CC BY
89
В. В. Перхин
А. Н. ТОЛСТОЙ И РЕДАКТОРЫ ГАЗЕТЫ «ПРАВДА»
(ПО АРХИВНЫМ МАТЕРИАЛАМ)
Об А. Н. Толстом-журналисте много написано1, особенно о работе во время Великой Отечественной войны и о сотрудничестве с газетой «Накануне»2. Совсем мало известно об отношениях с редакциями газет, в которых было опубликовано большинство его статей, в частности с деятелями главной большевистской газеты. Архивные материалы позволяют отчасти ликвидировать этот пробел.
В 1918 г. Толстой, как известно, эмигрировал. Большевиков он ненавидел3. Но сильнее этой ненависти оказались высокие чувства. В 1922 г. в предисловии к берлинскому изданию первой книги романа «Хождение по мукам» Толстой писал: «Перешедшие через муки узнают, что бытие живо не злом, но добром, волей к жизни, свободой и милосердием» [1. С. 4]. Это было его глубочайшее убеждение. В августе 1923 года он вернулся на Родину, объяснив свой поступок в прессе: «И совесть меня зовет <... > ехать в Россию и хоть гвоздик свой собственный, — но вколотить в истрепанный бурями русский корабль» [2. Т. 1. С. 309].
В большевистской России понятия «добро», «совесть» и «милосердие» не котировались. Насаждались совсем другие ценности. 11 октября 1922 года газета «Правда» напечатала доклад члена Политбюро и своего главного редактора Н. И. Бухарина «Проблема культуры в эпоху рабочей революции». Важнейшие задачи, — можно прочесть в докладе, — «переделка психологии человека», «соединение марксистской теории с американской практичностью», «физическая, волевая и умственная тренировка человека», «уничтожение гуманитарного направления в образовании» [3. С. 2].
Сторонники беспощадной, немилосердной большевистской этики встретили Толстого в штыки. В печати появились лозунги «Против Алексеев Толстых!». Редакторы диктовали ему свою волю. Руководитель журнала «Новый мир» В. П. Полонский требовал убрать из второй книги романа «Хождение по мукам» упоминание о совести и любви, в том числе к родине. Но Толстой был не из робкого десятка. Он ответил редактору: «Вы хотите внушить мне страх и осторожность. <... > Вы хотите, чтобы я начал с победы (большевиков. — В. П.) и затем, очевидно, показал бы растоптанных врагов. По такому плану я отказываюсь писать роман» [2. Т. 2. С. 40].
Тяжелым положением Толстого воспользовался Сталин, чтобы привлечь писателя
1 См.: Майский И. М. Семь номеров (Из воспоминаний) [О сотрудничестве с журналом «Звезда» (1923—1925)] // Знамя. 1965. №7. С. 192—213; Крестинский Ю. Атакующее слово //И поет мне в землянке гармонь... Очерки о людях искусства и литературы. М., 1971. С. 50—53; Ортенберг Д. 1) Алексей Толстой в «Красной звезде» // Вопросы литературы. 1973. №11. С. 184—204; 2) Время не властно. Писатели на войне. М., 1979. С. 43—77; 3) Это останется навсегда. М., 1984. С. 6—22.
2 Об эмигрантском периоде его журналистской деятельности см.: Баранов В. И. В эпицентре схватки [о редакторской деятельности в «Литературном приложении» к газете «Накануне»] // Литературная Россия. 1972. 28 июля. С. 10; Гуренков М. Без России жить нельзя. Путь А. Н. Толстого к революции. Л., 1981; Толстая Е.Д. «Дёготь или мёд»: Алексей Толстой как неизвестный писатель (1917-1923). М., 2006.
3 «Я ненавидел большевиков физически», — подтверждал он и в апреле 1922 года на страницах газет «Накануне» и «Известия».
© В. В. Перхин, 2009
на свою сторону. В 1930 году он «спас» спектакль по пьесе Толстого о Петре Первом, когда политические критики указывали на «реакционные уши автора», на его попытку «строить “непрерывную” историю России с “Октябрьским переворотом” <...> — событием в общем неприятным, но претерпеваемым» [4. С.3].
Вскоре Максим Горький предложил Сталину привлечь Толстого к написанию книг о гражданской войне. Сталин согласился. В 1932 г. правительство включило писателя в комиссию по Дворцу Советов. Толстой становился «государственным человеком»4. Он принял «сталинизм» как «ужасную попытку превратить нашу страну в нечто неизмеримо лучшее» [5. С. 77].
Покровительственное отношение власти к Толстому не могли игнорировать ведущие издания. В 1931 г. главный редактор «Известий» И. М. Гронский пригласил Толстого на страницы своей газеты5. «Правда» медлила, но через три года и Л. З. Мехлис сдался. 8 октября 1934 года руководитель отдела критики и библиографии этой газеты И. Г. Лежнев направил Толстому телеграмму:
«Детское село Ленинградской области Пролетарская, 4. Толстому
Просьба дать для октябрьских номеров «Правды» рассказ или очерк, <в> крайнем случае законченный отрывок. Срок двадцатого октября. Телеграфируйте ответ. «Правда». Лежнев» [6. Л.8]6.
Для Лежнева, как он говорил, однажды данное политическое указание главного редактора становилось «руководящей нитью» во всех последующих оценках [7. С. 187]. Политический критерий был определяющим в его деятельности. Этого он хотел и от писателя. Появление Толстого в «Правде» поддержало бы распространявшуюся тогдашней пропагандой легенду о переходе всей интеллигенции на сторону большевизма. С другой стороны, публикация в «Правде» нужна была и Толстому — это укрепляло его «политический иммунитет». 6 ноября читатели познакомились с его статьей «Неистощимые творческие силы», целиком и полностью написанной по официальной схеме: до Октября было плохо жить, после Октября все стало хорошо. В селе Гулынь Рязанской области до революции больше умирало людей, чем рождалось, теперь «за четыре года в селе Гулынь родилось 108 человек, а умерло 12», раньше завозили хлеб и картошку, теперь «не сходят со стола и яйца, и курица, и мясо» [8. Т. 13. С. 87, 88].
В октябре 1935 года пришло письмо от члена редколлегии И. В. Богового:
«Алексей Николаевич!
Редакция «Правды» обращается к Вам с несколько необычной просьбой. Мы приступили к подготовке октябрьского номера «Правды» (7.Х1.35 г.), посвященного 18-летию нашей революции. Мы ждем Вашего совета относительно содержания, что бы Вы хотели прочитать в этом номере, какие темы Вы можете для этого номера предложить.
Наш сотрудник зайдет к Вам на днях для беседы по этому вопросу» [6. Л. 1].
Воспользовался ли Толстой правом выбора темы, неизвестно. В ноябре 1935 года «Правда» напечатала только один его материал «По Чехословакии»—к 18-летию са-
4 Подробнее об этом процессе «огосударствления» Толстого см. в [14].
5 В феврале 1932 года «Известия» напечатали первый материал Толстого — статью «Поиски монументальности».
6 Далее при цитировании материалов этой единицы хранения номера листов указываются в тексте.
мостоятельности этого государства. Описание поездки по европейской стране насыщено любимыми мыслями Толстого: о восстановлении и «собирании старины, важном для преемственности культуры»; о заводах, «по размерам уступающих нашим сверхгигантам, но оборудованных по последнему слову техники и получивших мировую известность высоким и стабильным качеством продукции»; о «воле народа к выражению своего национального лица»; о «сопротивлении наступающему фашизму» [8. Т. 13. С. 131, 133].
Но примечательно, что не в «Правде», а в «Известиях» он смог поместить в мае 1935 года статью «Великий романтик» в связи с 50-летием со дня смерти В. Гюго, где вспоминал, как в отроческие годы французский писатель наполнял его сердце «пылким гуманизмом», как «Справедливость, Милосердие, Добро, Любовь из хрестоматийных понятий вдруг сделались вещественными образами» [8. Т. 13. С. 375]. Высокие этические понятия «Правда» по-прежнему не впускала на свои страницы. Но Бухарин, бывший в это время главным редактором «Известий», явно перестал бороться с «гуманитарным направлением».
В начале 1936 года попытки преодолеть эту традицию предпринимались и в «Правде»: было реабилитировано понятие «любовь к родине». Толстой получил письмо одного из самых известных в те годы журналистов М. Е. Кольцова:
«Уважаемый Алексей Николаевич,
Просим Вас написать нам в «Правду» статью на тему «Дети СССР любят свою родину». О маленьких патриотах. Размер 250 печатных строк. Любовь к родине у наших детей, как нам кажется, идет не столько от школы, сколько от окружающей среды, которая воздействует на них в этом смысле. Крупнейшим недостатком школы как раз ведь и является то, что она не умеет воспитать эту любовь на конкретном изучении ее природы, ее истории, ее литературы и т. д. Рассказать о замечательных детях и весьма еще незамечательной школе мы Вас и просим» [6. Л. 3].
О советских детях писал тогда Е. И. Замятин: «пятилетние будут говорить с вами о пятилетке языком официальных советских газет». «Они не знают никаких сказок, никаких фей, никаких чудес: стихия детской фантазии введена в строго рационализированные, бетонированные, утилитарные каналы». «Советская школа <... > это — педагогическая фабрика, отсеивающая подходящий материал и изготовляющая из него коммунистов». «Религиозные праздники в школах не празднуются, даже Рождество и Пасха» [9. С.174-176].
Вряд ли Толстой кардинально иначе оценивал положение дел в школе. Его младшему сыну было 13 лет, и писатель многое знал о «незамечательной школе». Но написать для «Правды», как Замятин для французского журнала, было невозможно. Нельзя было писать и о детях, которые в 1935 г. высылались из Ленинграда в отдаленные места вместе с неблагонадежными родителями. Так что просьба Кольцова, связавшего вопрос о патриотизме с вопросом о «замечательных детях» и о состоянии работы с детьми в школе, являлась в известной мере провокационной. И его письмо писатель оставил без ответа. Но тему «любви детей к своей родине» не забыл.
23 декабря 1936 года Толстой направил письмо секретарю ЦК ВЛКСМ А. В. Косареву:
«Дорогой Александр Васильевич!
По нездоровью я не могу принять участие в работах съезда по детской литературе и очень жалею об этом.
Я вношу конкретные предложения.
Дети должны знать и любить свою страну. Знать и любить людей, их дела, их труд, знать богатство страны, историю ее, языки народов, их образ жизни и т. д. Знать и любить природу, чувствовать себя не созерцателями, а участниками всей многообразной жизни: городов, заводов, полей, промыслов и т.д.» [10]. В связи с этим Толстой советовал как раз то, что не очень нравилось Кольцову — усилить воздействие на детей «окружающей среды». Писатель предлагал вывести их из школы на просторы Родины — организовать бригады школьников, «наиболее грамотных и даровитых», которые бы путешествовали по стране и вели путевые дневники, изучали все стороны действительности — «природу, жизнь и труд, сельское хозяйство, индустрию, строительство, язык, нравы, природу, занимались охотой, фотосъемкой, записями фольклора» [8. Т. 13.
С. 384, 385].
Последнее пожелание, конечно, вобрало его личный опыт, о котором он рассказал в книге «Детство Никиты»: живя в глухой самарской усадьбе, «зимой ходил к знакомым крестьянам слушать сказки, побасенки, песни <... > играть в бабки, наряжаться на святках».
Возможно, Косарев переправил письмо в редакцию «Правды» (еще 27 октября 1935 года он писал: «Мы готовы Вас активно поддерживать в осуществлении Ваших дальнейших творческих планов» [11]). Возможно, это сделал сам Толстой (на цитируемом экземпляре письма есть пометка: «Ц. О. Правда. 27.XII.36»). 27 декабря 1936 года это письмо появилось в этой газете под заголовком «Мое предложение» с характерными сокращениями: кроме первого абзаца с сообщением о «нездоровье», было вычеркнуто упоминание о выпусках «Живописной России» 1870-1880-х годов (так как это невольно указывало на отставание советской печати от дореволюционных издателей) и вычеркнута фраза: «Организация таких путешествий требует не малых затрат, но суммы эти должны вернуться путем издания путевых дневников» [10. Л. 11] (упоминание о «затратах» свидетельствовало о финансовых трудностях государства). Но главное, что хотел сказать Толстой и что не предусматривало задание Кольцова, осталось — о необходимости любить людей, о «восхитительной романтике» встреч с природой и обычаями своего народа.
Все последующие годы редакторы «Правды» не теряли надежды превратить писателя в журналиста, сочиняющего по заказу официально-патриотические статьи. А он по-прежнему не хотел полностью отождествлять себя с большевизмом, оставлял место для своих сомнений и личных оценок.
14 октября 1937 года Толстой получил телеграмму от И. Г. Лежнева:
«Детское село Ленинградской области Писателю Толстому
Редакция «Правды» очень просит Вас написать для праздничного номера, посвященного двадцатилетию Октября, статью <на> тему «наследники, продолжатели мировой культуры». Эта художественно-публицистическая статья должна быть написана в духе речей <на> антифашистском конгрессе защиты культуры. Желательный размер — треть печатного листа, т.е. подвал. Срок — двадцать пятое октября. <...> Телеграфируйте <о> согласии. Привет. Лежнев» [6. Л. 9-9об.].
Второй конгресс международной ассоциации писателей в защиту культуры состоялся в июле 1937 года. Речь Толстого на заключительном заседании конгресса была напечатана 17 июля в «Известиях», 20 июля —в «Правде». Письмо показывает, что
Лежнев хотел продолжить разговор, но под своим углом зрения: национальное как продолжение мирового.
Подчинение национальной специфики интернациональному началу было для Лежнева определяющим. Для Толстого, наоборот, «интернационализм, т. е. любовь к человечеству, идет у нас через любовь к родине» [8. Т. 13. С. 160]. Можно считать, что из-за этого принципиального расхождения заказ редактора «Правды» не был принят. Возможно, не понравился и директивный тон обращения, характерный для Лежнева. Об этом он сам однажды рассказывал: «Я ему (писателю Л. И. Славину. — В. П.) прочел лекцию о политическом значении картины (Кинофильма по повести М. Горького «Детство». — В. П.), рассказал все, что нужно написать. Он со скрипом согласился. Затем — бесконечные капризы автора, мои уговоры, нажим» [7. С. 188]. В случае с Толстым такой стиль работы с автором не имел успеха.
17-м декабря 1937 года датирована еще одна телеграмма: «Редакция “Правды” просит написать статью на тему “Совет национальностей” для номера, посвященного пятнадцатилетию образования Союза советских социалистических республик. Желательно получить не позднее 25-26 декабря. Просьба сообщить согласие. Член редколлегии “Правды” [Л. Я.]Ровинский» [6. Л. 7-7об.].
И эту просьбу Толстой проигнорировал.
Но бывало и так, что натыкаясь на неизменную, непокорную самостоятельность Толстого, редакторы отказывались печатать его работы. Это случилось со статьей «Справедливый приговор» по поводу суда над «Антисоветским правотроцкистским блоком» в марте 1938 года.
Среди обвиняемых были Н. И. Бухарин, А. И. Рыков, Г. Г. Ягода. «Мы решительно заявляем, — писал Толстой, — что это — международные, универсальные типы негодяев» [8. Т. 13. С. 225]. В атмосфере «большого террора», когда даже Е. С. Булгакова радовалась, что того или иного критика, когда-то ругавшего драматургию ее мужа, теперь репрессировали [12. С. 162-166], и Толстой бывал немилосердным. Может быть ему казалось, что история подтверждает правоту его оценок в годы гражданской войны. «Они уже в Октябре были <... > грязными авантюристами» [8. Т. 13. С. 225], —такие суждения и их тон напоминают его антибольшевистскую публицистику 1919 года7.
Но кроме официального патриотизма (защита «дела» Сталина, поставленной им «задачи пятилеток», ненависть к его врагам) в статье было напоминание о России как «духовном организме» — о ее идеалах «совести, мечты о всечеловеческом счастье», говорилось о ликвидации «классовых противоречий», когда «народ становится единым организмом, с единым телом и душой» [8. Т. 13. С. 225]. Последнее не только расходилось с лозунгом усиления классовой борьбы, но очень напоминало статьи Н. А. Бердяева и старинные теории славянофилов. Толстой писал о горячей политической теме, но попутно по своему обычаю проводил в печать любимые мысли.
Мехлис и его помощники были зоркими цензорами, они, вероятно, заметили «вольности» Толстого и не стали публиковать эту статью. Автор пожаловался Сталину: «Дорогой Иосиф Виссарионович, я посылаю Вам статью, которую центральные газеты — “Правда” и “Известия” — отказались напечатать.
<... >
7 9 октября 1919 года в газете «Общее дело» Толстой писал о большевистской России: «... за неудачно сказанную остроту заставляют замолчать также, как этой зимой навеки замолчал один из замечательнейших философов и писателей — старик В. В. Розанов, расстрелянный в Троице-Серги-евой лавре» [13]. Не исключено, что Толстой нарочно прибегал к дезинформации (Розанов не был расстрелян) для дискредитации большевиков.
Это не единственный случай с моими статьями. Разумеется, я не могу претендовать, чтобы все мои статьи были напечатаны. Но я их пишу для того, чтобы и свое усилие внести в то дело, которое мы все делаем и которое Вы ведете. И когда их не печатают, потому что нет места в газете или потому что они выходят из общего стиля — я протестую, потому что считаю это не полезным, а вредным.
В нашей прессе есть тенденция “приглаживать” материал, давать ему общую нивелировку, чем иногда подменяется общность устремления и общность идейная.
Редакции наших газет часто не понимают, что мысль нужно прежде всего донести до сознания читателя, что штампы и банальные формулировки скользят по сознанию читателя. Во время пятаковского процесса ко мне пришла журналистка и предложила на выбор семь текстов возмущения, отпечатанных в редакции на машинке, с тем, чтобы я на выбор любой из них подписал. Журналистка объяснила, что это упрощает дело, и так как люди заняты, то им легче подписать готовый текст» [14. С. 199-200].
Обращение к Сталину не помогло. Статья, казалось бы благонадежная, в «Правде» и в «Известиях» так и не появилась.
Журналистские работы Толстого запрещали — в печати он многое сказать не мог. Но от своего права на творческую самостоятельность и независимое мнение не отказывался. Помогал он и репрессированным. Например, Б. Г. Венус, сын умершего в заключении ленинградского писателя Г. Д. Венуса, рассказывал мне в начале 1990-х годов, как Толстой посылал ему, тринадцатилетнему школьнику, в самарскую ссылку свои детские книги («Золотой ключик», «Гиперболоид инженера Гарина») с надписями «От депутата Верховного Совета СССР», чтобы мальчик мог это показать своим недоброжелателям в школе или во дворе.
Политические контролеры видели независимость Толстого и собирали на него компрометирующие материалы. С этой целью в августе 1938 года в тюрьме был устроен специальный допрос Венуса. Спрашивали: «Что вам известно компрометирующего о Толстом за период пребывания его в Берлине? Чем вы объясняете, что Толстой принимал в вас такое горячее участие? О несогласии с репрессией против вас Толстой говорил? С кем он поддерживал связь из лиц, связанных с заграницей?» [15]. Спасало Толстого, вероятно, только покровительство Сталина и Молотова, которым он был нужен, в частности, как лицо авторитетное в западном мире.
В начале Великой Отечественной войны редакторы по-прежнему просили статьи к юбилейным датам. Только теперь чуть больше считались с внеклассовыми оценками Толстого.
В конце 1941 — начале 1942 года Толстой находился в Куйбышеве. В феврале он присутствовал на репетиции Седьмой симфонии Шостаковича. Вероятно, сразу после исполнения он пообещал сотруднику «Правды» М. Л. Штиху дать о ней отзыв. 9 февраля Толстой получил от него письмо:
«Глубокоуважаемый Алексей Николаевич!
Простите, что беспокою Вас и здесь, но боюсь, что не застану Вас до вечера, и будет потеряно время. Ночью был разговор с Москвой, ждут Вашу статью о Шостаковиче... » [6. Л. 4].
16 февраля статья «На репетиции Седьмой симфонии Шостаковича» появилась в «Правде»: «Седьмая симфония возникла из совести русского народа, принявшего без колебания смертный бой с черными силами. Написанная в Ленинграде, она выросла до размеров большого мирового искусства, понятного на всех широтах и меридианах, потому что она раскрывает правду о человеке в небывалую годину его бедствий и испытаний» [8. Т. 13. С. 361].
Редакторы согласились с несвойственными газете этическими понятиями «совесть русского народа», «правда о человеке»8.
В том же письме Штиха говорилось: «просят Вас дать статью ко дню Красной Армии. Просьба — сообщить товарищу, который передаст Вам сие послание, когда мне зайти к Вам, чтобы договориться». Примечательно, что здесь редактор обращался от имени руководителей газеты, опасаясь, вероятно, наткнуться на отказ.
23 февраля 1942 года «Правда» опубликовала статью «За советскую родину» — восьмую после начала войны. В тот же день она появилась в ташкентской газете «Правда Востока» под заголовком «Народ и армия», который точнее отражает ее содержание. Толстой говорил о «советском человеке», «народе советском», «народах советских республик и областей». Концепт «советский» употреблялся в статье пять раз. Он сплетён с концептом «русский»: «русский человек», «народ русский», «русский воин, гордый сын народа». Концепт «русский» употребляется шесть раз9.
Эти два концепта не только контрастны, но и взаимодополняющи. В первом сконцентрирован «сгусток» двадцатипятилетней истории, и его смысл у Толстого исключительно политический («Для своей Красной Армии советский народ ничего не пожалеет» [8. Т. 14. С. 189]). Во втором — чувствуется «осадок» тысячелетней истории и его смысл исключительно этический («Гордость русского человека — без шума и лишних слов. Гордость русского человека — скромная. Он бестолку вперед не полезет; он знает, что черёд все равно до него дойдет, — тогда, засучив рукава, гвоздь вобьет крепко» [8. Т.14. С. 188].
О политическом написано сухо и однозначно, об этическом — развернуто и метафорично. Политические акценты прежде всего предназначены для редакторов «Правды», которые считали, что нужно писать только о советском. Подчеркивание традиционных этических качеств рассчитано на широко читателя и более всего соответствовало личной духовной программе Толстого.
Еще как корреспондент газеты «Русские ведомости» на фронте Первой мировой он утверждал этические ценности: «ядро новой культуры — сердце наше», «народ пошел воевать не для славы, не из-за ненависти, а за общее дело, которому настал час» [8. Т. 13. С. 3, 9]. В начале 1942 года тоже о нравственных стимулах: «Но русский человек таков, что если поставлена перед ним нравственно-высокая задача, — именно нравственно-высокая, — то уж пятиться он и не станет, — стыд для него страшнее смерти» [8. Т.14. С. 188].
Нельзя не отметить, что формулировка Толстого перекликается с русской философской публицистикой начала ХХ века. Например, Е. Н. Трубецкой в августе 1914 года писал: «Чтобы отдаться чувству любви к родине, нам нужно знать, чему она служит, какое дело она делает. И нам нужно верить в святость этого дела, нам нужно сознавать его правоту. Нам нужна цель, которая поднимала бы наше народное дело над национальным эгоизмом» [18. С. 352]. Вряд ли случайно, что одна из статей Толстого декабря 1941 года называлась «Клянемся не осквернить святости нашей родины». Она была напечатана не в «Правде», а только в ташкентской газете.
Необходимость обеспечить национальное единство, ставшее условием отражения гитлеровского нашествия10, заставляла редакторов «Правды» вновь и вновь понемногу
8 Но пройдет немного времени и за этот же текст Толстого упрекнут в том, что он «не рассматривает крупных ошибок, имевших место в творчестве композитора» [16. С. 425].
9 Концепт — это «объединяющие идеи русской культуры», это «как бы сгусток культуры в сознании человека», «результат культурной жизни разных эпох» [17. С. 4, 43, 49].
10 См. об этом подробнее в [19. С. 62—66.].
впускать на свои полосы понятия, идеи и личности, недавно еще преследуемые (например, 8 марта 1942 года было напечатано стихотворение Анны Ахматовой «Мужество»). Но политические ценности продолжали в газете доминировать. Редакторы не могли отказаться от своих привычек.
29 апреля 1942 года Толстой, находившийся уже в Ташкенте, получил телеграмму члена редколлегии К. В. Потапова:
«Дорогой Алексей Николаевич,
редакция “Правды” шлет Вам горячий первомайский привет. Просим дать статью <в> первомайский номер газеты. Хорошо бы о весне 1942 года. Поспелов, Ильичёв шлют поздравления Вам и правдистам-куйбышевцам. Потапов» [6. Л. 10].
Толстой, вероятно, отметил, что сначала к нему обращались даже без имени-отчества, потом появилась форма «уважаемый», а теперь и «дорогой». Но статья в первомайском номере «Правды» не появилась, хотя о весне он написал.
Сейчас (пока в РГАСПИ не разобран архив «Правды») нельзя сказать, посылал ли Толстой туда статью, которую 1 мая 1942 года увидел читатель «Красной звезды» под заголовком «Грозная сила народа» и в тот же день — подписчики газеты «Правда Востока» под названием «Жизнь — наша!».
Трактовка праздника была далека от большевистской. Вот вступительный абзац: «Первое мая — всемирный праздник строителей гуманитарной цивилизации на земле» [20].
Толстой говорил на привычном ему языке — о «гуманитарной цивилизации в свободных странах мира», о «возвышенном искусстве», о «нравственной высоте духа красного воина», о его «беспощадности к нарушителям человечности», о «русском человеке», которого не надо трогать «за живое, а живое в нем — мужицкое, вековое, русское чувство справедливости», наконец, об Узбекистане, где за осень и зиму «выкопано много новых каналов», где «даже на крышах глинобитных домиков в кишлаках цветут красные маки, словно предлагая себя людям ко дню Первого мая».
Это была этическая публицистика, более откровенная, чем в статье «Народ и армия». В 1920-е годы Бухарин призывал упразднить все проявления «гуманитарной цивилизации», теперь партийные газеты проповедовали ее устами Толстого. И все же взаимопонимание между Толстым и редакторами «Правды» по-прежнему достигалось с большим трудом.
В начале декабре 1941 года Толстой обратился к главному редактору из эвакуации: «Как Вы думаете, — не пора ли написать одну или несколько интересных статей об истории войны этих пяти месяцев и об общих перспективах, основываясь на данных, которые могут быть опубликованы.
Я лично чувствую недостаток материалов, когда сажусь писать, всегда испытываешь страх, что выйдет “взгляд и нечто”. Широкий читатель хочет много знать и во многом разобраться. Я думаю, что есть вещи, которые уже перестали быть военной тайной и которые можно было бы сообщить читателю. Мы же ограничиваемся либо военными эпизодами, либо общими соображениями. Необходимо оглянуться назад, измерить и оценить весь пройденный нами путь войны от чрезвычайно тяжелых июньских и июльских потерь до твердой и обоснованной уверенности в победе в декабрьские дни. Подумайте на<д> этим — возможно ли это? Если возможно — опубликование такого обзора внесло бы огромную уверенность в тылу» [14. С. 207].
На это письмо пришел ответ:
«Многоуважаемый Алексей Николаевич!
Посылаю Вам некоторые материалы, которые подобрал для Вас наш корреспондент на Калининском фронте тов. Б. Полевой (автор книги “Горячий цех”).
Любопытный человеческий документ — выдержки из дневника немецкого офицера Франца Зуссе, убитого под Ржевом. Вот “философия” этого профессионального убийцы и шкурника: “Получил письма с фронта. Мало радостного. Хельмут убит. Вальтер ранен. Эмили, Фердин и Пугель никогда уже больше не вернутся в товарищескую компанию. Наплевать. Я жив, меня любят, а до других мне нет дела”.
Каким разительным контрастом к этой душевной низости, бессердечному эгоизму среднего немца-фашиста является благородное письмо-завещание Вани Балабанова, ответ<ственного> секр<етаря> комсомольского бюро! Это письмо к товарищам Ваня Балабанов писал за час до решающей атаки, в которой он погиб героической смертью...
Посылаю также копии писем, отражающих настроение немецких резервистов, недавно переброшенных из Франции на Калининский фронт.
Пользуюсь случаем еще раз передать Вам благодарность за Ваши прекрасные статьи для “Правды” и сердечный привет от всего коллектива правдистов.
Уважающий Вас
П. Поспелов
Москва, 25 марта 1942 г.» [6. Л. 6-6об.].
Как видим, некоторые материалы, о которых просил Толстой, были представлены. Но его предложение написать о «чрезвычайно тяжелых июньских и июльских потерях» осталось без отклика, хотя руководитель «Правды» переписал в свой рабочий дневник слова о «чрезвычайно тяжелых июньских и июльских потерях до твердой уверенности в победе в декабрьские дни» [21. Л. 110]. Пресса распространяла официальные формулировки: «В первую летнюю кампанию Красная армия потерпела серьезные неудачи. Однако она выдержала натиск врага, в упорных оборонительных боях измотала и уничтожила крупные вражеские силы» [22].
Но Толстой не забыл, не отбросил свой замысел. 7 ноября 1942 года он опубликовал в Ташкенте статью к четвертьвековому юбилею Октября.
Толстой хотел говорить «правду, только правду, как бы ни была она сурова, а подчас и горька...» [23]. В Ташкенте тоже была цензура, но там Толстой имел возможность сказать больше, чем в Москве. И он дал свою трактовку «потерь». «Но война, — объяснял писатель, — вынесла на поверхность также и наши недостатки. До последних месяцев (то есть до осени 1942 г. — В. П.) и особенно вначале, война с нашей стороны шла неровно, порывами, что вселило в немцев уверенность в победе. Наряду с железной обороной Ленинграда, героической обороной Одессы и Севастополя было отступление в центре, отдача областей и городов, которые можно было и не отдавать» [23]. Эти «неудачи» автор объяснил «нашими болезнями и недостатками»: «Боязнь инициативы и ответственности. Боязнь смелой критики или “дружественная критика”, когда критикуемый добродушно поглаживает себя по животу. Подхалимаж — величайшая из язв общества. Бюрократическое равнодушие, замаскированное бюстом вождя на писательском столе и чернильницей с серпом и молотом. Невежественность в красном плаще демагогии, оперирующая вместо сорока тысяч слов русского языка сорока штампованными словами. Глупость и головотяпство, на которых не обрушена критика общественного мнения» [23].
Яснее намекнуть на недостаток общественного мнения и подлинного демократизма как основы растущего общества было, конечно, нельзя: не позволяла «гнетущая власть политики». Но демаршами Толстой подтверждал, что он не хочет с нею считаться. Думается, такие читатели, как Анна Ахматова и К. И. Чуковский его понимали (кроме них в Ташкенте находились многие деятели литературы и искусства).
Конечно, по-своему понимали его и цензоры в редакциях. «Правда», вероятно, статью отклонила. «Известия» напечатали под заголовком «Разгневанная Россия» только 10 декабря 1942 года: месяц ушёл на согласование в «инстанциях» и редактирование. Как отметил первый ее публикатор Н. А. Крестинский, были «купированы абзацы о возникновении фашизма, о потрясениях, вызванных первой империалистической войной; о недостатках, которые вынесла на поверхность война» [16. С.411]. То есть все, что мною процитировано выше о недостатках и причинах отступления, в «Известиях» отсутствует11.
Не была признана своевременной и другая инициатива журналиста — напечатать статью «Ну-ка, ребятушки, поднимемся разом на Гитлера». Толстой хотел обратиться к русской эмиграции, среди которой могли быть солдаты, о которых он писал еще в «Русских ведомостях», с призывом объединить усилия в борьбе с фашистской Германией. Однако 4 мая 1942 года на совещании редакторов в Управлении пропаганды и агитации Сталин эту статью отверг: «Для такой постановки нет еще условий» [21. Л. 40].
Толстой был необходим «Правде» осенью 1941-го, потом в 1942 и 1943 гг., когда власть была вынуждена признать единство нации одним из условий победы в войне и когда пришла пора разоблачить преступления гитлеровцев и коллаборационистов на оккупированной советской земле. Но в 1944-м руководство вернулось к приоритету классовых оценок, и публицистика Толстого стала не нужна. В том году «Правда» ничего у него не просила, перепечатала только рассказ «Русский характер», взяв из газеты «Красная звезда». Правдисты вспомнили о Толстом в феврале 1945-го, когда он умер. А потом его имя не появлялось в этой газете до 1958 года. Политику «Правда» ставила выше этики.
Толстой до конца жизни утверждал этические ценности. В связи с выходом романа «Хождение по мукам» в 1943 г. он писал К. И. Чуковскому: «я вижу, как читатели воспринимают то добро, о котором мне хотелось рассказать в романе. За это добро я немало претерпел в свое время и очень счастлив, что оно восторжествовало, оно живо в нашем народе, и к нему мы стремимся» [2. Т. 2. С. 362].
Пафос добра пронизывает и его «Выступление для съезда киноработников-антифа-шистов в Америке», летом 1943 года [25]:
«Ну, что же... Я люблю американцев за их дерзость и за широкий размах. У них веселое сердце. А кто весел, тот — добр. Да здравствует добро! А с ним и красота жизни. Передайте мой самый дружеский привет американскому народу. Я твердо уверен, что в этой мировой драке он будет так же смел, изобретателен и силен, как в строительстве мирной жизни.
Мы, русские, оптимисты, — в каждом явлении мы ищем возможности — обратить
11 Комментатор сообщил, что «дополнительной редакторской правке» статья подвергалась при ее перепечатке в сборнике [24]. В полное собрание сочинений был включен текст из сборника Толстого «Статьи (1942—1944). М., 1944», как «последний проверенный автором» [8. Т. 14. С. 411]. О первом варианте из «Правды Востока» Крестинский даже не упомянул, конечно, по цензурным причинам. История текста этой статьи Толстого, как и некоторых других, — специальная тема.
его на счастье человека. Так и в этой жестокой войне мы упорно видим другой берег, — по ту сторону победы, —берег, где будет отдых и начало великого завоеванного счастья.
Нацизм, как в арабской сказке, освободил свирепого джинна — духа зла и порока из зачарованного кувшина. Но зло есть признак несовершенства и слабости, и мы с вами загоним обратно в кувшин нацистского джинна и швырнем его в пучину безвременья.
Калифорния — родина прекрасных цветов и еще многого другого, дающего счастье.
Я люблю цветы и еще больше — прекрасных людей. Так будем друзьями и хорошими драчунами за все доброе и прекрасное на свете.
Алексей Толстой».
Это выступление Толстого было записано на пленку и, вероятно, прозвучало в Голливуде, достигло радиоаудитории США. Открытие второго фронта в Европе против гитлеровской Германии состоялось в июне 1944 года.
Толстой хотел внести и внес свою лепту в подготовку этого события, вновь и вновь утверждая победу добра, победу «гуманитарной цивилизации» — не только в родной стране, но и в мире. В этом заключается высший этический смысл не только его художественного творчества, но в большей или меньшей степени большинства его газетных выступлений и чаще всего вопреки пожеланиям политических редакторов.
Литература
1. Толстой А. Н. Хождение по мукам. Берлин, 1922. С. 4.
2. Толстой А. Н. Переписка: В 2 т. М., 1989.
3. Проблема культуры в эпоху рабочей революции. Доклад тов. Бухарина на собрании активных работников московской организации в Большом театре // Правда. 1922. 11 октября. С. 2.
4. Млечин В. Шаг вперед, два — назад (К постановке «Петр I» в МХТ 2 // Вечерняя Москва. 1930. 7 марта. С. 3.
5. Крюкова А. М. А. Н. Толстой и русская литература. М., 1990.
6. ОР ИМЛИ. Ф. 43. Оп. 2. Ед. хр. 1674. Л. 8.
7. См.: Перхин В. В. Русская литературная критика 1930-х годов. Критика и общественное сознание эпохи. СПб., 1997.
8. Толстой А. Н. Полн. собр. соч. М., 1949. Т. 13, 14.
9. Замятин Е. И. Я боюсь: Литературная критика. Публицистика. Воспоминания / Сост. и комм. А. Ю. Галушкина. М., 1999.
10. РГАСПИ. Ф. 269. Оп. 1. Ед. хр. 13. Л. 10.
11. ОР ИМЛИ. Ф. 43. Оп. 2. Ед. хр. 53. Л. 1.
12. Дневник Елены Булгаковой. М., 1989.
13. Толстой А. Н. Торжествующее искусство // Скорбь земли русской: Сб. статей 1919 года. Нью-Йорк, 1920. С. 55-56.
14. Перхин В. В. Русские литераторы в письмах (1905-1985). Исследования и материалы. СПб., 2004.
15. Перхин В. В. А. Н. Толстой в русском Берлине (по материалам допроса Г. Д. Венуса в 1938 г.) // Русская литература. 2000. №1. С. 186-187.
16. Крестинский Ю. А. Комментарии // Толстой А. Н. Полн. собр. соч. Т. 14.
17. Степанов Ю. С. Константы. Словарь русской культуры. М., 2001.
18. Трубецкой Е. Н. Смысл войны // Трубецкой Е. Н. Смысл жизни. М., 1994. С. 352.
19. Деятели русского искусства и М. Б. Храпченко, председатель Всесоюзного комитета по делам искусств (апрель 1939 — январь 1948) / Издание подготовил В. В. Перхин. М., 2007.
20. Толстой А. Жизнь — наша! / Правда Востока. 1942. 1 мая. С. 2.
21. РГАСПИ. Ф. 629. Оп. 1. Ед. хр. 90.
22. Совинформбюро. Два года Отечественной войны Советского Союза (Ко второй годовщине Отечественной войны) // Славяне. 1943. №6. С. 3.
23. Толстой А. Четверть века // Правда Востока. 1942. 7 ноября. С. 3-4.
24. Толстой А. Н. Избранные произведения. М., 1945.
25. ОР ИМЛИ. Ф. 43. Оп. 1. Ед. хр. 959. Л. 1-1об.
Статья поступила в редакцию 17 сентября 2009 г.
