CC BY
101
Вестник Челябинского государственного университета. 2014. № 10 (339). Филология. Искусствоведение. Вып. 90. С. 128-132.
АГНОНИМЫ РУССКОГО ПРОИСХОЖДЕНИЯ В ЧУВАШСКОМ ЯЗЫКЕ
Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ в рамках научно-исследовательского проекта № 13-04-00045 «Семантизация агнонимов чувашского языка на основе комплексного лингвистического анализа»
Рассматриваются в семантическом аспекте чувашские абсолютные агнонимы русского происхождения, толкование которых в свое время оказалось проблематичным. В основу их семан-тизации положена ближняя этимология.
Ключевые слова: чувашский язык, чувашско-русские языковые контакты, семантизация, агнонимы, русизмы.
Изучение чувашско-русских языковых кон- Агнонимы русского происхождения отно-тактов в рамках традиционных областей прак- сятся к старым заимствованиям. Это перифе-
тически исчерпало себя и в настоящее время находится в депрессивном состоянии. Естественно, речь идет об усталости традиционных тем и методик, но не об исчерпанности самой проблемы. Семантизация агнонимов русского происхождения в чувашском языке - это новая область, призванная расширить и оживить чувашско-русские контактологические разыскания.
Русизмы являют наиболее крупный пласт заимствований в чувашском языке. Качественные параметры позволяют определить время проникновения русских слов, соответственно чему произвести их стратификацию:
1) древние заимствования, известные значительными фонетическими изменениями (VIII-XVI вв.): ‘вырас’ ‘русский’, ‘кёнчеле’ ‘кудель’, ‘ыраш’ ‘рожь’, ‘ ‘мачча’ ‘матица’;
2) старые заимствования, проникавшие через устное посредство и приспособленные под чувашское произношение (XVИ-XIX вв.): ‘витре’ ‘ведро’, ‘кёнеке’ ‘книга’, ‘купаста’ ‘капуста’, ‘пашал’ ‘ружье’ (из ‘пищаль’), ‘сётел’ ‘стол’, ‘хунар’ ‘фонарь’, ‘шкул’ ‘школа’;
3) новые заимствования, обусловленные письменной речью, и, как правило, сохраняющие исходное звучание или допускающие незначительные изменения (с конца XIX в.): ‘институт’, ‘машина’, ‘промышленность’, ‘биологи’ ‘биология’, ‘профилактори’ ‘профилакторий’, ‘хирурги’ ‘хирургия’.
Страты разнообъемны: древнерусских заимствований в чувашском языке насчитывается до нескольких десятков, старых заимствований, по разным оценкам, от 400 до тысячи слов, количество новых заимствований исчисляется десятками тысяч.
рийная лексика, которую едва успели зафиксировать и системно представить в словаре чувашского языка Н. И. Ашмарина без указания их семантики [1].
Установление русских этимонов чувашских агнонимов периода старозаимствований в условиях развитого чувашско-русского двуязычия - процедура несложная: исходные и заимствованные слова созвучны, их семантическое сходство подтверждается контекстуально. И вызывает вопросы крайне осторожный подход лексикографов времен создания чувашского тезауруса, которые нередко леммы снабжали неуверенными переводами.
В данной работе рассматриваются более 20 агнонимов чувашского языка, семантизация которых строится с привлечением русского материала.
‘Ёреске’ [ьр’эск’э'] ‘зря’? [1. Т. 4. С. 130]. Агноним сопровождается иллюстративным текстом: ‘Ёреске ан ту’ ‘Неожиданно не сделай’. Вопреки предположению лексикографов, возведение ‘ёреске’ к ‘зря’ фонетически не представляется возможным. ‘Ёреске’ происходит от субституированной формы русского наречия ‘резко’ с сохранением значения. Инициальное ‘ё-’ - протеза, вызванная фонотактическими особенностями чувашского языка, исключающего начальное [р]. Любопытна кари-тивная форма данного агнонима - ‘ёрескесёр’ ‘зря, без толку’? [1. Т. 4. С. 130]. Сопровождающий лемму текст подтверждает справедливость допущений лексикографов: ‘Мускав патшалйхёнче ёрескесёр вакланас йёрке пул-ман’ ‘В Московском государстве не было принято без толку делиться на мелкие княжества’. Это плеонастичная форма ‘ёреске’, которая
своим существованием уже ставит языковедов в тупик: ‘Ёрескесёр хытланат’ (?).‘Поступает ёрескесёр’ (вопрос в оригинале). ‘Ёсре’ [ьср’э'] ‘зря’? [1. Т. 4. С. 139]. То же, что ‘сёре’ ‘зря, напрасно (понапрасну), попусту; очень; страшно, жутко’ с допустимыми перестановками звуков в инлауте. Этимоном является русское ‘зря’. У М. Р. Федотова приводится татарская диалектная параллель ‘зэрэ’ во фраземе ‘зэрэ очу’ ‘сильно испугаться’ [12. Т. 2. С. 45], видимо, также восходящая к русскому источнику.
‘Кёревник’ [к’ьр’эвн’и'к’] ‘гривенник’? [1. Т. 7. С. 277]. Справедливость предположения подтверждается контекстом, в финалах обеих частей которого содержится указание на сумму денег: ‘^йпата тйрать кёревник, хёрёсем тйраддё дёр тенкё’ ‘Лапти стоят кёревник, девушки стоят сто рублей’. При этом первое предложение логически должно содержать сумму меньшую, чем второе, и им может быть только гривенник ‘монета в десять копеек’ в субституированной форме ‘кёревник’.
‘Кувир’ [кув’и'р] ‘ковер’? [1. Т. 6. С. 256]. В металекте - ‘кавир’, слово низово-диалектного происхождения. Является обратным заимствованием из русского языка: ‘ковер’ < дунайско-болгарское, волжско-болгарское (древнечувашское) ‘*kavOAr’ из ‘*kebir’. Ср.: среднетюркское ‘kiviz’, ‘kuwuz’, чагатайское, восточно-тюркское ‘kigiz’ ‘войлочное одеяло’, татарское, казахское ‘kiz’, монгольское ‘kebis’ ‘ковер’,калмыцкое ‘kewsO ’[11.Т.2.С.270-271]. Огласовка агнонима через [у] может быть объяснена его заимствованием из северного, окающего русского наречия, с которым в контакте находился верховой диалект чувашского языка. В словаре Н. И. Ашмарина агноним паспортизируется неким селением Тйвадушкйнь Вур-нарского района. Судя по форманту -ушкйнь, оно должно находиться в северной части обозначенного района. Установить более точную локализацию селения оказалось невозможно. Но остается проблема перехода русского [о] в чувашское [у], хотя оно в о-диалекте должно было сохраниться. Вероятно, что под давлением литературного языка объемный материал был зафиксирован в металектической форме, см.: ‘Савни дуни кувирлё, тану кувир даптарнй; эпёр хамйр давнашкал, тану кавар пударнй’ ‘Сани возлюбленного кувирлё, давно обили кувир’ом; мы сами такие, давно затеяли заговор’.
‘Кукшин’ [кукши'н] ‘кувшин’? [1. Т. 6. С. 271]. Непосредственным источником чу-
вашского ‘кукшин’ послужила аналогичная диалектная форма в русском языке, не претерпевшая каких-либо изменений (см.: [11. Т. 2. С. З67-З68]). К той же форме относится чувашское литературное ‘кйкшйм’, являющее более архаичное заимствование. Архаичность его доказывается значительностью фонетических трансформаций, а именно - редукцией гласных звуков и переходом ударения на первый слог.
‘Кулик’ [кул’и'к] подражание воркованию? ‘Кулик-кулик кйвакарчйн шудлйx тйрйx куска-лать; шудлйx тёлне дитсессён ик донатне шарт дапать’ ‘Кулик-кулик голубь снует по желобку; когда доходит до желобка, бьет обоими крыла-ми’ [1. Т. 6. С. 276]. Вопреки нечувашскому фонотаксису в словаре 1985 г. лексикографируется как чувашское подражание воркованию голубей при собственно чувашском ‘кйвик(-кйвик)’ [1З. С. 191, 156]. Этимоном выступает русский призывной возглас ‘гули-гули’.
‘Кулуй’ [кулу|] ‘бедняк’? (из русского ‘голый’) [1. Т. 6. С. 276]. Семантизация строится на основе контекстуального анализа: ‘Кулуя туxнй (дине дакмалли юлман)’ ‘Обеднел. Стал кулуй (не осталось ничего на себя повесить)’. Вряд ли агноним употреблен лишь в прямом значении ‘не имеющий на себе одежды, нагой’. Это прежде всего визуальная констатация факта, но в основе под ‘кулуй’ подразумевается ‘бедный, нищий’. В данном значении ‘кулуй’ соотносится с однокоренным русским словом ‘голытьба’. Агнонимичная фразема ‘кулуя туx’ укладывается в схему чувашского фразеологизма ‘дынна туx’ ‘выйти в люди’.
‘Кулясчи’ [кул’асчи'] ‘гуляка’? Орфография сомнительна. ‘Хула дулё мйн аслй дул, тусан тйрать ула юпа пек. Qав тусанйн, ай^ай, xыдёнче труйкка чаплй утсем киледдё. Qамрйк кулясчи ларса килет’ ‘Городская дорога -большая дорога, пыль стоит пестрым столбом. За этой пылью, ай-гай, тройка славных коней идет. Молодой кулясчи едет’ [1. Т. 6. С. 279]. Наибольшее фонетическое соответствие чувашскому агнониму обнаруживается в русском действительном причастии настоящего времени ‘гулящий’ с расщеплением [ш:’] на [сч]. В самом чувашском языке номинация деятеля нередко происходит с помощью причастия настоящего времени на ‘-акан (-екен)’: ‘вёрентекен’ ‘учитель’, букв. ‘обучающий’; ‘ыйткалакан’ ‘попрошайка’, букв. ‘просящий’; ‘итлекен’ ‘слушатель’, букв. ‘слушающий’. Не исключается в качестве исходной основы вариант ‘гу-лячий’ ‘гуляющий, праздный и праздничный,
не рабочий и не работный; не занятый, свободный; бестягольный’ [2. Т. 1. С. 669].
‘Курйнчй’ [курънсъ] ‘горница’ (?) в девичьем плаче: ‘Икё курйнчй xире-xирёд,
кйвакарчйнсем пулмасан курйнчй илемё дук’ ‘Два курйнчй напротив друг друга, если бы не было голубей, курйнчй не будет красивой’ [1. Т. 7. С. 6]. В литературном языке слово ‘горница’ представлено в неожиданной, по-луосвоенной форме - ‘курница’ с переходом ударения на конечный слог, но с сохранением чуждого для фонетических освоенных русизмов [ц] [13. С. 195]. Орфографирование в форме, более всего соответствующей чувашскому звучанию, находим в варианте того же текста в сборнике чувашского фольклора: ‘Икёеx те курнитса xире-xирёд, кйвакарчйн дукран илем дук’ [4]. Агноним представляет альтернативный вариант освоения русского ‘горница’, в котором сохранение ударения на первом слоге потребовало редуцирования [и].
‘Кудпучё’ [ку^пусь] ‘господь’ (?) в мо-литвословии жертвоприношении кашей: ‘Qырлаx, турй, мйн турй, мйн турй амйшё, xйрпан, xйрпан амйшё, кепе, кудпучё! Сире ййлйнатпйр’ ‘Смилостивись, бог, большой бог, мать большого бога, хырбан, мать хырбана, кебе, кудпучё! Вас просим’ [1. Т. 7. С. 39] (Хыр-бан (чуваш. ‘xйрпан’) - языческий бог, исполнитель воли кебе, его помощник; Кебе (чуваш. ‘кепе’) - бог судьбы). ‘Кудпучё’ - посессивная форма третьего лица единственного числа. Должная быть исходная форма - ‘кудпуть’. По контексту, ‘кудпуть’ - один из многих богов языческого пантеона. В интерпретации составителей сборника благословений и молитвос-ловий, ‘кудпут’ (sic!) - ‘добрый дух, присматривающий за скотом’ [5. С. 328].
‘Лиска’ [л’иска] во фразеологизме ‘лиска йытй’ ‘собачка, мелкая порода собак’ [13. С. 219]. Г. Е. Корниловым агноним возводится к русским именам собственным ‘Лиска’ кличка собаки; ‘Лиска’, ‘Лискав’ мужские языческие имена, ‘Лискав’ название села Лысково на Волге, ‘Лисса’ женское христианское имя Елизавета, Василиса, а также языческое имя мужчины и интерпретируется как результат серии переносов: христианское имя > чувашское (языческое) имя (первоначально прозвище) > кличка собаки > наименование породы собак [6. С. 188]. Надо полагать, что у Н. И. Ашмарина ‘Лиска’ как мужское имя и ‘Лиска’ как собачья кличка (по иллюстративному материалу все-таки - маленькая порода собак) являются
омонимами [1. Т. 8. С. 86]. Не случайно в чувашско-русском словаре 1985 г. ‘лиска’ приводится как имя нарицательное [13. С. 219]. В чувашском языке существовали другие традиции подбора собачьих кличек, редко пересекавшиеся с имянаречением человека. Клички носили преимущественно описательный или вопросительно-синтаксический характер, например: ‘Улайкка’ из ‘ула’ ‘пегий’; ‘Хурадка’ из ‘хура’ ‘черный’; ‘Кампур’ букв. ‘кто есть?’; ‘Камвал’ букв. ‘кто это?’). Более вероятным представляется происхождение агнонима от русского ‘лиса’ в уменьшительной форме ‘лиска’ для обозначения собак мелкой породы с мордой, напоминающей лисью, т. е. шпицев.
‘Лиски’ [л’иск’и'] [1. Т. 8. С. 84]. Агноним употреблен в детском фольклорном тексте: ‘Арасланё пёчёккё пуль? - £ук, пёчёккё мар. Арасланин халхине лиски дёклеймест. - Лиски пёчёккё пуль? - £ук. Лискин халхине шапа дёклеймест’ ‘Лев маленький, наверное? - Нет, не маленький. Лиски не может поднять львиные уши. - Лиски маленький, наверное? - Нет. Лягушка не может поднять уши лиски’. Ряд, в который встроен данный агноним, содержит указания на представителей животного мира по уменьшающейся крупности, ср.: ‘араслан’ ‘лев’ - ‘лиски’ (?) - ‘шапа’ ‘лягушка’. На первый взгляд, слово может означать и лису, и мелкую породу собак, см. ‘лиска (йыта)’. Однако семантически прозрачные элементы смыслового ряда, означающие диких представителей фауны, предполагают и агноним семантизировать в качестве дикого животного, т. е. лисы.
‘Лопак’ [лобък] в производном ‘лопакла’ [1. Т. 8. С. 90]. Агноним имеет минимальный контекст в виде фраземы ‘лопакла йуд’ ‘дерево, у которого местами кора треснула сама собой и отстала’, т. е. уже на основе аутентичного перевода времен создания словаря Н. И. Ашмарина ‘лопак’ можно семантизировать как ‘треснувшая и отставшая кора’. Слово паспортизируется д. Верхние Олгаши, и поскольку деревня входит в марийско-чувашскую контактную зону, скорее следует предположить его финно-угорскую этимологию, и такая параллель обнаруживается в глазовском говоре среднечепецкого диалекта удмуртского языка - ‘лопытны’ ‘отодраться, облупиться’ (сообщение С. А. Максимова). Кроме того, в коми языке имеется слово ‘лоп’ со значением ‘древесный хлам, сор, валежник’ [7. С. 162]. Однако в нашем случае слово с большей вероятностью возводится к русскому ‘луб(ок)’ ‘волокнистая внутренняя
часть коры липы и некоторых других лиственных растений’ с допустимым переносом ударения на начальный слог, ср.: ‘завод’ > ‘сават’ [савът], ‘кувшин’ > ‘какшам’ [къ'кшъм], ‘ямщик’ > ‘ямшак’ Цамжък]. В свою очередь представляется необходимым изучение возможных взаимосвязей русского ‘луб’ и финно-угорских ‘лоп’, ‘лоптыны’.
‘Мачалташ’ [масълдаш] [1. Т. 8. С. 215]. Согласно изысканиям Ю. Дмитриевой, ‘табака’ возводится к русскому ‘метлица’ ‘тимофеевка, костер’ (‘тей(1)еа ’ > ‘metel(i)ca’ > ‘текё1бе ’ > ‘тесуке’ > ‘табака’) [3. С. 90-91]. Перевод ‘мачалта’ как ‘метлика’ встречается и у Н. И. Ашмарина [1. Т. 8. С. 215]. [ш] в ауслауте обусловлено рифмованием ‘мачалта’ с ‘ачалташ’ ‘горчица’ (?) в условиях устойчивой фольклорной фраземы ‘ачалташпа мачалташ’.
‘Миди’ (?) [м’изи'] ‘межа’? [1. Т. 8. С. 250]. В контексте агноним употреблен в форме посессива третьего лица во множественном числе: ‘Алак умёнчен тухрам, хире пахрам - куранаймё-ши хирён мидисем’. ‘Отошел от двери, посмотрел в поле - не видны ли миди полей’. Его реконструируемая исходная форма - *‘мида’. В чувашском языке имеются металектизмы русского происхождения ‘миша’ ‘межа, граница’, миша-вай ‘межовой, межевик’ [13. С. 245]. Следовательно, ‘мида’ - суть диалектная. Чувашскому языку известен переход ш ~ д (ср.: ‘шари’ ‘подражание пронзительному испуганному крику’ ~ ‘дари’; ‘кашкар’ ‘кричать’ ~ ‘кадкар’; ‘куддуль’ ‘слеза’ ~ ‘кушшуль’), но подобные отношения в большей степени характерны татарско-чувашским лексическим параллелям (ср.: ‘шомырт’ ‘черемуха’ - ‘дёмёрт’, ‘шэрэ’ ‘голый’ - ‘дара’. ‘баш’ ‘голова’ - ‘пуд’). По этой причине в заимствовании агнонима можно предположить также татарское участие. Тем более, что употребление слова ‘хир’ ‘поле’ свидетельствует о принадлежности иллюстративного текста к низовому диалекту чувашского языка, находящемуся в контакте с татарским языком. Между тем в современном татарском языке используется русизм ‘межа’ без каких-либо фонетических изменений и слов, похожих на ‘мида’, не обнаруживается.
‘Похилке’ [поу’ил’г’э'] (?) ‘бахилы’ [1. Т. 10. С. 57], т. е. ‘крестьянская рабочая обувь; сапог с голенищем на помочах’ [11. Т. 1. С. 136-137]. Сомнение лексикографов относится не к значению слова, а к его фонетико-графическому отображению и скорее всего сводится к выяснению звонкого или глухого звучания [к]. Ис-
ходной основой чувашского ‘похилке’ следует принять ‘бахилки’, в котором имеем [к], но не [г]. Таким образом восстанавливается промежуточная форма в виде * ‘похилкке’. Следующий этап - выяснение соотношения русского [а] и чувашского [о] в первом слоге. Дело в том, что переход русского [а] в [о] в верховом диалекте чувашского языка невозможен, наоборот закономерно преобразование русского [о] в [а], ср.: ‘солод’ > ‘салат’, ‘товар’ > ‘тавар’. И, видимо, совершенно справедливо в чувашско-русский словарь 1985 г., в основу которого положен тезаурус Н. И. Ашмарина, слово ‘бахилы’ включены в виде ‘пахилкке’ [13. С. 275]. Именно эту форму можно допустить как корректную и в нашем случае, приняв ‘похилке’ за ошибочное орфографирование. В нашем случае ‘пахилкке’ входит в состав еще не описанного парного слова ‘пахилкке-дйпата’ как общего названия крестьянской обуви: ‘Иртсе карё пирён ёмёр похилкепе-дйпатапа дак пыр-лакра дуресе’ ‘Прошел наш век, мы ходили в похилке и лаптях по гололедице’.
‘Поянски’ [roja^m] [1. Т. 9. С. 255]. Слово употреблено в загадке о сороке: ‘Хура сйран аттипе, поянски пуддипе, кйримйски ёдлёкпе’. ‘В черных кожаных сапогах, с поянски головой, в крымской шапке’. Являет случай заимствования русских формантов -ск и -ий (последнего в усеченной форме), присоединенных к чувашскому имени прилагательному ‘пуян’ ‘богатый’ с сохранением его исходного лексического и грамматического значений. В итоге в новой нарочито макароничной форме ‘поянски’ адъективность передается дважды - самим значением слова и русскими аффиксами. Аналогичная ситуация наблюдается в случае с прозвищем мужчины - ‘Авански’ < ‘аван’ ‘хороший’, ‘-ск’ суффикс имени прилагательного, ‘-ий’ окончание [1. Т. 1. С. 41].
‘Ришёк’ [р’и'ж’ьк’] во фраземах ‘хорйн ришёк’ название красноватого, мохнатого гриба, букв. ‘березовый рыжик’; ‘шёшкё ришёк’ название съедобного гриба серовато-красного цвета, букв. ‘орешниковый рыжик’ [1. Т. 10. С. 291]. Агноним безусловно происходит из русского ‘рыжик’, но, похоже, в чувашском языке слово локально начало означить грибы вообще. Известно, что рыжики растут в хвойных лесах, но не под березами или орешниками, как это, на первый взгляд, утверждается в рассматриваемых агнонимах. В итоге возможна семантизация ‘хорйн ришёк’ как ‘подберезовик’, ‘шёшкё ришёк’ как ‘подорешник’. По
подсчетам М. Р. Федотова, в словаре Н. И. Ашмарина дано название 32 грибов [12. Т. 1. С. 253], и их ряд должен быть пополнен по крайней мере еще двумя миконимами.
‘Тетинка’ [т’эд’ин’га] ‘дяденька’ или ‘тетенька’? [1. Т. 13. С. 313]. Контекст не позволяет уточнить родовую принадлежность слова, и более точная семантика не представляется возможной: ‘Эй тетинка, тетинка, тух-ха кунта! Вутйш тухат тет’ ‘Эй тетинка, тетинка, выйди сюда! Говорят, водяной выйдет’. Слово употреблено в субституированной форме, в которой сливаются основы исходных русских слов. Для ср.: в низовом диалекте чувашского языка имеется русское заимствование ‘тете’ ‘старший брат’, восходящее к русскому ‘дядя’.
‘Тсар’ [тсар] [1. Т. 15. С. 115]. В словаре
Н. И. Ашмарина предположительное значение не приводится. Однако звучание и контекст отсылают к русскому слову ‘царь’: ‘Тёнче ты-тан тсара усалтан хйтар’. ‘Тсар’а, который содержит мир, избавь от зла’. Вполне вероятно, что текст обусловлен гимном Российской империи «Боже, царя храни» (1833-1917). При этом, судя по форме и содержанию, иллюстрация отсылает к языческим молитвам, включающим стандартную теоцентрическую фразеологию: ‘тёнчене тытса тйракан турй’ ‘бог, содержащий мир’; ‘тёнчене тытса тйракан мйн турй’ ‘великий бог, содержащий мир’; ‘дут данталйка туса тытса тйракан ырй турй’ ‘добрый бог, сотворивший и содержащий белый свет’ (см.: Пилсемпе).
Тупинке [туб’ин’г’э] дубинка? [1. Т. 14. С. 143]. Слово употреблено в загадке о ступе: ‘Туп-туп тупинке, туртса кай та туртса кил’. Загадка носит заумный характер, однако аналитические глагольные сочетания ‘туртса кай’ ‘повести’ и ‘туртса кил’ ‘привести’ отсылают к фраземе ‘туртса пар’ ‘ударить со всего маху кулаком, дубиной и т. п.’. В чувашском языке имеется ряд слов с аналогичным происхождением: ‘валинкке’ ‘волынка’, ‘варинкке’ ‘воронка’, ‘калинкке’ ‘калитка’, ‘супинкке’ ‘собина’.
‘Чалам’ [чалам] русское ‘челом’? [1. Т. 15. С. 134]. ‘Чалам та дук, хыпар дук, нимён те хы-пар та дук, нимён чалам та дук’ ‘Нет ни чалам, ни новостей, нет никаких новостей, нет никаких чалам’. По чувашско-русскому словарю 1985 г., ‘чалам’ - ‘ответ’ [13. С. 577]. Представляется, что подобная абсолютная семантизация агнони-ма поспешна, ср. с аналогичным заимствованием в коми, в котором ‘чолом’ [чолъм] - ‘привет’.
‘Шарни’ [шарн’и'] в парном слове ‘шар-
ни-марни’ ‘оладьи из белой муки на постном масле. Продавались русскими на ярмарке в с. Кияти. Приготовлялись тут же в палатках’ [1. Т. 17. С. 138]. Возможно предположить две этимологии. Согласно первой, ‘шарни’ происходит из слова ‘жарня’ ‘жарение, стряпня’ [8. С. 56] с заменой русского окончания чувашским аффиксом субстантивации причастий прошедшего времени ‘-и’. ‘-марни’ - беззнач-ный редупликат, придающий парному слову собирательное значение. Вторая этимология предполагает происхождение ‘шарни-марни’ из русского ‘жареное-пареное’, испытывающего при заимствовании чувашским языком целый комплекс фонетических изменений, главные из которых связаны с переходом слова в мужской род с потерей конечных звуков Ц] в обеих частях и смягчением финалов.
Список литературы
1. Ашмарин, Н. И. Чаваш самахёсен кёнеки = Словарь чувашского языка : в 17 т. Казань ; Чебоксары, 1928-1950.
2. Даль, В. И. Толковый словарь живого великорусского языка : в 4 т. М., 2004.
3. Дмитриева, Ю. Чувашские народные названия дикорастущих растений / ред. К. Адяга-ши. Дебрецен, 2001. 211 с.
4. «Икёех те курнитса хире-хирё?...» // Чаваш халах самахлахё : юрасем. Шупашкар, 1979. С. 159.
5. Карта паттинчи кёлёсем. 1067 // Пилсемпе кёлёсем. Шупашкар, 2005. С. 328-329.
6. Корнилов, Г. Е. Названия для канис (фа-милиа канилэ) в чувашском языке // Ученые записки. Чебоксары, 1970. Вып. 49. С. 184-196.
7. Лыткин, В. И. Краткий этимологический словарь коми языка / В. И. Лыткин, Е. С. Гуляев. Сыктывкар, 1999. 430 с.
8. Опыт областного великорусского словаря, изданный вторым отделением Императорской академии наук. СПб., 1852. 256 с.
9. Пилсемпе кёлёсем. Шупашкар, 2005. 446 с.
10. Сергеев, Л. П. Диалектологический словарь чувашского языка. Чебоксары, 1968. 104 с.
11. Фасмер, М. Этимологический словарь русского языка : в 4 т. / пер. с нем. и доп. чл.-кор. РАН О. Н. Трубачева. 3-е изд., стер. СПб., 1996.
12. Федотов, М. Р. Этимологический словарь чувашского языка : в 2 т. Чебоксары, 1996.
13. Чавашла-вырасла словарь = Чувашско-русский словарь : ок. 40 тыс. слов / под ред. М. И. Скворцова. 2-е изд., стер. М., 1985. 712 с.
