CC BY
26
ФИЛОСОФИЯ
УДК 111; 130.3
«АНАЛИТИКА НЕУСТАНОВИВШЕГОСЯ»: ЭТИКА И МЕТАФИЗИКА У ДОСТОЕВСКОГО*
В.В. Варава
Московский государственный институт культуры, г. Москва e-mail: vladimir_varava@list.ru
Насколько актуален сегодня Достоевский? Как будто прошло много юбилейных мероприятий, опубликовано большое количество различных текстов, посвященных писателю. Издаются и переиздаются книги о жизни и творчестве Достоевского. Но все это по преимуществу остаётся в рамках академического текстологического анализа в широком диапазоне - от биографии до герменевтики. А какова реальная востребованность Достоевского сейчас? Насколько значимы его идеи для жизни и культуры? Есть ли в них тот живительный смысл, который может одухотворить нас, живущих здесь и сейчас? Или он по-прежнему остается гласом вопиющего? На эти и другие вопросы автор отвечает в своей статье, посвящённой метафизике и этике Ф.М. Достоевского в контексте русской философии.
Ключевые слова: Ф.М. Достоевский, русская литература, русская философия, этика, метафизика, христианство.
Лев Шестов в своей книге «Киркегард и экзистенциальная философия» (1939), назвал Достоевского «двойником Кьеркегора» [12, а 21] и написал такие слова: «Достоевского и Кьеркегора так мало
Статья подготовлена на основе доклада, прочитанного в рамках Международной научной конференции, посвящённой к 200-летию со дня рождения Ф.М. Достоевского «Ф.М. Достоевский в отечественной и мировой культуре» (25-26 ноября 2021 года, г. Белгород, Белгородский государственный институт искусств и культуры).
слушают и так мало слышат. Их голоса были и остаются голосами вопиющих в пустыне» [12, с. 25]. Конечно, голоса всех великих во многом всегда были голосами вопиющих в пустыне, потому что люди живут по своим собственным законам, в которых мало места вопросам истинно духовным и метафизическим. И лишь проживая часто жизнь, не ведая о том, что есть еще нечто, нежели «хлеб насущный», они замечают, что есть и великие, у которых можно выспросить о смысле своего бытия. Не о том смысле повседневной заботы, но о другом смысле, в котором свершается собственно человек. Вдруг возникшая метафизическая забота заявляет о себе разрушением всех устоявшихся понятий и представлений.
Можно совершенно определенно сказать, что влечение к Достоевскому колоссально. И оно только усиливается. Можно сказать, что усиливается качественное влечение к Достоевскому. Что же влечет и читателей, и исследователей к нему? Тайна. Тайна творчества и тайна самого автора. Она и есть самый сильный магнит, в произведениях явленная в особой метафизической организации текста. О чем бы ни шла речь у Достоевского, всегда эта притягательность текста, притягательность тайны, которая увлекает и поглощает.
Шестов предлагает ключ к пониманию творчества Достоевского как раз не в академическом, а живом экзистенциальном смысле: «Все его произведения, как и Кьеркегора, говорит он, являются вариациями на темы «Книги Иова»». Это сильное заявление, в котором, безусловно, много правды. Но, возможно, что не все согласятся с такой трактовкой писателя, что все его творчество всего лишь вариации пускай и на величайшую книгу в истории. Конечно, в определенном смысле, культура - это «комментарий» к Библии, ее осмысление и творческое развитие. Но возможные и иные подходы. Н.А. Бердяев в работе «Откровение о человеке в творчестве Достоевского» сказал так: «К загадке Достоевского можно подходить с разных сторон» [2, с. 215]. Сказано точно. Достоевский - загадка. И поэтому возможны разные подходы к разгадыванию этой загадки.
Действительно, это один из самых загадочных русских писателей мирового уровня, и поэтому так много к нему подходов. И вряд ли хотя бы один попадает в цель. Герменевтический полифонизм неистребим по отношению к Достоевскому. Однако, всегда сердцевина его творчества, его метафизическое ядро закрыта от глаз исследователей, как закрыта
природа от любопытных глаз естествоиспытателей, пытающихся проникнуть в тайну рождения и смерти. Только подходы, интерпретации, гипотезы. И непостижимая бездна, вдруг накрывающая, когда, казалось бы, уже все ясно и понятно.
Переводчица Достоевского на немецкий язык Элизабет Лесс Кэррик, которая, как мало кто знала и понимала писателя, говорила, что Достоевский способен как кит поглотить своего читателя. Невероятный масштаб личности писателя, его огромный внутренний мир, в котором живут самые разнообразные инфернальные и святые бездны и высоты, предельные страсти, невозможные мысли, взрывы катарсического восторга, действительно способен полностью забрать в себя всякого, кто бы ни прикоснулся к нему. В Достоевском можно утонуть, погибнуть, раствориться без остатка, навсегда похоронив себя в могучих лабиринтах его подземелья. «Учитель» Ницше не менее опасен, чем сам «ученик». И таких авторов по-хорошему не изучать надо, а пытаться пережить с ними жизнь, и в случае выживания уже самому жить по-другому.
В.В. Розанов в «Легенде о Великом инквизиторе» сказал, что в противоположность Толстому «Достоевский аналитик
неустановившегося в человеческой жизни и в человеческом духе» [9, с. 68]. Если у Толстого завершение, то у Достоевского - становление. Он берет человека в самых его непонятных для него самого, но очень важных проявлениях, которые всегда на краю, у бездны. Здесь нет ничего определенного, ставшего, законченного, завершенного, понятного. Все открыто, обнажено, все в процессе, все только напитается. Человек у Достоевского сам не понимает себя, он ищет, мечется, тоскует, мечтает, страдает, очаровывается, разочаровывается, самоумаляется и самоуничтожается. И отсюда особенности стиля Достоевского, ни с кем несравнимый его «метафизический синтаксис», его вопиющие «антикрасноречие». Похоже, что «косноязычие» Платонова пропиталось именно здесь и нашло себе соответствующую «почву» для создания уже своего собственного уникального языка.
Эта идея Розанова нашла воплощение у разных авторов в разных, в том числе и в литературоведческих контекстах. Так, говоря об особенностях художественного мира Достоевского, Д.С. Лихачев отмечает, что это «динамичность и зыбкость», и, соответственно, чрезвычайная сложность взаимосвязей в этом мире. Все неопределенно,
не укоренено, недостоверно. До конца ничего не ясно. Одни начинающееся, но не заканчивающиеся ничем определенным ситуации. Он так характеризует формальную строну стиля писателя: «Все явления как бы не завершены: не завершены идеи, незавершен рассказ, противоречивы сведения о событиях, которые собрал рассказчик, неясны детали и целое, все находится как бы в стадии выяснения и расследования. Все находится в становлении, а поэтому не установлено и отнюдь не статично» [6, с. 88].
Если В. Иванов характеризует творчество Достоевского в терминах «роман-трагедия», и это содержательная характеристика, то характеристику Д.С. Лихачева можно обозначить как «роман-становление». У Достоевского поистине нельзя не только дважды войти в реку, нельзя в нее войти и один раз. И поэтому Достоевский не дает ответов: «Творчество Достоевского разрушает стену ответов, построенных культурой, и сталкивается лицом к лицу с открытым вопросом» [7, с. 313]. Он как бы сбрасывает всю эту культурную мишуру, в основе которой ложь, лицемерие и конвенция. Ничего настоящего, ничего подлинного в культурном бытии нет. У культуры есть ответы, но они как карточный домик рассыпаются перед суровой неумолимостью бытия и его проклятых вопросов.
Вот еще мнения: «"Страстность" и "недосказанность" (несмотря на обилие слов) были основными чертами Достоевского» [1, с. 315]. Здесь можно вспомнить слова самого Достоевского: «Натура моя подлая и слишком страстная: везде и во всем я до последнего предела дохожу, всю жизнь за черту переходил». Страстность как сильный аффект не дает возможности достичь логической завершенности, завершенности формы. Страстность граничит с маниакальностью, но нельзя все объяснять лишь «страстностью» как психологической чертой характера. Здесь речь идет и о метафизике неведомого: «У Достоевского все остается необъясненным, «неведомым» [8, с. 330]. Понимая, что ничего нельзя до конца объяснить, потому что нельзя до конца понять, Достоевский постоянно недоговаривает, однако, открывает возможность читателю сделать это самому, не выполняя, как большинство других авторов, за него эту важную духовную работу.
Это и есть «аналитика неустановившегося», ибо таков человек. Эта «недосказанность» не от того, что Достоевский не смог найти
правильного ответа, «недожал», что ему помешали его «страстность» выйти на определенные решения, а потому что он истинный философ, вопрошания которого и не предполагают ответов и решений. Это вопрошания, выражаясь языком Хайдеггера, о «высшем и предельном», их ценность в том, что они есть, и есть люди, которые отваживаются на это вопрошание, которое идет вразрез со всеми устоявшимися представлениями, подрывая их на корню. И они разрушаются, но не от того, что их кощунственно подорвали, а от того, что они были ложными. И поэтому, чтобы не умереть духовно, нужно идти дальше, нужно вопрошать, вопрошать, страдая, переживая и созерцая. И все это у Достоевского, так глубоко погрузившегося в «подполье», что стало невыносимо и захотелось решений не только ему, но и всем, кто соприкасается с его произведениями.
Но решений здесь быть не может. Если есть решения, то останавливается жизнь, разрушается ее метафизический узел, в котором неразрешимо сплетены самые невероятные нити добра и зла, света и тьмы, жизни и смерти. Лев Шестов очень точно сказал: «Я глубоко убежден, что если бы даже до последних дней своих он оставался в подполье, все равно «разрешения» волновавших его вопросов он не добился бы. Как бы много душевной энергии ни вложил в свое дело человек, он все же останется «накануне» истины и не найдет нужной ему разгадки. Таков человеческий закон» [12, с. 127].
И вот это «накануне великой истины» и есть предел, до которого доходит человеческое вопрошание. Но это беспредельный предел; «накануне» означает перспективу, оно раскрывает горизонт, стремление к которому и составляет главную интригу нашего существования, существования глубоко аномального. Аномалия и есть главная стихия Достоевского, это предел пределов человеческого, «вихревая антропология» (Бердяев), пограничная ситуация, истерия, сумасшествие, бездна, все что угодно, но только не спокойствие, не равнодушие, не безразличие. Бытие затронуло Достоевского, «зацепило» его своей нелогичностью, невозможностью, может быть и ненужностью. Это сильнейший экзистенциальный вызов, ужас и боль которого может почувствовать только человек.
А где в этой сумасшедшей многоголосице голос самого Достоевского? Где автор, где герой, кто говорит устами самых ужасных и
низких персонажей? Сам Достоевский. Бердяев пишет: «Все герои Достоевского - он сам, различная сторона его собственного духа» [2, с. 216]. Все самые невозможные и преступные мысли и речи его персонажей - это его собственные мысли, которые он осмелился высказать таким образом - легитимировав их через художественный текст. И этот текст оказывается наиболее адекватным для выражения наиболее глубоких, интимных, парадоксальных мыслей, которые невозможны в тексте аналитическом, трактатном, научном. И здесь тот самый сокровенный синтез литературы и философии, который и является наиболее сущностной характеристикой русской философии.
Всегда возникает вопрос о религиозности Достоевского. Как и многие русские писатели и поэты XIX века, они стали по преимуществу трактоваться в контексте православного литературоведения. Это закономерно, поскольку советское атеистическое литературоведение не замечало религиозного пласта как сущного элемента творчества. Это, безусловно, обкрадывание автора, лишение его важных духовных структурообразующих основ творчества. Но тотальная трактовка через православный контекст представляется все же неверной. Одна идеология (коммунистическая), видевшая в русских писателях предтеч грядущей революции, сменилась на другую (религиозную), видящую в них прежде и более всего исповедников христианства. Но литература имеет свое собственное задание, не совпадающее с религиозным; можно говорить о религиозном пласте, религиозном влиянии, но считать автотуров исповедниками и проповедникам христианства все же не правомерно. И в этом плане литература не является «детоводителем ко Христу», каковой была философия, когда ранние церковные апологеты предписали ей именно такой статус.
Наличие религиозной символики, мотивов и даже определенных сюжетных линий, равно как и личная религиозность автора не дает основания его произведения трактовать исключительно в рамках православного литературоведения. Литература, как и философия, как и искусство и в целом вся культура не есть приложение к религии. Религия и культура - сообщающиеся сосуды; каждая может подписаться в определенное время от другой, получив силу и энергию. Но видеть в литературе исключительно выражение христианских идей, значит
упрощать ее, исключать из нее и собственно эстетическое и всегда присутствующее философское содержание.
Достоевский сейчас по большей части трактуется как выразитель христианской мысли. Эту традицию завел в России В.С. Соловьев, назвав писателя ни много ни мало, но «пророком Божьим». «Три речи в память Достоевского» Соловьева - христианский канон понимания Достоевского. В предисловии к этим речам Соловьев прямо формулирует вопрос, который считает главным: «чему служил Достоевский, какая идея вдохновляла всю его деятельность?» [10, с. 32]. И Соловьев говорит: «Церковь, как положительный общественный идеал, как основа и цель всех наших мыслей и дел, и всенародный подвиг, как прямой путь для осуществления этого идеала: - вот последнее слово, до которого дошел Достоевский, и которое озарило всю его деятельность пророческим светом» [10, с. 41].
Если бы это было так, имел бы Достоевский мировое значение? Он был бы церковным апологетом, наподобие К. Победоносцева и вряд ли был бы интересен вершинным именам, начиная с Ницше. Да и вообще, считать Церковь общественным идеалом сомнительно. Не отрицая большого значения христианства для жизни и творчества Достоевского, его этика и метафизика не укладываются полностью в религиозную парадигму.
Однако, исключительно христианская трактовка творчества Достоевского весьма распространена. Ограничимся ссылкой на мнение православного писателя С. И. Фуделя, высказанное в книге «Наследство Достоевского», в которой творчество Достоевского трактуется через призму православия как путь ко Христу, со Христом и во Христе. Фудель пишет: «Все романы Достоевского после 1865 года - это тоже, собственно, книги об Иисусе Христе. Прежде всего, в этих книгах современный нам читатель найдет впервые слова о Христе любви и веры.
Достоевский называл Диккенса великим христианином, но сам он совершил несравненно больший подвиг исповедания Христа. Вся его власть над людьми именно в этом исповедывании, как бы случайно облекшемся в драгоценную форму художественной прозы. Может быть, исповедования христианства (а тем самым и его проповеди) в таком всемирном диапазоне, в такой открытости и распятии мы больше уже никогда не услышим в искусстве» [11, с. 48].
Здесь нельзя не вспомнить критику К.Н. Леонтьева, называвшего христианский идеал Достоевского «розовым христианством». При всей суровости, жесткости и даже некоей «мракобесности» мысль Леонтьева более реалистична и трезва по отношению к христианству и к самой жизни, нежели трактовка Достоевским этих вопросов и особенно Соловьевым. Леонтьев не считает, что пророчество всеобщего примирения людей во Христе есть православное пророчество и называет его «чуть-чуть не еретическим» [5, с. 14]. Он пишет, что Христос «ставил милосердие или доброту - личным идеалом; Он не обещал нигде торжества поголовного братства за земном шаре... Для такого братства необходимы прежде всего уступки со всех сторон. А есть вещи, которые уступать нельзя» [5, с. 16]. Вообще, считает Леонтиев, все эти мысли о любви, прощении и смирении русского народа не являются новыми; все это есть уже у славянофилов. При этом он оригинально отметил новое в «Пушкинской речи»: «ново же было в речи г. Ф. Достоевского приложение этого полухристанского, полуутилитарного, всепримирительного стремления к многообразному и демонически-пышному гению Пушкина» [5, с. 10].
В «розовом» христианстве Достоевского есть противоречие с самим его творчеством, в котором показана жестокая действительность во всей полноте ее инфернальных проявлений с неизбывным драматизмом и трагизмом. Достоевский-человек как будто пугается этих страшных откровений Достоевского-метафизика и убегает в экзистенциальный уют всемирной гармонии, братства и нравственного согласия. Убегает в «розовое» христианство. Леонтьев пишет: «горячее, самоотверженное, и нравственное, и привлекательное обуславливаются непременно более или менее сильным и нестерпимым трагизмом жизни... Доказательства этому можно найти в множестве в романах самого г. Достоевского» [5, с. 20].
Пророческие идеи о всеобщем примирении, в котором России отведена особая и исключительная роль, не самые сильные у Достоевского. И вообще его христианские, историософские, социально-политические воззрения о миссии России, о характере русского народа не главные. Л. Шестов пишет в статье «Пророческий дар» к 25-летию смерти Достоевского: «Для писателей типа Толстого и Достоевского их общественно-политические идеи не имеют ровно никакого реального
значения. Что бы они ни говорили, все равно история и политическая жизнь пойдут собственным путем, ибо не их книги и статьи направляют события. ...Достоевский и Толстой ничего угадать не умели» [13, с. 120-121].
Они, по мысли Шестова, были слабыми пророками, ничего не сбылось из того, о чем они проповедовали. Потому что пророков нет не только в своем отечестве, их вообще нет. Любой пророк - это псевдопророк. «Он [Достоевский], - пишет Шестов, - знал, конечно, что он не пророк, но он знал, что пророков на земле не было, а которые были, не имели на это большего права, чем он» [13, с. 123]. И сила Достоевского не в пророчествах, а в этике и метафизике, в совершенно особом новом взгляде на человека, в котором человек открывается впервые. Таким, как показал человека Достоевский в своих художественных текстах, ни Россия, ни Европа не знала.
Можно сказать, что «розовое христианство» Достоевского дополняется «цветущей сложностью» Леонтьева с его акцентом на суровый монашеский аскетический идеал. И тогда кротость и милосердие Достоевского, помноженные на жесткость и трагизм Леонтьева, могут дать некий реальный духовный идеал, возможно даже и формулу русской идеи, которая будет актуальна и в реалиях нынешнего времени. Только Достоевский без Леонтьева - это, в конечном счете, слабость, которая не позволит выстоять в суровой и жесткой действительности. Но Леонтьев без Достоевского - то «авторитаризм», «тоталитаризм», «сталинизм», иными словами «византизм», принявший формы абсолютной нетерпимости к иному. Но синтез Леонтьева и Достоевского представляется и есть реальная несокрушимая сила, действительная мощь России.
Взгляд В.В. Зеньковского на религиозность Достоевского более сдержан; он не упускает из виду Достоевского-философа, о чем Соловьев вообще не говорит ни слова. «Всю жизнь мучился мыслью о Боге, -пишет В.В. Зеньковский. - Поэтому в лице Достоевского больше, чем в лице кого-либо другого, мы имеем дело с философским творчеством, выраставшим в лоне религиозного сознания» [4, с. 401]. Но это мука о Боге есть мука о человеке, прежде всего, нравственная мука о его страданиях, о его злом, часто демоническом измерении, о его необыкновенной кротости и жертвенности, о его смерти. Все это не
поддается никакому рациональному осмыслению. Одним словом, главная мука, забота и внимание писателя - это тайна человека.
И, поэтому, заключает Зеньковский: «Достоевский принадлежит русской - и даже больше - мировой философии» [4, с. 396].
Итак, формировалось два подхода, все стратегии, две линии в трактовке жизни и творчества Достоевского. При всей условности, первая - это линия Соловъева-Фуделя; вторая линия - Шестова-Иванова, отчасти Розанова-Бердяева. Первая видит в Достоевском более всего и прежде всего истинного исповедника христианства, собственно литературно-философское творчество оставляя за бортом; вторая усматривает в Достоевском экзистенциальное откровение о человеке, и, соответственно, здесь главными являются философские элементы его творчества.
Философию трактуют по-разному. Одно из пониманий философии может выглядеть так: философствование - это экзистенциальная энергия смертного. Философия здесь - антропологическая универсалия, проходящая через эпохи и культуры. Человек всегда и везде смертен, и поэтому он обречен на философию. Но эта обреченность в отличие от религии не носит обязательного характера. Философию выбирают свободно, без внешнего давления, например, страха смерти. Наука, религия, общество всегда дают ответ, принуждая к определенному поведению. Философия лишь вопрошает. И парадокс в том, что человеку не нужен ответ, даже самый поверхностный человек в тайне ищет глубины, ищет философии, единственно эту глубину ему открывающая.
Всякому, кто вдумчиво подходит к произведениям Достоевского сразу бросается в глаза, и это абсолютно обоснованно и справедливо, что у него сплошь этическая проблематика. Этика - в сюжете, в особой силе проникновения в глубину страдания, в аналитике жестокости и мучительства, в стремление проникнуть в человеческое «добро» и «зло», в исследовании проблемы вины и поступка. Синтез всего этого -«проклятые вопросы», кульминация этического, доведенная до невыносимого, за которым просветление, катарсис, антроподицея -человек в поступке не весь, все за всех виноваты.
В основе у Достоевского этика, но этика не в сократовском рационалистическом смысле, а этика как отчаяние в противоположность умозрительному удивлению греческих философов. Умозрение приводит к принятию необходимости, это работа разума, понимания, знания,
которые подводят к главному - к принятию необходимости. Отчаяние подводит человека к иным горизонтам, за которыми уже иной способа бытия. Это не столько метафизический бунт против необходимости, например, природного детерминизма или социального порядка, сколько нравственное переживание бытия. Такое переживание приводит к изменению человека, поскольку раскрывает бытие в столь неожиданном и невыносимом виде, что прежнее становится несущественным.
Есть ли, собственно, метафизика у Достоевского? Безусловно, если метафизику понимать не в аристотелевском смысле, а как взгляд, в орбиту которого попадают нелиниарные измерения бытия, с их инфернально-ангельскими «низинами» и «высотами». У Достоевского метафизика - на уровне организации текста, сама «материя» текста, которая выполнена в метафизической стилистике угнетающей мрачности, сумрачности, таинственности. Все иррационально, гротескно, готически страшно (ДС. Лихачев отмечал это в готических рисунках Достоевского).
Часто говорят, что Достоевский мрачный писатель. Все правильно. Но только не в аллегорическом, а в онтологическом смысле. Мрак у него - это не «мрачный сюжет», это не просто «мрачный фон», это не «мрачные истории», «мрачные состояния», «мрачные люди», «мрачные лица», «мрачная атмосфера». Мрак - это персонаж, это самое настоящее действующее лицо. Не мрак в душе и мрак в мире, а мрак души и мрак мира. Но только лишь в этом мраке и можно увидеть свет. «Нравственная тьма сгущается до черты - и вдруг свет» [7, с. 62].
И самый «мрачный» текст «Записки из подполья» - текст, «важный для развития мировой философской мысли. мимо «Подполья» к Достоевскому нельзя подойти» [7, с. 61], - являет экзистенциальный стиль мышления, в котором экзистенция и есть этика, и есть свет. В недрах XIX века в России появляется тип мыслителя и, соответственно, мысли, который будет иметь определяющее значение для вершинных достижений европейской и мировой культуры. И этот мыслитель Достоевский.
Итак, у Достоевского, и далее в русской философии и литературе этика и есть метафизика, а метафизика - этика. Метафизика раскрывает «мрак» человека, который есть не только его зло, но и тайна, сокрытость, непостижимость, переходящая в этическую высветленность человека.
Вот почему одномерно-либеральным типам трудно читать Достоевского. Он им просто не нравится, это депрессивный писатель с их точки зрения, а некоторые еще и добавят садист и мазохист, поскольку он «воспевал» страдание как черту русского народа. Не случайно, что такие взгляды распространены, ведь для того, чтобы постигать Достоевского, необходима нравственная вовлеченность, своего рода самоистребление для духовного перерождения и глубочайшее сострадание к страданию. Как раз нужны те качества, которых нет у тех, кто не любит Достоевского.
Список литературы
1. Андреев, И. М. Ф. М. Достоевский // Андреев И. М. Русский писатели XIX века. Москва : Русский Паломник, 2009. - 592 с.
2. Бердяев, Н. А. Откровение о человеке в творчестве Достоевского // О Достоевском. Творчество Достоевского в русской мысли 1881-1931 годов. Сборник статей. -Москва : Книга, 1990. - С. 215-234.
3. Достоевский, Ф. М. О русской литературе. - Москва : Современник, 1987. - 399 с.
4. Зеньковский, В. В. История русской философии. - Москва : Академический Проект, Раритет, 2001. - 880 с.
5. Леонтьев, К. Н. О всемирной любви, по поводу речи Ф. М. Достоевского на Пушкинском празднике // О Достоевском. Творчество Достоевского в русской мысли 1881-1931 годов. Сборник статей. - Москва : Книга, 1990. - С. 9-32.
6. Лихачев, Д. С. «Небрежение словом» у Достоевского // Лихачев Д. С. От мысли к слову. - Москва : АСТ, 2020.
7. Померанц, Г. Открытость бездне. Встречи с Достоевским. - Москва ; Санкт-Петербург : Центр гуманитарных инициатив, 2013. - 416 с.
8. Рассадин, С. Русские, или Из дворян в интеллигенты. - Москва : Текст, 2005.
9. Розанов, В. В. Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского. Опыт критического комментария // Розанов В. В. Мысли о литературе. - Москва : Современник, 1989. - С. 41-158.
1 0. Соловьев, В. С. Три речи в память Достоевского // Соловьев В. С. Сочинения в 2 т. Т. 2. - Москва : Мысль, 1988. - С. 289-324.
11. Фудель, С. И. Наследство Достоевского. - Москва : Русский путь, 2016.
12. Шестов, Л. Киркегард и экзистенциальная философия. - Москва : Прогресс-Гнозис, 1992. - 304 с.
13. Шестов, Л. Пророческий дар // О Достоевском. Творчество Достоевского в русской мысли 1881-1931 годов. Сборник статей. - Москва : Книга, 1990. - С. 119128.
«ANALYTICS OF THE UNSTEADY»: DOSTOEVSKY'S ETHICS AND METAPHYSICS
V.V. Varava
Moscow State Institute of Culture, Moscow e-mail: vladimir_varava@list.ru
How relevant is Dostoevsky today? Many anniversary events had been held, a large number of different texts dedicated to the writer were published. Books about the life and work of Dostoevsky are published and republished. But all this mostly remains within the framework of academic textual analysis in a wide range - from biography to hermeneutics. And what is the real demand for Dostoevsky now? How significant are his ideas for life and culture? Do they have that life-giving meaning that can spiritualize us living here and now? Or is he still the voice of the crying one? In this article the author answers these and other questions in the context of Russian philosophy.
Keywords: F.M. Dostoevsky, Russian literature, Russian philosophy, ethics, metaphysics, Christianity.
