CC BY
115Рауф ГАРАГЕЗОВ
Кандидат психологических наук, ведущий научный сотрудник Центра стратегических исследований при Президенте Азербайджанской Республики
(Баку, Азербайджан).
Рена КАДЫРОВА
Доктор психологических наук, доцент кафедры психологии Бакинского государственного университета
(Баку, Азербайджан).
ПАМЯТЬ, ЭМОЦИИ И ПОВЕДЕНИЕ МАСС В СИТУАЦИИ ЭТНОПОЛИТИЧЕСКОГО КОНФЛИКТА: НАГОРНЫЙ КАРАБАХ
Резюме
В статье предложена теоретическая модель процесса «запуска» этнического конфликта. Модель учитывает воздействие таких факторов, как исторические нарративы, коллективная память, массмедиа, эмоции, групповая идентичность и поведение масс. Ее можно представить в виде следующей схемы: появление и циркуляция в СМИ специфических «шаблонных» нар-
ративов, которые создают в обществе соответствующий эмоциональный настрой («этнические страхи») и способствуют формированию социальных установок, облегчающих задачи этнополи-тической мобилизации. Эти специфические «шаблонные» нарративы (речь идет не просто о текстах, возбуждающих негативные реакции в отношении другой группы, а о текстах, интерпрети-
рующих события по определенному шаблону) являются очень эффективным инструментом воздействия на массовое сознание, поскольку соответствуют ожиданиям и установкам насе-
ления (паттернам коллективной памяти). Свои теоретические выкладки авторы иллюстрируют эмпирическими материалами армяно-азербайджанского нагорно-карабахского конфликта.
В в е д е н и е
Как во всяком конфликте, в армяно-азербайджанском конфликте вокруг Нагорного Карабаха присутствует значительный психологический компонент, который, однако, в отличие от политических или юридических компонентов, редко становится предметом специального рассмотрения. Эксперты, занятые преимущественно обсуждением правовых или политических аспектов конфликта, в лучшем случае бегло обозначают серьезные трудности в установлении взаимопонимания между сторонами конфликта, существование у них негативных стереотипов, враждебных установок, отрицательных мнений и негативных чувств по отношению друг к другу.
Однако психологическая составляющая конфликта требует более обстоятельного анализа, особенно в условиях интенсифицировавшегося в последнее время переговорного процесса. Знание психологических факторов, обусловливающих конфликт, помогло бы не только предвидеть (а возможно, и предотвратить) его возникновение, но и лучше понимать его течение и условия его разрешения. Такое знание важно и в связи с ростом интереса к вопросам постконфликтного примирения, когда внимание специалистов в области конфликтологии, политической психологии и других дисциплин этого цикла все больше обращается к психологическим аспектам конфликтов: перцепциям, установкам, стереотипам, предрассудкам, коллективной памяти.
В данной работе мы хотели бы предложить модель, объясняющую возникновение данного конфликта, и специально остановиться на роли коллективной памяти в возникновении и разрешении нагорно-карабахского конфликта.
Коллективная память и этнополитический конфликт
Многие исследователи этнических конфликтов признают, что коллективная память может служить мощным средством как для разжигания, так и для затухания межэтнических конфликтов1. Однако политологические исследования редко фокусируются на коллективной памяти. Вероятно, это отчасти связано с известной неопределенностью и многозначностью самого понятия коллективной памяти как аналитической категории. Чаще всего понятие коллективной памяти используется как метафора, что вызывает чрезмерную осторожность исследователей при ссылках на этот термин. Поэтому, чтобы раскрыть возможную связь между коллективной памятью и этническими конфликтами, следует, вероятно, вначале определить, что же именно мы понимаем под коллективной памятью.
1 Cm.: Petersen R. Understanding Ethnic Violence: Fear, Hatred, and Resentment in Twentieth-Century Eastern Europe. Cambridge: Cambridge University Press, 2002; Rich P. Identity and the Myth of Islam: A Reassessment // Review of International Studies, 1999, No. 25. P. 425—437; Rothschild J. Ethnopolitics: A Conceptual Framework. N.Y.: Columbia University Press, 1982; Kaufman S.J. Modern Hatreds: The Symbolic Politics of Ethnic War. Ithaca: Cornell University Press, 2001; Smock D.R. Religious Perspectives on War. USIP Press, 2002.
Социокультурная модель коллективной памяти
Модель коллективной памяти, о которой пойдет речь, детально описана в ряде наших работ, опубликованных ранее2. Здесь мы остановимся лишь на тех ее элементах, которые значимы для понимания армяно-азербайджанского конфликта.
Для нашей модели коллективной памяти важны некоторые идеи и категории, разработанные в русле социокультурного подхода3. В рамках этого подхода коллективная память рассматривается как обусловленная различными повествованиями (нарративами), прежде всего историческими. Исторические повествования (анналы, хроники, школьные учебники истории и т.д.) рассматриваются в качестве культурных инструментов, способствующих коллективному запоминанию. При этом определенные свойства нарративов специфически воздействуют на процесс коллективного запоминания. В качестве одного из таких свойств Дж. Верч выделяет лежащую в основе многообразных повествований абстрактную и обобщенную форму нарратива, которую он обозначает как «схематический повествовательный шаблон»4.
Эти шаблоны различаются от одной культуры к другой, обнаруживаются лишь с помощью специальной рефлексии и используются в качестве модели построения сюжета о наиболее важных событиях своей истории даже в случаях, явно не укладывающихся в их схему. В качестве одного из таких шаблонов автор выделяет специфически русский схематический повествовательный шаблон, который он обозначает как «триумф над чуждыми (внешними) силами»5. Наши исследования показали, что шаблоны формируются как продукт взаимодействия целого ряда условий и обстоятельств: политических, религиозных, социокультурных, исторических и даже психологических6. В создании, сохранении и воспроизведении подобных шаблонов особую роль играют такие институты, как государство и церковь, которые контролируют процесс исторического письма, производство и потребление исторических текстов.
В дальнейшем шаблоны, при условии их «внедрения» в массовое сознание через различные формы культурной и исторической социализации, могут вести к образованию некоторой конфигурации коллективного опыта, которую мы определили как паттерн коллективной памяти. Под паттерном коллективной памяти мы понимаем устойчивые и широко распространенные восприятия и представления группы о своем прошлом, действиях и мотивации героев и действиях «чужих», зафиксированные в исторических текстах, учебниках, культурных артефактах (литература, искусство), социальных институтах (музеи, мемориальные комплексы, выставки) и поддерживаемые проводимой в обществе политикой памяти.
2 См.: Garagozov R.R. Collective Memory and the Russian «Schematic Narrative Template» // Journal of Russian and East European Psychology, 2002, Vol. 40, No. 5. P. 55—89; Он же. Collective Memory: Patterns and Manifestations. Part 1 // Journal of Russian and East European Psychology, 2008, Vol. 46, No. 1. P. 13—98; Он же. Collective Memory: Patterns and Manifestations. Part 2 // Journal of Russian and East European Psychology, 2008, Vol. 46, No. 2. P. 3—97; Карагезов P.P. Метаморфозы коллективной памяти в России и иа Центральном Кав-казе. Баку: Нурлан, 2005.
3 См.: Wertsch J.V. Voices of Collective Remembering. Cambridge: Cambridge University Press, 2002.
4 Ibid. P. 62.
5 Согласно автору, этот повествовательный шаблон состоит из следующих элементов: 1. Начальная ситуация... «русский народ живет в мирной обстановке, не представляя угрозу другим», прерывается: 2. возникновением трудностей или агрессии со стороны внешней силы или агента, что ведет: 3. к периоду кризиса и великих страданий, которые: 4. преодолеваются благодаря триумфу над врагом, одержанному русским народом, действующим героически и в одиночку» (ibidem).
6 См.: Garagozov R.R. Collective Memory and the Russian «Schematic Narrative Template».
Одной из особенностей паттерна является его свойство связываться, так сказать, «срастаться» с другими сторонами коллективного опыта, а также, говоря словами А.Л. Кребе-ра и К. Клукхона, «эксплицироваться в поведении индивидов и групп»7. Именно способностью «срастаться» с разными сторонами коллективного опыта можно объяснить удивительную способность повествовательного шаблона воспроизводиться в новых условиях и новых поколениях, даже среди тех, кто избегнул традиционных программ исторического инструктажа. Этим же можно объяснить устойчивость самих паттернов, которые составляют неотъемлемый элемент групповой идентичности.
Коллективная память, эмоции, социальные установки и поведение масс
То, что воспоминания о каких-то событиях прошлого могут вызвать у человека определенные положительные или отрицательные чувства и переживания, экспериментально зафиксировано и не нуждается в специальных доказательствах. Но можно ли считать, что некие воспоминания о событиях, имевших место в прошлом — причем не в личном прошлом индивида, а в далеком или недавнем прошлом этнической или национальной группы, к которой индивид себя причисляет, — способны влиять на эмоциональные переживания, восприятие, установки и поведение индивидов? И если допустить такую возможность, то каков диапазон возможных влияний памяти на эмоции? Чтобы ответить на эти вопросы, следует уточнить, как понимается память в психологии.
В психологии различают разные виды памяти, в том числе эпизодическую, процедурную и семантическую память8. Упрощенно говоря, эпизодическая память — это запоминание информации о событиях в жизни индивида. Процедурная память — это запоминание навыков, привычек. А семантическая память — это запоминание систематической информации о социальной и естественной среде обитания человека.
Наша модель памяти, о которой говорилось выше, должна быть отнесена к разделу семантической памяти, поскольку события, происходившие задолго до рождения индивида, не могут быть отражены в эпизодической памяти. В таком случае вопрос, поставленный выше, может быть переформулирован следующим образом: какую роль могут играть эмоции в семантической памяти? На этот вопрос исследователь отвечает: «Конечно, мы можем положительно или отрицательно оценивать события и объекты, с которыми мы вообще лично не сталкивались в жизни. Например, семантическая память может содержать знание о разного рода людях и исторических событиях (напр. Адольф Гитлер, Махатма Ганди, падение Гинденбургов, коронация Луи VIII), по отношению к которым мы можем испытывать положительные или отрицательные чувства даже при отсутствии какого-либо личного опыта. Более того, в зависимости от события, о котором идет речь, и типа знания, имеющегося у субъекта об этом событии, эмоции по своей интенсивности могут порой соперничать с эмоциями, связанными с эпизодической памятью. Например, сегодня осталось мало людей, лично переживших Холокост. Но само по себе знание об этом событии и говорящие за себя фотографии, которые документально подтверждают существование этого явления, могут вызывать исключительно сильные реакции даже у людей, родившихся гораздо позже имевших место событий»9.
7 Kroeber A.L., Kluckhohn C. Culture: A Critical Review of Concepts and Definitions. Cambridge: Papers of the Peabody Museum of American Archaelogy & Ethnography, Harvard University, 1952, Vol. 47, No. 1. P. 181—198.
8 См.: Солсо P. Когнитивная психология. СПб: Питер, 2006. С. 193.
9 Lambert A. How Does Collective Memory Create a Sense of Collective? В кн.: Memory in Mind & Culture / Ed. by P. Boyer, J. Wertsch. Cambridge: Cambridge University Press, 2009. P. 204.
Итак, можно полагать, что воспроизведение (воскрешение) в семантической памяти индивида определенной информации может вызвать всплеск определенных эмоций и чувств (негативных или позитивных). Однако, как верно замечает Ламберт, одно дело, когда такого рода эмоции возникают у отдельного индивида, и совсем другое — одновременная охваченность множества людей одинаковыми эмоциями10.
Некоторые примеры подобных явлений приводил еще Густав Лебон в своей классической работе о психологии толпы. Пример другого рода — эффект, известный политологам как «сбор под знаменами». Он наблюдается в опросах общественного мнения, когда в ответ на возникающий военный конфликт в общественном мнении резко возрастает популярность и поддержка президента11. Однако все имеющиеся примеры все же отражают роль эпизодической памяти, в то время как нас интересует память семантическая. Вопрос в том, как, каким образом некие представления об историческом прошлом могут вызвать одинаковые чувства одновременно у большого числа людей? Нам неизвестны исследования, раскрывающие механизмы, посредством которых какие-то исторические репрезентации прошлого вызывают сильные эмоции среди большого числа людей одновременно. Поэтому мы предложили свое видение этого процесса.
Моделирование процессов, отражающих связь между коллективными историческими репрезентациями и социальным поведением
Вышеизложенное позволяет выдвинуть ряд предположений. Во-первых, семантическая память может содержать информацию о прошлом группы, к которой принадлежит индивид, вызывающую или способную вызывать положительные или отрицательные эмоции. Во-вторых, должны существовать определенные механизмы, которые способствуют активации соответствующих элементов семантической памяти, то есть соответствующих исторических репрезентаций, перцепций и реминисценций. В этой связи можно предложить следующий механизм того, как коллективная память способствует возникновению этнического конфликта.
Вначале происходит «активация» паттернов коллективной памяти. Это может происходить посредством появления в широкой печати специфических нарративов, которые воспроизводят прошлое или интерпретируют какие-то события современности исключительно в соответствии с традиционными схематическими повествовательными шаблонами, присущими данной культуре.
Именно «всплывание» в общественном сознании и групповом дискурсе таких специфических нарративов, которые при интерпретации исторических событий полностью следуют определенным схематическим повествовательным шаблонам, активирует соответствующий паттерн коллективной памяти и одновременно может служить своеобразным предвестником будущих конфликтов.
Основная причина, по которой в общественном дискурсе могут появляться и циркулировать такие нарративы, несомненно, связана с бурным всплеском национализма, который особенно заинтересован в такого рода упрощенных исторических интерпретациях
10 Cm.: Ibidem.
11 Cm.: Mueller J. War, Presidents and Public Opinion. N.Y.: Wiley, 1973.
с сильной печатью мифотворчества. В свою очередь, как отмечают некоторые эксперты12, всплеск национализма часто наблюдается в обществах, внезапно обретающих свободу прессы и только вступающих на тропу демократизации.
Так, исследователи пишут: «В прошлом, как и сейчас, от Французской революции и до Руанды, внезапная либерализация прессы ассоциировалась с кровавыми вспышками массового национализма. Ситуация наиболее опасна именно тогда, когда монополия государства на прессу начинает рушиться. Во время начинающейся демократизации, когда гражданское общество дает ростки, но демократические институты еще не укрепились, государство и другие элиты вынуждены участвовать в общественных дискуссиях, чтобы привлечь массы в союзники в своей борьбе за власть. В этих обстоятельствах правящие круги и их противники часто имеют мотив и возможность разыграть националистическую карту»13.
И политика «гласности», объявленная в Советском Союзе незадолго до его распада, впервые открыв возможность свободы публичных обсуждений в обществе, лишенном институтов и норм подлинной профессиональной журналистики, навыков критического чтения и сопоставления взглядов, форума для обмена мнениями, сразу стала заложницей националистической риторики и мифотворчества.
При внимательном рассмотрении событий можно заметить, что вспышки этнического национализма на территориях Югославии и Советского Союза, порождавшие этнические конфликты, неизменно предварялись появлением и широкой циркуляцией в средствах массовой информации специфических исторических нарративов14. Как правило, особенностью этих текстов, по большей мере относящихся к типу «жертвенного» нарра-тива, является упрощенная интерпретация исторических событий, избыточная эмоциональность, а также опора на мифы и старые обиды15.
Однако это, так сказать, «внешние» характеристики данных нарративов. Следуя нашему подходу, можно предполагать, что их основная, «глубинная» черта заключается в воспроизводстве специфических схематических повествовательных шаблонов и тем самым в актуализации паттернов коллективной памяти групп, вступающих в эт-нополитическую борьбу. Известно, что пропаганда бывает наиболее эффективной в двух случаях: либо когда она соответствует установкам аудитории, либо когда она увязывает новую идею с имеющимися у публики установками16. Именно благодаря подобному «соответствию» такие нарративы способны столь мощно воздействовать на умы и чувства представителей этнонациональной группы. Эффективность их воздействия не перестает изумлять внешних наблюдателей и исследователей этнополитичес-ких конфликтов.
Эффект воздействия такого рода нарративов на сознание группы обусловлен двумя предпосылками:
■ во-первых, существованием у данной группы определенных паттернов коллективной памяти,
12 См.: Snyder J., Ballentine K. Nationalism and the Marketplace of Ideas. В кн.: Nationalism and Ethnic Conflict / Ed. by M.E. Brown, O.R. Cote, S.M. Lynn-Jones, S.E. Miller. Cambridge, Mass.: MIT Press. 2000. P. 61—96.
13 Ibid. P. 61—62.
14 Например, в качестве одного из примеров можно указать на предвосхитившее будущий югославский конфликт появление в печати в 1986 году специфического «жертвенного» нарратива — меморандума о происходящем в Косово «геноциде сербов», который был подписан многими членами Сербской академии наук (см.: Gagnon V.P. Ethnic Nationalism and International Conflict. В кн.: Nationalism and Ethnic Conflict / Ed. by M.E. Brown, O.R. Cote, S.M. Lynn-Jones, S.E. Miller. Cambridge, Mass.: MIT Press, 2000. P. 132—168; Snyder J., Ballentine K. Op. cit.).
15 См.: Kaufman S.J. Op. cit.
16 См.: Kinder D., Sears D. Public Opinion and Political Action. В кн.: Handbook of Social Psychology / Ed. by G. Lindzey, E. Aronson, Vol. 3. N.Y.: Random House, 1985. P. 659—741.
■ во-вторых, избыточным содержанием в появляющихся в массовом количестве нар-ративах, интерпретирующих современные и/или исторические события прошлого, повествовательных шаблонов, способных воздействовать на эти паттерны.
Если, скажем, у группы отсутствуют такие паттерны коллективной памяти, которые могут быть активированы определенным видом нарративов (например, «жертвенными» нарративами), то какие бы нарративы ни циркулировали в обществе, сколь угодно жертвенными они ни были бы, — им не удастся породить сопоставимое воздействие на массовое сознание.
Таким образом, этнические антрепренеры и политические элиты могут инструмен-тализировать паттерны коллективной памяти, превращая их в средство разжигания этно-политического конфликта. Для этого политические элиты через проводимую ими «политику памяти» активизируют в обществе прежние шаблоны, «включающие» культурные паттерны. Население мобилизуется, внезапно вспоминая о старых обидах, испытанных унижениях и насилии. Так возникает исходная точка зарождения конфликта — политическая мобилизация населения вдоль этнических разделений.
Нагорно-карабахский конфликт в теоретическом ракурсе
Нагорно-карабахский конфликт, как и всякий этнополитический конфликт, сложен, запутан, несет в себе огромный разрушительный эффект, угрожающий одному из важных геополитических регионов земного шара. Что, возможно, отличает данный конфликт от многих других, так это напластование огромного числа ошибочных восприятий и интерпретаций данного конфликта. Это объяснимо действием целого ряда факторов, среди которых можно выделить по крайней мере два:
■ во-первых, нехватка объективной и проверенной информации на начальном этапе нагорно-карабахского конфликта во времена Советского Союза, когда вся информация тщательно дозировалась и порой искажалась центральными и местными коммунистическими властями, и,
■ во-вторых, незнание многими наблюдателями и исследователями исторических и культурных особенностей региона.
Конечно, перечень таких факторов можно продолжать, однако важно не это. Важно то, что, хотя с начала конфликта прошло более 22 лет и в регионе произошли огромные изменения (в частности, распался Советский Союз, страны Южного Кавказа приобрели независимость и неизмеримо возросли возможности доступа исследователей и наблюдателей к самому региону), многое в этом конфликте, особенно касающееся породивших его причин, до сих пор остается дискуссионным и не совсем ясным.
В связи с этим имеет смысл обратиться к начальной фазе конфликта, к событиям, явившимся для многих неожиданными по размаху и последствиям. Мы не будем останавливаться на них в подробностях: эти события известны и описаны в специальной литературе. Мы хотели бы обратить внимание лишь на один аспект конфликта, а именно на этнопо-литическую мобилизацию17 армян Нагорного Карабаха и Армении. Это явление представляется ключевым для понимания сути происходивших и происходящих сейчас событий.
17 Под этнополитической мобилизацией понимается процесс, в ходе которого этническая группа политизируется на основе осознания коллективных интересов и организуется в качестве коллективного субъекта, обладающего ресурсами для ведения политического действия (см.: Esman M. Ethnic Politics. Ithaca, N.Y.: Cornell University Press, 1994. P. 28).
Из данных, представленных в печати, известны семь эпизодов18, которые вполне характеризуют темпы, масштаб и динамику происходившей этнополитической мобилизации армян.
■ Эпизод первый (начало):
13 февраля 1988 года — группа карабахских армян в несколько сот человек провела на площади Ленина несанкционированный политический митинг с требованием «воссоединения Нагорного Карабаха с Арменией (Армянской ССР)».
■ Эпизод второй:
15 февраля — заседание Союза писателей Армении, выступление изве-
стной армянской поэтессы С. Капутикян в защиту требований карабахских армян.
■ Эпизод третий:
18 февраля — митинг протеста против загрязнения среды в Ереване
(по мнению наблюдателей, политические требования были закамуфлированы под экологическую тематику).
■ Эпизод четвертый:
20 февраля — 30 000 митингующих в Ереване в поддержку требований
карабахских армян.
■ Эпизод пятый:
22 февраля — свыше 100 000 митингующих в Ереване в поддержку тре-
бований карабахских армян.
■ Эпизод шестой:
23 февраля — 300 000 митингующих в Ереване в поддержку требова-
ний карабахских армян.
■ Эпизод седьмой:
25 февраля — 700 000 митингующих в Ереване в поддержку требова-
ний карабахских армян.
Как можно видеть из этих данных, менее чем за две недели этнополитическая мобилизация армян в форме этнополитического протеста достигла максимальной интенсив-ности19. Как объяснить исключительно высокий уровень этнополитической мобилизации, достигнутый в предельно сжатые сроки, причем не в самом Нагорном Карабахе, а за сотни километров от него, в Ереване?20 Хотя в имеющейся в нашем распоряжении литера-
18 Данные взяты в основном из книги: Де Ваал Т. Черный сад. Армения и Азербайджан: между миром и войной (М.: Текст, 2005) и сверены по мере возможностей с другими источниками.
19 См.: Gurr T.R. Minorities at Risk: A Global View of Ethnopolitical Conflicts. Washington, DC: USIP Press, 1993.
20 Конечно, сами митинги, особенно начальные, были организованы подпольными или полуподпольными армянскими националистическими организациями, активизировавшимися в течение нескольких предыдущих лет (см.: Де Ваал Т. Указ. соч.). Вместе с тем эти организации на тот период еще не могли обладать мощными организационными, административными или информационными ресурсами, необходимыми для столь интенсивной мобилизации населения в столь сжатые сроки. Согласно другой версии, эти демонстрации были специально организованы армянскими властями, в том числе КГБ, которые таким образом пытались нейтрализовать нависшую над старыми политическими элитами угрозу потерять свои властные позиции в результате политики «перестройки», инициированной генеральным секретарем ЦК КПСС М. Горбачевым (см.: Григорян Л. Что происходит в Армении // Страна и мир, 1989, № 1. С. 35—38). В этом случае, конечно, могли быть задействованы гораздо большие административные, организационные или финансовые ресурсы. Но, если даже принять эту версию «тонкой» игры республиканского руководства, оставалось
туре мы не встретили попыток специально анализировать данное явление, многие наблюдатели, кажется, до сих пор склонны в той или иной форме разделять тот взгляд, который еще на заре конфликта выразила центральная советская газета «Правда»21.
В частности, существующие подходы к конфликту видят причину его возникновения либо в «социальной, культурной, экономической или политической дискриминации армянского меньшинства, населяющего Нагорный Карабах, со стороны окружающего его азербайджанского большинства», либо как «вековую ненависть» между армянами и азербайджанцами, как «несовместимые между собой этнические или религиозные идентичности», или как некоторую комбинацию из этих факторов22.
Например, в работе С. Корнелла, которая выгодно отличается от многих других исследований стремлением найти теоретическую формулу для объяснения нагорно-кара-бахского конфликта, автор объясняет возникновение конфликта наличием целого ряда факторов, среди которых: борьба «антагонистических идентичностей», вызванная «вековой ненавистью», внешняя поддержка армянской диаспоры, отсутствие демократических институтов в СССР, не позволявшее армянскому населению Нагорного Карабаха открыто выражать свое недовольство и жалобы, и др.
Взяв за основу концепцию этнополитического действия Т.Р. Гурра, исследователь объясняет этнополитическую мобилизацию армян, приведшую к конфликту, высоким уровнем их внутригрупповой сплоченности. Однако сам по себе высокий уровень внут-ригрупповой сплоченности не может являться достаточным условием для социальной или политической мобилизации группы. К тому же из работы С. Корнелла не ясны, например, причины недовольства и жалоб армянского населения НКАО: как сам он признает, нельзя говорить о какой-то жесткой социальной, экономической, культурной или даже политической дискриминации армянского меньшинства, которое имело неплохой, сравнительно с другими регионами СССР, экономический достаток и обладало культурно-политической автономией23. В дополнение к этому можно доказывать, что конфликт не является и порождением «вековой ненависти»: армяне и азербайджанцы имеют много общего в культуре, неплохо ладили между собой и не воевали до конца XIX века.
Но если это не социально-экономические факторы и не жесткая дискриминация армянского меньшинства, то, может быть, в разжигании конфликта повинна «рука Москвы»? Однако, в отличие от Югославии, где правящее коммунистическое правительство в Белграде действительно разжигало межэтническую рознь, центральное правительство в Москве в рассматриваемый период трудно обвинять в проведении аналогичной политики. Таким образом, вопрос, что вызвало столь энергичную этнополити-ческую мобилизацию нагорно-карабахских армян, вновь остается в тени. И снова встает сакраментальный вопрос: «Что же вывело на улицы Степанакерта и Еревана огромное число армян?»
Томас де Ваал, один из первых исследователей, заметивший недостаточность отмеченных выше подходов к интерпретации нагорно-карабахского конфликта, обратился к
непроясненным, какие «струны» у населения должны быть затронуты, чтобы вызвать столь массовые демонстрации.
21 В специальной статье, посвященной карабахским событиям, газета «Правда», отвечая на вопрос «Что же вывело на улицы Степанакерта (бывшее название столицы ИКАО) и Еревана огромное число армян?», писала: «Ведь не одно желание территориального присоединения к Армении вывело на улицы Степанакерта десятки тысяч армян. Их вывело, прежде всего, недовольство недостатками в социально-экономическом развитии ИКАО, ущемление национальных и иных прав» (Эмоции и разум. О событиях в Нагорном Карабахе и вокруг него // Правда, 21 марта 1988).
22 Cornell S.E. Conflict Theory and the Nagorno-Karabakh Conflict: Guidelines for a Political Solution? Stockholm: Triton Publishers, 1997.
23 См.: Ibidem.
таким вопросам, как различающиеся исторические представления конфликтующих сторон о своем прошлом, официальная пропаганда ненависти, мифотворчество и т.п. Автор выделяет следующие факторы, вызвавшие данный конфликт: «Более чем какой-либо другой конфликт в Югославии или Советском Союзе, этот конфликт был неизбежен, потому что он уходил корнями во внутреннюю структуру взаимоотношений двух сторон в последние годы существования коммунистической системы. Четыре составляющих — отличные друг от друга национальные версии истории, оспариваемая территориальная граница, неустойчивая система безопасности и отсутствие диалога между сторонами — образовали трещины в фундаменте этих отношений, которые превратились в зияющую пропасть между Арменией и Азербайджаном с началом первых волнений. Но именно из-за новизны и глубины проблемы не было — или до сих пор не найдено — такого механизма, который позволил бы ее устранить»24.
На поставленный выше вопрос исследователь дает следующий ответ: «Как бы ни неприятно это было допускать многим наблюдателям, но смысл конфликта в Нагорном Карабахе станет яснее только в том случае, если мы признаем, что действия сотен тысяч армян и азербайджанцев подогревались глубоко укоренившимися идеями относительно истории, идентичности и прав (курсив наш.— Р.Г.). И то, что эти идеи в значительной степени были опасны и иллюзорны, отнюдь не означает, что люди не верили в них со всей искренностью... Они расцвели в идеологическом вакууме, возникшем в конце существования Советского Союза, и получили новый импульс во время войны. Самым темным проявлением этих воззрений стали «повести о ненависти», пустившие такие глубокие корни, что, пока они существуют, ничего не может измениться в Армении и Азербайджане»25.
Вывод Де Ваала о значительной роли, которую сыграли в возникновении нагорно-карабахского конфликта конфликтующие и часто мифологические исторические представления, выглядит знаменательным. Можно сказать, что ученый ориентирует исследование в правильном направлении, хотя и ограничивается общим выводом. Пожалуй, три момента, связанных с работой Де Ваала, вызывают критические замечания.
■ Во-первых, исследователь проигнорировал более обширный контекст тюрко-армянских отношений (например, причины и факторы армяно-азербайджанских конфликтов в начале XX века), без которого трудно понять столь ожесточенный характер современного конфликта26.
■ Во-вторых, «плохие истории» друг о друге имеют многие народы, однако они не начинают из-за этого конфликтов. Вероятно, для этого требуются какие-то специфические «плохие истории» и специфические условия, которые и нужно идентифицировать.
■ В-третьих, «повести о ненависти», о которых упоминает в своей работе Де Ваал, возникли не в последние годы существования СССР, как он полагает, а гораздо раньше, задолго до возникновения СССР или Армянской и Азербайджанской ССР.
Как будет показано дальше, «повести о ненависти» являются продолжением старой армянской историографической традиции, сохраняющей и воспроизводящей специфически армянский схематический повествовательный шаблон, который уходит своими корнями в далекое Средневековье.
24 Де Ваал Т. Конфликт вокруг Нагорного Карабаха: истоки, динамика и распространенные заблуждения [http://www.c-r.org/our-work/accord/nagorny-karabakh/russian/index.php], 14 августа 2006.
25 Де Ваал Т. Черный сад. Армения и Азербайджан: между миром и войной. С. 361.
26 Этот контекст хорошо представлен в работе: MaCarthy J., MaCarthy C. Turks & Armenians. A Manual of the Armenian Question. Washington, D.C.: Committee on Education. Assembly of Turkish American Association, 1989.
Армянский схематический повествовательный шаблон
Как показало наше исследование27, армянская историографическая традиция характерна развитием своего схематического повествовательного шаблона, который можно обозначить как «окруженный и мучаемый врагами, но верный народ». Этот специфический армянский схематический повествовательный шаблон состоит из следующих основных компонентов:
1) начальная ситуация: армянский народ пребывает в славном и доблестном времени, которое нарушается вражескими происками, в результате которых,
2) на армян обрушиваются враждебные силы,
3) армяне испытывают огромные мучения и страдания,
4) если они сохраняют верность своей вере, то преодолевают врагов, если отступаются от веры, то терпят поражение.
Основываясь на данном шаблоне, многие армянские исторические нарративы отличаются «текстами ненависти» по отношению к иноверцам, представителям иных конфессий и культур, что было объяснимо стремлением армянской церкви, являвшейся главным институтом, отвечающим за создание и хранение исторических сочинений, всячески сохранять и усиливать свое влияние на умы и чувства членов своей общины28.
Со временем, особенно с конца XVIII и до начала XX века, благодаря массовому изданию армянских исторических сочинений, преподаванию истории по этим книгам в религиозных армянских школах и т.д. данный шаблон начинает активно внедряться в коллективную память армян. Далее он, переплетаясь с различными сторонами коллективного опыта, превращается в паттерн армянской коллективной памяти, оказывающий свое специфическое воздействие на коллективное поведение, восприятие окружающих и мышление армян.
Позже, уже в XIX веке, с наступлением секулярной «эпохи национализма» армянский схематический повествовательный шаблон подвергается некоторым модификациям со стороны армянских интеллектуалов, стремящихся заменить религиозную основу шаблона на националистическую. В конечном счете им это удалось: заменив понятие «армянская вера» термином «армянский народ» или «нация», армянская националистически настроенная интеллигенция модифицировала религиозную идеологему, по которой ««судьба армян ставится в зависимость от их приверженности своей вере», в новую, национальную, которая отныне могла быть выражена, едва ли изменив прежний религиозно-культовый характер, примерно так: «судьба армян ставится в зависимость от их приверженности своему народу».
Другими словами, армянский схематический повествовательный шаблон, возникший в лоне армянской церкви, а позднее трансформированный и использованный армянскими националистами для своих политических целей и амбиций, несомненно, акцентирует, ориентирует разные пласты армянской культуры, в том числе и коллективную память, на опыт травмирующих воспоминаний, предрасполагает к весьма специфическому восприятию «своих» и «чужих». Результаты этого воздействия проявляются, например, в замеченной исследователями своеобразной организации психики, носящей черты «осадного менталитета», в самовосприятии себя как «острова цивилизованных христианских
27 См.: Карагезов (Гарагезов) P.P. Метаморфозы коллективной памяти в России и на Центральном Кавказе. Баку: Нурлан, 2005.
28 См.: Там же.
«европейцев» среди враждебного моря диких мусульманских азиатов»29. В свою очередь, трагические для армян события в Османской Турции в 1915 году дали конкретное наполнение армянскому шаблону, который отныне принял следующий вид: «окруженный и мучаемый мусульманами-турками христианский армянский народ».
Паттерны коллективной памяти и этнополитические манифестации: нагорно-карабахский конфликт
Как мы полагаем, именно наличие данного специфического паттерна армянской коллективной памяти являлось важнейшим фактором, способствовавшим возникновению карабахского конфликта. Вкратце представим некоторые обоснования в поддержку данного тезиса.
Итак, «окруженный и мучаемый врагами, но верный себе народ» есть, как мы показали выше, паттерн армянской коллективной памяти и вместе с тем главный армянский национальный миф, который «вытаскивается» наружу при возникновении определенных (точнее было бы сказать, «неопределенных») ситуаций. Далее, как уже говорилось, вследствие известных трагических для армян событий в Османской Турции в начале XX века этот паттерн получает конкретное наполнение в образе турок как главных врагов, к которым заодно причисляются и азербайджанцы. В результате азербайджанцы воспринимаются армянами как враги, хотя азербайджанцы, в силу отсутствия такого паттерна в их коллективной памяти, долгое время не воспринимали армян как своих врагов.
В свою очередь, наличие такого паттерна коллективной памяти делает армян особенно подверженными страхам и опасениям за свою судьбу30 — тому, что в концепции межгрупповых стратегических взаимодействий Д.А. Лейка и Д. Ротшильда обозначается как «этнические страхи»31. Согласно этим авторам, наиболее часто в основе острого этнического конфликта лежат испытываемые группами страхи по поводу своего будущего:
а) страх ассимиляции;
б) страх физического уничтожения.
Эти страхи особенно усиливаются в периоды анархии и слабости государства и порождают так называемые дилеммы межгруппового стратегического взаимодействия, ведущие к конфликтам. При этом этнические страхи могут быть порождены как рациональными (выбор в ситуации неопределенности) так и нерациональными (политические мифы, эмоции) факторами. Применительно к нашему случаю этнические страхи, усиливавшиеся все более возраставшей анархией и слабостью центральных властей, произрастают из особенностей коллективной памяти армян, содержащей указанный выше специфический паттерн.
Можно полагать, что «запуск» данного паттерна коллективной памяти был способен продуцировать «этнические страхи» у армян. Сам «запуск» состоял в массовом производ-
29 См.: Cornell S.E. Op.cit.; Herzig E.M. Armenia and the Armenians. В кн.: The Nationalities Question in the Post-Soviet States / Ed. by G. Smith. London: Longman, 1996.
30 Как подчеркивает один из армянских респондентов в интервью Томасу де Ваалу: «Страх быть уничтоженным, и уничтоженным не как личность, не индивидуально, а как нация, страх геноцида таится в душе каждого армянина» (Де Ваал Т. Черный сад. Армения и Азербайджан: между миром и войной. С. 117).
31 Lake D.A., RothchildD. Containing Fear: The Origins and Management of Ethnic Conflict. В кн.: Nationalism and Ethnic Conflict / Ed. by M.E. Brown, O.R. Cote, S.M. Lynn-Jones, S.E. Miller. Cambridge, Mass.: MIT Press., 2000. P. 97—131.
стве нарративов, воспроизводящих специфический армянский схематический повествовательный шаблон и тиражированных в средствах массовой коммуникации, выступлениях этнических антрепренеров и лидеров и т.д. Ввиду ограниченности объема журнальной статьи приведем лишь один пример такого нарратива, который, однако, представляет собой квинтэссенцию появлявшихся тогда в армянском общественном дискурсе нарративов и вбирает в себя все основные аргументы, использовавшиеся армянскими активистами в период зарождения конфликта. Речь идет о работе «Нагорный Карабах: историческая справка», которая была специально подготовлена Академией наук Армянской ССР и издана в 1988 году тиражом 45 000 экземпляров32. Эта небольшая брошюра состоит из пять глав.
Любопытно, что эта работа, претендующая на научно-справочный характер33, построена в полном соответствии с основными компонентами армянского схематического повествовательного шаблона.
Так, в первой главе («Нагорный Карабах с древних времен до 1917 г.») дана некоторая информация об историческом прошлом края, имеющая целью доказать идущую издревле «принадлежность» края армянам и Армении. При этом история реконструирована таким образом, чтобы вызвать у читателя представление о «славном» историческом прошлом края, населенного почти исключительно армянами, что полностью соответствует первому компоненту армянского схематического шаблона («армянский народ пребывает в славном и доблестном времени»).
Вторая глава («Нагорный Карабах в 1918—1923 гг.») освещает события, приведшие к созданию Нагорно-Карабахской автономной области (НКАО) в составе Азербайджанской ССР. События излагаются таким образом, чтобы показать «ошибочность» данного решения, принятие которого связывается со зловещей фигурой Сталина (в полном соответствии со вторым компонентом армянского шаблона — «на армян обрушиваются враждебные силы»).
Третья глава, самая маленькая («Проблема Нагорного Карабаха в свете ленинской концепции самоопределения наций»), несколько выпадает из схемы армянского шаблона. Это можно объяснить вынужденной необходимостью отдать дань коммунистической риторике и традиционным идеологическим штампам и постулатам марксизма-ленинизма в обществе, исповедовавшем коммунистическую идеологию.
Но уже в четвертой главе («Некоторые вопросы демографического и социально-экономического развития НКАО») вновь воспроизводится, по сути, третий компонент армянского схематического повествовательного шаблона («армяне испытывают огромные мучения и страдания»), формулируемый в тезисах об экономическом, культурном и социальном, но, главное, демографическом упадке — уменьшении относительной доли армянского населения НКАО в сравнении с азербайджанским населением края34.
Наконец, последняя, пятая глава («О событиях в Нагорном Карабахе и вокруг него») полностью соответствует последнему компоненту армянского повествовательного шаблона («если армяне сохраняют верность своему народу, то преодолевают врагов»). В этой главе утверждается, что выступления армян в Нагорном Карабахе и в Армении являются не случайными и не «инспирированы извне», а отражают стремление народа «исправить несправедливость, допущенную по отношению к нему». При этом подчеркну-
32 Нагорный Карабах. Историческая справка / Под ред. Г.А. Галояна, К.С. Худавердяна. Ереван: Изд-во АН Армянской ССР, 1988.
33 В нашу задачу не входит рассмотрение степени правильности или ошибочности аргументов, представленных в данном сочинении. Пожалуй, единственное, что здесь следует отметить, это то, что поскольку данный труд ставит своей целью обосновать претензии одной стороны на Нагорный Карабах, то, как всякое сочинение подобного рода, он характерен чрезмерной односторонностью, тенденциозностью и селективностью в подаче материала и интерпретации событий.
34 Единственная таблица, имеющаяся в работе, идет под шапкой «Численность и национальный состав населения НКАО» (см.: Нагорный Карабах. Историческая справка. С. 47).
та высокая сплоченность армян (в том числе зарубежных), которые перед лицом выпавших на их долю испытаний не сломлены и готовы продолжать свою борьбу.
Если в данном труде армянский схематический повествовательный шаблон облекается в формы более или менее принятые в научном дискурсе, то многие другие нарративы, появлявшиеся в этот период, гораздо более грубы и прямолинейны в следовании шаблону35.
Появление нарративов, воспроизводящих специфический армянский схематический шаблон, несомненно, способствовало актуализации паттерна армянской коллективной памяти («окруженный и мучаемый турками, но верный себе народ») с сопутствующими этническими страхами.
Именно «активация» специфического паттерна коллективной памяти породила ту мощную силу, которая в исключительно сжатые сроки привела к этнополитической мобилизации армянского населения, о которой исследователь пишет так: «После акций протеста в Карабахе по Советской Армении прокатилась волна массовых уличных демонстраций. И хотя Армения была одной из самых гомогенных в этническом плане республик СССР, никто, в том числе и лидеры этих демонстраций, не мог предвидеть, какой мощный заряд энергии вырвется наружу. Казалось, вопрос о судьбе Нагорного Карабаха был способен затронуть самые чувствительные струны в душе каждого армянина. Пытаясь объяснить, каким образом карабахский вопрос смог вдруг вывести на улицы сотни тысяч людей, политолог Александр Искандарян использует термин «замороженный потенциал». По его словам, «карабахский фактор был заморожен, и требовалось совсем немного, чтобы он выплеснулся». Даже те, кто ничего не знал об общественно-политической ситуации в Нагорном Карабахе, эмоционально сопереживали армянам, жившим в окружении «турок» (в армянском просторечии это слово обозначает как собственно турок, так и азербайджанцев)»36. В известной мере эти воображаемые страхи армянского населения послужили мощным катализатором, вызвавшим его стремительную политическую мобилизацию.
Итак, резюмируем: Модель, по которой протекал процесс развертывания конфликта, можно представить в виде следующей схемы: появление и циркуляция в СМИ специфических «шаблонных» нарративов, которые создают в обществе соответствующий эмоциональный настрой — в данном случае «этнические страхи» армян, влияющие на возникновение социальных установок, облегчающих задачи их этнополитической мобилизации. Эти специфические «шаблонные» нарративы (речь идет не о любых текстах, возбуждающих негативные реакции в отношении другой группы, а о текстах, интерпретирующих события по определенному шаблону) являются очень эффективными, поскольку они соответствуют установкам населения (паттернам коллективной памяти).
Полагаем, что предложенная нами модель работы коллективной памяти помогает лучше объяснить явление этнополитической мобилизации армян, понять сам нагорно-карабахс-кий конфликт, а также расширить круг возможных рекомендаций по разрешению конфликта.
Изменение нарративов, изменение памяти, изменение эмоций и установок
Проведенный анализ позволяет идентифицировать армянскую коллективную память в качестве существенного фактора в конфликте. Вопрос заключается в том, каким
35 Образцами грубого и прямолинейного воспроизведения шаблона могут служить, например, напоминающая армянам об их «врагах турках» книга армянского журналиста 3. Балаяна «Очаг», опубликованная в 1987 году в Ереване, или 10 000 листовок, распространенных непосредственно накануне митингов (12—13 февраля 1988 г.) в Степанакерте (см.: Де Ваал Т. Черный сад. Армения и Азербайджан: между миром и войной. С. 42).
36 Там же. С. 44.
образом можно повлиять на память так, чтобы вызвать изменение или смягчение армянских социальных установок в сторону примирения. Точнее говоря, какие нарративы могут вызвать вышеуказанный процесс? Некоторые данные, полученные социальными исследователями, дают определенные ориентиры в поисках ответов на поставленные вопросы. Так, важным элементом текстов, направленных на изменение враждебных установок на более примирительные, являются попытки приписать вину за произошедшее насилие и конфликт третьей стороне37.
В свою очередь, недавние исследования общественного мнения показали, что даже самые «глубоко устоявшиеся» мнения могут быть изменены в ответ на вариации в формулировках наших высказываний38. Вдобавок, люди могут менять мнения, если встречают аргументы, представляющие ситуацию в новом свете, или вынуждены рассматривать новые свидетельства. В частности, то, как формулируется вопрос, может повлиять, при определенных условиях, на мнение людей относительно данного вопроса39. Классический пример: если людей спрашивают, следует ли разрешить Ку-клукс-клану проводить митинги в маленьком городке, люди с большей вероятностью дадут положительный ответ, если вопрос сформулирован в контексте свободы выражения, и с большей вероятностью дадут негативный ответ, если он сформулирован как вопрос общественной безопасности40.
В м е с т о з а к л ю ч е н и я
В долговременной перспективе для мирного решения нагорно-карабахского конфликта, как, впрочем, и других конфликтов на Кавказе, необходимо создание новой истории, которая, в отличие от прежней, не только руководствовалась бы принципами национального строительства, но и служила примирению между народами. При этом политические элиты должны отказаться от инициирования прежних шаблонов и дать «социальный заказ» на создание новых нарративов, которые способны внести новые исторические интерпретации, направленные на снятие враждебности противоборствующих сторон. В этой ситуации международное сообщество, заинтересованное в урегулировании конфликта, могло бы разработать и предложить специальную программу действий, направленных на изменение политики памяти, которой придерживаются конфликтующие стороны в настоящее время.
В этой связи интересным как с научной, так и практической стороны представляется вопрос о том, какие виды нарративов будут эффективными для смягчения установок противоборствующих сторон, подвергнутых за последние десятилетия массовой обработке в духе вражды друг к другу? Этот вопрос требует специальных исследований, о результатах которых авторы надеются сообщить в недалеком будущем.
37 Cm.: McGraw K. Managing Blame: An Experimental Test of the Effects of Political Accounts // The American Political Science Review, December 1991, Vol. 85. P. 1133—1157.
38 Cm.: Political Persuasion and Attitude Change / Ed. by D. Mutz, P. Sniderman, R. Brody. Ann Arbor: University of Michigan Press, 1996.
39 Cm.: Druckman J. On the Limits of Framing Effects: Who Can Frame? // Journal of Politics, 2001, Vol. 63. P. 1041—1066; Tversky A., Kahneman D. The Framing of Decisions and the Psychology of Choice // Science, 1981, Vol. 211. P. 453—458.
40 Cm.: Nelson Th., Clawson R., Oxley Z. Media Framing of a Civil Liberties // The American Political Science Review, 1997, Vol. 91, No. 3.
