CC BY
54
10.00.00 - ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ
УДК 82.091 БЕЛЬСКАЯ A.A.
кандидат филологических наук, доцент, кафедра истории русской литературы XI-XIX вв., Орловский государственный университет имени И.С. Тургенева
UDC 82.091 BELSKAYA A.A.
Candidate of Philology, Associate Professor, Department of History of Russian literature XI-XIX, Orel State University
А.С. ПУШКИН И И.С. ТУРГЕНЕВ: ХУДОЖЕСТВЕННЫЕ АНАЛОГИИ A.S. PUSHKIN AND I.S. TURGENEV: ARTISTIC ANALOGIES
В статье выявлены художественные аналогии между Пушкиным и Тургеневым и доказано, что в романе «Дворянское гнездо» наблюдаются ассоциативные связи с творчеством поэта, встречаются прямые и имплицитные проекции пушкинского слова, типологические схождения, диалогические отношения.
Ключевые слова: Пушкин, Тургенев, «Дворянское гнездо», художественные аналогии, ассоциации, реминисценции, аллюзии, типологические схождения, диалог.
The article reveals the artistic analogies between Pushkin and Turgenev and is proved that in the novel «The Noble Nest» there are associative connections with the poet's work, there are direct and implicit projections of the Pushkin word, typological convergences, dialogical relations.
Keywords: Pushkin, Turgenev, «The Noble Nest», artistic analogies, allusions, typological convergences, dialog.
А.С. Пушкин всегда был для И.С. Тургенева «чем-то вроде полубога», и на протяжении всей жизни он называл поэта «образцом», одним из своих литературных учителей («... мой идол, мой учитель, мой недосягаемый образец»). Неудивительно, что диапазон творческих связей между Тургеневым и Пушкиным чрезвычайно широк. Это и следование писателем пушкинской традиции в самобытном её продолжении, и творческое освоение, вариативная переработка пушкинских сюжетных схем, композиционных структур, основных образов, и обращение к пушкинским темам в собственной оригинальной трактовке, и обилие в тургеневских произведениях пушкинских цитат, аллюзий, реминисценций в их разнообразном виде, и типологические схождения, и диалогические отношения, которые не тождественны ни традиции, ни типологической общности, ни интертекстуальности. Исследователи многократно находили «пушкинский элемент» в произведениях Тургенева. Между тем тема «Пушкин и Тургенев», имеющая долгую историю изучения, далеко не исчерпана и постоянно открывает новые перспективы научных поисков.
Наша цель - выявить художественные аналогии между Пушкиным и Тургенев, опираясь на роман «Дворянское гнездо» (1858).
Обращаясь к сравнительному анализу литературных явлений, внутритекстовых и межтекстовых связей, учёные нередко пользуются термином «художественные аналогии», с помощью исследования которых (ассоциативный контекст, сходные темы, мотивы, образы, ситуации, элементы сюжета, реминисценции, аллюзии, литературные и/или биографические совпадения и т.д.) можно обнаружить общие тенденции в творчестве писателей. Сам термин «аналогия», согласно Ю.Б. Випперу,
«подчеркивает как бы приоритет сходства между двумя различными явлениями над необходимостью изучать в их соотношении переплетение элементов общности и различия» [2, с. 287].
В «Дворянском гнезде» отчётливо проступает «пушкинское начало», в частности, в романе встречаются как прямые, открытые, так и скрытые, имплицитные проекции слова поэта. Например, включение в «Дворянское гнездо» цитаты из песни Земфиры (поэма Пушкина «Цыганы») мотивировано самим сюжетом романа Тургенева: «...мы опять споем ту песенку вашего поэта Пускина (de votre poete Pouskine), которой ты меня научила: "Старый муж, грозный муж!".» [14, с. 52]. Пушкинская цитата становится важным смысловым «знаком» в тургеневском тексте и выполняет двойную функцию: характерологическую - помогает реконструировать модель поведения Варвары Павловны и её любовника по отношению к обманутому мужу; и психологическую - раскрывает особенности внутренних переживаний Лаврецкого, узнавшего об измене жены. С определённой оговоркой можно утверждать, что пушкинская цитата осуществляет в романе сюжетно-композиционную функцию, поскольку предсказывает возможную развязку драматических событий («... да убить их обоих»). Однако Тургенев буквально не следует за предшественником. В отличие от охваченного ненавистью пушкинского героя, которого «роковые» страсти: чувственная любовь, гордость, себялюбие («Ты для себя лишь хочешь воли»), ревность («мой муж ревнив»), месть («мщеньем наслажусь»), - приводят к преступлению, а впоследствии - к безотрадному одиночеству, тургеневский герой складом своей личности, душою не столько «страстной», сколько «любящей» и,
© Бельская A.A. © Belskaya A.A.
10.01.01 - РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА (ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ), 10.01.03 - ЛИТЕРАТУРА НАРОДОВ СТРАН ЗАРУБЕЖЬЯ (С УКАЗАНИЕМ КОНКРЕТНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ) (ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ) 10.01.01 - RUSSIAN LITERATURE (PHILOLOGICAL SCIENCES), 10.01.03 - LITERATURE OF THE PEOPLES OF FOREIGN COUNTRIES (WITH INDICATION OF SPECIFIC LITERATURE) (PHILOLOGICAL SCIENCES)
главное, развитым моральным сознанием предотвращает кровавую развязку и приходит к пониманию необходимости жизни не «для себя», а для «других».
Вернувшись через четыре года после измены жены на родину, Лаврецкий, будучи на «дне реки», казалось бы, хочет одного - научиться «пахать землю» и «как можно лучше ее пахать». Но, встретив Лизу Калитину, он готов «опять отдать свою душу в руки женщины» и вторично «изведать счастье в жизни» [14, с. 96]. При внимательном рассмотрении нельзя не заметить, что вся история любви героев тургеневского романа насыщена преднамеренными или невольными отсылками к пушкинским текстам. Так, характеризуя чувства Лизы Калитиной, автор замечает, что она «полюбила честно, не шутя, привязалась крепко, на всю жизнь» [14, с. 123]. В отличие от предыдущего графически оформленного введения в роман пушкинского слова из «Цыган», в данном случае Тургенев прибегает к аллюзии в виде намёка, репрезентантом которого становится слово «не шутя». Будучи органически вплетённым в ткань тургеневского текста, оно имплицитно указывает на роман Пушкина «Евгений Онегин»: «Кокетка судит хладнокровно, // Татьяна любит не шутя // И предается безусловно // Любви, как милое дитя» [13, с. 64].
В науке неоднократно отмечалась близость «Дворянского гнезда» к романной модели, сюжетным основам, сюжетным ситуациям «Евгения Онегина». Присутствует в романе Тургенева также целый ряд тематических реминисценций, источником которых является пушкинский роман в стихах. Важнейшая из них - тема «русского Эроса». В «Дворянском гнезде» особое значение имеет любовный сюжет, ситуация испытания любви и испытания любовью и представлены два, идущие от Пушкина, варианта женской любви -«шутя»/«не шутя», а образ Лизы Калитиной сопоставим с образом Татьяны Лариной [1].
В противоположность Варваре Павловне Лиза любит «всею силою души», «не шутя». В свою очередь, Лаврецкий, изведав наслаждения «сладкой женской любви» и разочаровавшись в ней, после встречи с Лизой впервые узнает, что «значит чистая женская душа» [14, с. 90-91]. Нередко во время интимно-психологических бесед Лаврецкий с «тайной радостью» следит за Лизой: лицо «казалось ему благородней и милей»; «она так мило, так внимательно его слушала; ее редкие замечания и возражения казались ему так просты и умны», а взгляд - «честным и невинным» [14, с. 83, 60]. Образ Лизы как чистой, невинной «милой» отсылает не только к «милой» Татьяне Лариной, но и лирической героине пушкинского стихотворения «Мой друг, забыты мной следы давно минувших дней...» (1821).
В отличие от Онегина, нашедшего в Татьяне свой «прежний идеал», но отвергнувшего чувства «девочки несмелой», лирический субъект стихотворения Пушкина любуется неискушённой «милой». Хотя лирический субъект поэта всё ещё внимает «безумству и страстям», даже боится лишиться их («Нет, милая моя, // Лишиться я боюсь последних наслаждений») и по-
тому вкушает «радости» «не вполне», но он, встретив «новую» любовь, пленяется «доверчивой душой» близкой сердцу «милой»: «Но ты, невинная! ты рождена для счастья <...> Душа твоя жива для дружбы, для любви <.. .> Душа твоя чиста; унынье чуждо ей; // Светла, как ясный день, младенческая совесть» [11, с. 157]. По сути дела, лирический субъект при всех его противоречивых склонностях избирает добро, ибо не смеет страстными желаниями возмутить «тихий ум» «милой», оскорбить её «младенческую совесть». В свою очередь, «здоровая природа» Лаврецкого проявляется в том, что он преодолевает в себе голос страстей. Несмотря на то, что переживания тургеневского героя, в восприятии которого обладающая «спокойным нравом», «ясной», «чистой душой», «сердцем добрым и кротким» Лиза - «милая девушка» [14, с. 104], и лирического субъекта, восхищённого «чистой душой», невинностью «милой», отличаются друг от друга, ощутима схожесть мотивов, образов, восходящих к пушкинскому стихотворению и развитых Тургеневым в «Дворянском гнезде».
Стихотворение Пушкина и роман Тургенева связывает ситуация изображения, с одной стороны, любви чувственной, с её «мятежным теченьем», «безумством и страстями», приносящей «наслажденье» и «печаль», несчастной и опустошающей («Что я любил, что изменило мне.»), с другой, - любви, дарующей утешение, очищающей душу («... сегодня счастлив я»). «Дворянское гнездо», как и стихотворение Пушкина, построено на противопоставлении двух типов любви - любви-страсти, когда «вся душа» сливается «в одно чувство, в одно желание, в желание счастья, обладания» [14, с. 47], «отравляющей» и разрушающей («глубже и глубже врезывалась тоска в его сердце»), и любви одухотворённой, возвышающей, преображающей.
Близость идейно-эстетических принципов Пушкина и Тургенева состоит в том, что в своих произведениях они часто показывают не только иррациональность, стихийность любви-страсти («Страстей безумных и мятежных // Как упоителен язык!» - «. бывает влеченье неведомой силы»), но и её разрушительную красоту. При этом и Пушкин, и Тургенев, нередко поэтизируя страсть, высшей ценностью признают дар бесконечной, неизменной любви.
Индивидуально-авторское начало в «Дворянском гнезде» проявляется в том, что в романе передано иное, отличное от пушкинского стихотворения «Мой друг, забыты мной следы давно минувших дней.», чувствование страсти. Сближает поэта и писателя то, что любовь-страсть у них - это «сильное» чувство. Правда, если лирический субъект пушкинского стихотворения хранит в памяти, хотя не без сожаления, «наслаждения» былой чувственной любви, то у тургеневского героя прежняя «сладкая» любовь вызывает мучительные воспоминания («изгонял <...> неотвязный образ <...> невозмутимо-лукавые, красивые и ненавистные черты»). Роднит поэта и писателя также то, что лирический субъект у Пушкина испытывает бережное любование «новой» возлюбленной, а Лиза Калитина «возбужда-
ет» в Лаврецком «не такого рода чувство», как Варвара Павловна [14, с. 100]. Изобразив в романе безумство мятежных страстей главного героя, который узнаёт противные самой сути любви притворство, фальшь, неискренность любимой женщины, Тургенев сосредотачивает внимание не столько на «минувшем», сколько на душевной близости, поэтическом созвучии переживаний страстно жаждущего счастья Лаврецкого и глубоко верующей Лизы, в сердце которой «едва только родилось <...> новое, нежданное чувство» [14, с. 122].
В романе Тургенева представлено два типа женщины - чистая, «невинная сердцем», «тихая», «милая» Лиза Калитина и «грациозно-вакхическая», «проворная», порочная Варвара Павловна: «Лиза не чета той: она бы не потребовала от меня постыдных жертв; она не отвлекла бы меня от моих занятий; она бы сама воодушевила меня на честный, строгий труд, и мы пошли бы оба вперед к прекрасной цели» [14, с. 96].
Объединяет Тургенева с Пушкиным, прежде всего, обрисовка полной обаяния, не ведающей о любви «милой», а также мотивы противоречивой сущности человека, измены, памяти, прошедшей страсти как «незанимательной повести» («Не спрашивай меня о том, чего уж нет, // Что было мне дано в печаль и в наслажденье...» - «... не прикасайтесь, пожалуйста, к этой ране; руки у вас нежные, а все-таки мне будет больно.»), страданий любви («... любовь на всякий возраст имеет свои страданья») и счастья взаимной любви («Сегодня я люблю, сегодня счастлив я» - «Чувство неожиданной, великой радости наполняло его душу.»), умиления и трогательного отношения к юной возлюбленной.
Романный герой и лирический субъект стихотворения Пушкина не только не равнодушны к жизни, но и предстают горячими защитниками самостоятельности человека, его естественного права на счастье. Убедить в этом своих возлюбленных (косвенно или прямо) пытается и лирический субъект пушкинского стихотворения («.. ты рождена для счастья. // Беспечно верь ему, летучий миг лови.»), и герой Тургенева: «.счастье на земле зависит <.> От нас, от нас, поверьте мне (он схватил ее за обе руки; Лиза побледнела и почти с испугом, но внимательно глядела на него), лишь бы мы не портили сами своей жизни» [14, с. 92]. Надо отметить, что, несмотря на разность взглядов Лаврецкого и Лизы на жизнь, в том числе, счастье («Мне кажется, Федор Иваныч, - произнесла, понизив голос, Лиза <.> счастье на земле зависит не от нас...»), в их любви происходить слияние душ: «.оба они поняли, что тесно сошлись в этот вечер, поняли, что и любят и не любят одно и то же. В одном только они расходились; но Лиза втайне надеялась привести его к Богу» [14, с. 103].
Есть в «Дворянском гнезде» отсылка и к знаменитому пушкинскому противопоставлению местоимений «ты» и «вы». В стихотворении «Ты и Вы» (1828) возлюбленная, случайно заменив «пустое вы сердечным ты», возбуждает «в душе влюбленной» «счастливые мечты», а в финале стихотворения лирический субъект мысленно произносит сокровенные для себя слова: «И говорю
ей: "как вы милы!" // И мыслю: "как тебя люблю!"» [12, с. 207]. В тургеневском романе Лаврецкий в разговорах с Лизой тоже использует этикетное обращение на «вы»: «Вы слишком чисты.», «... вы чрезвычайно добры», «Неужели вы меня любите?» и др., - но наедине с собою часто заменяет внешнее, «пустое» вы на внутреннее, «сердечное ты»: «О, как мило стоишь ты над моим прудом!», «.вот ты какая», «Ты меня сюда привела <.> коснись же меня, коснись моей души» и др. Как видно, в речи героя использован известный пушкинский переход местоимений «ты» и «вы». Хотя порядок событий в тургеневском романе несколько иной, чем у Пушкина, и преодолевает преграду между собой и возлюбленной романный герой, но сама замена в его речи местоимений «ты» и «вы» восходит к пушкинскому стихотворению, которое невольно оживает в художественной памяти читателя. И в лирическом произведении Пушкина, и в романе Тургенева это не простая грамматическая перестановка личных местоимений, а знак перемен эмоционального и психического состояния человека.
Показательно, что в храме, когда Лаврецкий мысленно обращается к Лизе на «ты» («Ты меня сюда привела.»), он, подобно многим пушкинским героям, испытывает умиление. Согласно М.О. Гершензону, сам Пушкин «трогательно любил это чувство, лелеял его в себе и с любовью изображал в других». «Самое слово "умиление", - пишет литературовед, - он повторял многократно. Он знал терзания совести, "змеи сердечной угрызенья", но его раскаянье всегда молитвенно и смиренно» [3, с. 18]. Очевидно, что М.О. Гершензон трактует пушкинское «умиление» с христианской точки зрения: «Умиление благочестиво и мудро, ибо оно утверждает полноту, как высшую себя, и не притязает смешаться с нею, что и невозможно» [3, с. 18]. Разумеется, в произведениях Пушкина семантическое наполнение категории «умиление» не всегда имеет религиозный смысл, порой поэт представляет его (умиление) в психологическом или сентиментальном аспекте
- как проявление трогательных чувств, радушного участия и т.п.
У Тургенева в художественном пространстве романа «Дворянское гнездо» умиление - это и эмоция нежности («.он умилился при мысли, что она его любит»), и особо чувствительное, избыточное, даже слащавое состояние («Марья Дмитриевна с умилением поддакивала Паншину.»), и фальшивая маска, наигранность («Варвара Павловна . слегка, как бы с умиленьем, сложила руки»), и покаянное чувство: «Лиза уже была в церкви, когда он пришел <.> Она усердно молилась: тихо светились ее глаза, тихо склонялась и поднималась ее голова. Он почувствовал, что она молилась и за него,
- и чудное умиление наполнило его душу. Ему было и хорошо и немного совестно. Чинно стоявший народ, родные лица, согласное пение, запах ладану, длинные косые лучи от окон, самая темнота стен и сводов - все говорило его сердцу. Давно не был он в церкви, давно не обращался к Богу; он и теперь не произнес никаких молитвенных слов, - он без слов даже не молился, - но
10.01.01 - РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА (ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ), 10.01.03 - ЛИТЕРАТУРА НАРОДОВ СТРАН ЗАРУБЕЖЬЯ (С УКАЗАНИЕМ КОНКРЕТНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ) (ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ) 10.01.01 - RUSSIAN LITERATURE (PHILOLOGICAL SCIENCES), 10.01.03 - LITERATURE OF THE PEOPLES OF FOREIGN COUNTRIES (WITH INDICATION OF SPECIFIC LITERATURE) (PHILOLOGICAL SCIENCES)
хотя на мгновенье если не телом, то всем помыслом своим повергнулся ниц и приник смиренно к земле» [14, с. 97].
Стоит согласиться с Г.В. Поляковой, что в данной сцене Тургенев «невольно повторяет пушкинский метафизический сюжет стихотворения "Отцы-пустынники и жены непорочны..."» (1836) [10]. Известно, что оно является переложением молитвы преподобного Ефрема Сирина, которую особенно чтит православная церковь и которую читают в дни Великого поста. В начале пушкинского стихотворения передано умиление от молитвы «отца пустынника» Ефрема Сирина («Сложили множество божественных молитв; // Но ни одна из них меня не умиляет, // Как та, которую священник повторяет // Во дни печальные Великого поста // Всех чаще мне она приходит на уста // И падшего крепит неведомою силой»), которая, в свою очередь, рождает у осознающего собственную греховность лирического субъекта молитву в умилении: «Владыко дней моих! дух праздности унылой, // Любоначалия, змеи сокрытой сей, // И празднословия не дай душе моей. // Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья, // Да брат мой от меня не примет осужденья, // И дух смирения, терпения, любви // И целомудрия мне в сердце оживи» [12, с. 456]. Как справедливо пишет В.В. Лепахин, умиление всегда «тесно связано с молитвой: молитва - это и средство для стяжания умиления», но «чистая молитва» - это «и плод умиления», поэтому в контексте пушкинского стихотворения «"умиляет" - значит, вызывает покаянное чувство и возбуждает желание молиться» [8].
Аналогичная ситуация воссоздана в «Дворянском гнезде». Правда, если в стихотворении Пушкина поэтическое слово прямо восходит к Богослужебной покаянной молитве, живой и являемой, обращенной к Всевышнему с двумя просьбами - об удалении из грешной души злых помыслов и о дарах Божьих для души, то в романе отсутствует целостное выражение молитвы. При этом Тургенев, как и поэт, изображает восхождение человеческого духа к молитве.
Сначала Лаврецкий, наблюдая за «тихо» молящейся Лизой, которая молится, в том числе, «и за него», т.е. вводит его в свою любовь, в Божию любовь, испытывает «чудное» - безмолвное, благоговейное - умиление. После «чудного умиления», дарующего идеальное состояние и одновременно печаль души («Ему было и хорошо и немного совестно»), Лаврецкий, узрев собственные «прегрешенья», испытывает угрызения совести (одна из важных составляющих христианской этики, ибо наделяет человека способностью различать добро и зло). Затем, ощутив себя частью «чинно стоявшего народа», проникнувшись силой пения, запахом ладана, молитвенным духом, «он и теперь не произнес никаких молитвенных слов, - он без слов даже не молился, - но хотя на мгновенье если не телом, то всем помыслом своим повергнулся ниц и приник смиренно к земле» [14, с. 97]. Наконец, Лаврецкий воспоминает своё детство, когда он молился до тех пор, «пока не ощущал у себя на лбу как бы чьего-то свежего прикосновения; это, думал
он тогда, ангел-хранитель принимает меня и кладёт на меня печать избрания» [14, с. 97]. Воспоминания о молении в детстве, ангеле-хранителе, его прикосновении к душе доказывают то, что Лаврецкий «не утерял образа Божьего в себе, не утерял основной метафизической силы своего существа» [5, с.183]. Именно в храме в Лаврецком пробуждается дремлющее («Давно не был он в церкви, давно не обращался к Богу.») духовное начало, оживляется, как сказано в стихотворении Пушкина, «дух смирения, терпения, любви», что и ведёт героя к возвышенному и смиренному состоянию - умилению и молитве в умилении: «Он взглянул на Лизу... "Ты меня сюда привела <...> коснись же меня, коснись моей души". Она всё так же тихо молилась; лицо ее показалось ему радостным, и он умилился вновь, он попросил другой душе - покоя, своей - прощенья...» [14, с. 97].
Не вызывает сомнения, что в «Дворянском гнезде» писатель изображает то умиление, которое в православной традиции почитается как наивысшая добродетель, воспринимается как состояние блаженной незлобивости, душевной кротости, любви к ближнему, когда преодолеваются преграды себялюбия, эгоизма и душу человека наполняет «радость, срастворенная печалью, или печаль, срастворенная радостью» [7, с. 255]. Нечто похожее переживает во время храмового богослужения Лаврецкий, озарённый после Богообщения, творения молитвы о прощении собственных согрешений и упокоении «другой души», внутренней радостью: «Они встретились на паперти; она приветствовала его с веселой и ласковой важностью <...> Лаврецкий стоял с непокрытой головой и улыбался.» [14, с. 97].
Полагаем, что прослеживается определённая связь между Пушкиным и Тургеневым в постижении одного из основополагающих понятий христианства - умиления: во-первых, как покаянного чувства, пробуждающего желание молиться; во-вторых, как дара Божьего («Когда с нами умиление, тогда с нами Бог», - писал иеромонах Серафим Саровский), особого Божественного посещения человеческой души, оживляющего и обновляющего, наполняющего сокрушением, печалью и радостью, неизреченной любовью к Богу и ближнему. То, как поэт и писатель передают нисхождение на человека «чудного» умиления, утешающего и просвещающего, подтверждает общие тенденции в их литературно-художественном освоении мира и человека, национальную специфику их творчества.
Общность, но далеко не идентичность можно обнаружить в решении Пушкиным и Тургеневым коллизии любви и долга. В не столь известном по сравнению с «Отцами-пустынниками и женами непорочными.» стихотворении «Десятая заповедь» (написано предположительно в 1821 г., напечатано в 1858 г., т.е. тогда, когда Тургенев работает над романом «Дворянское гнездо») поэт размышляет о десятой заповеди как наиболее трудной для соблюдения человеком. Десятая заповедь, осуждающая «любостяжание», недовольство своей участью, сладострастные мысли и желания, гласит: «Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближне-
го твоего; ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего» [Исход 20:17]. Считается, что эта заповедь, служащая «мостом» между Ветхим Заветом, данным Богом через пророка Моисея, и Новым Заветом, данным Богом через Иисуса Христа, предотвращает греховные помыслы («Мерзость пред Господом - помышления злых.» [Притч 15:26]), когда человек превращается в раба себялюбивых желаний и страстей, из которых произрастают грешные дела. Особое значение десятой заповеди состоит в том, что её попрание ведёт к нарушению одной за другой остальных девяти заповедей.
В пушкинском стихотворении лирический субъект, намериваясь соблюсти закон Божий, готов отречься от всех материальных благ («Обидеть друга не желаю, // И не хочу его села // Не надо мне его вола, // На всё спокойно я взираю...»), но не желает сопротивляться влечению и мучается вопросами, как «нежным чувством управлять»: «Кто сердцем мог повелевать? // Кто раб усилий бесполезных? // Как можно не любить любезных? // Как райских благ не пожелать?» [11, с. 175]. Несмотря на шутливый тон стихотворения, в его финале лирический субъект («Господи! я слаб!») всё же приходит к признанию необходимости сдерживать свои желания и порывы, хотя это и несёт неизбежные страдания: «Смотрю, томлюся и вздыхаю, // Но строгий долг умею чтить, // Страшусь желаньям сердца льстить, // Молчу... и втайне я страдаю» [11, с. 175]. Можно утверждать, что в финале стихотворения лирический субъект обращается к христианскому смирению, соглашаясь «чтить» («Умею чтить») десятую заповедь.
Конечно, в отличие от стихотворения «Отцы пустынники и жены непорочны.», являющегося переложением молитвы и свидетельствующего о глубокой вере Пушкина, в «Десятой заповеди» ощутимо ещё не совсем серьёзное отношение поэта к вере, отчасти ироническое решение проблемы любви - долга. Между тем в последующем творчестве она не только станет одной из ключевых проблем, волновавших Пушкина, но и получит в его произведениях глубокое осмысление: любовь-долг («Евгений Онегин», Татьяна Ларина), конфликт между истинностью любви и истинностью долга, когда выбор героев выступает показателем их нравственных возможностей, в том числе, ответственности перед Богом и людьми («Повести Белкина», «Дубровский», «Капитанская дочка» и др.).
Что касается Тургенева, во многих произведениях которого сюжетообразующим принципом предстаёт оппозиция любовь/долг, то в «Дворянском гнезде» писатель даёт свою вариацию пушкинской коллизии «нежное чувство»/«суровый долг», которую романные герои переживают, безусловно, глубже и драматичнее, чем лирический субъект «Десятой заповеди». Вместе с тем бесспорно созвучие творческих замыслов поэта и писателя. Точно так же, как лирический субъект стихотворения Пушкина, герой Тургенева даже после горького понимания того, что «на женскую любовь ушли» его «лучшие года», не желает «сердцем . повелевать».
Подобно лирическому субъекту пушкинского стихотворения («. раб усилий бесполезных.»), Лаврецкий предстаёт «рабом» любви («неукротимая жажда любви») и адептом счастья: «Жажда счастья - опять-таки жажда счастья! <.> Ты захотел вторично изведать счастья в жизни <.> ты позабыл, что и то роскошь, незаслуженная милость, когда оно хоть однажды посетит человека. Оно не было полно, оно было ложно, скажешь ты; да предъяви же свои права на полное, истинное счастье! Оглянись, кто вокруг тебя блаженствует, кто наслаждается?» [14, с. 135]. Несмотря на то, что важную часть жизни Лаврецкого составляет поиск счастья, в конце концов, он под влиянием Лизы соглашается исполнить «строгий долг»: «Хорошо, - проговорил сквозь зубы Лаврецкий, - это я сделаю, положим; этим я исполню свой долг» [14, с. 140].
Вне сомнения, любовь к Лизе преображает Лаврецкого, воскрешает в нём духовную силу. В финале романа автор сообщает, что в жизни героя происходит «тот перелом, которого многие не испытывают, но без которого нельзя остаться порядочным человеком до конца; он действительно перестал думать о собственном счастье, о своекорыстных целях» [14, с. 157]. Вместе с тем Лаврецкий, исполнивший долг, сделавшийся «действительно хорошим хозяином», действительно выучившийся «пахать землю» и трудиться «не для одного себя», обеспечивший и упрочивший «быт своих крестьян», остаётся верен любви. Недаром «грусть» о Лизе для Лаврецкого «томительна и не легка: в ней не было тишины, навеваемой смертью», и себя он ощущает «одиноким, бездомным странником», доживающим «бесполезную жизнь» [14, с. 157-158].
Многими учёными замечено, что в сцене возвращения Лаврецкого в усадьбу Калитиных возникает «намёк» на стихотворение Пушкина «Вновь я посетил.» (1835). Полагаем, что в эпилоге «Дворянского гнезда» Тургенев использует такие пушкинские реминисценции-мотивы, как: возвращение, элегическое воспоминание («Минувшее меня объемлет живо.»), смена поколений, непрерывность хода времени, изменчивость жизненных обстоятельств и их влияние на судьбу человека, его одинокая участь в мире, вечное движение природы, - которые отсылают к стихотворению «Вновь я посетил.» и расширяют смысловое пространство романного текста, вскрывают сущностные совпадения в художественной картине мира поэта и писателя.
Доминирующий в финале «Дворянского гнезда» мотив воспоминания отсылает к ещё одному стихотворению Пушкина - «Воспоминание», написанному в 1828 году. В пушкинском стихотворении и в эпилоге романа Тургенева передана рефлексия о прошедшем. Но, если в стихотворении Пушкина «воспоминание» безмолвно развивает «свой длинный <.> свиток» внутри лирического субъекта [12, с. 206], то Лаврецкого оно заставляет оглянуться «на свою жизнь» [14, с. 158]. Нельзя не заметить, однако, что и для романного героя, и для лирического субъекта пушкинского стихотворения воспоминания - это «живое» томление души
10.01.01 - РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА (ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ), 10.01.03 - ЛИТЕРАТУРА НАРОДОВ СТРАН ЗАРУБЕЖЬЯ (С УКАЗАНИЕМ КОНКРЕТНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ) (ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ) 10.01.01 - RUSSIAN LITERATURE (PHILOLOGICAL SCIENCES), 10.01.03 - LITERATURE OF THE PEOPLES OF FOREIGN COUNTRIES (WITH INDICATION OF SPECIFIC LITERATURE) (PHILOLOGICAL SCIENCES)
(«томительное бденье» - «грусть . томительна») и оба они, созерцая свою прошлую жизнь и придя каждый по-своему к горькому знанию о самих себе, не хотят «смыть» «строк» минувшего.
Разница между Пушкиным и Тургеневым сказывается в том, что в стихотворении воспоминания не конкретизированы в пространстве текста, а в романе они актуализированы и предельно сконцентрированы во времени и пространстве, в том числе, в исходящих от него звуках, запахах, красках. Всё: и сад, пахнувший дромом, травой, сиренью, и почерневшая, искривившаяся от времени скамейка, на которой некогда Лаврецкий провёл с Лизой несколько счастливых минут, и дом Калитиных, и комната, в которой он «так часто видал Лизу», и фортепьяно, извлечённый из которого «чистый звук» «тайно» задрожит «у него в сердце: этой нотой начиналась та вдохновенная мелодия, которой, давно тому назад, в ту же самую счастливую ночь, Лемм, покойный Лемм, привел его в такой восторг», [14, с. 157], - аккумулируют в себе следы произошедших восемь лет назад событий. Когда «опять повеяло с неба сияющим счастьем весны», когда «опять улыбнулась она земле и людям; опять под ее лаской всё зацвело, полюбило и запело», в памяти Лаврецкого оживают те миги жизненной стихии, то бесконечно дорогое и сокровенное - обаяние любви, «сладкие» минуты обладания счастьем, «роскошь» наслаждений, эстетический восторг, которые не проходят бесследно и сохраняют для героя безусловную значимость и ценность.
Воспоминания Лаврецкого - это «живая грусть об исчезнувшем», о внутренне значимых для него событиях прошлого, которые не повторяются в жизни больше никогда. В «думах» Лаврецкого нет «горечи»; ему «грустно» «на сердце, но не тяжело и не прискорбно: сожалеть ему было о чем, стыдиться - нечего» [14, с. 158]. Правда, элегическое «я» тургеневского героя не лишено драматизма. После воспоминаний о том времени, когда он «напрасно простирал свои руки к заветному кубку, в котором кипит и играет золотое вино наслажденья», после охватившего его «чувства, которому нет равного и в сладости и в горести, - чувства живой грусти об исчезнувшей молодости, о счастье, которым когда-то обладал», Лаврецкий оценивает свою старость как «одинокую», а собственную жизнь как «бесполезную» [14, с. 157, 158]. «В виду конца, в виду ожидающего Бога» Лаврецкий осознаёт невозвратимость уходящего времени, невозвратность ранее пережитых счастливых мгновений жизни и её необратимость в целом.
Впрочем, обращение тургеневского героя к «молодым силам» («Играйте, веселитесь, растите, молодые силы.») снимает трагизм его размышлений о несостоявшемся счастье, одиночестве человека перед лицом смерти. Пришедший к пониманию несовпадения «должного» и «желаемого» в человеческой жизни, но не утративший «веры в добро, постоянства воли, охоты к деятельности», Лаврецкий чувствует включённость собственного «я» в объективную картину всеобщего бытия, личную причастность к миру: «.молодые силы
<.> вам не придется, как нам, отыскивать свою дорогу, бороться, падать и вставать среди мрака <.> вам надобно дело делать, работать, и благословение нашего брата, старика, будет с вами» [14, с. 158].
В отличие от «Дворянского гнезда», в котором воспоминание возвращают романного героя к прошлому, в стихотворении Пушкина показан выход внутреннего «я» лирического субъекта за пределы прежнего его существования в мире. Если Лаврецкий переживает «чувство, которому нет равного и в сладости и в горести», то лирический субъект пушкинского стихотворения в «бездействии ночном», стыдясь и проклиная, испытывая муки совести и страдая («. в уме, подавленном тоской, // Теснится тяжких дум избыток.»), осуждает свою прошедшую, полную прегрешений внешнюю жизнь («И с отвращением читая жизнь мою.») и внутренне отстраняется от неё («Я трепещу и проклинаю.»). Для лирического субъекта воспоминания - это «бденье», «сердечное угрызенье». Но, испытывая «суд собственной совести» [9, с. 163], он признаёт как свою нравственную ответственность за свершённые ошибки, так и ценность жизненного опыта («. строк печальных не смываю»).
В стихотворении Пушкина воссоздана драматическая ситуация и представлен духовный путь человека -от заблуждений, вызывающих «угрызенье», до истины. В центре романа Тургенева - нравственный путь человека - от поиска счастья через нравственный «перелом» до отказа от «своекорыстных целей».
В «Дворянском гнезда» ключевая коллизия «счастье - долг» и центральные проблемы нравственного выбора и самоопределения человека наполнены нравственно-философским смыслом. В науке доказано, что сам писатель в духе морали И. Канта осмысляет вопросы о несовпадении в человеческой жизни «естественного» и «нравственного». Заметим, что Тургенев не только утверждает антиномию счастья и долга, не только настаивает на том, что условием исполнения последнего является «наличие морального закона» в душе человека, но и убеждён, что в сферу долга нельзя вносить личное начало в виде любви («. надо . приучаться к настоящему жертвованию собою - не к тому <.> которое представляется нам в образе любви, то есть все-таки наслаждения - а к тому, которое ничего не дает личности, кроме разве чувства исполненного долга, и заметьте - чувства чужого и холодного, безо всякой примеси восторженности или увлечения»). Вместе с тем нравственно-философская позиция писателя не столь однозначна, как может показаться на первый взгляд.
Тургенева не менее, если не более, чем Пушкина, тревожат вопросы: «Кто сердцем мог повелевать? <.> Как райских благ не пожелать?». В русской литературе, пожалуй, трудно найти писателя, который так сильно, как Тургенев, «обожал» «живую жизнь», «действительность, ее капризы, ее случайности, ее привычки, ее мимолетную красоту» [15, с. 392]. Писатель не отрицает, что счастье - это сила, дарующая радость бытия, но считает, что оно неизменно противостоит моральному
поведению, и потому провозглашает «принцип преданности и жертвы». Во многих своих произведениях Тургенев призывает к «отречению», «исполнению долга». В то же время писатель, который превыше всего ставит идею «самопожертвования», признаёт, что оно не приносит человеку удовлетворения («...тихое чувство чего-то неудовлетворенного и даже грустного <... > всегда сопровождает исполнение долга»). Наконец, не связывая «всеобъемлющие желания» личности со «сверхматериальным», «сверхэмпирическим» миром, Тургенев полагает, что их отсутствие в реальной жизни лишает человека неповторимой привлекательности («. в жизни все-таки нет ничего лучше жизни, как она ни бывает подчас тяжела»). Отсюда «грусть» и «горесть» у исполнившего долг («. имел право быть довольным») и разлучённого со счастьем «постаревшего» Лаврецкого.
В «Дворянском гнезде» в сюжете Лизы Калитиной, «существа религиозного», представлена ещё одна вариация присутствующей в пушкинской «Десятой заповеди» оппозиции «нежное чувство»/«суровый долг». В отличие от Лаврецкого, «вся проникнутая чувством долга, боязнью оскорбить кого бы то ни было», Лиза как глубоко верующий человек, раба Божия («образ Вездесущего, Всезнающего Бога с какой-то сладкой силой втеснялся в ее душу, наполнял ее чистым, благоговейным страхом, а Христос становился ей чем-то близким, знакомым, чуть не родным») изначально исповедует христианские понятия смирения, кротости, покорности в несчастье, прощения, терпимости, святости брака и твердо стоит в заповеди исполнения заповедей. Между тем писатель изображает героиню, отличающуюся от других «тургеневских девушек» своей религиозностью, не только духовной личностью, устремлённой к Богу, но и природным существом. Познакомившись с Лаврецким, почувствовав «влеченье» к нему, Лиза, любившая «всех и никого в особенности», узнаёт другую -душевную - любовь: «Лаврецкий первый нарушил ее тихую внутреннюю жизнь» [14, с. 113]. По справедливому наблюдению Г.Б. Курляндской, тургеневской героине открывается «возможность счастья как наслаждения лично-интимным чувством любви», и «эта естественная потребность» мало согласуется с её «признанием религиозно-аскетического подвига святых» [6, с. 20]. Во многом этим обусловлена постоянная внутренняя борьба в героине, её «тайная тревога», отсутствие гармонии с самой собой («Счастье ко мне не шло; даже когда у меня были надежды на счастье, сердце у меня всё щемило»). Лиза надеется соединить восторженную, чистую, искреннюю любовь к Богу с нежной, честной, «крепкой» любовью к Лаврецкому, хотя знает, что христианская аскеза не допускает смешения души с духом. Недаром приезд Варвары Павловны Лиза воспринимает как расплату за свои «греховные» помыслы, «преступную» надежду на счастье, собственную вину («Я перед нею виновата») и заслуженное наказание («.мы скоро были наказаны»). Считая, что «такой урок недаром», зная «и свои грехи, и чужие, и как папенька богатство
наше нажил», проникнутая покаянным чувством, Лиза единственно возможный путь спасения видит в искуплении: «Всё это отмолить, отмолить надо» [14, с. 151].
В романе Тургенев акцентирует внимание читателя на том, насколько сильна и значима душевная любовь для героини. Описывая её внутреннее состояние после приезда Варвары Павловны, писатель с помощью внешнего рисунка (жест, манера поведения), средствами пластического изображения («занесла себе руки на лицо», «поднесла платок к своим губам», «отвела назад уже протянутую руку», «еще ниже спустила вуаль и почти бегом пустилась вперед» и др.), передаёт тайные страдания героини, в которой борются два начала: «нежное» чувство («Вы знаете, я вас люблю... да, я люблю вас <.> что бы ни было, забудьте... нет, не забывайте меня, помните обо мне») и вера в незыблемость христианских заповедей, морального закона («Нам обоим остается исполнить наш долг»). Несмотря на то, что Лиза с болью «повелевает» сердцем, «с трудом и волнением» подавляет в душе «горькие, злые, ее самое пугавшие порывы» [14, с. 126], исполнение долга не является для героини принуждением. Основу нравственной сущности её личности составляют смирение - одна из главных добродетелей христианского учения и самоотречение - важнейшая евангельская максима. Как носительница православной веры Лиза единственный путь к спасению видит в преодолении и исцелении от страстей. Тургеневская героиня не просто «чтит» заповеди, проявляет почтение к Богу в сохранении моральной чистоты, она посвящает Ему жизнь.
Прав В.В. Зеньковский, в «Дворянском гнезде» называющий себя «не христианином» Тургенев смог вживаться «в чужую религиозную жизнь» и «верно и чутко изобразить религиозный мир Лизы Калитиной», что подтверждает наличие у самого писателя, пусть и в «зачаточном состоянии», «религиозного чувства» [4, с. 52-53]. Без сомнения, Тургеневу удаётся воспроизвести в романе типичные черты мирочувствования и поведения женщины-христианки. При этом писатель остаётся верен себе: история жизни центральных героев «Дворянского гнезда» утверждает тургеневскую мысль о несоединимости счастья и долга: исполненный долг не снимает тайн любви, о чем свидетельствует финальная сцена встречи Лизы и Лаврецкого в монастыре. Посредством таких внешних деталей, как «торопливо-смиренная походка» Лизы-монахини, дрогнувшие ресницы, обращённого к Лаврецкому глаза, ещё более крепкое прижатие пальцев сжатых рук, перевитых чётками, автор «указывает» на напряжённое душевное состояние героини: «Что подумали, что почувствовали оба? Кто узнает? Кто скажет? Есть такие мгновения в жизни, такие чувства... На них можно только указать - и пройти мимо» [14, с. 158].
Итак, выявленные художественные аналогии позволяют, с одной стороны, глубже и полнее воспринять «Дворянское гнездо» в литературном контексте, с другой - обнаружить творческий диалог между Тургеневым и Пушкиным в постижении сложности мира и челове-
10.01.01 - РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА (ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ), 10.01.03 - ЛИТЕРАТУРА НАРОДОВ СТРАН ЗАРУБЕЖЬЯ (С УКАЗАНИЕМ КОНКРЕТНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ) (ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ) 10.01.01 - RUSSIAN LITERATURE (PHILOLOGICAL SCIENCES), 10.01.03 - LITERATURE OF THE PEOPLES OF FOREIGN COUNTRIES (WITH INDICATION OF SPECIFIC LITERATURE) (PHILOLOGICAL SCIENCES)
ка. Органично включённые в ткань романного повествования отдельные цитаты поэта, множественные реминисценции, аллюзии, а также соответствия ряда пушкинских и тургеневских сюжетных ситуаций, событий, действий, чувств, мыслей героев не только
свидетельствуют об «укорененности» «пушкинского слова», пушкинских тем, мотивов, образов, коллизий в художественном мышлении Тургенева, но и подтверждают «диалогичность» и смысловую многозначность «Дворянского гнезда».
Библиографический список
1. Бельская А.А. «Пушкинский текст» в романе И.С. Тургенева «Дворянское гнездо» // Вестник Брянского государственного университета. №2 (2014): История. Литературоведение. Право. Языкознание. Брянск: БИО БГУ, 2014. С. 224-231.
2. Виппер Ю.Б. О некоторых теоретических проблемах истории литературы // Виппер Ю.Б. Творческие судьбы и история. (О западноевропейских литературах XVI - первой половины XIX века). Москва: Художественная литература, 1990. С. 285-311.
3. ГершензонМ.О. Мудрость Пушкина. Москва: Издательство писателей в Москве, 1919. 232 с.
4. Зеньковский В.В. Мировоззрение И.С. Тургенева: к 75-летию со дня смерти // Литературное обозрение. №11, 12. 1993. С. 46-53.
5. Зеньковский В.В. Психология детства. Лейпциг: Сотрудник, 1924. 348 с.
6. Курляндская Г.Б. И.С. Тургенев. Мировоззрение, метод, традиции. Тула: Гриф и К, 2001. 229 с.
7. Лепахин В. Икона в творчестве Достоевского («Братья Карамазовы», «Кроткая», «Бесы», «Подросток», «Идиот») // Достоевский: материалы и исследования. Москва: Наука, 2000. Т. 15. С. 237-263.
8. Лепахин В. «Отцы пустынники и жены непорочны...» (Опыт построчного комментария)» // Журнал Московской Патриархии. 1994, № 6. C. 87-96.
9. Мальчукова Т.Г. Лирика Пушкина 1820-х годов в отношении к церковнославянской традиции (к интерпретации стихотворений «Воспоминание» и «Пророк» в контексте христианской культуры) // Проблемы исторической поэтики. Петрозаводск: Изд-во ПетрГУ, 1998. Вып. 5. С. 151-177.
10. Полякова Г.В. Мотив умиления в русской литературе XIX века // Филологические науки. Вопросы теории и практики. Тамбов: Грамота, 2016. № 5 (59). Ч. 3. С. 36-40.
11. Пушкин А.С. Стихотворения. 1814-1822 // Пушкин А.С. Собр. соч.: в 10 т. Т. 1. Москва: Художественная литература. 1959. 643 с.
12. Пушкин А.С. Стихотворения. 1823-1836 // Пушкин А.С. Собр. соч.: в 10 т. Т. 2. Москва: Художественная литература, 1959. 799 с.
13. Пушкин А.С. Евгений Онегин // Пушкин А.С. Собр. соч.: в 10 т. Т. 4. Москва: Художественная литература, 1960. С. 5-200.
14. Тургенев И.С. Дворянское гнездо // Тургенев И.С. Полн. собр. соч.: В 30-и тт. С. TVI. Москва: Наука, 1981 С. 5-158.
15. Тургенев И.С. Письма: В 18 т. // Тургенев И.С. Полн. собр. соч.: В 30-и тт. Т. I. 1831-1849. Москва: Наука, 1982. 607 с.
References
1. Belskaya A.A. "Pushkin's text" in the novel by I.S. Turgenev's "Noble Nest" // Bulletin of the Bryansk State University. No. 2 (2014): History. Literary criticism. Right. Linguistics. Bryansk, 2014. Рр. 224-231.
2. Vipper Yu.B. About some theoretical problems of the history of literature // Vipper Yu.B. Creative destinies and history. (On Western European Literature of the 16th - First Half of the 19th Century). Moscow: Fiction, 1990. Рр. 285-311.
3. GershenzonM.O. The wisdom of Pushkin. Moscow: Publisher of writers in Moscow, 1919 .- 232 p.
4. Zenkovsky V.V. Worldview I.S. Turgenev: on the 75th anniversary of his death // Literary Review. No. 11, 12. 1993. - Рр. 46-53.
5. Zenkovsky V.V. The psychology of childhood. Leipzig: Employee, 1924. 348 p.
6. Kurlandskaya G.B. I.S. Turgenev. Worldview, method, traditions. Tula: Grif and K, 2001. 229 p.
7. Lepakhin V. The icon in the works of Dostoevsky ("The Brothers Karamazov", "Short," "Demons", "Teenager", "Idiot") // Dostoevsky: materials and studies. Moscow: Nauka, 2000.V. 15. Рр. 237-263.
8. Lepakhin V. "Fathers of the hermits and wives are innocent ..." (Experience of line-by-line commentary) "// Journal of the Moscow Patriarchate. 1994, No. 6. Рр. 87-96.
9. Malchukova T.G. The lyrics of Pushkin of the 1820s in relation to the Church Slavonic tradition (to the interpretation of the poems "Remembrance" and "Prophet" in the context of Christian culture) // Problems of historical poetics. Petrozavodsk: Publishing House of PetrSU, 1998. Issue. 5. Рр. 151-177.
10. Polyakova G.V. The motive of tenderness in Russian literature of the XIX century // Philological Sciences. Questions of theory and practice. Tambov: Diploma, 2016. No. 5 (59). Part 3. Рр. 36-40.
11. Pushkin A.S. Poems. 1814-1822 // Pushkin A.S. Sobr. Op .: in 10 vols. T. 1. Moscow: Fiction, 1959. 643 p.
12. Pushkin A.S. Poems. 1823-1836 // Pushkin A.S. Collected Works: in 10 vol. V. 2. Moscow: Fiction, 1959. 799 p.
13. Pushkin A.S. Eugene Onegin // Pushkin A.S. Collected Works: in 10 vol. V. 4. - Moscow: Fiction, 1960. Рр. 5-200.
14. Turgenev I.S. The noble nest // Turgenev I.S. Complete collected works and letters: in 30 30 vols. S. V.VI. Moscow: Nauka, 1981 Рр. 5-158.
15. Turgenev I.S. Letters: In 18 volumes // Turgenev I.S. Complete works and letters: In 30-vols. V. I. 1831 - 1849. Moscow: Nauka, 1982. 607 р.
