CC BY
68
АЛЕКСАНДР ДАВИДОВИЧ СТЕПАНСКИЙ:
ДРУГ И КОЛЛЕГА
Еще совсем недавно я и представить себе не могла, что когда-нибудь не будет Саши. Мне казалось, что он всегда будет неподалеку - на работе (мы долгое время работали на одной кафедре, а потом на соседних), дома (ему можно было не только позвонить, но и дойти до него: мы жили у разных выходов одной станции метро), на даче, наконец (нас разделяли всего четыре участка). И вот его нет, а я пишу воспоминания о нем.
Прежде всего я вспоминаю его как человека. Мне кажется, что о нем как об ученом другие напишут лучше. Тем более что наши научные интересы после моей защиты кандидатской диссертации несколько разошлись: мы стали заниматься разными эпохами.
Я услышала о нем раньше, чем мы встретились: у нас был общий учитель. Отзывы были настолько положительными, что мне не терпелось
познакомиться с этим человеком. Мы собрались, кажется, весной 1964-ш, чтобы вычитать гранки наших статей, публикуемых в очередном томе «Трудов МГИАИ». Конечно, за годы нашего знакомства, а затем и дружбы, он, как и все, с возрастом менялся, но запомнился мне на всю жизнь красивым, молодым, кудрявым, открытым для общения (а ведь был без пяти минут кандидатом наук), жизнерадостным. Начинавшие редеть волосы создавали впечатление нимба вокруг головы. Ко всем подошел, всем помог, пошутил, рассказал пару анекдотов.
Вскоре в составе комиссии он принимал у меня вступительный экзамен в аспирантуру по специальности. Кое в чем я «поплыла», не заметить этого он не мог, но сделал вид, что все в порядке. Затем встал вопрос о моем поступлении на кафедру «госов» - Саша был «за», хотя были и те, кто считал меня «недостаточно серьезной». По поводу моей несерьезности можно было бы и поспорить, но вот ущербность свою в полном смысле этого слова я почувствовала почти сразу. Работавшие на кафедре Татьяна Петровна Коржихина, Татьяна Михайловна Смирнова, Александр Давидович Степанский (о Николае Петровиче Ерошкине не говорю - на него я вообще смотрела, открыв рот), поразили меня эрудицией, кругозором, начитанностью. Саша же поразил меня, помимо «быстроты реакции и широты ассоциации», врожденной способностью к скорочтению и феноменальной памятью. Эго потом я узнала, что ничто человеческое ему не чуждо, а тогда мне казалось, что единственной его любовью является чтение. Правда, чтение именно того, что ему было интересно. Кстати, любовь к чтению привела к тому, что одним из самых любимых им литературных жанров стала рецензия, хотя писал они диссертации, и монографии, и учебники, и научные статьи. Когда нам доводилось читать вместе какой-то текст, я не успевала прочитать несколько строк, а он, охватив взглядом всю страницу, уже ходил сзади меня, ожидая, когда я перейду наследующую. Особенностью его восприятия текста было и то, что он мгновенно улавливал в нем главное. Если этому еще можно было со временем хоть как-то научиться, то той памяти, которой он обладал, научиться было нельзя. Казалось, он помнит все, что когда-то читал, причем даже поисковые данные. Эго был какой-то ходячий библиографический справочник. Ничего не оставалось, как смотреть на него снизу вверх.
Такое отношение к нему усилилось после того, как я в целях повышения квалификации посетила несколько его лекций. Они не могли не вызвать восхищения и мало в чем уступали лекциям моего кумира - Ерош-кина. Их мастерство, как, впрочем, и мастерство других членов кафедры, мне казалось недосягаемым. Если бы не шеф, то я, наверное, ушла бы из института. Николай Петрович сказал чуть ли ни словами Ленина: мол, надо учиться, учиться и учиться. То же самое, только с шуточками и при-бауточками, сказал и Саша.
Без шуток он не жил. После его кончины я спросила у его жены: что он сказал ей перед уходом навсегда? И она ответила: «Собери мои вещи и поехали отсюда!» В этом весь Саша.
Сблизились мы с ним несколько позднее. Со времени неизлечимой болезни моей мамы я привыкла читать медицинскую литературу и Саша изредка обращался ко мне за разъяснениями тех или иных терминов, диагнозов, по поводу применения лекарств и т.п. Сам он читать об этом не любил. Я же, как правило, эксплуатировала кладовую его знаний, советовалась с ним в поисках тем для своих публикаций, научных знакомств, подборе оппонентов сначала для себя, а потом и для моих аспирантов. Очень поддерживал он меня во взаимоотношениях с Татьяной Петровной Коржихиной. Любя меня, она с присущим ей максимализмом все время стремилась меня «улучшить», тем более что тогда я была младшей на кафедре. Иногда от такого «улучшения» я впадала в отчаяние. Воспрянуть духом мне помогали другие члены кафедры, и в первую очередь Саша.
Не будучи спортивным, он любил ходить пешком. Иногда мы ходили с ним пешком от «исторички» или даже от института до Курского вокзала: я тогда жила в Подмосковье. Он хорошо знал все переулки и закоулки Москвы.
Помимо профессиональных тем (они, конечно, преобладали), нашлось много других.
Повторюсь: он любил читать. Много времени уделял художественной литературе, не упускал ни одной новинки. Окном в зарубежный мир прозы и поэзии для нас был журнал «Иностранная литература», ее очередного номера мы ждали с нетерпением. Отечественные новинки мы читали в «Новом мире», «Москве», других толстых журналах. Кафедра была читающей, каждый из нас выписывал какой-то журнал, читал его, комментировал, советовал что-то прочитать. Естественно, мы обменивались ^риалами. Саша успевал прочитать все не только в журналах, выписываемых нами. Он был одним из самых активных читателей институтской библиотеки. В годы «перестройки», когда вал новинок хлынул на страницы журналов, Саша ежемесячно вел своего рода семинар со студентами, живущими в общежитии, на котором анализировал все новинки. Во время наших прогулок по Москве, в перерывах между лекциями, на партийных собраниях, наконец, мы часто говорили о прочитанном.
Выяснилось, что мы оба театралы, - и у нас появилась еще одна тема для разговоров. Любовь к театру возниклау него в детстве. Его семья жила неподалеку от филиала Малого театра, он был для него «домашним». Затем число «объектов посещения» увеличилось, и постепенно такой досуг стал для него частью образа жизни. Конечно, до его театральных познаний мне было далеко. Казалось, он знал всех режиссеров и актеров московских театров, их репертуар, любил сравнивать игру составов в лучших спектаклях.
Хотя Саша был старше меня не намного, его жизненный опыт был куда как богаче. Он много рассказывал мне о родителях, о детском восприятии войны, о жизни в эвакуации, о детстве в районе Серпуховки. С некоторыми друзьями детства и юности он дружил всю жизнь. Незаживающей раной для него была смерть в эвакуации младшей сестры. О ней он рассказывал со смесью гордости - уж очень она была одаренным ребенком -и неизбывной боли. Особенно он волновался в день очередной годовщины ее смерти. Так было и в минувшем году.
Говорили мы о многом: он любил поговорить и был замечательным рассказчиком. Но была тема, которую он старался избегать: первый его брак. Я поняла это сразу и никогда не касалась этого сюжета. Для себя же решила, что, наверное, не все ему в этом браке нравится. Женская интуиция меня не подвела: вскоре он расстался с первой женой. Появилась главная женщина его жизни - Эмма. Вот мои первые впечатления о ней: светловолосая, невысокого роста, прекрасно сложенная, необычайно красивая с выразительными огромными зеленовато-голубыми глазами. Когда я однажды высказала Саше свое восхищение красотой его жены, он заметил, что к благополучию в семейной жизни женские ноги, например, не имеют никакого отношения. Я даже задохнулась от негодования: полжизни тратишь на то, чтобы прилично выглядеть, страдаешь от плохо прокрашенной одной ресницы, от лишнего килограмма, а это, оказывается, не имеет никакого значения! Он так долго над этим смеялся... Эмма приняла его таким, каким он был ко времени их знакомства, не пыталась его изменить, восхитившись однажды, сохранила восхищенное отношение к нему на всю жизнь. Если она и позволяла себе его изредка критиковать, то делала это с таким тактом, которому научиться невозможно. Она окружила его такой любовью и заботой, жила всеми его радостями и печалями, что кто-то из наших мужей в одной из кампаний в шутку сказал: «Эмма, возьми меня Степанским». Саша всю жизнь отвечал ей взаимностью. Он не представлял себе жизни без нее. И в конце концов предсмертная болезнь настигла его после того, как он положил ее в больницу.
Кафедра по своему составу была молодой, и мы дружили семьями -все праздники, дни рожденья проводили вместе. Ерошкин задолго до современных «корпоративов» ввел такие встречи в практику наших взаимоотношений. Получив новую квартиру неподалеку от Степанских, я с мужем стала чаще бывать у них дома. Саша открылся мне уже другими сторонами своей натуры. Он оказался нежным и любящим отцом. Когда у них родился общий сын, и Эмма была вынуждена уделять больше внимания ему, Саша сосредоточился на старшем, сыне Эммы: читал ему, гулял с ним, водил по театрам и выставкам. Сдержанный в нежностях, он просто его заласкал. Он гордился ими, в разговоре всегда называл их «мои сыно-
вья». Рассказывал, где и как они учатся, что умеют, а они выросли на редкость рукастыми. В конце концов их руками была построена дача. Когда Саша с Эммой несколько месяцев были в Оксфорде, то мне было поручено опекать их. Я убедилась: они замечательные дети, достойные своих родителей.
Уйдя от нас заведовать другой кафедрой, Саша не порвал с нами. Заседания кафедры, наши знаменитые чаепития редко проходили без него. Теперь мне кажется, что он тосковал без нас. Когда не стало шефа, мы просили его вернуться к нам, но он отказался, заявив, что не представляет, как он нами, своими друзьями, будет руководить. Я, помню, даже обиделась: можно подумать, что я на работу ходить перестану, буду лекции срывать, научной работой прекращу заниматься!
Так сложилось, что с каждым событием в жизни у нас все больше и больше появлялось общих интересов. Теснее сблизило нас получение дачных участков под Чеховым. Машины тогда были у немногих, и «на дачу» мы чаще всего ездили «на моем муже». Приезжали на поросшее травой и кустарником поле, расчищали его, облагораживали, в перерыве между трудов тяжких стелили на бревнышке салфеточку, раскладывали нехитрую снедь, согревались домашним вином (другого в антиалкогольную кампанию не было). Муж поглядывал на нас с завистью: ему надо было везти нас обратно. Потом появились навесы, палатки - жить стало веселее, можно было остаться переночевать. Пока строились, то с утра договаривались, у кого будем сегодня со свечами или керосиновой лампой ужинать. Вместе искали стройматериалы, керосин и т.п. Отстроившись, стали собираться реже: хотелось побольше побыть в «своем доме», тем более что появились свет, тепло, телевизор, компьютер - можно было работать, как в Москве. И все равно праздники были общими, и Саша всегда был душой кампании: то свежую новость расскажет, то старую необычно препарирует, то анекдотом рассмешит до коликов.
Дружил он со всеми, и все дружили с ним. Наверное, я по природе своей - собственница, и такое вот его дружелюбие порой вызывало у меня чувство ревности. Оглядываясь на прошедшие годы, я не могу припомнить, чтобы он стал соучастником какой-то ссоры. Даже научные споры, видя, что ему в данный момент не переубедить собеседника, он быстренько сворачивал. Умел прощать обиды, чего не скажешь, например, про меня. Я ему, бывало, напомню, что вот тот-то тебя обидел, а он мне в ответ: «Не помню!» И это с его памятью! Я вообще не могу вспомнить, о ком он отозвался плохо. Уж я его и Лукой, и блаженным называла, а он хохочет. Смеялся он до слез как мешочек-хохотунчик, вовлекая в этот процесс окружающих. Он как-то сказал, что еще в молодости дал себе слово никого из окружающих не винить в своих неприятностях. В любой, даже
неприятной, ситуации находил положительное. Не поступил после школы с золотой медалью в МГУ? Так поступил в лучший в мире и единственный в стране Историко-архивный институт! И так во всем.
Мне довольно трудно сравнить его с кем-то по доброжелательности. Кажется, ее он излучал. Друзья и коллеги использовали это его качество на полную катушку. Иногда он просто задыхался от вала работ, которые ему приходилось оппонировать. Все знали: Саша никогда не откажет, отзыв будет положительным и станет огромной поддержкой при рассмотрении диссертации в ВАКе.
Он любил детей, и дети любили его. Я убедилась в этом на собственных дочке, зяте и внучке. Они были в восторге от него. Бывало, приедут на дачу и бегом к дяде Саше. Когда я сказала восьмилетней внучке, что дяди Саши больше нет, она спросила меня: «А с кем же я буду общаться на даче?» Вообще он умел со всеми находить общий язык. Уж как я боялась, что у них с моим мужем не найдется тем для разговора: ведь муж - технарь. Ничего подобного - подолгу и с интересом общались. Находил он, о чем поговорить, и с землекопом, и со слесарем.
На работу он всегда приходил заранее: ведь надо было обойти всех и всех поприветствовать, узнать последние новости. Не сплетни. Этого он не любил - сразу же сворачивал разговор, не поддерживал осуждающих кого-либо разговоров. Бывало, вернемся в воскресенье вместе с дачи, а в понедельник я сижу в своем кабинете злая, «урнирую» «вказивки», заходит Саша (в помещении становится много светлее) и говорит: «Тань, привет, как дела, что нового?» И теперь я жалею, что в административной суете не всегда находила время для более продолжительного общения с ним. Да много о чем можно пожалеть, когда человека уже нет...
В последние год-два жизни он заметно сдал: ослабела память, походка стала неуверенной и медленной, юмор стал грустнее, хотя он, как и прежде, пытался шутить, обнаружилась большая, чем прежде, сентиментальность... Я все чаще встречалась с ним в нашей поликлинике. Он почти не жаловался, только, бывало, спросит о назначении того или иного лекарства. Я, как, наверное, и все, видела это, но думала: никто из нас не молодеет, все мы стареем и дряхлеем, все идет своим чередом. Теперь я думаю иначе: а вдруг ему можно было помочь, и он еще бы побыл среди нас? Ну, прямо по Твардовскому: «Я знаю: никакой моей вины...и не о том же речь.. .но все же, все же, все же...» Прости меня, Саша.
Татьяна Архипова
