CC BY
159
благодарным читателем-интерпретатором был всю свою жизнь Бродский, и его поэзия - зримое тому подтверждение.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Вайль П. Вслед sa Пушкиным // Иосиф Бродский' фуды и дни. М.: Ичд-во
Независимая rateia, 1998. С. 24. : Цт. по: Ранчин А. М. Реминисценции т стихотворений Пушкина и Ходасевича в пол щи Иосифа Бродского // Русская литература. 1998. № 3. С. 76. - Иосиф Бродский. Соч.: В 7 т. СПб.: Пушкинский фонд, 1997. Т. 1. С. 45. Здесь и в дальнейшем все цигаи,! ns стихотворении И.Бродского приводятся по пому изданию с VKasairiieM в скобках тома (римская цифра) и сфаницы (арабская цифра).
4 Пмггкпн A.C. Погщ. собр. соч.: В 10 т. Л.: Наука, 1977 Т. III. С. 155. Здесь и в дальнейшем все цнгап.1 us стихотворений Пушкин;! приводя 1ся по ¡тому ш-дапшо с ука (апнем в скобках тома (римская цифра) и страницы (арабская цифра)
Подробньгп pasßop пушкинских реминисценций в ланном стихотворении Бродского см.: Винов\рова И. Е. Иосиф Бродский н русская поэтическая традиция // Иосиф Бродский: торчество, личность, судьба. Итоги трех конференции СПб.: Журнал «Зве ¡да». 1998. С. 124 128.
Бродский И. И i ¡амеюк о mniax XIX века // Иосиф Бродский: труды и дни. С. 37.
Цш. по' Галич А.А Я выбираю свобод) // Глш ол. М., 1991. 256 с. Цш. по: Ранчин A.M. Ук. соч. С 69 ' Ваиль П. Вслед ui Пушкиным // Ук. соч. С. 26. См.: Жолковский А.К. «.Я вас любил» Бродского // Жолковский А.К. Блуж-даюшне сны и другие работы. М., 1994. С. 205 - 224.; Баткпп J1.M. Парапа-родня как способ выжни. // Бапсип Л.М. Тридцать фетья буква: Замегки читателя на полях стихов Иосифа Бродского. М.: РГТУ, 1996. С. [01 142.
I Ьа I кип Л.М. Ук. соч. С. 137 С'м.. Ранчин A.M. Ук соч. С. 73.
II Лосев Л. Bciyivieime // Иосиф Бродский: труды и дни. М., 1998. С. 18.
А.Г. Бент
АС. ПУШКИН И ОВИДИЙ: ТЕМА ИЗГНАННИЧЕСТВА
Причины ссылки Овидия и хрестоматийны и проблематичны одновременно. Одна из них - та, на которую указывает Пушкин в «Онегине»:
...наука с1расти нежной. Которую воспел Назоп, За что арадальцсм кончил оп Свой век блесшций и мятежный Вдали И ииии своей.
То есть речь идет буквально о псевдодидактической поэме «Наука любви», в которой Овидий легким стихом и в изящных выражениях описал, как найти предмет любви, как его завоевать и как удержать любовь, с прибавлением косметических, лекарственно-эротических и «технологических» сведений. Это сочинение пользовалось в Риме большим успехом, поскольку тогдашнее общество с его свободными нравами, эмоциональной раскрепощенностью и влиянием светской женщины и женщины-гетеры находило в нем свой портрет, в той же степени лестный, как и фривольный. Но Август, который в молодости и сам слыл распутником, намеревался внушить римскому обществу более строгие правила, в том числе и касающиеся семейной и общественной морали. Овидий в этом смысле оказывался удобной мишенью, для того чтобы устрашить общество и продемонстрировать ему серьезность намерений принцепса.
В своих «Скорбных элегиях» и «Письмах с Понта», адресованных друзьям, Овидий обстоятельно объясняется с Августом по поводу содержания своих творений, включая сюда и «Любовные элегии», и «Науку любви». Он говорит о литературном характере своего эротического либертинажа и заверяет Августа в скромности своего нынешнего поведения, быта, отношений, и это правда: Овидий был счастлив со своей третьей женой, любил свою дочь.
Но повсеместно этот мотив сопровождается другим, о котором у Пушкина в «Цыганах» (написанных одновременно с первой главой «Онегина», которую мы цитировали выше) сказано: Он говорил, что 1 певный Бог Е) о карал за преетупленье..
Об этом мотиве ничего достоверного сказать нельзя. Овидий твердит о «проступке», о «неверном шаге», об «оплошности». Исследователи допускают, что Овидий либо стал свидетелем какого-то неблаговидного инцидента, связанного с Августом и его семьей, либо он проявил нескромность, выболтав тайну принцепса, либо, что весьма сомнительно, был связан с оппозиционными кругами, с партией четвертой жены Августа Ливии. Двойная мотивировка нужна была Августу и для того, чтобы не создавать прецедента преследования Овидия за литературное произведение. Как бы то ни было, его бессрочная высылка на окраины империи, в гетский город Томы (ныне Констанца в Румынии) на западном побережье Черного моря не сопровождалась, однако, лишением римского гражданства или имущественных прав.
Теперь обратимся к другому источнику. Это «Воображаемый разговор с Александром 1» Пушкина, написанный в декабре 1824 года, т.е. после переезда в Михайловское, но связанный с событиями южной ссылки. О том, как и почему Пушкин
ассоциирует свое положение с судьбой Овидия, мы еще скажем. Здесь же обратим внимание на мотивы, которые приписывает царю поэт:
1. «Я читал вашу оду «Свобода»... Поступив очень неблагоразумно, вы, однако ж, не старались очернить меня в глазах народа распространением нелепой клеветы». Речь, очевидно, идет о том месте в оде «Вольность», где упомянута судьба императора Павла, и Пушкин напоминает царю Александру, что не воспользовался возможностью указать на причастность императора к убийству своего отца. Этот фрагмент может быть соотнесен с самооправданиями Овидия, заверяющего Августа в своей гтояльности.
2. Другой мотив заявлен следующей фразой, вложенной в уста императора: «Но вы же и афей? Вот что уж никуда не годится». Речь идет о мнимом атеизме Пушкина. В то время этот атеизм связывался почти исключительно с одним текстом, с поэмой «Гавриилиада» (1821), где Пушкин в подражание Парни, позволил себе святотатственную трактовку отношений девы Марии со святым духом. Напомним, что и Александр был известен своей любвеобильностью и что он к концу царствования находился под влиянием пиетистов и мистиков, вроде баронессы Крюденер и архимандрита Фотия.
В связи с этим возникает параллель между «Гавриилиадой» и «Наукой любви». Таким образом, весь разговор, очевидно, является аллюзией на актуализированную судьбу Овидия, поскольку Пушкин интенсивно имел дело с этим материалом в южной ссылке. Судьба Пушкина может быть в данном контексте сопоставлена с овидиевой еще и потому, что и пушкинская ссылка была административной и не предполагала ни утраты прав и состояния, ни утраты личной свободы, хотя под конец воображаемого разговора появляется намек на более суровые природные обстоятельства («сослал бы его в Сибирь, где он бы написал поэму «Ермак» или «Кочум»).
Овидий выслан был в 8-м году н. э. Ему уже было за пятьдесят. Путешествие, да еще в зимнее время, представляло для него определенную трудность. Он достиг Дакии только к началу весны следующего года, зиму же провел в Северной Греции. Местом ссылки была ему назначена окраинная область империи, населенная гетами и даками, подвергавшаяся нападениям диких племен из-за Дуная. На латинском языке здесь никто не говорил, а греки cocí авлял и лишь незначительное меньшинство. Климат был суров, зимы долги, солнце редко. Исследователи Овидия, обращаясь к описаниям климата и природы этих мест в «Печальных элегиях» и в «Письмах с Понта», неоднократно высказывали предположение, что это не реальные, а поэтические описания что Овидий прибега-
ei к ним как к общим местам («топосам») наряду с тематическими топосами своих произведений (тема одиночества, невзгоды изгнанника, память друзей, образ «идеального друга», воспоминания о жене, тема прошлого, тема будущего и надежды на помилование, тема поэзии). Есть основания полагать, что тогдашний климат в этих местах был суровее нынешнего, и, следовательно, описания, которые мы находим у Овидия, не слишком страдали преувеличением. Этого мнения, очевидно, придерживался и Пушкин, который писал позднее в рецензии на «Фракийские элегии» Виктора Тепля-кова (1836), имея в виду Овидия: «Сколько яркости в описании чужого климата и чужой земли! Сколько живости в подробностях! Какие трогательные жалобы!»
Б.Л. Модзалевский в своей известной работе «Библиотека A.C. Пушкина» приводит сведения о целом ряде изданий Овидия на разных языках. Среди них и русские переводы конца 18-го века, и латинское издание 1822 года, и французские издания начала 30-х годов. Нам не известно, обращался ли Пушкин в период южной ссылки к вышедшим к тому времени изданиям Овидия, но знакомство с пушкинскими текстами делает такое предположение более чем вероятным.
В послании «К Овидию» (1821) Пушкин демонстрирует свою классическую образованность упоминаниями обстоятельств личной и имущественной биографии Овидия.Очевидно, к этим обстоятельствам тяготеет и еще одно, не отмеченное историками питературы: приказ Августа застал Овидия у друзей на острове ^льба, который ассоциировался в сознании современников Пушкина с судьбой Наполеона. Наполеон умер в 1821 г., и стихотворение, ему посвященное, предшествует посланию «К Овидию». В этом смысле Эльба - это Эльба, а Фракия - это остров св. Елены. Возникает аналогия между пребыванием на о-ве Эльба Овидия и Наполеона и суровой ссылкой соответственно Овидия на берега Понта и Наполеона - на остров св. Елены.
В послании Пушкина «К Овидию» мы находим восемь строк, взятых в кавычки и атрибутируемых автором как принадлежащие Овидию. Фактически это не перевод и даже не пересказ конкретного текста, а некая суммарная контаминация, которая верно передает дух обращений римского поэта к друзьям, близким, самому Августу.
Это послание должно рассматриваться, во-первых, в контексте «Печальных элегий» и «Писем с Понта», а во-вторых, в окружении стихотворений самого Пушкина, написанных приблизительно в это время. В первом случае речь может идти о пушкинском конспекте текстов Овидия, которые интенсивно читались им в это время. Отсюда некий общий с Овидием лексикон, вклю-
чающий такие «топосы», как «безотрадный плач», «туманный свод небес», «игра унылых струн», «пустыня мрачная, подруга за-точенья», «хладная Скифия», «нивы без теней», «холмы без винограда». К этому следует прибавить суммарное изложение биографии Овидия с его принципиальным отказом от воинских доблестей. с успехом его стихов среди молодежи, с упоминанием его близких - жена, дочь, друзья. И здесь же - авторский комментарий - очевидно, возражение тем из друзей Пушкина, которые ставили в упрек Овидию отсутствие в нем гражданского мужества и угодливость в обращениях к Августу.
Вторая половина послания «К Овидию» представляет собой антитезу первой и начинается словами:
Суровый славянин, я слез не проливал, Но понимаю их
Пушкин в этой части излагает более оградный взгляд на изгнание, «поверяя» картины Овидия личным опытом. Русский поэт не может скрыгь своего восхищения мягкостью южного климата, южным солнцем, небесной лазурью. Это не ирония, а как бы утешение собрату. А в третьей части этого послания Пушкин создает типический образ: прах поэта, к которому приходит другой поэт. Этот образ буквально воплощается в ситуации «Овидий - Пушкин» и - в виде предсказания - Пушкин и грядущий поэт. О том, что этот образ типичен, свидетельствует, к примеру, сонет Мицкевича «К гробнице Потоцкой», в котором подобная ситуация переносится на воображаемую ситуацию: «я воспряну из могилы при звуках польской речи».
Расширяя этот круг наблюдений, следует назвать еще целый ряд текстов, где аллюзии, связанные с Овидием, определяют элегическую тональность либо обнаруживают тематическую близость, наконец, возникают в виде упоминания отдельных имен или образов. Приведем несколько примеров. В стихотворении «В кругу семей, в пирах счастливых» (1821) Пушкин вспоминает недавние дружеские встречи, поэтические споры, любовные увлечения, приверженность к поэзии и театру с соответствующим набором поэтических (мифологических и литературных) образов. Само выражение «Певец любви, печальный странник» закрепляет дальнейшую ассоциативную связь между Овидием и Пушкиным. Описание моря в стихотворении «Погаспо дневное светило» (1820), разумеется, питалось не только отголосками овидиевой 1-й элегии 1-й книги, но и прощанием с родиной в 1-й песни байро-новского «Чайльд-Гарольда». Но и здесь морской пейзаж содержит перекличку с описанием моря у римского поэта. Появляется и «прах Овидиев пустынный мой сосед» в стихотворении «Чаадаеву» (1821). и имя Коринны, обобщенного образа возлюб-
ленной из «Любовных элегий» Овидия (в «Разговоре книгопродавца с поэтом», 1824), и имя Ореста («Мой друг, уже три дня сижу я под арестом...», 1823). Орест (Атрид) и Пилад появятся позднее в «Отрывках из путешествия Онегина». Здесь эти образы, вызванные в памяти Пушкина рассказом старого гета в «Печальных элегиях», соединяются с образом Мицкевича, другого поэта-изгнанника.
В стихотворении «Из письма к Гнедичу» вообще в свернутом виде уже содержится будущая элегия «К Овидию»: В сфапс, 1дс Юлией венчанный И хифым Ав1устом изгнанный Овидий мрачно дни влачил...
Как известно, рассказ старого цыгана («Цыганы», 1824) опирается на тот же источник. Однако нужно отметить, что сходство здесь чисто формальное, так как речь идет о приеме, а не о содержании: рассказ о мифологических героях Пушкин заменил рассказом о самом Овидии (в духе его же «Метаморфоз»). Этот эпизод, очевидно, носит уже иной характер, нежели описание природы и судьбы поэта в послании «К Овидию». В частности, рассказ старого цыгана менее детален, менее конкретен и менее персонален. Ему присущи эпичность и описательность, это именно предание, и в этом смысле можно говорить о том, что образ римского поэта отделился от самоощущения Пушкина и приобрел типический характер, сближаясь с судьбой поэта вообще и с обобщенной судьбой изгнанника, тоскующего по родине и близким. Отсюда делается понятным и отклик Алеко на это ооиание: Так во! судьба ]Воих сынов, О Рим, о I ромкая держава! Певец любви, певец бо! ов, Скажи мне, Ч10 1акое слава?
Эта формула может быть применена и, очевидно, мысленно применяется поэтом и к своей судьбе, и к судьбе Байрона, Баратынского, Мицкевича.
Тема поэтической реабилитации и примирения сильна уже в элегиях Овидия. В своих обращениях к Августу, да и во всех «понтийских элегиях» вместе мотив гордости своим призванием и признанием общества звучит неизменно и с полным достоинством, вплоть до того, что поэтическое призвание уравнивает поэта и принцепса. Есть у Овидия показательное место, где речь идет о признании потомков, о нетленности славы поэта:
К надписи слов добавлять не надо: памяшик создан -КПИ1И надежней фобпиц увековечат певца
Пушкин в своем «Памятнике» ссылкой на Горация как бы отвел внимание читателей от Овидия, тогда как с этими элегиями Овидия он, возможно, познакомился раньше.
Л.Г. Александров
ПУШКИН и КОСМОС
(итерпретация кулыурпой «мис1ерии близисцовсгва» в шорчестве)
«...как будго жизнь качнется вправо, качнувшись влево...».
И. Бродский
Исследователям-пушкинистам хорошо знакомы, по крайней мере, два «масштаба» поэта. Все любят Александра Сергеевича живого, индивидуально чувствующего и мыслящего. «Доказан» он и как явление народное, российское, общемировое, наконец. Менее известен «космический» Пушкин, чье творчество -не просто личное самовыражение в определенных исторических условиях, а в то же время вмещение «запредельных», универсальных взаимосвязей, которые тем или иным образом проявлены и в жизни, и в произведениях - исследуя одно, непременно выходишь на другое. Данный аспект обладает значительной степенью условности. но при этом некоторые вроде бы знакомые мотивы, формы и темы творчества Пушкина предстают в новом свете.
Литературный «космос» - тот самый, от которого произошло слово «косметика» и который позволяет чуткому художнику конструировать целостно-гармонические «миры» - уже стал предметом текстовой интерпретации1. Он требует особого мифологического символизма, часто выходящего на «космос» в другом (естественно-природном) значении, который задает хронологические условия жизни и является в то же время божественным «образцом». Его «фрагментарное» воспевание считается стойкой литературной традицией (уже в эстетическом учении Платона о двух Эросах эти «миры» особым образом взаимно проникали друт в друга), но расшифровка этого масштаба сопряжена с символической многозначностью и развертыванием различных подтекстов. В результате получается, что «Бесы», например, - это не только забавная детская сказка, но и «самая серьезная космология, суровая и хаотическая, и в то же время жутко конкретная»2.
Задача данной работы - контекстуально интерпретировать ге архетипические начала в творчестве Пушкина (гипотетически
