CC BY
14
А.В. ГОЛУБКОВ
АМБИВАЛЕНТНОСТЬ АНЕКДОТИЧЕСКОГО ЯЗЫКА Ж.ТАЛЛЕМАНА ДЕ РЕО
Анекдот о сильных мира сего - изобретение отнюдь не наших дней, тем не менее, вторжение его в литературу и в элитарную культуру, сознательное употребление и распространение анекдотических текстов в ненизовой среде является все же некоторым отклонением от привычной нормы функционирования современной культуры. В чем особенность популярности анекдота о политике, о властях придержащих, в чем культурный эффект скабрезности этого анекдота и каков механизм его ассимиляции или неассимиляции элитарной культурой? Рассмотрим эти вопросы на примере весьма примечательного памятника французской литературы XVII в. - «Занимательных историй» Ж.Таллемана де Рео (1619-1692), мало известных у нас в стране - единственный раз они были изданы «Литературные памятники» да и то в неполном виде, с купюрами (1). Тем не менее, весьма легкомысленное отношение к памятникам «второго ряда», «периферийным» произведениям неконструктивно -именно в них чаще всего более заметны процессы ломки и трансформации символов и идеологем, жанров и стилей, что в конечном итоге позволяет диагностировать глубинные процессы, ищущие в культуре, не всегда внятные в памятниках «первого ряда», часто отсекающих все неканоническое и нестандартное в следовании образцу.
151
Посмотрим на культурный аспект бытования анекдота, «занимательных историй» в придворной среде французского XVII в., часто грубых и скабрезных, нередко весьма походящих на сальную шутку, которые парадоксально оказываются вполне органичными этой элитарной культуре, укорененными в ней, в отличие от нашей современной культуры, отторгнувшей подобного рода «занимательные истории» на собственный низовой уровень.
Весьма странные чувства испытываешь при чтении «Занимательных историй» Таллемана де Рео, посвященных венценосным особам, и - в особенности, расположенную первой - о Генрихе IV. Как отличается привычный образ короля, который мы привыкли видеть, например, в корнелевских трагедиях или текстах придворных летописцев от того, что показывает нам Таллеман. Нет помпезности, лоска, «блеска сияющей правды». Мы видим не столько короля, сколько человека, часто грубого, но справедливого, любящего хорошую шутку и красивых женщин. Короче говоря, человека, которому не чуждо ничто человеческое: «...После битвы при Кутра, вместо того, чтобы воспользоваться своим преимуществом, он предается шалостям с графиней де Гиш и показывает ей захваченные у врага знамена. Во время осады Амьена он волочится за госпожою де Бофор, немало не тревожась тем, что кардинал Австрийский подступает к городу, спеша на выручку к осажденным.» (1,с.7).
Человечность монарха бросается в глаза с первых же страниц текста. Таллеман описывает монарха просто, безыскусно, что порой бывает гораздо сложней метафорической образности столь свойственной описаниям и различных случаев из жизни короля.
Таллеман де Рео как бы реализует в своих мемуарах программу, которую предлагает в отношении королевского образа Мольер в прологе своей последней комедии, написанной через 15 лет после «Занимательных историй», тем не менее логика типологической связи представляется весьма любопытной. Перечтем слова Пана: Чтоб воспевать дела отваги беспримерной Судьба ещё творца не создала, Нет слов, чтоб описать монарха образ верно. Молчанье - лучшая хвала,
152
Которой ждут его дела...
Его иным путем, ему угодным, славьте,
Готовьте для него иное торжество,
Его величие оставьте -
Утех ищите для него (2, с.561).
Обратим внимание: «Молчание - лучшая хвала», а в оригинале точнее: «Молчание - лучший язык», подобное приглашение к молчанию весьма показательно. Прославление идет более изысканно. Отметим, что Мольер вкладывает реплику в уста Пана - античного любвеобильного бога. Именно этот образ чаще всего приходит на ум при чтении страниц Таллемана де Рео, которые описывают короля.
Низкие, подчас бурлескные, а то и грубо натуралистичные сцены с участием короля, которыми изобилуют «Занимательные истории», отнюдь не заслоняют положительных качеств монарха: «. не упомнить государя более милостивого, который бы больше любил народ, впрочем, он неустанно заботился и о благе государства. Во многих обстоятельствах он доказал, что у него живой ум и что понимает шутку.» (1, с.7). Тем не менее, серьезный - «эпический» - тон Таллемана оказывается ненужным и немодным. Вот например, фраза, максимально ёмко демонстрирующая совмещение великого и смешного, однако никоим образом не умаляющая достоинств монарха: «При всей храбрости короля говорят, что стоило сказать ему: «Враги идут», - как с ним приключалась медвежья болезнь и он, желая обратить это в шутку, объявлял: «Пойду, постараюсь хорошенько для них!» (1, с.15). Поистине, король всегда думает о государственных делах!
Весьма необычно стремление облечь великие дела в шутку, видеть в них, так сказать, не помпезный, но легкий или остроумный аспект. Король - главный герой анекдота, но сам король не анекдотичен, он часто забавен, но не смешон. Из тем анекдотов одной из самых популярных является остроумие короля, его умение понять хорошую шутку, а также к месту её сказать.
Заметим, остроумие - важнейший компонент, составляющая салонной светской беседы, да поэтики барокко вообще (вспомним ит. acutezze, фр. bon mot, англ. wit). Король, хотя часто и «простоват» но всегда остроумен, как с придворными, так и с «третьим сословием»:
153
«Король велел позвать какого-нибудь местного жителя, который слыл первым острословом. Ему сказали, что есть де такой по прозвищу Забавник. «Так ступайте за ним!» Когда крестьянин пришел, король велел ему сесть напротив себя, по другую сторону стола, за которым обедал. «Как тебя звать?» - спрашивает король. «Да меня, государь, Забавником кличут». - «А далеко ли от бабника до забавника?». - «Да меж ними, государь, только стол стоит», - отвечает крестьянин. «Черт подери! - рассмеялся король. - Вот уж не думал найти в такой маленькой деревушке такого большого острослова» (1, с.12).
Подчеркнем, острота Забавника воспринимается королем не как оскорбление или дерзость, но как своеобразный вариант светской беседы с деревенским острословом, смысл которой исчерпывается исключительно самим фактом разговора. Приведенная беседа, тем не менее, имеет ещё один смысл - продемонстрировать «близость» короля и простого человека в нарочито сниженном монархическом поведении. Заметим, «наихристианнейший» король позволил себе в разговоре с подданным далеко не нейтральное по экспрессивности высказывание.
«Шутовское», бурлескное поведение (в том числе и речевое) монарха, «опрокидывающее» привычные представления об этикетных нормах жизни короля, встречается у Таллемана очень часто: «Раз королю сообщили, что герцог де Гиз, ныне покойный, любит г-жу де Верней, он на это и ухом не повел и лишь заметил: «Надо же оставить им хоть хлеба краюху да добрую шлюху: и без этого у них много чего отняли!» (1, с.12). Эпизоды в кабачке «Три мавра» (1, с.13), ответы епископу из Эвре о чистилище (1, с.14), совершенно бурлескная сцена с отцом Коттоном (1, с.181), а также весьма недвусмысленная сцена в Пуассии: «В Пуасси Генрих IV осведомился у молодой де Мопу, впоследствии настоятельницы обители Сен-Жак-де Витри: «Кто ваш отец, малютка?» -«Господь Бог, Государь». - «Черт побери! Мне очень хотелось бы стать его зятем!» (1, с.241) рисуют образ монарха, любящего остроумную реплику, которая часто превращается в «соленую» шутку или в злословие, подобное сцене с Людовиком XIII: «Я уже упоминал, что король по природе своей любил позлословить: он говорил: «Я думаю, что такой-то и такой-то весьма довольны моим указом о дуэлях».
154
Обнародовав этот указ, он сам потешался над теми, кто не дерется на дуэли» (1, с.120).
Самая большая часть «анекдотов» рассказанных Таллеманом о короле связана с его любовными похождениями. Как мы уже отмечали выше, король во многом сходен с образом Пана - древнегреческого любвеобильного бога, который часто не разборчив в любовных связях: «у Генриха IV было великое множество любовниц» (1, с .10). Эпизоды с госпожой де Бофор, графиней де Гиш, госпожой де Верней, «некой Фанюш», поражающей своей натуралистичностью (1, с.10), выдают своеобразный «самцовый» имидж монарха, который выступает часто как своеобразный идеал маскулинности: на упрёк злоязычной мадам де Верней о том, что от него разит падалью «король, желая прикинуться шутником, говаривал: «Это я в батюшку пошел: потом воняю» (1, с.10). Публичное пренебрежение чистотой собственного тела конструирует своеобразный «мужиковатый» образ монарха, за которым стоит идея природной силы.
Идея «мужиковатости», простоты, любвеобильности представлена отнюдь не мимоходом, не как разврат, а как вполне законная прихоть человека, который может послать в Испанию для проверки телосложения испанской инфанты - его будущей супруги - «отца своего кучера, словно дело шло об осмотре лошадей» (1, 112). Множество анекдотов о любовниках и любовницах венценосной особы, среди которых были, кстати, и анекдоты о Сен-Симоне - отце будущего мемуариста - свидетельствуют, что для Таллемана, впрочем, как и для салонных завсегдатаев, удивительно важен телесный аспект королевской персоны. Именно тело фигурирует в большинстве «скабрезных» анекдотов о короле.
Механизм и практику сознательного снижения образа короля исследовал Ролан Барт в одной из глав своих «Мифологий». В «Круизе голубой крови» (3, с.88) Барт пытается вскрыть механизмы рецепции «публичного некоролевского поведения» венценосных особ, а также трансляция в СМИ обычного, бытового поведения королей и королев, демонстрации их человеческой сущности, их близости к народу, подданным. Монархи могут ходить в нарочито простых костюмах и платьях, даже сами стирать себе одежду! Активное транслирование
155
«обмирщенного» облика монархов их «демократического» образа жизни опасно, по мнению Барта: «Отказываясь от. привилегий, короли зато отчеканивают их образ в небе наших грёз, временно отрекаясь от своего блаженного быта, они закрепляют его знаки в вечности» (3, с.89). Нарочито ярко поданная деконструкция образа имеет своей целью лишь усиление харизмы, ибо подсознательно сталкивается с веками утверждавшимся представлением о сверхчеловеческой природе монарха.
Сознательное, намеренное смешение двух вечных мотивов -«Царя-Божества» и «Царя-Вещи», как определяет их Р.Барт - приводит к закреплению идеи того, что «царский сан от Бога».
Видимая деконструкция и «опошление» оказываются своего рода пропагандой в новых условиях: при их использовании включаются культурные стереотипы, и мысль о королевском величии доказывается «от противного». Метафора «королевского тела» реализуется либо в плане прямого обожествления плоти, либо в «очеловечивании», часто намеренно грубом. Тем не менее, оба эти плана, с большей или меньшей степенью изысканности, преследуют цель - показать королевское величие. На французской почве подобная языковая амбивалентность стала возможной благодаря нескольким причинам.
Во-первых, это гуманистическая традиция в духе романа Ф.Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль», действующие лица которого суть освобожденные от всевозможных предрассудков тела, тела, выросшие до размеров вселенной. Весь мир, кажется, превращается в одно большое тело, живущее своей жизнью, полной радости чревоугодия и плотских утех. Тело реабилитируется, провозглашается нормальным способ его функционирования, оно уже не греховный сосуд, в котором томится душа, но полноправно правит миром, что, заметим, показано Рабле прежде всего на примере гигантских королевских тел. Король - мудрый великан - представляется своеобразным суперчеловеком, который чревоугодничает с удовольствием и подумывает о женитьбе. Символическая гипертрофия королевского тела таит в себе вполне определенный - гуманистический смысл, поэтому сравнение манеры Таллемана де Рео с раблезианской представляется вполне оправданной.
Во-вторых, это концепция «двух тел короля», официально утвердившаяся во Франции уже к XIII в. и окончательно
156
конституированная в так называемых «реймских» ордонансах 1230 и 1250 годов. Именно в это время канонизируются основные символические атрибуты французского дома - легенды о св. Чаше (Sainte-Ampoule), которую Святой Дух в образе голубя принес святому Реми для коронации Хлодвига, орифламма, «лилии», «пчелиный» узор королевской мантии и другие. Королевская власть - только «от Бога» и ограничена Им. В своих отношениях с Богом король является «только» земным государем, поэтому не может быть вопроса о каких-то земных рамках его власти - он ответственен только перед Богом. Связь эта с Богом особая, недоступная для других - этим определяется сакральный характер его власти. Для своих подданных король - Бог. Подобно Христу, король совмещает в себе две природы - божественную и человеческую. Э.Канторович, раскрывший в своей книге «Два тела короля» (1957 г.) (4) эту средневековую модель королевской власти, подчеркивает, что она основана на различии между королём-сверхиндивидуальной личностью, олицетворяющей никогда не умирающее политическое тело. Канторович анализирует элитарную монархическую концепцию, аккумулирующую народные чаяния о Спасителе, к которому всегда можно обратиться за помощью или излечением, ведь французский король-чудотворец; он способен исцелять страждущих от весьма неприятного заболевания - «золотухи» («scrofulles» или «ecrouilles»), факту подобной уверенности подданных в чудотворные способности королевского прикосновения («la touchee rouale») посвящена книга М.Блока «Короли-чудотворцы» (5), вышедшая в Париже ещё в двадцатых годах, а также несколько страниц исследования Ж.Барбея «987-1789: Чудо Капетингов» (6). Королевское прикосновение - целый ритуал со своими определенными правилами -происходил обычно в одной из галерей Лувра, король дотрагивался до язв страждущего в то время, как один из придворных произносил «Король дотрагивается до тебя, Бог тебя исцеляет» («Le Roi te touche et Dieu» te guerit). Генрих IV, Людовик XIII и Людовик XIV, анекдоты о которых рассказывает Таллеман, также были в центре этих сеансов «народной медицины». За весь 1611 г., например, Людовик XIII прикоснулся к 2210 золотушным, за одну лишь Пасху 1613 г. - к 1070, по данным парижского Прево, приводимых М.Блоком. Королевская
157
власть сделала все, чтобы была вера в чудо, в чудо почитания короля, в наделении его особым - божественным или политическим телом, что не исключает бурлескный, низкий язык в описании королевской персоны.
Несомненно, политическое тело короля было важнее его личного тела. Этому способствовала средневековая теория «мистического тела церкви», суть которой была изложена папой Бонифацием VIII в булле «Unam san ctam» в 1215 г. Понятие церкви как тела Христова, восходящее ещё к апостолу Павлу, коррелируется с представлением о короле как главе мистического тела государства. Концепция «мистического» тела короля вносила в мир стабильность и отвечала династическим традициям - «проблеме континуитета». Миф о втором теле короля, как о постоянно присутствующем в мире Спасителе, была важна и для народа, населения страны. Король - воплощение страны, воплощение всей плоти народной - необходим для спасения всей нации. Только присутствуя в этом corpus mysticum, человек может спастись в мистическом соединении с божественной плотью короля. Эта достаточно древняя и удивительная традиция воспроизводит определённую мысль о греховности человеческой природы и невозможности постичь Бога и достигнуть спасения без помощи. Монарх, который персонифицирует всё тело страны, всё население, при собственном спасении, спасает весь народ, всю нацию. Этим обеспечивалась необыкновенная живучесть «королевского мифа» во Франции, возможно, этим отчасти объясняется популярность народных историй о добрых королях-великанах, из которых вырастает роман Ф.Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль».
Второе, божественное тело короля никоим образом не игнорируется у Таллемана. Легкость и игривость в описании короля, проявляющаяся уже на страницах «Мемуаров» Ф. де Коммина, в «Занимательных историях» не предполагает развенчания королевского образа, его снижения или опошления, однако интересным предполагается личное тело, естественное. Король не перестает быть королем, ведь его природа двойственна, но демонстративное внимание к человеческой ипостаси монарха особенно в его контакте с кем-либо из придворных возвышает этого придворного в глазах других.
158
Беседа, особенно приватная, имеющая своей целью остроумную реплику, превращается в самоцель, король «играет» с придворными, приобщая какого-либо к своей неформальной иерархии предпочтений, завязывая отношения личные, а не официальные, т.е. приобщая к «естественному», а не «политическому» телу, пользуясь терминологией Э.Канторовича. Неформальная иерархия оказывается приоритетной - это более близкая, мистическая связь с королем. Особенные чувства придворного, облагодетельствованного личным, а не официальным контактом с королем, испытала мадам де Лафайет, судя по одному из писем мадам де Севинье, современницы Таллемана: «Госпожа де Лафайет была вчера принята в Версале. Она была там хорошо принята, даже очень хорошо, т. е. король посадил её в свою коляску вместе с дамами и показывал ей все красоты Версаля, как если бы это сделало частное лицо, которого посещают в деревне; он говорил только с ней и выслушивал с удовольствием и большой вежливостью все её восторги по поводу красот, которые он ей показывал. Можете представить, довольна ли она таким путешествием» (7, с.66).
Общение с королем как с «частным лицом в деревне», анекдоты, подчеркивающие человеческую природу монарха, сильно поднимают придворного в скрытой - придворной - иерархии и в глазах остальных придворных. Все придворные, и мадам де Севинье, и Таллеман де Рео, и сам король понимают, что король выступает как частное лицо, никак не забывая своё божественное происхождение. Поведение короля просто как человека, любящего устраивать праздники в своей любимой деревне и обменивающегося шуткой с деревенским острословом, ни в коей мере не снижает его мифологический ореол в глазах подданных, но «закрепляет его образ в вечности». Укажем в этой связи на весьма показательное у Таллемана высказывание госпожи де Семье о Генрихе IV: «Я видела Короля, но не видела Его Величества» (1, с.16). Трактовать эту фразу ни в коем случае не стоит в плане развенчания королевского образа - его «политическое» тело не умирает и не терпит каких-то существенных изменений. Король остается королем всегда. Подданные и монарх вступают в своеобразную игру, правила которой всем ясны и цель которой - привести к еще большей сакрализации
159
исходный королевский образ, поместив его в непривычные отношения и ситуации, сыграв с новой личиной короля, не забывая его истинное лицо.
В 1665 г. отец Ле Муан, обращаясь к королю, так объяснял его сакральный статус: «Когда Ваше Величество, чтобы нас испытать. соизволит спрятаться в толпе своих приближенных, глазам нашим не позволено будет ошибиться; и вся торжественность, всё величие, которое мы увидим в других достойнейших, не позволят нам оторвать взгляд от того, кого мы должны чтить и кому должны поклоняться (8, с.158). Жанна д'Арк когда-то узнала Карла VII, смешавшегося с толпой воинов и домочадцев, она узнала его, потому что Бог привёл ее к королю, наделил его особым величием в толпе в глазах Жанны. Чтобы узнать Людовика XIV или Генриха IV уже нет надобности в божественном участии, вернее, Бог уже вмешался, дабы наделить короля нечеловеческими способностями и божественным сиянием: «В ту пору в Париж приехал Арлекин со своей труппой, явившись на поклон к Королю, он, отличаясь необыкновенной бойкостью, выбрал время, когда Его Величество поднялся с трона, тотчас же уселся на его место и, обращаясь к Королю, как если бы тот был Арлекин, сказал: «Итак, Арлекин, вы прибыли сюда со своей труппой, дабы поразвлечь меня. Я очень рад, обещаю вам свое покровительство: назначаю вам такое-то содержание» и т.д. Король ни в чем ему не прекословил, но под конец сказал: «Ну, хватит! Довольно вы играли мою роль, теперь дайте мне сыграть ее самому» (1, с .14). Сама фигура короля достаточна для выражения монархического института, который она воплощает. В XVII в. не только наделенный божьим даром, но и никто не ошибётся, спутав короля с кем-то из его подданных, даже если арлекин займет его место, поэтому человеческое поведение монарха только усиливает интерес к его персоне самим фактом нарочитого, вызывающего, анекдотического несоответствия формы и содержания.
Список литературы:
1. Барт Р. Мифологии. - М., 1996. - 314 с.
2. Блок М. Короли-чудотворцы. - М., 1998. - 711 с.
3. Мольер Ж.Б. Комедии. - М., 1972. - 664 с.
4. Севинье М. Письма. - СПб., 1903. - 316 с.
5. Таллеман де Рео Ж. Занимательные истории. - М., 1974. - 316 с.
160
6. Barbey J. 987-1789. Le miracle capetien. - P., 1987. - 320 p.
7. Kantorowicz E. Les deux corps du Roi: Essai sur la theologie politique du Moyen Age. - P.,
1989. - 638 p.
8. Le Moyne P. De l'art de regner: Epitre au roi. - P., 1665. - 204 p.
161
