изменить весь ход дела [40:114 ff.). Мы вполне солидаризируемся с ходом мысли американского исследователя, но только хотели бы дополнить его еще одним соображением: обвиняемый у Антифонта противопоставляет собственное поведение поведению обвинителей, причем, разумеется, к вящей своей пользе. Те, дескать, опираются на показания одного-единственного раба, причем полученные неправильным образом, без пытки. А сам он готов предоставить для допроса всех своих рабов, причем для допроса по всей форме - с положенной пыткой.
Перейдем теперь ко «Второй тетралогии» (речь III в корпусе Антифонта). Теперь перед нами иск о неумышленном убийстве. В Афинах дела об умышленных убийствах разбирал суд Ареопага, дела о неумышленных - суд Палладия (в связи с этими судебными органами см. [31: 43-50]), то есть процесс проходил бы в этом последнем, если бы он реально имел место. Но, как справедливо констатирует М. Гагарин [40: 57], действие «Тетралогий» Антифонта происходит не Афинах, а в неком вымышленном «Софистополе», который живет по своим, особым законам.
Юноши на стадионе тренируются, метая копья. Внезапно на поле выбегает мальчик, и одно из копий попадает в него, что приводит к летальному исходу35. Отец мальчика начинает судеб-
35 У Антифонта в каждой речи - смерть, с этим приходится примириться. Специализировался ли данный оратор именно на речах об убийствах? Обычно именно так и считают, но у нас это вызывает сомнения. Фрагменты недошедших речей Антифонта показывают [16], что он писал о чем угодно, вплоть до павлинов (речь «Против Эра-систрата о павлинах», АпйрИ. &. 57-59 ЫаББ - ТИаШет). Сохранив-
ный процесс против того юноши, чье копье оказалось роковым. Тот - тоже несовершеннолетний, и за него выступает его отец.
В категориях права нашего времени, произошел несчастный случай. Никакого злоумышления однозначно не было. Никто ни в чем не виноват. Однако в аттическом праве категории «несчастный случай» просто не существовало, кто-то должен был быть признан виновным, если уж произошла насильственная смерть; соответственно, было предъявлено обвинение в неумышленном убийстве (которое влекло, напомним, весьма серьезное наказание - пожизненное изгнание).
Отец убитого, будучи обвинителем, выступает первым и сразу же подчеркивает, что отнюдь не настаивает на умышленном характере убийства. А вот на том, что все-таки имело место убийство, пусть неумышленное, он, напротив, решительно настаивает.
Далее берет слово представитель ответчика, т.е. отец юноши, метавшего копье. Он полностью отвергает все обвинения, подчеркивая: как вообще его сыну можно что-либо инкриминировать, коль скоро он не совершил никакого преступного деяния? Юноша делал всё так, как было ему предписано, в нужный момент совершил бросок, а тут выскочил этот мальчик, и ничего поправить было уже нельзя... Категории «убийство по неосторожности» в аттическом праве опять же не было, но если бы и была, подчеркнем, к данному случаю даже она не относится: в момент броска мальчика на поле еще не было, он появился тогда, когда предотвратить уже ничего было нельзя. Тренирующийся бросил копье в тот сектор, куда ему указали, он не допустил никакой ошибки.
Так кто же является виновником смерти мальчика, если не юноша, которого в ней обвиняют? Отец погибшего в своей второй обвинительной речи делает, между прочим, крайне интересное замечание. В ответ на постоянные замечания представителя противоположной стороны о том, что «не был бы он убит,
шийся корпус речей Антифонта, видимо, обязан тому, что некий интеллектуал эллинистического, александрийского времени заказал себе папирусный список тематического характера.
если бы стоял спокойно, а не бегал туда-сюда» (АпйрЬ. 111.2.5), в какой-то момент он отвечает: «Ведь мальчика в тот момент позвал педотриб36, чтобы он подносил копьеметателям копья, и он из-за распущенности того, кто метал, наткнулся на его враждебное оружие» (АпйрЬ. 111.3.6). Противник же парирует: «Что же касается причины, по которой он побежал: если он сделал это, позванный педотрибом, то педотриб и есть его убийца, а если он пошел под удар по собственному побуждению, то сам он себя и погубил» (АпйрЬ. 111.4.4).
Между прочим, тут перед нами нюанс, который, хотя и звучит в речах обеих сторон лишь как-то вскользь - и, стало быть, не рассматривается в качестве сколько-нибудь важного, - в наше нынешнее время привлек бы к себе куда большее внимание. Более того, пожалуй, по нормам современного права именно пе-дотриба-то в конечном счете и признали бы виновным, коль скоро он дал мальчику распоряжение, приведшее к его гибели (разумеется, если бы удалось доказать, что он это действительно сделал). Но тяжущиеся во второй «Тетралогии» Антифонта совершенно не настроены сие доказывать (или опровергать), им это вообще не интересно, они заняты полемикой друг с другом.
Их понять можно; другое дело, что современное судопроизводство и не оставило бы решение столь важного вопроса на усмотрение частных лиц. Было бы проведено следствие, которое с максимальной тщательностью рассмотрело бы все возможные версии о виновнике, в том числе и ту, в которой таковым является педотриб. Однако прекрасно известно, что никаких следственных органов в античных Афинах не существовало. В результате то, что мы ныне определяем как следственные действия, осуществлялось самими тяжущимися - в процессе их подготовки к процессу. Фактически одновременно шли два альтернативных «следствия», и, разумеется, люди, которые их вели,
36 Педотриб - это, выражаясь современным языком, тренер.
действовали «кто во что горазд», а суд добытые материалы ни-
37
как не проверял .
Вопрос о педотрибе, таким образом, во «Второй тетралогии» фактически опущен, суть этого произведения - в ином. В определенный момент представитель обвиняемой стороны объявляет виновником смерти мальчика...Кого бы вы думали? Самого этого мальчика!
«И этот мальчик, если бы стоял на месте, как вам ясно, не был бы убит. Но он по своей воле вышел на путь полета копья, и тем яснее обличается, что умер он по собственной ошибке: не был бы он убит, если бы стоял спокойно, а не бегал туда-сюда» (Antiph. III.2.5).
Здесь перед нами интересный ход мысли: преступник, сам себя покаравший, погибнув от копья. Преступление и наказание, таким образом, сошлось в одном акте, и, стало быть, дело нужно закрыть. Преступник совпал с жертвой.
Вообще говоря, во «Второй тетралогии» ставится важный вопрос о причинности (тут уместно указать, что древнегреческая лексема a'ixia имела два значения - «причина» и «вина»; поэтому она регулярно употреблялась не только в философских, но и в юридических текстах). Те проблемы, которые ставятся в данном памятнике, судя по всему, вызывали самый жгучий интерес в перикловых и антифонтовых Афинах. Приведем хотя бы вот такую цитату: «.Когда какой-то пентатл (пятиборец - И.С.) нечаянно брошенным дротом убил Эпитима из Фарсала, Пе-рикл... потратил целый день, рассуждая с Протагором о том, кого, по существу, следует считать виновником (alxiouç) этого несчастья , - дрот, или бросавшего, или распорядителей состязания» (Plut. Pericl. 36).
37 Одна из черт, побудивших Г. Тюра, крупнейшего в Европе специалиста по древнегреческому праву, назвать афинскую систему судопроизводства тупиковой [58].
38 Здесь вносим поправку в перевод С.И. Соболевского, которым мы в целом пользуемся. У него в данном месте: «.этого несчастного слу-
Сходство описанного тут эпизода с тем, который берет Антифонт для своей «Второй тетралогии», настолько бросается в глаза, что, естественно, абсолютно все специалисты, занимавшиеся «Тетралогиями», обращали на это внимание (так что и ссылок приводить не имеет смысла). Сразу оговорим, что однозначно решить иногда ставящийся вопрос - не повлиял ли случай, упомянутый Плутархом, на выбор Антифонтом сюжета для этой «Тетралогии»? - не представляется возможным, поскольку нет никакой ясности ни с хронологией визитов Протагора в Афины39, ни с точным временем написания Антифонтом «Тетралогий».
Переходим, наконец, к третьему из этих литературных памятников («Третья тетралогия» - речь IV в корпусе Антифонта). Два человека, молодой и пожилой, находясь в состоянии опьянения, поссорились и вступили в драку. Старик в результате получил серьезные травмы, обратился к врачу, но это ему не помогло, и через какое-то время он скончался. Родственники умершего возбудили судебный процесс об убийстве.
Обвиняемый строит свою защиту на двух пунктах. Во-первых, настаивает на том, что драку начал не он, что первый удар нанес старик, будучи пьяным и выступив, таким образом, зачинщиком. Таким образом, он сам лишь оборонялся, а, следовательно, не виновен. Не виноват же я в том, что моложе и сильнее, утверждает он. И подчеркивает, что наносил удары только руками, не прибегая ни к какому оружию.
чая» (в оригинале - той пабоид). Однако в афинском праве V в. до н.э., как уже и говорилось выше, не было такой категории, как «несчастный случай». С.И. Соболевский (1866-1965) был замечательным филологом, но в его времена переводчику античных текстов не обязательно было задумываться еще и о корректной передаче юридической лексики, а нам ныне, увы, приходится это делать.
39 То посещение им Афин, которое столь ярко описано в диалоге Платона «Протагор», обычно датируют 432 г. до н.э. (или даже более поздним временем). Однако это было уж точно не первое прибытие великого софиста в «город Паллады». Он, как известно, был привлечен Периклом еще к основанию Фурий, которое имело место в 444-443 гг. до н.э.
Во-вторых, подчеркивает ответчик, смерть наступила не непосредственно в результате побоев, а стала следствием плохого лечения. «.Если бы человек от ударов тотчас скончался, тогда он погиб бы от моей руки - да и то по справедливости: тем, кто начинает, справедливо в ответ пострадать не так же, а больше и сильнее. А на самом-то деле он умер много дней спустя, препорученный негодному врачу, и именно из-за негодности этого врача, а не от ударов. Ведь другие врачи предсказывали ему: если он будет так лечиться, как тот ему предписал, то он погибнет, хотя болезнь его излечима. Он был погублен вами -его советниками40 - и тем навлек на меня нечестивое обвинение» (АпйрЬ. IV. 2. 3-4).
Таким образом, виновен врач? Сторона обвинения во второй речи делает на это следующее замечание: существует закон, согласно которому врач неподсуден, если его пациент умер. Действительно, в Афинах подобную ситуацию относили к категории оправданных (дозволенных) убийств, не влекших за собой ответственности (почти исчерпывающий перечень таких случаев см. [32: 203]. Врач, обратим внимание, вообще никак не привлечен к процессу - даже в качестве свидетеля.
Ибо истец также утверждает (и, нельзя возразить, справедливо): ведь не было бы никакой необходимости обращаться к врачу, если бы до того не произошло избиение. В очередной раз приходится пожалеть о том, что Антифонт не сопровождал свои «Тетралогии» комментарием о результатов процессов. Действительно интересно было бы знать, кто выиграл это непростое дело (напомним и подчеркнем - воображаемое).
* * *
Мы переходим к завершающей части статьи, отразившей некоторые интересные коллизии истории, права, литературы класси-
40 В данном случае второе лицо относится не к судьям, как обычно, а к обвинителям.
ческих Афин. Обратимся к вопросу: что же такое все-таки представляют собой «Тетралогии» Антифонта, на кого они рассчитаны?
На протяжении многих десятилетий в мировой историографии господствовала точка зрения, согласно которой перед нами учебные, дидактические тексты. Ведь известно, что Антифонт преподавал судебную риторику. Соответственно, и предполагается, что «Тетралогии» - образцы для учеников. Автор этих строк и сам так долго считал, пока не приступил к переводу данных памятников. Но уж когда пришлось войти с ними «в прямое соприкосновение» - сразу же стало ясно: для учебных целей они слишком уж сложны (какую бы сторону ни брать: стилистику, лексику, синтаксис, аргументацию). Это как если бы в современной школе принялись первокласснику объяснять о котангенсах или логарифмах. Дело заведомо бесполезное.
Не выиграл бы процесс начинающий оратор, выпускник школы Антифонта, если бы он принялся развивать подобные хитросплетения мысли перед афинскими дикастами - гражданами, как отмечалось выше, в массе своей простыми и необразованными, к тому же пожилыми и уже в силу возраста не вкусившими «софистической премудрости» (блестящий образ афинского присяжного создал Аристофан в «Осах», и этот образ относится как раз к анти-фонтовской эпохе). Слушатели просто не поняли бы выступающего, тем более не оценили бы его приемы. Далее, для обучения преподаватель выбирает обычно наиболее типовые примеры, которые окажутся в жизни реально пригодными для учащихся, а сюжеты «Тетралогий» с этой точки зрения несколько экзотичны. Наконец, противоречат традиционным взглядам и хронологические соображения: выше упоминалось, что «Тетралогии» были созданы в 440-х гг. до н.э.; в то время Антифонт еще и оратором-логографом не был, и риторическую школу не открыл, а занимался написанием философских трактатов.
Посему мы глубоко приветствовали и сочли абсолютной оправданным суждение Майкла Гагарина (проводящееся, в сущности, на всём протяжении его вышеупомянутой монографии «Антифонт-афинянин»), согласно которому «Тетралогии» -
это, как ни парадоксально, тоже философский трактат, написанный в рамках Старшей софистики второй половины V в. до н.э.41 Данное произведение (а нам хотелось бы настаивать на том, что «Тетралогии» - именно единое произведение, имеющее внутреннюю целостность и взаимосвязанность, проникнутое общей системой приемов и логических ходов) ориентировано было автором не на молодежь, изучающую искусство красноречия в судебных и политических целях, а на коллег, на философски мыслящих интеллектуалов.
Правда, тогда неизбежен вопрос: а почему философский труд имеет какую-то иную форму, как бы маскируется? Но ведь такая «маскировка» - на самом деле очень часта в истории мировой философии, в рамках которой постоянно приходится иметь дело не только с трактатами в классическом стиле (как у Аристотеля, Декарта, Канта, Гегеля, и пр., и пр.), но и с сочинениями куда менее традиционными. Пожалуй, последние со времен Шопенгауэра и Ницше даже преобладают, и, скажем, «Логико-философский трактат» Витгенштейна в 1921 г., когда он вышел, выглядел неким сознательно допущенным анахронизмом.
Но даже если мы вернемся в античность - то сразу же приходят на ум диалоги Платона, глубочайшие по содержанию и при этом в большинстве своем изящно-беллетристические по форме42. Платон, субъективно будучи горячим ненавистником софистов, тем не менее объективно очень многому у них научился. Например, тому же диалогизму в подаче материала, который характерен, в частности, и для «Тетралогий» Антифонта.
Ведь в каждой из них, подчеркнем, отстаиваются две противоположные точки зрения, и в пользу обеих приводятся максимально убедительные аргументы. Подобное построение дис-
41 О софистическом движении этого времени см. [41; 44]. К сожалению, в обоих указанных исследованиях, в целом чрезвычайно важных, роль Антифонта в когорте софистов явно недооценена.
42 Термин «беллетристический» применительно к античности употребляем в широком смысле, как и в той нашей статье, которая была опубликована в предыдущем выпуске альманаха «Люди и тексты» [24].
курса, вообще говоря, считалось «высшим шиком» для представителя софистического движения, именно от этого слушатели просто «млели»: когда софист в публичном выступлении вначале выдвигал один тезис и безукоризненно доказывал его, а потом выдвигал полярный по отношению к нему тезис - и доказывал его столь же безукоризненно.
В таком подходе, собственно говоря, и заключается главное зерно релятивизма софистов - этих предшественников современных мыслителей-постмодернистов: ими «гетерогенные программы истины» [4: 30] были провозглашены еще во времена Перикла и Сократа. Протагор, крупнейший представитель Старшей софистики, прославился, помимо всего прочего, еще и тем, что представил публике т.н. «Антилогии» - пары рассуждений как раз с противоположными интенциями. Они, к сожалению, не дошли, но нет никакого сомнения в том, что «Тетралогии» Антифонта написаны как этакое усложняющее продолжение «Антилогий» Протагора.
Подводя итоги, поставим вопрос ребром: почему мы так претенциозно озаглавили данную статью, есть ли для этого основания? Мы считаем, что есть; соответственно, необходимы пояснения. Можно говорить о текстах, ассоциированных с автором, и о текстах, диссоциированных от автора. Первые нам несравненно ближе. У любого, если он не идиот, при упоминании «Войны и мира» неизбежно всплывет в памяти имя Л. Толстого, при упоминании «Мертвых душ» - имя Гоголя и т.д. Но преобладание авторских текстов, текстов, связанных с конкретным человеком, наблюдалось далеко не всегда. Более того, для самых ранних этапов развития словесности оно как раз отнюдь не характерно.
Так, в цивилизациях Древнего Востока, до греков, решительно преобладали анонимные литературные памятники. Не то чтобы авторских не было вообще. Таковые встречались, например, в Египте (наиболее известна автобиографическая повесть Синухета - вельможи, подвергшегося опале, а потом прощенного). Но именно они являлись исключениями.
А часто авторство, даже если оно указано, следует признать мнимым, фиктивным. Кто написал вавилонский «Эпос о Гильга-меше»? На глиняных табличках, сохранивших это произведение, стоит имя: Син-леке-уннинни, заклинатель. Но ясно, что это отнюдь не «месопотамский Гомер», а просто человек, продиктовавший писцу текст, который он помнил наизусть. Древнюю эпическую поэму, отнюдь им не сочиненную, восходящую еще к мифам Шумера. Да и сам он уж точно не мыслил себя ее автором.
В Персии составлялись царские хроники в форме надписей, авторами которых объявлялись сами цари43. И начинались они в подобном духе: «Говорит Дарий-царь, царь царей, великий царь, царь четырех стран света.», и прочая, и прочая, и прочая. Однако опять же не вызывает сомнений, что непосредственно венценосцы над хрониками не работали, это делали люди из их административного аппарата.
В ветхозаветной традиции Пятикнижие устойчиво приписывается Моисею. А в то же время в нем говорится о смерти Моисея. Не мог же основатель иудаизма рассказать о собственной кончине! Мы, подчеркнем, привели лишь несколько вполне тривиальных примеров, но даже и они однозначно демонстрируют имевшую место ситуацию.
Античные греки, в резком контрасте с ней, создали резко подчеркнутую авторскую традицию. Автор стремится буквально с первых же строк текста демонстративно обозначить себя, ассоциировать себя с этим текстом44. Для любого из лирических
43 Наиболее известна Бехистунская надпись Дария I (хотя были и другие). О ней и о соотношении содержащихся в ней сведений с данными труда Геродота см. в монографии Дж. Болсера [29]. У Болсера фигурирует «Биситун», так соответствующий топоним обычно транскрибируют на Западе, а у нас принято писать «Бехистун».
44 Сказанное, разумеется, не означает, что у греков не было фиктивного авторства. Было, но либо на самых ранних ступенях развития их цивилизации (несомненен случай Гомера; Г. Надь [11] считает, что и Гесиод - фикция), либо на ее глубоком закате, когда появились разные «Диктисы», «Дареты», орфическая «Аргонавтика», «письма Фалари-
стихотворений архаического периода зафиксировано имя поэта, который его сочинил. Некоторые из лириков специально вводили в свои стихи так называемую Стфрпу^, «печать», под каковой подразумевалась определенная устойчивая формула, характерная только для данного автора. Например, для Фокилида Милетского это - постоянно встречающееся выражение «И это принадлежит Фокилиду», для Феогнида Мегарского - регулярное упоминание его юного друга Кирна45. В древнегреческой литературе «размытость границ авторства немыслима», справедливо замечает в данной связи С.С. Аверинцев [1: 29]46.
Тот же принцип от поэтов переняли первые греческие прозаики, в частности, самые ранние историки. Очень показательно будет привести начальные фразы их трудов.
Гекатей, «праотец истории»: «Гекатей Милетский говорит так: я пишу нижеследующее так, как мне представляется истинным; ведь сказания эллинов и многочисленны, и смехотворны - такими они мне кажутся» (Hecat. FGrHist. 1. F1).
Геродот, «отец истории»: «Геродот из Галикарнасса собрал и записал эти сведения, чтобы прошедшие события с течением времени не пришли в забвение и великие и удивления достойные деяния как эллинов, так и варваров не остались в безвестности, в особенности же то, почему они вели войны друг с другом» (Herod. I. prooem.)47.
да», «письма Фемистокла» и т.п. В свой «полдень», в классическую эпоху, греки были максимально честны в плане авторства.
45 Так пытались уберечься не от плагиата, как нам казалось бы, а от «плагиата наоборот», более характерного для античности, когда автор выпускал не чужие вещи под своим именем, а свои вещи под чужим именем.
46 Отметим, что знаменитая статья Аверинцева «Греческая "литература" и ближневосточная "словесность", которую мы здесь процитировали, и в целом исключительно полезна для уяснения подходов к принципу авторства на Востоке и в античности.
47 Пользуемся переводом Г.А. Стратановского, хотя он не оптимален. Главное для нашего контекста даже и в нем вполне просматривается.
Фукидид, традиционно признаваемый величайшим античным историком: «Фукидид, афинянин, описал войну пелопон-несцев с афинянами, как они воевали между собой. Приступил же он к своему труду тотчас после начала военных действий, предвидя, что война эта будет важной и наиболее достопримечательной из всех бывших дотоле» (Thuc. 1.1.1).
Каждый из этих пассажей мог бы стать (и, естественно, становился) предметом отдельного исследования: столь много в них тонких нюансов, заслуживающих обсуждения. Но мы здесь сосредоточимся только на тех местах, которые были в тексте намеренно выделены курсивом. Каждый из трех вышеуказанных ранних греческих историков в первых же строках своего труда эксплицитно называет себя. Это ли не проявление выраженного авторского начала? Кстати, следующий представитель этой плеяды, Ксенофонт, подобной традиции отнюдь не следует, его «Греческая история» начинается так: «Через несколько дней после этого (sic!) прибыл из Афин Фимохар с несколькими кораблями» (Xen. Hell.I.1.1).
Парадоксальность приведенного «взрывного» начала, конечно, несколько смягчается, если учитывать, что Ксенофонт выступил как один из «продолжателей Фукидида» [53]. Таковых в первой половине IV в. появилось несколько (помимо Ксено-фонта - Феопомп, Кратипп, т.н. Оксиринхский историк). Соответственно, он начал с того места, на котором остановился не дописавший свой труд ввиду кончины Фукидид. В наши дни в таких случаях, естественно поступают иначе: пишут подробное предисловие с оговорками «Работа покойного коллеги осталась незавершенной, поэтому мы позволили себе...» и т.д.
Впрочем, нам кажется, нужно учитывать еще и тот нюанс, что Ксенофонт, обладавший прекрасным, легко узнаваемым стилем («аттической пчелой» называли его античные критики), возможно, сам настолько понимал эту свою «узнаваемость», что не считал необходимым представляться. Как говорится, ex un-gue leonem. Но это лишь предположение.
Возвращаемся к Антифонту. Он на вышеописанном фоне выступает рельефным исключением. Ни в одном из его произведений мы не найдем упоминания его имени. Он как бы абстрагируется, отстраняется от собственных текстов. Сие, полагаем, опять же как-то связано с тем, что Антифонт изобрел ремесло логографа. Логографу просто приходилось диссоциироваться от создаваемого им текста, дабы, так сказать, «не засветиться» (ведь никогда не афишировалось, что речь, произносимая участником судебного процесса, составлена не им самим).
Тот же Антифонт первым начал писать тексты от лица вымышленных персонажей48 (имеем в виду «Тетралогии»), и это на самом деле стало великим для греков открытием: оказалось, что автор может быть отделен, отчужден от своего текста.
Ксенофонт, упоминавшийся ранее, выступил в данном плане как непосредственный последователь Антифонта, не только в «Греческой истории», но и, скажем, в «Анабасисе». Повествование о походе отряда греческих наемников Кира Младшего в сердце Персидской державы создано Ксенофонтом, с одной стороны, глубоко личностно. Он выводит там и себя в качестве одного из ключевых действующих лиц. Но, с другой стороны, пишет о себе всегда в третьем лице, как бы со стороны. В результате уже в античности появилась гипотеза, согласно которой Ксенофонт издал «Анабасис» не под своим именем, а под псевдонимом «Фемистоген Сиракузский» (Plut. Mor. 345e) -чтобы создавалась иллюзия вящей объективности. Но в дискуссии по данному сюжету мы здесь входить не будем.
Явно подражал Ксенофонту Цезарь, когда в своих «Записках о галльской войне» и «Записках о гражданской войне» тоже писал о себе в третьем лице. Но не будем уходить в римскую литературу, ибо более чем достаточно примеров и из греческой. Берем такую колоссальную фигуру, как Платон, - и тоже обнаруживаем «диссоциированного» от текста автора. Величайший из учеников Со-
48 Первым, во всяком случае, среди прозаиков. В поэзии к подобному приему, кажется, чуть раньше него прибегли авторы Древней аттической комедии.
крата никогда не делает себя одним из персонажей написанных им диалогов, в которых главным действующим лицом выступает как раз Сократ. Невозможно представить, что Платон не слушал беседы Сократа, так почему же он ни разу не вывел себя в числе собеседников? Он как будто скрывает свою личность. Даже в «Фе-доне», повествующем о последнем дне Сократа, Платона среди присутствующих нет, хотя, как мы небезосновательно полагаем [18:324 слл.], не мог он пропустить казнь учителя.
Итак, начиная с Антифонта, в Афинах появляются «диссоциированные» авторы. Упоминались выше Ксенофонт, Платон; можно было бы присовокупить их современника Лисия, величайшего из греческих логографов49. А были ли у Антифонта в данном плане предшественники?
Если таковых и можно назвать, то разве что «с натяжкой». Ибо к ним можно отнести только поэтов, драматургов. Они действительно диссоциировались от собственных текстов, причем порой демонстративно. Приведем автоэпитафию Эсхила, которую он написал еще при жизни:
Евфорионова сына Эсхила Афинского кости
Кроет собою земля Гелы, богатой зерном;
Мужество помнят его Марафонская роща и племя
Длинноволосых мидян, в битве узнавших его.
(ap. Athen. XIV. 627c)
Таким образом, великий трагедиограф в тексте, который должен был запечатлеть память о нем, ни словом не намекает, что он вообще что-то сочинял, и сосредоточивается только на том эпизоде, который, видимо, считал главным в своей жизни, -на Марафонской битве с персами. Хотя прославился он, конечно же, не участием в ней, а своими литературными заслугами.
В чем причина? Нам думается, в том, что всегда почетнее быть в числе прославляемых, нежели в числе прославляющих, стать Ахиллом, а не Гомером. Каждый хочет остаться в памяти
49 Интересные пассажи о Лисии см. в [47: 99-126].
потомства сам по себе, а не как певец кого-то другого, не как автор каких-либо текстов. В этом - проявление свойственной эллинам идеи героизма (о которой см. недавний фундаментальный труд [60]). Антифонт к поэтам, конечно, никак не принадлежал, но, выступая - впервые среди прозаиков - в роли «диссоциированного» автора, он, быть может, имел в виду именно героический идеал? Вспомним, что он пошел на позорную и одновременно в чем-то почетную смерть.
Литература
1. Аверинцев С.С. Риторика и истоки европейской литературной традиции. М., 1996. 448 с.
2. Антифонт. Речи (Вступительная статья, перевод с древнегреческого и комментарий И.Е. Сурикова) // Вестник древней истории. 2015, 1, с. 228-253; 2015, 2, с. 243-268; 2015, 3, с. 250-261.
3. Бондарь Л.Д. Афинские литургии V-IV вв. до н.э. СПб., 2009. 204 с.
4. Вен П. Греки и мифология: вера или неверие? Опыт о конституирующем воображении. М., 2003. 224 с.
5. Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. 2 изд. М., 1984. 350 с.
6. Гуревич А.Я. Средневековый мир: культура безмолвствующего большинства. М., 1990. 396 с.
7. Зелинский Ф.Ф. Из жизни идей. Т. 2: Древний мир и мы. 3 изд. СПб., 1911. X, 416 с.
8. Кудрявцева Т.В. Народный суд в демократических Афинах. СПб., 2008. 464 с.
9. Лурье С.Я. К хронологии софиста Антифонта и Демокрита // Греко-римский сборник. Пг., 1918, с. 2285-2306.
10. Лурье С.Я. Антифонт: творец древнейшей анархической системы. М., 1925. 168 с.
11. Надь Г. Греческая мифология и поэтика. М., 2002. 431 с.
12. Перевалов С.М. Древнейшее упоминание имени «Кавказ» в античной литературе // Gaudeamus igitur: Сборник статей к 60-летию А.В. Подосинова / Т.Н. Джаксон, И.Г. Коновалова, Г.Р. Цецхладзе (ред.). М., 2010, с. 310-317.
13. Суриков И.Е. Проблемы раннего афинского законодательства. М., 2004. 144 с.
14. Суриков И.Е. Antiphontea I: Нарративная традиция о жизни и деятельности оратора Антифонта // Studia histórica. 2006, 6, с. 40-68.
15. Суриков И.Е. Antiphontea II: Антифонт-оратор и Антифонт-софист -два лица или все-таки одно? // Studia histórica. 2007, 7, с. 28-43.
16. Суриков И.Е. Antiphontea IV: Фрагменты речей Антифонта как исторический источник (перевод и комментарий) // Studia histórica. 2009, 9, с. 1-27.
17. Суриков И.Е. Antiphontea V: Философские фрагменты Антифонта // Studia historica. 2010, 10, с. 25-65.
18. Суриков И.Е. Сократ. М., 2011. 365 с.
19. Суриков И.Е. Antiphontea VII: Судебная пытка рабов в речах Антифонта // Studia historica. 2012, 12, с. 33-60.
20. Суриков И.Е. Полис, логос, космос: мир глазами эллина. Категории древнегреческой культуры. М., 2012. 304 с.
21. Суриков И.Е. Antiphontea VIII: «Тетралогии» Антифонта в контексте древнегреческой юридической и философской мысли V в. до н.э. // Studia historica. 2013, 13, с. 41-67.
22. Суриков И.Е. Речи Антифонта как источник сведений об уголовном праве Афин классической эпохи // Древнее право. 2014, 1 (29), с. 10-35.
23. Суриков И.Е. Судьба оппозиционного интеллектуала: афинянин Антифонт - оратор, софист, правовед, политик // Вестник древней истории. 2014, 2, с. 13-33.
24. Суриков И.Е. У истоков исторической беллетристики в античной Греции: от Гомера до Ксенофонта // Люди и тексты: исторический альманах. Вып. 10: Историческая беллетристика / М.С. Боб-кова (ред.). М., 2017, с. 106-131.
25. Фрейденберг О.М. Поэтика сюжета и жанра. М., 1997. 448 с.
26. Altheim F. Staat und Individuum bei Antiphon dem Sophisten // Klio. 1926, 20, S. 257-269.
27. Antiphon. Discours / L. Gernet (ed.). P., 1965. 294 p.
28. Antiphontis orationes et fragmenta / Post F. Blass edidit T. Thalheim. Stutgardiae, 1982. XXIV, 132 p.
29. Balcer J.M. Herodotus and Bisitun. Stuttgart, 1987. 166 p.
30. Barta H. «Graeca non leguntur»? Zu den Ursprüngen des europäischen Rechts im antiken Griechenland. Bd. 1. Wiesbaden, 2010. XIX, 683 S.
31. Boegehold A.L. et al. The Lawcourts at Athens: Sites, Buildings, Equipment, Procedure, and Testimonia (The Athenian Agora, Vol. 28). Princeton, 1995. XXVIII, 256 p.
32. Bonner R.J., Smith G. The Administration of Justice from Homer to Aristotle. Vol. 2. Chicago, 1938. VII, 319 p.
33. Burgess S.J. The Athenian Eleven: Why Eleven? // Hermes. 2005, 133, S. 328-335.
34. Carawan E. Rhetoric and the Law of Draco. Oxf., 1998. XX, 402 p.
35. Culasso Gastaldi E. Cleruchie? Non cleruchie? Alcuni riflessioni sugli insediamenti extraterritoriali di Atene // In ricordo di Dino Ambaglio / R. Scuderi, C. Zizza (eds.). Pavia, 2011, p. 115-146.
36. Farrar C. The Origins of Democratic Thinking: The Invention of Politics in Classical Athens. Cambridge, 1989. X, 301 p.
37. Ferguson W.S. The Condemnation of Antiphon // Mélanges Gustave Glotz / F.E. Adcock et al. (eds.). P., 1932, vol. 2, p. 349-366.
38. Gagarin M. The Ancient Tradition on the Identity of Antiphon // Greek, Roman and Byzantine Studies. 1990, 31, p. 27-44.
39. Gagarin M. The Torture of Slaves in Athenian Law // Classical Philology, 1996, 91, p. 1-18.
40. Gagarin M. Antiphon the Athenian: Oratory, Law, and Justice in the Age of the Sophists. Austin, 2002. XI, 222 p.
41. Guthrie W.K.C. The Sophists. Cambridge, 1977. IX, 345 p.
42. Humphreys S.C. Social Relations on Stage: Witnesses in Classical Athens // Oxford Readings in the Attic Orators / E. Carawan (ed.). Oxf., 2007, p. 140-213.
43. Jacoby F. Abhandlungen zur griechischen Geschichtsschreibung. Leiden, 1956. 448 S.
44. Kerferd G.B. The Sophistic Movement. Cambridge, 1984. VII, 184 p.
45. Luria S. Eine politische Schrift des Redners Antiphon aus Rhamnus // Hermes. 1926, 61, S. 343-348.
46. Luria S. 1963: Antiphon der Sophist // Eos. 1963, 53, p. 68-80.
47. Mansouri S. Athènes vue par ses métèques (Ve-IVe siècle av. J.-C.). P., 2011. 189 p.
48. Mélèze Modrzejewski J. La sanction de l'homicide en droit grec et hellénistique // Symposion 1990. Vorträge zur griechischen und hellenistischen Rechtsgeschichte / M. Gagarin (ed.). Köln, 1991, S. 3-16.
49. Mirhady D.C. Athens' Democratic Witnesses // Phoenix. 2002, 56, p. 255-274.
50. Mirhady D.C. Torture and Rhetoric in Athens // Oxford Readings in the Attic Orators / E. Carawan (ed.). Oxf., 2007, p. 247-268.
51. Morrison J. V. Reading Thucydides. Columbus, 2006. XII, 282 p.
52. Murray O. Herodotus and Oral History // The Historian's Craft in the Age of Herodotus / N. Luraghi (ed.). Oxf., 2007, p. 16-44.
53. NicolaiR. Thucydides Continued // Brill's Companion to Thucydides / A. Rengakos, A. Tsakmakis (eds.). Leiden, 2006, p. 693-719.
54. Noussia-Fantuzzi M. Solon the Athenian, the Poetic Fragments. Leiden - Boston, 2010. XIV, 579 p.
55. Ruschenbusch E. Weitere Untersuchungen zu Pherekydes von Athen (FGrHist 3) // Klio. 2000, 82, S. 335-343.
56. TaylorM.C. Implicating the Demos: A Reading of Thucydides on the Rise of the Four Hundred // Journal of Hellenic Studies 2002, 122, p. 91-108.
57. Thomas R. Herodotus in Context: Ethnography, Science and the Art of Persuasion. Cambridge, 2000. VIII, 321 p.
58. Thür G. Die athenischen Geschworenengerichte - eine Sackgasse? // Die athenische Demokratie im 4. Jahrhundert v.Chr. / W. Eder (ed.). Stuttgart, 1995, S. 321-331.
59. Thür G. The Role of the Witness in Athenian Law // The Cambridge Companion to Ancient Greek Law / M. Gagarin, D. Cohen (eds.). Cambridge, 2005, p. 146-169.
60. Tumans H. Varoni un varonîba Senajä Griekijä. Riga, 2015. 896 lpp.
61. Wade-Gery H. T. Horos // Mélanges Gustave Glotz / F.E. Adcock et al. (eds.). P., 1932, vol. 2, p. 877-887.
62. Wiesner J. Antiphon, der Sophist, und Antiphon, der Redner - ein oder zwei Autoren? // Wiener Studien. 1994/1995, 107/108, S. 225-243.
