CC BY
25
Григорий ХОДАСЕВИЧ
Алексей Константинович Толстой:
Кто в жизни будет мне и радость, и дыханье?..
«Хвалить таких людей, как Толстой, после смерти -позволительно, при жизни - дело другое... Литератор он был посредственный, а человек отличный. Я напишу о нем несколько строк...» - высказался Тургенев, после чего выдавил из себя немного печатных похвал в некрологе А.К. Толстому. Град обвинений как справа, так и слева: в ретроградности или, наоборот, радикализме, в отсутствии таланта, самобытности и большого ума - сыпался на Толстого на протяжении всей его творческой жизни.
Обладатель блестящего чувства юмора (один из творцов Козьмы Пруткова и автор неподцензурных сатир «История государства Российского...» и «Сон Попова»), создатель множества поистине народных стихов («Ходит Спесь, надуваючись...», «Острою секирой ранена береза...»), огромная часть которых положена на музыку лучшими русскими композиторами («Средь шумного бала...» - Чайковским, «Ой, честь ли то молодцу лен пряс-ти?..» - Мусоргским, «Есть много звуков...» - Рахманиновым и множеством других), выдающийся драматург (с его пьесы «Царь Федор Иоаннович» началась деятельность Московского Художественного театра), граф Алексей Константинович Толстой и поныне обойден признанием. Его имя часто упоминается, но серьезных трудов о нем не найти.
Этой статьей нельзя восполнить недостачу, но заинтересовать читателя стихами и судьбой большого русского поэта ей по силам. И вовсе не потому, что он болел астмой...
Слово «дыхание» стало для Толстого-поэта едва ли не самым важным в его творчестве, синонимом слов «воля» и «любовь». Уже в его первом крупном произведении - поэме «Иоанн Дамаскин» - поэт-царедворец Иоанн обращается к калифу с такой мольбой: О, отпусти меня, калиф, Дозволь дышать и петь на воле.
Вскоре о том же Толстой напишет и в послании к царю с просьбой об отставке: «Служба и искусство несовместимы, одно вредит другому, и надо делать выбор». Выбор был сделан в пользу искусства и возможности вольно дышать, хотя перед Толстым открывалась блестящая придворная карьера: ему, товарищу детских игр Александра II, при коронации царя был пожалован титул флигель-адъютанта, а впоследствии егермейстера, он имел свободный доступ к монарху, читал и посвящал свои стихи императрице. Прав был Лесков, написавший: «В Иоанне Дамаскине поэт изобразил самого себя».
Свое влияние на царя Толстой пытался использовать для защиты опальных русских писателей - в 50-е годы сосланного Шевченко, отправленного в деревню Тургенева, позже Аксакова и снова Тургенева. Когда настал час расправы над Чернышевским, Толстой пытался спасти и его, обратившись к Александру II и называя осуждение революционного демократа несправедливым.
А ведь с Чернышевским и другими представителями школы «реальной критики», упрекавшими Толстого в служении искусству ради искусства, поэт вел нешуточную полемику, в которой прибег, кстати, к следующей аналогии: «Убить искусство так же легко, как отнять дыхание у человека под тем предлогом, что оно роскошь и отымает время даром, не вертит мельничных колес и не раздувает мехов».
Дыханию уподоблял Толстой и ту единственную женщину, которая сможет стать его музой и сумеет делить с ним все тяготы существования:
В тревоге бытия, в безбрежном колыханье
Без цели и следа, Кто в жизни будет мне и радость, и дыханье,
И яркая звезда? «О, не спеши туда, где жизнь светлей и чище...»
И такую женщину - Софью Андреевну Миллер - поэт отыскал на маскараде. Их первая встреча описана в стихотворении «Средь шумного бала, случайно...», ставшем впоследствии самым известным русским романсом. Но свадьба состоялась не скоро: избранница поэта долго не могла получить развод, а мать Толстого до самой смерти была против этого брака, считая Софью Андреевну охотницей за наследством.
22 2001 /4 ПСТМП и АЛЛЕРГИЯ
Богаче, чем другие русские поэты, Толстой использует параллелизм природных и душевных явлений: Юный лес, в зеленый дым одетый, Теплых гроз нетерпеливо ждет; Все весны дыханием согрето, Все кругом и любит и поет.
«Вот уж снег последний в поле тает...»
Причем у Толстого дыхание природы или весны не условный прием: в его представлении природа и душа отражаются друг в друге, подчиняясь общему закону - всеобъемлющей любви:
И всюду звук, и всюду свет, И всем мирам одно начало, И ничего в природе нет, Что бы любовью не дышало.
«Меня, во мраке и в пыли...»
К середине 60-х годов поистине богатырское здоровье поэта пошатнулось. В молодости Алексей разгибал подковы и свертывал пальцами винтообразно зубцы вилок, с рогатиной ходил на медведя. Теперь же его мучили астма, грудная жаба (стенокардия) и невралгия. Он пытался шутить над своими недомоганиями, но с каждым днем его состояние ухудшалось: «А последнюю ночь у меня совсем не стало дыхания, и я стоял на коленях и пил чай, и Цере-телев все приставал, чтобы мы остановились, а я кричал: не хочу! - и поставил на своем, и к утру все прошло, и я не мог поверить, что есть такие свиньи, у которых недостает дыхания...»
Та же проблематика отражается и в стихах: Не терплю богатых сеней, Мраморных тех плит, От царьградских от курений
Голова болит; Душно в Киеве, что в скрине, -
Только киснет кровь, Государыне-пустыне
Поклонюся вновь! <...> И старик лицом суровым
Просветлел опять, По нутру ему здоровым Воздухом дышать...
«Илья Муромец»
Любопытно, что все жалобы на здоровье, облеченные в поэтическую форму, выражены поэтом в народном стиле:
Нет, уж не ведать мне, братцы, ни сна, ни покою!
С жизнью бороться приходится, с бабой-ягою!
Старая крепко меня за бока ухватила,
Сломится, так и гляжу, молодецкая сила!
«Нет, уж не ведать мне, братцы...»
Большую часть времени поэт стал проводить за границей, летом на разных курортах, зимой в Италии и Южной Франции, жил также и в своих имениях, откуда писал Каролине Павловой в Германию: «Сам я чувствую себя лучше, чем в прошлом году, поскольку невралгии больше нет, но зато я никогда так не задыхался. Я не мог отправиться отсюда из-за приступа астмы, почти не прекращающегося, да и жара нестерпимая - воздух как огонь».
То ли из-за того, что он уделял мало внимания хозяйству, то ли из-за родственников жены, взявших на себя заботу о семейных финансах, Толстой постепенно разорился. Ему пришлось писать ради заработка, преодолевая мучительные недуги и нарастающее отчаяние.
В начале 70-х годов для облегчения страданий Толстому начал прописываться морфий: «Один врач в Париже прописал мне подкожные впрыскивания морфия, от которых боли прекратились как по волшебству. Я снова стал молод, бодр и весьма предприимчив. Я продолжаю это лечение под страхом вновь очутиться в аду».
Толстой, вначале опасавшийся наркотика, вскоре уже не смог без него обходиться не только физически, но и творчески: «Я не злоупотребляю впрыскиваниями морфия и продолжаю уменьшать дозы. Но все-таки они не только останавливают боли, но оживляют мои умственные силы, и если б они все это делали даже (но этого нет!) в ущерб моему здоровью, - к черту здоровье, лишь бы существовало искусство, потому что нет другой такой вещи, для которой стоило бы жить, кроме искусства!»
Друг Толстого Болеслав Маркевич посетил поэта осенью 1875 года, незадолго до его кончины, и был потрясен увиденным. Он писал Аксакову: «Человек живет только с помощью морфия, и морфий в то же время подтачивает ему жизнь - вот тот заколдованный круг, из которого он уже больше выйти не может. Я присутствовал при отравлении его морфием, от которого его едва спасли, и теперь опять начинается это отравление, потому что иначе он был бы задушен астмой».
А ведь в начале этого года Толстой писал Маркевичу: «Могу с гордостью сообщить то, что уже много лет не чувствовал себя так хорошо, так бодро, так легко - всё благодаря подкожным впрыскиваниям морфия, которые я себе делаю каждый день...».
Стихотворение «Прозрачных облаков спокойное движенье...» было создано, по словам Толстого, «...совершенно бессознательно», а по написании поэт почувствовал мучительную боль, которая состояла в том, что «...непременно хотел вспомнить что-то, хотел удержать какую-то мысль», убегавшую от него. Вернуть покой удалось доктору, положившему пациенту льду на голову и горчичники на ноги.
В этом стихотворении поэт говорит о себе: Всему настал конец, прими ж его и ты, Певец, державший стяг во имя красоты...
Он посчитал эти строки предчувствием близкой смерти и не ошибся. Самочувствие поэта стремительно ухудшалось: слуги носили его в сосновый лес, где ему дышалось легче, и в его комнатах в кадках с водой стояли све-жесрубленные сосенки.
Доза морфия непрерывно увеличивалась, а 28 сентября 1875 года выросла до целого пузырька. Быть может, Толстой пытался избавиться от головной боли или же не смог больше терпеть муки и свел счеты с жизнью. Все это лишь догадки, поскольку единственный достоверный источник - дневник поэта - не дает ответа: последние страницы написаны почерком, не поддающимся расшифровке.
ПСТМП и АЛЛЕРГИЯ 2001 /4 23
