CC BY-NC-ND
71
М.Л. Спивак
АНДРЕЙ БЕЛЫЙ И ИВАНОВ-РАЗУМНИК В АЛЬМАНАХЕ «СКИФЫ»: О РЕВОЛЮЦИОННОМ И ТЕНДЕНЦИОЗНОМ
Андрей Белый после возвращения из Дорнаха в Россию в 1916 г. вступил в литературную группу «Скифы» и опубликовал ряд статей и эссе, претендующих на роль манифеста. В статье анализируются взгляды Андрея Белого на проблему отражения современности (Первая мировая война и революция) в литературе и влияние на Андрея Белого идей Иванова-Разумника, лидера группы «Скифы».
Ключевые слова: Андрей Белый, Иванов-Разумник, альманах «Скифы», революция, творческий манифест.
После возвращения из Дорнаха в Россию осенью 1916 г. Андрей Белый примкнул к группе «Скифы», идеологом и организатором которой был известный критик народнического направления и его друг Иванов-Разумник. Участие в альманахе с одноименным названием («Скифы»)1 стало первым и самым крупным издательским проектом писателя эпохи революции. «Скифский» проект просуществовал недолго (1916-1918)2. Однако идеи, выработанные Белым в рамках «скифства» и в период «скифства», оказались принципиально важны для понимания базовых творческих установок писателя второй половины 1910-х годов.
Активность Белого-«скифа» можно объяснить целым рядом причин (помимо собственно материальных).
За четыре года отсутствия писатель, естественно, выпал из литературной и общественной жизни. Участие в альманахе «Скифы» давало ему возможность не просто вернуться в литературу, но занять в ней место, подобающее его писательскому авторитету и самомнению, т. е. - ведущее место. В первом выпуске альманаха были опубликованы: статья «Жезл Аарона (О слове в поэзии)», стихотворный цикл «Из дневника» и четыре главы романа «Котик Летаев».
© Спивак М.Л., 2015
Во втором (и последнем): стихотворения «Война» и «Родине», статья «Песнь Солнценосца» (об одноименной поэме Н. Клюева) и окончание «Котика Летаева».
Публикация «Котика Летаева» была для Белого особенно важна, так как роман был написан еще в Дорнахе и доказывал, что писатель за время отсутствия не только не утратил свой талант, но развил и усовершенствовал его.
Однако не менее важна была и публикация статьи «Жезл Аарона», написанной в январе - феврале 1917 г. Она претендовала на роль манифеста новой литературной группы и обосновывала новые творческие принципы и самого Белого, и тех писателей, которые на этот момент оказались его единомышленниками-«скифа-ми» (Н. Клюев, С. Есенин и др.).
Пытаясь определить место «скифов» в современном литературном процессе, Белый солидаризовался с формалистами в неутешительном диагнозе современной словесности.
В.Б. Шкловский в статье «Воскрешение слова» (1914) утверждал, что произошло «окаменение» некогда живой словесной ткани, и констатировал: «Сейчас слова мертвы, и язык подобен кладбищу <...>»3. Белый в «Жезле Аарона» как будто вторил ему, доказывая, что современное слово «убито»4 и потеряло «свой смысл» (ЖА, с. 156):
Наша речь напоминает сухие трескучие жерди; отломанные от древа поэзии, превратились они в палочные удары сентенций; наше слово есть жезл, не процветший цветами; оно было мудрою живою змеей; но змея умерла (ЖА, с. 157-158).
Мысль Шкловского о необходимости воскресить умершее слово была Белому очень созвучна, но он отказался делать ставку на «слово как таковое» и рассматривать футуристов в качестве истинных реформаторов поэзии. В футуристической практике Белому виделась неоправданная и губительная поспешность:
<...> слишком раннее истечение звука Слов из теплицы молчания только - «выкидыш», «недоносок» <...>; все убожество футуризма в его появленье на свет до истечения сроков <...> до времен созревания нового, третьего смысла <...> (ЖА, с. 209).
Новый смысл содержался, по мысли Белого, в пока еще «неявленном внутреннем Слове», которое должно «созреть» в душе художника: «<...> если Дух овладеет душой, то <...> духовное слово вольется сквозь душу во внешнее слово <...>». А в ожидании «со-
зревания» и «выявления» нового слова Белый предлагал сделать паузу, переждать и на время замолчать:
Выростить (так! - М. С.) в себе цветок нового Слова, - значит выйти из круга коры, древесины - из круга трескучего звука, из круга корявых понятий; в тишине утопить звуки слов и содрать с себя ветхие смыслы понятий, чтоб по тонкому слою живой ткани внутренних образов приподняться до кроны. Нужен подвиг молчания: он - ростит древо слов (ЖА, с. 208).
Эзотерическая подоплека предложенного Белым «подвига молчания» несомненна5. Антропософскую систему ценностей и антропософский дискурс Белый привносил во все, им сочиненное в это время - вне зависимости от тематики и жанра. После возвращения из Дорнаха он особенно остро ощущал себя носителем антропософского знания, столь необходимого для вывода России из кризиса, и воспринимал свою литературную и просветительскую деятельность как высокую духовную миссию.
Однако не только антропософия лежала в основе беловской проповеди молчания. Его антропософские устремления омони-мически совпали с позицией Иванова-Разумника, жаждущего продолжения революции политической и социальной в революции духовной. В вопросе об отражении революции в творчестве современных писателей Белый, можно сказать, на антропософский лад изложил и взгляды Иванова-Разумника, выступавшего против поверхностной актуальности, тенденциозности и политизированности в литературе. Этой теме, в частности, посвящена статья «Поэты и революция», открывающая второй сборник «Скифов».
Истинными выразителями духа времени Иванов-Разумник нарек народных, «скифских» поэтов Клюева, Есенина, Орешина (их произведения были опубликованы в первом сборнике «Скифов»), а попытки остальных («городских») литераторов откликнуться на недавние события расценил резко негативно:
Подлинность переживаний - вот то малое (и великое), что дало силу голосам народных поэтов в дни революции. И знаменательно, что почти все «городские поэты» так же постыдно провалились на революции, как и на войне. <...> Кто о ней сказал в поэзии подлинное слово, кроме народных поэтов?
И, повторяю - знаменательно, что лишь у них оказалась подлинность поэтических переживаний в дни великой революции. Их устами
народ из глубины России откликнулся на «грохот громов». Отчего же были в эту минуту закрыты уста больших наших поэтов, а если и были открыты, то непереносно фальшивили? Не потому ли, что устами этими откликался не великий народ, а мелкодушный мещанин, Обыватель?6
Репутацию русской литературы, по мнению Иванова-Разумника, спасли те, кто выдержал паузу в оценке войны: «Два-три русских поэта - подлинных, больших поэта - хранили упорное молчание, тем более красноречивое, чем больше дифирамбов раздавалось вокруг» (ПР, с. 5). Они же, подчеркивал критик, «хранят молчание теперь, во время революции»:
<...> они чувствуют, они знают, что если не могли они воспеть войну за сотни верст от окопов и смерти, то еще труднее, еще непереноснее - быть Тиртеями тыла революции, славить или поносить революцию, будучи лишь безвольными зрителями ея. <...> отрадно знать, что хоть несколько подлинных художников молчат в эти минуты стадного «тылового» поэтического творчества (ПР, с. 5).
Мистик-антропософ Белый и сочувствующий левым эсерам Иванов-Разумник рассуждают совершенно в одном ключе: мысли и слова должны созреть, прежде чем вылиться на бумагу. Так, Белый рассуждает в «Жезле Аарона» о воплощении «духовного слова» во «внешнее слово» и необходимости вырастить «в себе цветок нового Слова». Иванов-Разумник оперирует категорией «подлинности» (переживаний, слов), которой сейчас обладают прежде всего народные поэты, но которую со временем могут обрести те, кто не спешил угнаться за веяниями времени и за ложно понятой актуальностью:
<. > два-три подлинных больших поэта наших - молчали; их слова - впереди; быть может, еще не скоро, через годы, подлинные переживания их воплотятся в звук и в слово. Так о войне; так и о революции» (ПР, с. 3).
Или:
И как раз эти художники впоследствии первые будут иметь право говорить и о войне, и о революции. Ибо глубоко переживают и собирают они в своем молчании те чувства, которые тыловые поэты спешно расточают в легковесных словах (ПР, с. 5).
Идея молчания, предполагающая неспешное вызревание слова о революционной эпохе, была близка Белому еще и, как кажется, по чисто прагматическим причинам. Привезенный из Дорнаха «Котик Летаев», на первый взгляд, был совершенно вне современной проблематики: затейливое повествование о «дорожденной стране», о горячечных бредах младенца, о первых детских впечатлениях и воспоминаниях почти эпатажно уводило читателя из эпохи революции в 1880-е годы XIX столетия. Однако беловская концепция молчания-вызревания оправдывала появление столь «несовременного» произведения в «скифском» контексте. А использованный Ивановым-Разумником критерий «подлинности» выводил автобиографический роман о событиях 35-летней давности в ряд больших литературных событий эпохи, придавал ему не мнимую, поверхностную, а подлинную актуальность.
Примечательно в этом плане, что в статье «Испытание в грозе и буре», опубликованной в апреле 1918 г. в первом номере журнала «Наш путь» и посвященной «Скифам» и «Двенадцати» А.А. Блока, Иванов-Разумник включил «Котика Летаева» в короткий перечень тех выдающихся произведений, которые «дал русской литературе год революции»: «<. > он дал нам и стихи Н. Клюева, и поэмы С. Есенина, и еще никем не оцененного изумительного "Котика Летаева" Андрея Белого, и плач "о погибели земли русской" А. Ремизова»7.
В написанном в июне - июле 1917 г. эссе «Революция и культура»8 Белый снова развивает идеи, высказанные им ранее в статье «Жезл Аарона» (проповедь молчания), и снова рассуждает в том же русле, что и Иванов-Разумник. Белый делает экскурс в историю революционных потрясений прошлого и прослеживает аналогии с современностью. В качестве показательного поведения художника-творца берет, например, Р. Вагнера:
<. > он, услышавши пение революционной толпы, взмахом палочки обрывает симфонию и <. > убегает к толпе; говорит; и - спасается бегством из Лейпцига <...>. Но это вовсе не значит, что жизнь революции не отразилась в художнике; нет, глубоко запала она - так глубоко запала в душе, что в момент революции гений Вагнера онемел: то была немота потрясенья; она разразилась позднее огромными взрывами: тетралогией «Нибелунгов», живо-писаньем сверженья кумиров и торжеством человека над гнетом отживших божеств; отразилась она заклинательным взрывом огней революции, охватившим Вальгаллу. Вагнер - подлинный революционер в своей сфере <...>9.
Следуя той же логике, Белый обнаруживает, что «печать революции духа сверкает» (РК, с. 300) на Ибсене и что «подлинно революционны» также «и Штирнер, и Ницше, а вовсе не Энгельс, не Маркс» (РК, с. 306). Последнее утверждение, высказанное, напомним, летом 1917 г., оказалось весьма недальновидным, и Белый, думается, о нем после пожалел.
Не обошел Белый вниманием и опыт первой русской революции:
Я напомню читателю: 1905 год в жизни творчества - что нам подлинно дал? Многообразие бледнейших рассказов о бомбах, расстрелах, жандармах. Но отразился он ярко - поздней; и - отражается ныне <...> (РК, с. 299).
Однако анализ минувших эпох нужен Белому исключительно для того, чтобы перебросить мостик в современность и обосновать будущими достижениями право художника (и прежде всего свое право) не писать о революции, но при этом считаться и современным, и актуальным:
<. > произведенья искусства с сюжетом на тему суть слепки из гипса с живого лица; и таковыми являются вялые славословья поэтов в рифмованных строчках: «свобода», «народа»; но знаю наверное я: в колоссальнейших образах отобразится великая русская революция в ближайшей эпохе с тем большею силой, чем меньше художники слова будут ее профанировать в наши грозные дни (РК, с. 299).
В итоге Белый опять приходит к апологии молчания:
Революцию взять сюжетом почти невозможно в эпоху теченья ее; и невозможно потребовать от поэтов, художников, музыкантов, чтобы они восхваляли ее в дифирамбах и гимнах; этим гимнам, мгновенно написанным и напечатанным завтра на рыхлой газетной бумаге, признаться, не верю; потрясение, радость, восторг погружают нас в немоту; целомудренно я молчу о священных событиях моей внутренней жизни; и потому-то противны мне были недавние вопли поэтов на темы войны; и потому-то все те, кто сейчас изливает поверхность души в очень гладко рифмованных строчках по поводу мирового события, никогда не скажут о нем своего правдивого слова; быть может, о нем скажет слово свое не теперь, а потом главным образом тот, кто молчит. <...> прекрасно молчание творчеств в минуту глаголящей жизни; вмешательство их голосов в ее бурную речь наступает тогда, когда речь будет сказана (РК, с. 299).
Любопытно, что формула «правдивое слово» и эпитет «подлинный», который Белый постоянно использует в эссе «Революция и культура», похоже, прямо соотносятся со статьей «Поэты и революция», где Иванов-Разумник именно «подлинностью» переживаний измеряет и качество литературного произведения, и его революционность.
Со статьей «Жезл Аарона» эссе «Революция и культура» связывает не только тематика и ход рассуждений, но и образность. Мысль об отжившей, умершей культуре Белый развивает через образы камня, коры, каркаса. Мысль о новой - через образы растительного ряда. В «Жезле Аарона» обыгрывается образ «словесного древа», заимствованный у Клюева; в «Революции и культуре» -прежде всего образы ростка и семени: «<...> революция <...> есть давление силы ростка, разрыванье ростком семенной оболочки» (РК, с. 300) и др.
Пылко отстаивая в 1917 г. право художника не писать о революции, но при этом считаться подлинно революционным, Белый, конечно, не мог предполагать, что за Февральской революцией последует Октябрьская, что будет «левоэсеровский мятеж» и что второй альманах «Скифы» станет последним. Однако придуманная в русле «скифства» поведенческая стратегия художника пригодилась Белому при разработке концепции журнала «Записки мечтателей», выпускавшегося С.М. Алянским при издательстве «Алконост».
Как известно, первоначально журнал планировалось озаглавить «Дневники писателей». И Белый по просьбе Алянского написал статью-передовицу, озаглавленную почти так же, как и журнал - «Дневник писателя». Однако уже когда статья была сверстана, журнал решили переименовать. И Белый написал еще одну вступительную статью - «Записки мечтателей». Первый номер так и вышел - с двумя вступительными статьями10.
В статье «Дневник писателя» Белый доказывал необходимость обратиться не к социально-политической проблематике современности, а к анализу своих субъективных восприятий и объявлял, что отныне его главная тема - материал сознания «Я»:
Не занимают меня круги тем обо всем, что не «Я»; и потому-то «Дневник» моих записей, мне рисующих положение мое в мире, отныне мне главная тема; лишь в этом строительстве нового мира остался писателем я <...>. Мировой - «Я»; и да: мировые задания определяют во мне интерес к своей собственной теме; ведь только этою темою восхожу к современности я. <...> Перекрестить в себе две перспективы и в точке пересечения стать - значит стать в Челе Века; подняться до «Я».
Это дело есть миссия времени; опыт узнания себя в себе подлинном есть огромное социальное дело эпохи, в которую входим, и потому-то «Дневник», то есть точная запись всего происходящего в «Я», есть существенный опыт описывания миров неописанных11.
Ориентация Белого на «запись всего, происходящего в "Я"», безусловно, оправдывала публикацию в журнале повести «Записки чудака», являвшейся, как и «Котик Летаев», частью эпопеи «Я» («Моя жизнь»). Вместе с тем, заявляя о приоритете субъективных, но подлинных переживаний, Белый, как кажется, продолжал и «скифскую» программу, согласно которой подлинность переживаний важнее поспешного отклика на темы, продиктованные моментом.
В статье «Записки мечтателей», гораздо более политизированной, чем статьи, упомянутые выше, Белый, описывая духовную общность писателей, объединившихся вокруг журнала, продолжает ту же мысль, что была заявлена им в «скифский» период, обращаясь к той же древесно-растительной образности, которую использовал в статье «Жезл Аарона» и в эссе «Революция и культура»:
Записки мечтателей - осознание себя рощицей, росшей годами; -разбросанные кучки деревьев и стволы этой рощицы отстоят далеко друг от друга, чтобы выветвить индивидуальные кроны, способные братски обняться и прошуметь песни времени, посылая друг к другу свободно порхающих бабочек: вырастить поросль; мы - рощица; не превращайте в забор нас: заборы не вырастят поросли; местность же, наша страна, ждет от нас тихоструйного облака; не превращайте в заборы нас: если все рощи скрепятся в заборы - изменится климат (ЗМ, с. 7).
Смысл сравнения «коммуны писателей» с рощицей и лесом -исключительно в доказательстве права каждого писать не на заданные темы, а о своих подлинных переживаниях и впечатлениях: «<...> в "Записках мечтателей" осуществляем лишь принцип: -"Пишите нам то, что хотите; и - как хотите!"» (ЗМ, с. 7).
И наконец, не исключено, что образ мечтателя, появившийся в заглавии журнала «Записки мечтателей» на последней стадии его подготовки, возник не без влияния «скифа» Иванова-Разумника. Развивая свою любимую идею о мещанине-обывателе, способном погубить духовную революцию, он писал Белому 26 августа 1917 г.:
<...> плохо то, что революция гибнет в болоте; и не одна эта революция, внешняя, видимая, а и другая, более глубокая, внутренняя, духовная. Обыватель сожрет мечтателя, - так тому и быть надлежит12.
Под мечтателями Иванов-Разумник, конечно, подразумевал себя, Белого и других «скифов», а под обывателями (в контексте письма) - представителей «кадетской общественности», либералов, не принявших Октябрьскую революцию. И хотя к моменту организации издательства «Алконост» угроза со стороны «кадетской общественности» была уже давно ликвидирована, но оппозиция «обыватель-мечтатель» могла запомниться Белому и дать толчок к раздумьям о новом названии журнала.
Примечания
1 Скифы. Сб. 1. Пг., 1917; Сб. 2. Пг., 1918.
2 См.: Леонтьев Я.В. «Скифы» русской революции: Партия левых эсеров и ее литературные попутчики. М.: АИРО XXI, 2007.
3 Шкловский В.Б. Воскрешение слова // Шкловский В.Б. Гамбургский счет: Статьи - воспоминания - эссе. 1914-1933 / Сост. А.Ю. Галушкина, А.П. Чудакова. М.: Советский писатель, 1990. С. 36.
4 Белый А. Жезл Аарона: (О слове в поэзии) // Скифы. Сб. 1. С. 208. Далее - ЖА, с указанием страницы в тексте.
5 См. об этом: Спивак МЛ. Андрей Белый в 1913 году: в поисках альтернативы слову // 1913. «Слово как таковое»: Юбилейный год русского футуризма / Сост. Ж.-Ф. Жаккар, А. Морар. СПб.: Изд-во Европейского ун-та в Санкт-Петербурге, 2014. С. 181-193; Она же. Андрей Белый в альманахе «Скифы»: («Жезл Аарона» и «Котик Летаев») // Вестник РГГУ. 2014. № 12 (134). Серия «Филологические науки. Журналистика. Литературная критика». С. 64-70.
6 Иванов-Разумник. Поэты и революция // Скифы. Сб. 2. С. 3. Далее - ПР, с указанием страницы в тексте.
7 Александр Блок: Pro et contra: Личность и творчество Александра Блока в критике и мемуарах современников / Изд. подгот. Н.Ю. Грякалова. СПб.: Изд-во РХГИ, 2004. С. 262.
8 Белый А. Революция и культура. М.: Изд-во Г.А. Лемана и С.И. Сахарова, 1917.
9 Эссе цит. по: Белый А. Символизм как миропонимание / Сост., прим. Л.А. Сугай. М.: Республика, 1994. С. 299-300. Далее - РК, с указанием страницы в тексте.
10 Спивак М.Л. «Записки мечтателей» vs «Дневники писателей»: К вопросу о названии журнала издательства «Алконост» // Venok: Studia slavica Stefano Garzonio sexagenario oblate: In Honor of Stefano Garzonio (Stanford Slavic Studies. Vol. 40) / Ed. by G. Carpi, L. Fleishman, B. Sulpasso. Stanford, 2012. P I. P. 295-314.
11 Записки мечтателей. 1919. № 1. С. 128-129. Далее - ЗМ, с указанием страницы в тексте.
12 Андрей Белый и Иванов-Разумник: Переписка / Публ., вступ. ст., коммент. А.В. Лаврова, Дж. Мальмстада. СПб.: Atheneum; Феникс, 1998. С. 128.
