CC BY
5УДК 94(47).084.6
М. В. Кротова
А. В. Луначарский и «приручение» Академии наук: по материалам диспута «Наука и политика»
Статья посвящена одному из эпизодов культурной революции в СССР, а именно - диспуту «Наука и политика», прошедшему в Ленинграде в январе 1930 г. с участием академиков и представителей интеллигенции. Выступление А. В. Луначарского и обстоятельства, сопутствовавшие диспуту - реформирование Академии наук, выборы новых академиков, «академическое дело», противостояние Москвы и Ленинграда - заставляют посмотреть на этот эпизод с другой стороны. Сохранившаяся стенограмма диспута проливает свет на формы и методы «приручения» ученых в эпоху «великого перелома», взаимоотношения Академии наук СССр и власти. Ключевые слова: А. В. Луначарский; Академия наук СССР; Ленинград; «великий перелом»; культурная революция в СССр; наука и политика.
Maria Krotova A. V. Lunacharsky and "Domestication" of the Academy of Sciences of the USSR: on the Materials of the Dispute "Science and Politics"
The article is devoted to one of the episodes of the Cultural Revolution in the USSR - to the dispute "Science and Politics", held in Leningrad in January 1930 with the participation of many academicians and intellectuals. Lunacharsky's speech and the circumstances surrounding this dispute like the reform of the Academy of Sciences, the election of new academicians, "Academic Affair", and the confrontation between Moscow and Leningrad forced to look at this episode from another side. The preserved verbatim re-
cord of the dispute sheds light on the forms and methods of "domestication" of scientists in the era of the Great Turning Point, on the relationship between the Academy of Sciences of the USSR and the regime. Keywords: A. V. Lunacharsky; Academy of Sciences of the USSR; Leningrad; "Great Turning Point"; "Cultural Revolution" in the USSR; Science and Politics.
В российской историографии вопросы роли ученых в обществе, непростых взаимоотношений с властью, свободы творчества всегда занимали особое место. В последние десятилетия заметен пристальный интерес историков к эпохе «великого перелома» и к тому, какую роль играла в нем интеллигенция - жертвы или исполнителя [2; 7; 17; 18; 21; 22]. В этом отношении материалы диспута «Наука и политика» [1], состоявшегося в Ленинграде 27 января 1930 г., где выступил с обширной речью А. В. Луначарский, позволяют внести новые краски в осмысление процесса «советизации» и идеологизации Академии наук в период культурной революции и «великого перелома». Диспут был подготовлен отделением по изучению местного края на Финско-Ладожском перешейке Ленинградского окружного общества краеведения и стал одним из ярких эпизодов «приручения» ученых в период культурной революции. Однако его следует рассматривать в более широком контексте взаимоотношений Академии наук и советской власти. Для этого необходимо сказать несколько слов об обстоятельствах проведения
диспута и особой атмосфере начала 1930-х гг. в СССР.
***
Исследователь Ф. Ф. Перченок отмечал, что, хотя в 1920-е гг. инфраструктура отечественной науки «была обеднена и глубоко деформирована», подорвана «многоукладность», резко сужены возможности самоорганизации и саморегулирования, связи с мировой наукой ослабли, тем не менее, продолжали существовать «некоторые условия для „органического" роста науки и „естественного" самосохранения и самовоспроизводства мысли и знания» [18, с. 202]. Как показывают биографии ученых, большинство членов Академии наук после революции согласились сотрудничать с но-
вой властью. Б. С. Каганович, исследователь биографии академика С. Ф. Ольденбурга, вывел такую формулу сотрудничества Академии наук с властью: «лояльность к советской власти и участие в ряде ее экономических и культурных программ с одновременным сохранением автономии и внутренней независимости Академии» [7, с. 87]. Академик И. П. Павлов основным мотивом сотрудничества назвал «исполнение по мере сил принятого на себя долга» [21, с. 40]. Позицию части ученых выразил в 1928 г. член-корреспондент Академии наук СССР В. Е. Грум-Гржимайло: «Факт бесспорного перехода власти в какие-либо руки делает новое правительство законным. вследствие этого на новое правительство ложится обязанность защиты интересов русского народа среди других, а моя обязанность, как честного гражданина, помогать ему в этом» [16, с. 72]. Многие ученые считали, что и при новом режиме можно будет придерживаться принципа политической нейтральности научного сообщества, характерного для европейских университетов.
Действительно, работа в академических учреждениях поначалу не предполагала противостояния с властью. Более того, по мнению некоторых ученых, царский режим был несовместим со свободным развитием науки, и часть российских ученых до революции предпочитала работать за рубежом, считая, что наука не имеет национальности. в послереволюционный период наблюдался подъем науки - появились новые направления, институты, научные журналы. Какое-то время интересы ученых и государства совпадали. Советская власть была заинтересована в работе дореволюционных квалифицированных специалистов для реализации собственных планов. И если профессорский состав вузов подвергли ревизии в 1920 г., ликвидировали университетскую автономию, то Академия наук на некоторое время оставалась нетронутой. основные научные кадры были сохранены и продолжали работать «не за страх, а за совесть». В 1920-1922 гг. действительными членами Академии наук избраны «буржуазные историки» С. Ф. Платонов, М. М. Богословский, В. П. Бузескул. Надо сказать, что из академиков, избранных с 1890 по октябрь 1917 г., жили, работали и умерли в советское время 40 человек, из них за рубежом
работали только восемь ученых (Н. И. Андрусов, П. И. Вальден, П. Г. Виноградов, В. Н. Ипатьев, Н. П. Кондаков, А. П. Павлов, М. И. Ростовцев и П. Б. Струве) [13, с. 220]. Кроме того, научную деятельность продолжали члены-корреспонденты Академии наук дореволюционного избрания, многие из которых впоследствии стали действительным членами Академии наук. Таким образом, научно-исследовательскую работу в 1920-1930-е гг. вели в основном ученые старой школы, составлявшие честь и славу русской науки: И. П. Павлов, В. И. Вернадский, А. П. Карпинский, А. Ф. Иоффе, Н. Я. Марр, В. Л. Комаров, С. Ф. Ольденбург, В. В. Бартольд и др., -им больше всего обязана расцветом послереволюционная наука в СССР. Имена великих русских ученых, по выражению П. Сорокина, «дореволюционных и антиреволюционных» [20, с. 3], -были также «козырями» в вопросах международных отношений, самоутверждения нового государства.
Однако с 1927 г. начинается период кризиса умеренной политики и поворот «генеральной линии» партии к чрезвычайным мерам: наступлению на «буржуазные элементы», ужесточению политического режима, борьбы с оппозицией в обществе, причем в основном при помощи ОГПУ. Переход от нэпа к мобилизации (так называемый «великий перелом») вызвал «закручивание гаек», давление на ученых. Начиная со знаменитого «шахтинского» процесса в мае - июле 1928 г., в стране была развернута мощная «антиспецовская» кампания, борьба с вредительством и шпионами, раскрывались связи советских «спецов» с зарубежными контрреволюционными группами. Под подозрение попала вся интеллигенция, что вызвало обеспокоенность ученых. В прошении об отставке с поста председателя Научно-технического совета ВСНХ 23 сентября 1928 г. незадолго до смерти В. Е. Грум-Гржимайло писал: «Большевики, раздавив капитализм, уничтожили класс независимых от правительства людей. При царском порядке... люди так называемых свободных профессий были совершенно свободны и независимы от правительства. Они смели свое суждение иметь, и таким образом существовало независимое общественное мнение, к которому царское правительство могло прислушиваться. Сейчас
в россии независимых людей нет. Все интеллигенты сделались людьми 20 числа, голодом принуждены быть послушными рабами. Поэтому все молчат» [16, с. 74]. Здесь же он говорил о возможности плодотворной работы только при условии «полного доверия» со стороны государства. Однако доверия не было, напротив, подозрительность к людям науки все возрастала. И не случайно: за показной аполитичностью ученых часто скрывалась позиция «внутренних эмигрантов».
К концу 1920-х гг. усилилось давление на Академию наук. В 1927 г. советское правительство начало коренную реформу Академии с целью сделать ее «главным штабом советской науки», т. е. подчинить ее всеобъемлющему партийному контролю и руководству. В апреле 1927 г. было решено изменить устав Академии (до этого действовал еще устав Академии наук 1836 г.), «чтобы избрание академиков не находилось бы в зависимости от „бессмертных", а в нем принимали бы участие более широкие круги лиц» [22, с. 94]. При обсуждении устава на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) в записке А. И. Рыкова от 11 апреля 1927 г. говорилось о необходимости «освежения аппарата Академии наук и удаления оттуда явно враждебных элементов» [3, с. 50]. Новый устав Академии наук СССР утвержден Советом народных комиссаров СССР 18 июня 1927 г. и должен был приблизить деятельность академических научных учреждений к потребностям социалистического строительства. Изменились структура Академии и процедура выборов новых действительных членов, которые должны были проходить при участии представителей научной общественности, определялись права и обязанности академиков и сотрудников Академии наук. Так, академики больше не обязаны были проживать в Ленинграде [10, с. 593].
Необходимо отметить, что вопрос об Академии наук СССР имел определенную географическую специфику. Академия с самого своего основания в 1725 г. находилась в Петербурге - Петрограде - Ленинграде. В Москве еще в 1918 г. создана Коммунистическая академия (до 1924 г. Социалистическая), целью которой было изучение и разработка вопросов обществоведения и есте-
ствознания, а также социалистического строительства на основе идей марксизма-ленинизма. Новое научное учреждение призвано было, в противовес старой Академии наук, провести «окоммунизи-рование» фундаментальной науки и ее преподавания. ленинградское отделение Комакадемии (ЛО КА) создано на базе Ленинградского института марксизма только в декабре 1929 г. Поэтому до начала 1930 г. существовало явное противостояние научных сил Москвы и Ленинграда: в Москве наука была более политизирована, чем в Ленинграде, где доминировала Академия наук, сохранились старая научная школа, активная интеллектуальная жизнь, особый моральный климат и роль интеллигенции «традиционно была более заметна» [17, с. 166; 21, с. 94].
Выборы новых действительных членов Академии наук проходили под контролем Политбюро ЦК ВКП(б), которое создало специальную Комиссию по проведению выборов. 23 марта 1928 г. Политбюро санкционировало увеличение числа действительных членов Академии наук до 80 человек с равным распределением академиков по отделениям, а также включение семи коммунистов в список кандидатов [3, с. 53]. Здесь же говорилось о необходимости организовать «соответствующую кампанию в прессе» для того, чтобы подготовить «общественность» к выборам новых академиков, которые состоялись 12 января 1929 г. в Ленинграде.
Началом активной кампании против «старой» Академии стала статья в «Правде» 23 ноября 1928 г. о ленинградском академике С. А. Жебелёве, который опубликовал статью памяти друга, археолога Я. И. Смирнова в пражском сборнике <^еттагшт Kondakovianum». Это событие обсуждалось на заседании московского бюро секции научных работников, которое признало участие в эмигрантских изданиях «несовместимым со званием советского ученого», а поведение Жебелёва «недостойным звания члена Академии наук СССР». Выступление академика было признано антисоветским, ленинградское бюро секции научных работников 21 ноября 1928 г. заявило, что статья наносит «явный вред Советскому Союзу» и постановило исключить академика из состава секции, а также предложило исключить его из состава Академии
наук на основании параграфа 22 нового Устава АН СССР («Действительные члены Академии наук лишаются своего звания, если они не выполняют обязанностей, налагаемых этим званием, либо если деятельность их направлена явным образом во вред СССР») [19, с. 4]. Однако президиум Академии наук на заседании 22 ноября, признав выступление академика Жебелёва неправильным, только поставил на вид «недопустимость подобных действий», считая, что «нет оснований для применения к нему ст. 22 Устава Академии наук» [10, с. 652].
12 января 1929 г. состоялись выборы новых действительных членов Академии наук СССР, в результате тайного голосования избрано 39 новых академиков из 42 кандидатов. Среди них были как уже известные ученые, так и «ученые-марксисты», члены Коммунистической академии: Н. И. Бухарин, Д. Б. Рязанов, Г. М. Кржижановский, М. Н. Покровский, И. М. Губкин. тогда же случился скандал с провалом трех кандидатур членов Ком-академии - А. М. Деборина (философские науки), Н. М. Лукина (история) и В. М. Фриче (языки и литература европейских народов), которые не получили формального большинства двух третей голосов. Академик И. П. Павлов заметил, что «выбирать в Академию надо мировые величины, а не рядовых людей, какими без сомнения являются кандидаты в Академию» [22, с. 97]. В этот же день состоялось заседание президиума Академии наук, на котором было решено, вопреки Уставу АН СССР, произвести повторное голосование в отношении трех кандидатур, не получивших необходимого числа голосов, но уже с участием новых избранных академиков [10, с. 659].
Это событие вызвало резкую реакцию эмиграции. Профессор А. В. Карташёв в парижском еженедельнике «Борьба за Россию» назвал выборы в Академию и травлю профессора Жебелёва «по-мыкательством авторитетом Российской Академии Наук и честью старой, к счастью, еще не вымершей пока плеяды настоящих русских ученых, составляющих мировую славу России. Их заставляют публично сечь самих себя за несуществующие преступления, их вынуждают, вопреки здравому смыслу... выбирать в свою среду
антинаучный коммунистический хлам. <...> Академия в целом дерзнула напомнить о своем былом достоинстве неизбранием трех неученых коммунистических бумагомарак» [8, с. 7].
После этого инцидента началась активная кампания в советской прессе за реорганизацию Академии наук. 25 января 1929 г. в «Правде» и «Ленинградской правде» была напечатана статья Ю. Ларина «Академия и политика», в которой предлагалось производить периодический просмотр состава академиков каждые десять лет после избрания с точки зрения научной ценности и полезности, установить новый порядок выбора академиков путем голосования всеми учеными страны, а также привлечь общественность к контролю над работой Академии наук. Обсуждение этих предложений активно велось на страницах советских газет. В газете «Известия» в нескольких номерах (30 января, 1, 2, 3, 5 февраля 1929 г.) были опубликованы выступления академиков, профессоров, научных коллективов. Обсуждение выявило «географические особенности» противостояния «передовой марксистской науки» и старой Академии наук: академики в основном выступили против предложений Ю. Ларина, большинство московских коллективов - РАНИОН, МГУ, ВАРНИтСО, Московское бюро секции научных работников, а также отдельные ученые-марксисты высказались за изменение устава Академии, чтобы «очистить» Академию наук от «чуждых делу социализма и подлинной науки элементов», ликвидировать ее «реакционное крыло», под которым подразумевались старые (т. е. ленинградские) представители научной школы. Ц. Фридлянд назвал Академию наук «призраком прошлого», которая «не выдержала экзамена», предпочла «идеалистов марксистам», и «неспособна стать центром научно-исследовательской мысли» [23, с. 3].
Решающей в этой полемике оказалась обширная статья наркома просвещения А. В. Луначарского «„Неувязка" в Академии наук» в газете «Известия» 5 февраля 1929 г., которая начиналась предостережением: «Наше время - эпоха очень серьезная, огненная, и с огнем этим не рекомендуется шутить никому. <.> Между тем некоторая часть членов Всесоюзной Академии Наук вздумала пошутить с огнем. <...> Боюсь, очень сильно обожгутся. <...> Ожог получится
болезненным». В статье Луначарский объяснил эволюцию политики советского государства в отношении Академии наук: «Мы предоставили деятелям науки широчайшую свободу, мы знали, что здесь ничего нельзя сделать принуждением, что здесь нужно действовать убеждением. <.> Перспектива окончательно приручить Академию (курсив мой. - М. К.), сделать этот крупный научный штаб советским являлась привлекательной. <.> Однако слишком настоятельной потребностью сделалось внести повсюду единство мысли и известное единство системы, и советская власть не могла не задуматься о том, чтобы придать Академии более живой характер. <.> Академия. держит экзамен на то. насколько способна выдержать довольно трудную операцию по ее советизации, ее пересоздания, насколько это еще возможно» [11, с. 3]. В этих условиях 13 февраля 1929 г. на экстраординарном заседании общего собрания Академии наук состоялось повторное голосование по трем кандидатурам, на котором присутствовало 54 академика из 80 и по итогам которого Деборин, Фриче и Лукин были признаны избранными в действительные члены Академии наук [10, с. 663].
Выборы показали неустойчивость положения внутри Академии. По мнению Ф. Ф. Перченка, «сопротивление, которое Академия наук оказала перед выборами и, против ожидания, продолжала оказывать после них, требовало безотлагательного и безжалостного применения репрессий» [17, с. 192]. Было решено провести чистку состава Академии, для чего 30 июля 1929 г. в Ленинград прибыла правительственная комиссия по проверке аппарата Академии наук во главе с членом ЦКК - РКИ Ю. П. Фи-гатнером. только за три недели августа из Академии наук уволено 80 человек [10, с. 680]. В октябре 1929 г. после обнаружения в фондах БАН, Пушкинского дома и Археографической комиссии важных политических архивных документов началось знаменитое «дело Академии наук», или «академическое дело», в результате которого снято с работы 128 штатных и 520 сверхштатных сотрудников и арестовано и привлечено к уголовной ответственности несколько десятков человек из числа сотрудников Академии [2]. Фигатнер в декабре 1929 г. докладывал Ленинградскому бюро
СНК: «Сейчас Академии в старом виде нет, она сломлена» [17, с. 208]. В декабре 1929 г. Академия наук перешла в ведение Комитета по заведованию учеными и учебными заведениями (до
этого она была в ведении СНК СССР) [10, с. 693].
***
Необходимо сказать несколько слов о роли А. В. Луначарского в процессе «приручения» и «коммунизации» науки. Исследователь О'Коннор, говоря об отношениях Луначарского и интеллигенции, считал, что он «надеялся пробудить в интеллигенции желание внести вклад в прогресс человечества. Рассматривая социалистическое общество как братство людей, Луначарский не хотел отлучить интеллигенцию от этого братства» [15, с. 122]. Однако отношение к Луначарскому со стороны интеллигенции не было однозначным. Он не был «своим» в академической среде. Ученые «старой школы» скептически оценивали его образование (два года обучения в Цюрихском университете) и склонность к «трескучей марксистской фразе». Многие были согласны с мнением Леонида Андреева: «Большевизм съел огромное количество образованных людей, умертвил их физически, уничтожил морально своей системой подкупов, прикармливания. В этом смысле Луначарский со своим лисьим хвостом страшнее и хуже всех других Дьяволов из этой свирепой своры. Он трус и чистюля, ему хочется сохранить приличный вид и как можно больше запутать людей, зная, что каждое новое „имя", каждый профессор, ученый интеллигент или просто порядочный человек соответственно уменьшает его личную ответственность» [цит. по: 4, с. 288]. Профессор А. В. Карташёв, который был знаком с Луначарским лично, называл его «обер-лакей коммунистического просвещения, гений пошлости» [8, с. 7].
Луначарский активно включился в процесс культурной революции и послушно проводил генеральную линию партии в образовании. В июле 1929 г. он выступил со статьей «Перевыборы профессоров и общественность» о чистке профессоров, не способных справиться со своими задачами «согласно требованиям времени».
Луначарский подчеркнул, что необходимо оценивать профессоров по двум критериям: «как общественную фигуру и как специалиста в своей области», причем характеристикой профессора должна стать «материалистическая выдержанность» [12, с. 2]. В этой статье прозвучал еще один важный тезис Луначарского - оторванность интеллигенции от масс. Он всячески высмеивал «олимпийское высокомерие» профессуры по отношению к «вульгарной толпе», позу «обиженных жрецов науки», желание «отойти от суеты и сохранить гордую незапятнанность пылью улиц своих профессорских ног». «Не отставать от общего марша» - этот лозунг должен был стать основным для научных работников [12, с. 2].
Но в 1929 г. тучи сгустились и над Луначарским. 18 июля 1929 г. он смещен с поста наркома просвещения, который занимал с 1917 г. 22 июля 1929 г. Центральное бюро секции научных работников выдвинуло его кандидатуру на предстоящие выборы академиков по кафедре русского языка и литературы, отметив, что работы Луначарского отличаются «высокими научными достижениями», в них дан «блестящий анализ литературных произведений с точки зрения марксисткой идеологии» [6, с. 301]. 25 июля 1929 г. он был утвержден председателем Комитета по заведованию учеными и учебными учреждениями ЦИК СССР (Ученого комитета при ЦИК СССР). 23 декабря 1929 г. Луначарский опубликовал в «Литературной газете» статью «О судьбе, насилии и свободе», в которой затронул вопросы о положении интеллигенции в советском обществе: «Мне хотелось бы, чтобы каждому, кто находится еще в переходном состоянии - устремился ли он, но слишком медленно, к нам, или отходит от нас - холодным, но ослепляющим огнем сверкнула в глаза эта железная („много раз слышанная из уст Ленина") фраза: „Судьба согласным руководит, а несогласного ломает!"» [цит. по: 6, с. 309-310]. 11 января 1930 г. на общем собрании членов ВКП(б) АН СССР Луначарский выступил с докладом «О задачах парторганизации АН СССР», в котором отмечалось, что именно благодаря гуманитариям в Академию «просачивается чуждая нам идеология». Луначарский поставил задачу свертыва-
ния гуманитарного отделения в течение 10-15 лет и передачи его Комакадемии [10, с. 696].
23 января 1930 г. состоялось расширенное заседание Ленинградского бюро секции научных работников, на котором обсуждались кандидатуры на освободившиеся вакансии на дополнительных выборах в АН СССР. Кандидатура Луначарского «не вызвала каких-нибудь сомнений и прений. Слишком велика научная эрудиция А. В. и его общественные заслуги» [цит. по: 6, с. 313]. Ходили слухи, что его прочили в новые президенты Академии наук [7, с. 198]. 26 января 1930 г. Луначарский приехал в Ленинград, чтобы выступить на Всесоюзном съезде по изучению поведения человека с докладом «Искусство как вид человеческого поведения» [6,
с. 314] и перед научной общественностью Ленинграда.
***
диспут «Наука и политика» прошел в помещении Филармонии вечером 27 января 1930 г. с участием академиков, профессоров и «общественных деятелей» Ленинграда. А. В. Луначарский выступал на нем уже в новой роли председателя Ученого комитета, в ведение которого только что была передана Академия наук СССР, а также кандидата в действительные члены Академии наук. Луначарский не мог не знать, в какой атмосфере проходил диспут: в это время многие сотрудники Академии, а также представители Центрального бюро краеведения уволены, высланы из города или находились под следствием. 12 января 1930 г. арестован академик С. Ф. Платонов, а на другой день после диспута - 28 января - академики Н. П. Лихачёв и Е. В. Тарле [2, с. XLV]. О тяжелом настроении ученых в январе 1930 г., вызванном арестами коллег, писала в своем дневнике жена академика С. Ф. Ольденбурга Е. Г. Ольденбург [7, с. 196-198]. В стенограмме не указано, сколько людей присутствовало на диспуте, но можно предположить, что речь Луначарского привлекла в зал Филармонии многих ученых.
Текст доклада Луначарского не был опубликован, не вошел он и в его 8-томное собрание сочинений. В ленинградской «Красной газете» на другой день, 28 января 1930 г. появилась
только небольшая заметка о диспуте [14, с. 2]. В фонде 296 ЦГАЛИ СПб сохранился стенографический отчет диспута, текст доклада Луначарского [1, л. 4-37] и содержание прений, которые представляют определенный интерес. Этот документ хранит дух времени и является важным свидетельством взаимоотношений власти и науки.
Луначарский был известен своими речами, способностью говорить сколь угодно долго на любые темы. В ходе выступления Луначарский остановился на нескольких основных положениях. Главным тезисом его обширного доклада было «неправильное» отношение интеллигенции к политике: «ставят себе в заслугу, что политикой не занимаются, что есть гораздо более высокая и чистая сфера работы - наука, искусство» [1, л. 4]. Луначарский предлагал разделить понятия политики в «буржуазных странах», где она является «довольно грязным ремеслом», и политику в новом советском государстве: «Под политикой мы разумеем ту область знания человеческой практики, которая посвящена устройству общественной жизни. и относиться к ней с презрением и даже равнодушием - в некоторой степени преступно» [1, л. 5]. Свой тезис он подкреплял цитатами из наследия Петра Лаврова («тот, кто не ставит перед собой задачи вопросов человеческого счастья - является моральным и культурным преступником») и Глеба Успенского, который называл интеллигентов «неплательщиками», имея в виду неуплату за блага и возможности, ему предоставленные. Перефразируя Некрасова, Луначарский провозгласил: «Специалистом ты тоже обязан быть, но ты не менее обязан быть гражданином и человеком» [1, л. 13].
Свой основной удар Луначарский направил на «псевдоиндивидуализм» ученых, нежелание участвовать в общественной жизни, «научную обывательщину», которую обрисовал следующим образом: «Предоставьте нам свободу, посторонитесь, мы сами все сделаем. (осчастливим человечество), политика может только помешать. <.> Такие рассуждения в корне неверны. Наука как социально организованная функция. является совершенно социально бессильным элементом. Она играет такую же роль,
как корова в стойле. Их (так в тексте. - М. К.) доят (академии, университеты, отдельные ученые), доят науку. но как употребят продукт научной мысли - это от ученых не зависит ни в какой мере» [1, л. 15, 17].
В докладе Луначарский рассматривал науку с точки зрения марксистского классового подхода: в капиталистическом обществе наука служит милитаризму, целям господствующего класса, обогащению людей, усовершенствованию способов истребления, а «отнюдь не улучшению бытия людей». «Но ученый об этом не думает. ему кажется, что он, работая честно над своим делом, способствует счастью человечества. На самом деле они (ученые. -М. К. ) представляют собой стихию, которой овладела некоторая небольшая группа злодеев - господствующих классов. для того, чтобы усилить их власть. Остальное человечество пользуется только кое-какими крохами этого. Я знаю, как человеческий организм великолепно приспособлен, чтобы не видеть того, чего он не хочет видеть. Я знаю, как интересы групповые гипнотизируют человека и заставляют всю внешнюю действительность в измененном виде доходить до его сознания». Здесь он сравнивал ученых с домашним животным, которое ведут на золоченой цепочке «определенные злодейские человеческие группы, заслонившие свет человечеству, не дающие ему правильно развиваться. благодаря этому они оказываются рабами, прихвостнями, орудием этих самых злодейских классовых организаций» [1, л. 19]. В этом пассаже показательно использование Луначарским слова «прихвостень», которое было чрезвычайно популярно в речах тех лет и употреблялось в исключительно отрицательной коннотации. В своем докладе он также сделал обширный экскурс в историю научного социализма, разработанного К. Марксом, который должен стать основой миросозерцания любого добросовестного ученого, так как «без него всякая другая наука является в значительной степени искалеченной» [1, л. 24]. Отдельно Луначарский выделил проблему соотношения «религии, науки и социализма»: «Всякий ученый (верующий) в глазах сознательного пролетария компрометирует науку, наносит ей тяжелый вред» [1, л. 31].
В заключительной части доклада Луначарский коснулся, кажется, главной темы, ради которой и был задуман диспут, а именно тезиса «обострения классовой борьбы», которым обосновывались все репрессии 1930-х гг. «Нельзя говорить: Я не буржуй, я не пролетарий, а я ученый. <.> В настоящее время мы находимся в таком положении, когда мы выкорчевываем корни на нашей периферии, из которых мог бы получиться капитализм, и это перекинется также и на город» [1, л. 32]. Луначарский остановился подробно на «ликвидации кулака и частника как класса» и замене его «социалистическим сектором в городе и деревне», не случайно увязав репрессии против «спецов» и ученых с процессом коллективизации: «Весь исход борьбы на ближайшее десятилетие разрешается тем, как пойдет строительство колхозов . в деревне в ближайшие 2-3 года. Будут даны отчаянные арьергардные бои. Поэтому совершенно естественно, что в это время пролетариат говорит: поскольку это оборона в бою, как бы ни был ценен в научном отношении тот или иной ученый, поскольку он является буржуазным элементом, вредительствует, постольку я буду поступать с ним, как с врагом, и никакие соображения о его знаниях, как специалиста, меня не могут остановить» [1, л. 33]. Таким образом, Луначарский вполне определенно поставил перед учеными вопрос о политическом самоопределении, используя библейские метафоры: «Если вас спросят, почему ты не горячий и не холодный, а тепленький, почему ты не красный и не белый, а розовенький? <...> Нельзя обойтись отговорками о нейтральной науке. <.> Мы скажем: „Да, конечно, ты занимаешься Марсом или двойными звездами, но ты не забываешь, однако, каждый день пообедать"» [1, л. 33].
Зловеще выглядит здесь же описанная Луначарским ситуация выбора, которая, видимо, была нередкой в то время: «С другой стороны, к такому ученому будут приходить другие люди и говорить: „Нам приходит в некоторой степени капут. Со всех сторон нас окружает пролетарская общественность, которая стала заглядывать в наши кабинеты, лаборатории, даже в письма, она окружает нас такого рода кольцом подозрительности и предъявляет
к нам такие требования, что мы. попадаем в положение невозможное. В скором времени нас начнут арестовывать, высылать, одним словом, приходят последние дни". И попросят помочь -спрятать документы или принять такого-то человека, который приедет без паспорта, или другой помощи вашим коллегам, ученым, которые отстаивают палладиумы подлинной цивилизации. <.> Этот человек будет находиться между разными течениями и разными давлениями, которые, чем дальше, тем больше будут обостряться. Одни будут говорить: Ах, так, ты не хочешь участвовать в нашем строительстве, значит, ты не с нами. так не рассчитывай, чтобы мы не подозревали тебя. <.> [Если] никакой огонек не загорается в глазах, когда говорят о социалистическом строительстве, то завтра. ты может быть будешь и вредитель. А с другой стороны, будут говорить: так и запишем, что вы в тяжелое время не поддержали наших коллег, русскую интеллигенцию, русский народ, цвет цивилизации» [1, л. 35-36]. Луначарский закончил доклад физической метафорой: «Электролиз. действует с огромной силой: одни элементы относительно нейтральные, должны идти к катоду, другие - к аноду - ничего не поделаешь. <.> Необходимо не маскироваться и отнекиваться, дать точную установку. Время не терпит больше нейтральных. Надо выбирать. <.> Надо помочь этому процессу - вписать свое имя в число людей, содействующих прогрессу человечества. <.> И даже значительные заслуги (в науке) не перевесят позорной тяжести этой антигражданской, антипрогрессивной, антитрудовой, античеловеческой роли, которую этот человек сыграл в решающие дни!» [1, л. 36-37].
После перерыва состоялось обсуждение доклада, на котором ученые постарались сгладить неприятное впечатление от услышанного, перевести дискуссию в другую плоскость. Собственно, диспута и не было. Выступило, судя по отчету, несколько человек: академики В. Л. Комаров, Н. Я. Марр, П. Н. Сакулин, В. А. Зеленко (секретарь секции научных работников). Академик Комаров рассуждал о двух противоположных тенденциях в науке и политике, которые превращаются в тождество и ставят задачу «излечить че-
ловечество от опасных болезней капитализма» [1, л. 38]. Академик Марр выступил в поддержку тезисов Луначарского, смягчив его пафос: «Наука не имеет никакого нравственного права отгораживаться от политики. <.> Наука сама революционна, пока она живая, творческая, созидательная, революция мыслей. <.> Наука, перефразируя Клаузевица. есть и начало, и продолжение политики иными (идеологическими) средствами» [1, л. 40об]. Зеленко говорил о недопустимости «жреческого подхода» в науке, выступив против «несменяемости и непогрешимости ученых» [1, л. 56]. В заметке о диспуте в «Красной газете» отмечалось, что на нем не было разногласий, тем не менее, «группа слушателей подала записку о том, что недавно один крупный академик, выступая на вечере памяти большого ученого, в своей речи старался доказать вред нынешней политики для научных работников» [14, с. 2]. Однако не удалось установить, кого имел в виду анонимный автор заметки.
Диспут был свернут, так как Луначарский спешил на поезд в Москву. Через несколько дней, 31 января 1930 г., на заседании гуманитарного отделения АН СССР Луначарский и профессор В. П. Волгин были избраны действительными членами Академии наук СССР «всеми присутствовавшими (22 академика) при одном воздержавшемся» [6, с. 314].
Выступать перед академиками и научной общественностью Ленинграда 27 января 1930 г. Луначарскому было, вероятно, непросто. Он взял на себя неблагодарную роль озвучить генеральную линию партии - объяснял, предупреждал и угрожал. Отсюда и стиль доклада - публицистический, псевдонаучный, основанный на примитивных дихотомиях (наш - не наш, прогресс - регресс, друг - вредитель), проверенных приемах - обобщениях, передергиваниях, подмене понятий и т. д. Риторика, используемая Луначарским в докладе, показывает, как формировались речевые штампы чиновников от науки, каким образом режим закреплял за собой право руководить наукой, используя мобилизационные практики, а также демонстрирует стиль взаимоотношений власти и ученых и способы манипуляции.
Одним из мотивов доклада Луначарского была эксплуатация чувства вины интеллигенции перед обществом, акцент на «неплательщиках». Известный историк И. М. Дьяконов в своих воспоминаниях пытался объяснить этот комплекс: «У нее (интеллигенции. -М. К.) было много работы, и она поглощала все мысли. Но при этом хотелось понять общее дело и участвовать в нем, хотелось, наконец, перестать считаться официально людьми второго разряда. <.> А пятилетка открывала перед интеллигенцией совсем уже небывалые творческие возможности. И хотелось быть всему этому не чужими, - хоть и сохраняя свои собственные мысли» [5, с. 174]. Другой не менее важной стороной доклада стал тезис обострения классовой борьбы как оправдание партийного и государственного контроля над учеными. Любое проявление инакомыслия становились реальной угрозой для государственной идеологии. Процессы 1930-х гг. над интеллигенцией показали, что уже социальное происхождение из непролетарской среды априори определяло политическое лицо ученого. Это позволяло применять к интеллигенции категорию вредительства - ученые и «спецы» как нельзя лучше подходили на роль козлов отпущения для канализации общественного недовольства. И. М. Дьяконов считал, что тема вредительства была затеяна с целью истолковать для рабочих многие трудности и неудачи индустриализации и натравить их на интеллигенцию [5, с. 175].
***
Период «великого перелома», конец 1920-х - начало 1930-х гг. -ознаменовался наступлением на интеллигенцию и установлением тотального контроля над наукой. В академических институтах пересматривались штаты, проходили чистки аппарата, массовые увольнения по социальному происхождению (увольняли сотрудников с характеристиками «гнилой интеллигент», «дворянское происхождение», «индивидуализм»). Это было время, когда от ученых требовали безусловного подчинения генеральной линии партии. Ф. Ф. Перченок назвал этот период важным переходом через грань
«душевной нормы», соучастием в «сумасшедшем мифотворчестве» [18, с. 221].
Клеймо «буржуазного специалиста», «вредителя», «врага народа», «реакционера» для ученого стало обычным делом. На третьей конференции Ленинградской секции научных работников в 1931 г. говорилось об «углублении политической дифференциации» среди ученых, разоблачении «контрреволюционной вредительской деятельности» части научных работников и специалистов; необходимости «особой бдительности в отношении выявления. антисоветских и реакционных элементов», которые могут маскироваться, «скрываясь под видом формальной лояльности в среде научного „болота", прикрываясь „левой" фразой» [9, с. 4-5]. Аполитичность и «нейтральность» были объявлены проявлением «классово-враждебных пролетариату установок», «содействием и прикрытием вредительства» [9, с. 6].
К моменту окончания культурной революции (1931-1932 гг.) некоторым ученым удалось уцелеть, сохранить свои должности и статус. Но в целом по интеллигенции был нанесен серьезный удар - по мнению исследователя О'Коннора, она уже не представляла собой культурный авангард общества, а сталинская революция навязала культуре и образованию «жесткую ортодоксальность во всех ее аспектах» [15, с. 123]. Итогом противостояния научных сил Москвы и Ленинграда стал перевод Академии наук из Ленинграда в Москву в 1934 г., что символизировало новую эпоху в жизни Академии. Но все же ленинградская научная школа сохранилась, а часть академиков осталась работать в Ленинграде.
Результатом культурной революции и новой политики по отношению к науке стало «кадровое усиление» Академии «красной профессурой», провозглашение примата идеологии над наукой, установлении монополии государства на истину. Важнейшие условия развития науки - интеллектуальная свобода, академическая мобильность - были свернуты. Материалы диспута «Наука и политика», состоявшегося в январе 1930 г. в Ленинграде, в период развертывания «академического дела», на наш взгляд, важны не только как иллюстрация напряженных и драматичных отношений ученых
и государства. Они расширяют представления о методах и способах «приручения» Академии наук, ставят вопрос о персональной ответственности как представителей власти, так и интеллигенции в изменении нравственных норм в обществе.
ИСТОЧНИК И БИБЛИОГРАФИЯ
1. Центральный государственный архив литературы и искусства (ЦГАЛИ СПб). Ф. 296 : Ленинградское окружное общество краеведения. 1923-1930. Оп. 1. Д. 87: Стенограмма диспута «Наука и политика» 27 янв. 1930 г. 56 л.
2. Академическое дело 1929-1931 гг. Вып. 1: Дело по обвинению академика С. Ф. Платонова. СПб. : БАН, 1993.
3. Академия наук в решениях Политбюро ЦК РКП(б) - ВКП(б) -КПСС: 1922-1952 / сост. В. Д. Есаков. М. : РОССПЭН, 2000.
4. Борев Ю. Б. Луначарский. М. : Молодая гвардия, 2010.
5. Дьяконов И. М. Книга воспоминаний. СПб. : Европейский дом,
1995.
6. Ефимов В. В. А. В. Луначарский и литературное движение : Хроника : 1917-1933 гг. : учеб. пособие. Душанбе : [б. и.], 1991.
7. Каганович Б. С. Сергей Федорович Ольденбург : Опыт биографии. СПб. : Феникс, 2006.
8. Карташёв А. В. Поругание науки // Борьба за Россию (Париж). 1929. 23 февр. № 118. С. 6-7.
9. Ленинградский областной отдел Союза работников просвещения : Третья Ленинградская областная конференция : Секция научных работников : Резолюции. Л., 1931.
10. Летопись Российской академии наук : в 4 т. Т. IV: 1901-1934. СПб. : Наука, 2007.
11. Луначарский А. В. «Неувязка» в Академии наук // Известия ЦИК СССР. 1929. 5 февр. № 29.
12. Луначарский А. В. Перевыборы профессоров и общественность // Красная газета. Вечерний выпуск (Ленинград). 1929. 10 июля.
13. Натов А. [Поплюйко А. И.]. Императорская (Российская) Академия наук на рубеже XIX-XX вв. // Записки Русской академической группы в США (Нью-Йорк). Т. IX. Madrid : Impreso en Ediciones Castilla, 1975. С. 218-231.
14. Наука и политика. Диспут в Филармонии // Красная газета. Вечерний выпуск (Ленинград). 1930. 28 янв. № 23.
15. О'Коннор Т.-Э. Анатолий Луначарский и советская политика в области культуры / пер. с англ. М. : Прогресс, 1992.
16. «Паралич административной машины неизбежен»: Прошение В. Е. Грум-Гржимайло об отставке / публ. М. Главатского и М. Хлопае-вой // Источник. 1993. № 3. С. 72-74.
17. Перченок Ф. Ф. Академия наук на «великом переломе» // Звенья : Исторический альманах. Вып. 1. М., 1991. С. 163-238.
18. Перченок Ф. Ф. «Дело Академии наук» и «великий перелом» в советской науке // Трагические судьбы: репрессированные ученые АН СССР. М. : Наука, 1995. С. 201-235.
19. Правда. 1928. 23 нояб. № 272.
20. Сорокин П. Второе письмо другу // Борьба за Россию. Париж, 1929. 26 янв. № 114. С. 2-6.
21. Тодес Д. Павлов и большевики / пер. с англ. // Вопросы истории естествознания и техники. 1998. № 3. С. 26-59.
22. Тугаринов И. А. История ВАРНИТСО, или Как ломали Академию в «год Великого перелома» // Природа. 1990. № 7. С. 92-101.
23. Фридлянд Ц. Об одной «неувязке» // Известия ЦИК СССР. 1929. 1 февр. № 26. С. 3.
