CC BY
251
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Гуссерль Э. Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология / Пер. с нем. Д. В. Скляднева. СПб.: Владимир Даль, 2004. 310 с.
2. Зотов А. Ф. Научная рациональность: итоги, современность, перспективы // Вопросы философии. 2011. Вып. 5. 232 с.
3. Кант И. Пролегомены ко всякой будущей метафизике, могущей появиться как наука // Сочинения: В 6 т. М.: Мысль, 1965. Т. 4. Ч. 1. 288 с.
4. Husserl Е. Die Philosophie in der Krisis der europaischen Menschheit // Husserliana. Bd. 6. Hrsg.: W. Biemel. Haag, 1956. 390 с.
REFERENCES
1. Gusserl' Je. Krizis evropejskih nauk i transtsendental'naja fenomenologija / Per. s nem. D. V. Skljadneva. SPb.: Vladimir Dal', 2004. 310 s.
2. Zotov A. F. Nauchnaja racional'nost': itogi, sovremennost', perspektivy // Voprosy filosofii. 2011. Vyp. 5. 232 s.
3. Kant I. Prolegomeny ko vsjakoj budushchej metafizike, mogushchej pojavit'sja kak nauka // Sochinenija:
V 6 t. M.: Mysl', 1965. T. 4. Ch. 1. 288 s.
4. Husserl Е. Die Philosophie in der Krisis der europaischen Menschheit // Husserliana. Bd. 6. Hrsg.: W. Biemel. Haag, 1956. 390 с.
В. И. Стрельченко А. И. ГЕРЦЕН И СОВРЕМЕННАЯ ФИЛОСОФИЯ НАУКИ
Теоретическое наследие А. И. Герцена рассматривается в контексте анализа актуальных проблем становления и тенденций эволюции современной философии науки на путях уяснения смысла антропологически аутентичных, аксиологически корректных типов рационализации.
Ключевые слова: теоретическое наследие А. И. Герцена, эпистемология, философия науки, «антропологический поворот», одействовление.
V Strelchenko
A. I. Herzen and Modern Philosophy of Science
The theoretical inheritance of A.I.Herzen is regarded in the context of the analysis of relevant problems of modern philosophy of science development and the tendencies of its evolution in terms of anthropologically and axiologically correct types of rationalization.
Keywords: theoretical legacy of A.Herzen, epistemology, philosophy of science, “anthropological turn”, odeystvovlenie.
Нынешний, уже 200-летний, юбилей А.
И. Герцена (род. 25.03/6.04 1812 г.) может, конечно, служить поводом актуализации историко-философских и историко-научных интересов, ориентированных целями отдать должное достижениям далёкого прошлого
отечественной мысли. Более чем вековой опыт осуществления такой работы свидетельствует о существенной научной ценности её результатов для понимания как особенностей индивидуальной творческой биографии А. И. Герцена, так и той специфиче-
ской духовной ситуации 40-60-х гг. XIX в., которая послужила источником формирования важнейших элементов стратегии интеллектуального поиска, социальных и персонологических практик современности.
Однако последняя треть ХХ и начало текущего столетия ознаменовались столь масштабной и темпорально акценти-
рованной радикализацией кризисных явлений научной революции рубежа Х1Х-ХХ веков, что задачи изучения теоретического наследия А. И. Герцена оказались совпадающими с необходимостью дать ответы на жизненно важные вопросы сегодняшнего дня, а именно — что такое наука? Что такое знание и истина; что такое рациональность вообще, и научная рациональность в особенности, наконец, как согласовать систему средств научного метода с интересами человеческого существования и перспективой экологического будущего культуры? Их те-матизация образует основное содержание «Писем об изучении природы» и «Дилетантизма в науке» и одновременно определяет главные направления развития исследований в области философии науки последних десятилетий [20]. Историко-генетические связи между философией науки «Писем об изучении природы» и изысканиями нынешнего философско-эпистемологического сообщества представляются тем более органичными, что служат выражением общности стремлений дать ответы на поставленные вопросы в контексте анализа проблемы рациональности.
Сейчас, как и во времена публикации «Дилетантизма в науке» и «Писем об изучении природы», идейные конфликты и теоретические разногласия достигли критических значений. Кантовская оценка духовной ситуации конца XVIII века как состояния «войны всех против всех» остаётся справедливой и полвека спустя (1844 г. — выход в свет «Писем об изучении природы») и как нельзя более точно отражает существующее в настоящее время положение дел [17; 21].
По мнению И. Канта, наука конца XVIII века является продуктом своего рода «умопомешательства», «сумасшествия человеческого разума» и нуждается в переосмыслении на уровне эпистемологических оснований [6]. Позиция И. Канта объясняется фактом очевидной беспомощности научного сообщества эпохи Просвещения перед лицом решения, казалось бы, элементарной проблемы «систематического изложения знаний о системе природы». Действительно, как в прошлом, так и сейчас, было и остаётся общепринятым и даже само собой разумеющимся считать, что природа представляет собой определённое системно организованное единство. Задолго до начала «ор-ганизмического», «организационного» и
«системно-структурного» бумов в методологии науки ХХ века основатели Новой науки и философии, а затем и её лидеры эпохи Просвещения придают системности значение основополагающего принципа упорядоченности явлений природы. Поскольку же в силу господствующих эпистемологических установок процессы познания природы уподобляются процессам едва ли не зеркального отражения внеположен-ных мышлению объектов, то теоретикопознавательные исследования от Ф. Бэкона до Д. Дидро, П. Гольбаха и Даламбера основываются на убеждениях о том, что система природы должна соответствовать системе естественнонаучных знаний. Титанические усилия, направленные на отыскание онтологических и теоретико-познавательных условий такого соответствия увенчались созданием целой серии трудов, поражающих воображение масштабностью когнитивного потенциала системы средств философско-методологической аналитики, математической строгостью процедур логического конструирования, поистине виртуозной техникой опровержения и доказательства. В «Новом органоне» (Ф. Бэкон, 1620 г.), в «Рассуждении о методе» (Р. Декарт, 1637 г.), в «Опытах о человеческом разумении» (Дж. Локк, 1690 г.), в «Новых опытах о
человеческом разумении» (Лейбниц, 1703 г.), так же как и в «Гармонии мира» (Кеплер, 1619 г.), в «Диалоге о двух важнейших системах мира — птолемеевской и коперников-ской» (Галилей, 1632 г.), в «Математических началах натуральной философии» (И. Ньютон, 1687 г.), в «Системе природы» (К. Линней, 1735 г.) идея системной организации знания не только выдвигается и обосновывается, но и уясняется в непосредственной связи с разработкой вопросов форм и закономерностей познания, его субъекта, предмета и условий истинности.
Предпринятая энциклопедистами (Дидро, Даламбер и др.) попытка построения целостной системы научных знаний на путях их согласования с законами структурной упорядоченности явлений природы завершилась настоящей катастрофой. Именно поэтому в противоположность едва ли не общепринятым высоким положительным оценкам современников, И. Кант подвергает многотомный энциклопедический труд уничтожающей критике. С его точки зрения, система знаний в том виде как она представлена в «Энциклопедии наук, искусств и ремёсел», вовсе системой не является. Действительно, какое отношение к системе природы имеет система знания, организованная в соответствии с последовательностью букв в алфавите французского языка?
Результатом стремлений И. Канта преодолеть буквально взрывающие духовную жизнь теоретические антагонизмы явилось, во-первых, сосредоточение внимания на вопросах рациональности, и, как следствие этого, — во-вторых, коренное переосмысление ранее господствовавших представлений об онтологических, логических и эпистемологических предпосылках познания вообще и научного познания в частности. Однако для решения задачи согласования разума с самим собой посредством нейтрализации разрушительного влияния имманентных новоевропейскому гносису антиномий физики и метафизики, эмпиризма и
рационализма, субъекта и объекта оказалось недостаточно и «коперниканской революции», осуществлённой И. Кантом в философии.
Развитая им безупречная аргументация в пользу парадоксальных выводов, во-первых, об антиномичности как естественном состоянии разума, и, во-вторых, о том, что содержание и предмет знания определяются структурой познающего субъекта, а не осваиваемой им субстанции, — лишь обнажила и более рельефно обозначила противоречия и контроверзы научнотеоретического мышления. Именно поэтому, оценивая сложившуюся духовную ситуацию, А. И. Герцен совершенно справедливо утверждает, что «:...к концу XVIII века... состояние умов было страшно, всё кругом рушилось: быт, понятия о добре и зле, доверие к природе, к человеку, к вере и, вместо утешения, — критическая философия и скептический эмпиризм» [4].
Реализованная И. Кантом программа де-онтологизации объекта и придания онтологического статуса субъекту познания оказалась чреватой целым рядом внерациональ-ных допущений («продуктивная способность воображения», «вещь в себе» и др.), агностицизмом, несовместимостью этики и логики, человека и природы. Природа как сфера действия необходимости, истолкованной в духе механико-математического естествознания (то есть понятая в точном соответствии с представлениями о законах природы, развитых в «Математических началах натуральной философии» И. Ньютона. Как известно, ньютонианская механика и евклидова геометрия рассматривались И. Кантом в качестве образцовых построений научной рациональности), оказалась абсолютно противопоставленной человеку в силу его способности к свободному самоопределению и к самостоятельной творческой деятельности. В высшей степени искусственной предстает и кантовская версия способа разрешения антиномий эмпиризма и рационализма за счёт проведения мало
обоснованной, в сущности, надуманной операции по превращению пространства и времени из атрибутивных определений бытия в априорные формы мышления (строго говоря, априорные формы чувственности.
— В. С.). Иначе говоря, преодоление жесткой оппозиции эмпиризма и рационализма осуществляется в строгом соответствии с требованиями логики «копернианского переворота в философии» в целом. Если не вдаваться в детали, то его содержание сводится к переосмыслению статуса известных со времён Аристотеля «предельных оснований», или «главных родов» бытия (т. е. категорий «реальность», «качество», «количество» и др.), с целью доказательства их принадлежности к логической и теоретикопознавательной, а не к онтологической сфере. В редакции И. Канта категории классической философской традиции утрачивают онтологический смысл и приобретают статус логических понятий и одновременно форм мышления (И. Кант не различал категории как понятия и как формы мышления). Тем самым объекты онтологии языка философии и механико-математического естествознания замыкаются в границах пространства феноменального мира. Существование же предметов познания «самих по себе», то есть объективно, подвергается сомнению и допускается лишь в виде недосягаемых для когнитивных способностей трансцендентального субъекта неких метафизических сущностей, или, следуя кантовской терминологии, — «вещей в себе».
Эти несовместимые с логикой и соображениями здравого смысла утверждения И. Канта оцениваются А. И. Герценом как эвристически в высшей степени плодотворные. Особо подчёркивается теоретическая продуктивность той наиболее спорной, по мнению современников, нелепой до абсурдности стороны кантовской философии, которая представлена учением об антиномиях. Несмотря на очевидную противоречивость, «критическая философия», согласно А. И. Герцену, «нанесла страшный удар
идеализму; сколько ни боролся против него эмпиризм, идеализм устоял., но человек из среды его. тяжелым ударом поставил его на краю гроба.. он поставил эти страшные каудинские фуркулы, называемые антиномиями, и хладнокровно прогнал под ними святейшие достижения мысли человеческой» [4, с. 114].
Выдающимся открытием, «прекраснейшей стороной» кантовской философии считает доказательство необходимости антиномий и В. Гегель. Но, так же как и Герцен, он далёк от признания удовлетворительности кантовской версии преодоления анти-номичности познания на путях разработки совершенно новых представлений о природе человеческой субъективности и законах мышления. Бесспорно, осуществлённая И. Кантом идентификация субъекта познания с человеком как родовым существом, впервые за более чем 2000 лет спустя после Аристотеля систематически выполненная разработка принципиально отличной от традиционной, новой, или трансцендентальной логики, наконец, развитие идей негативной диалектики «как логики видимости» и др. знаменуют собой важный этап и одновременно поворотный пункт в эволюции теоретического мышления Европы.
Вместе с тем и для А. И. Герцена, как и ранее для В. Гегеля, логические и теоретико-познавательные «прорывы» критической философии представляют сугубо исторический интерес. Стартовые условия становления их представлений о науке и научном методе определяются задачами разработки системы средств рациональной осмысленности антиномий, в противоположность широко распространённым и сейчас практикам их устранения как продуктов ошибок и заблуждений. Неприемлемым А. И. Герцен считает и кантовский вариант решения проблемы путём её преобразования из рационально-теоретической в социально-философскую и социологическую. Определение значений истинности взаимоисключающих, или конкурирующих теорий
И. Кант, как и едва ли не подавляющее большинство современных философов науки, предлагает осуществлять за счёт апелляции к мнению эпистемологического сообщества. В обоих случаях ситуация конфликта интерпретаций уподобляется социальному конфликту внутри научного сообщества, а уяснение истины — поиску консенсуса его членов [16].
Наглядным тому примером может служить простое перечисление ключевых терминов «Структуры научных революций» Т. Куна, определившей радикальную смену телеологических установок философии науки второй половины ХХ века и становление основных направлений её современного развития. Нетрудно заметить, что в составе понятий книги Т. Куна — «нормальная наука», «решение головоломок как характеристики нормальной науки», «парадигма», «научное сообщество», «научная революция как гештальт-переключение», «несоизмеримость теорий», «смена установок как религиозное обращение» — доминирует отнюдь не логико-дискурсивный, а социально-этический компонент. К примеру, говоря о критериях «нормальной науки», Т. Кун имеет в виду консенсус научного сообщества в оценке фундаментальности определённых научных теорий, наличие общепринятых методологических, концептуальных и терминологических стандартов, единомыслие учёных в отношении конку -рирующих теорий, общность установок и согласованность коллективных действий и др. Да и центральное понятие концепции научных революций — парадигма — определяется как принятие теорий научным сообществом в качестве образца решения проблем. Смена парадигмы (или «гештальт-переключение») уподобляется «религиозному обращению», «обращению в новую веру» [11].
Разделяя и отстаивая идею поиска «единства духовной жизни на путях её рационализации» (В. В. Зенковский), А. И. Герцен лишь отчасти, историко-генетически связан
с изысканиями немецкой философской классики в области научного метода (И. Кант, В. Гегель, И. Фихте, Ф. Шеллинг). Лишь недоразумением можно объяснить случаи квалификации философии естествознания Герцена как всецело принадлежащей к традиции гегелевской апологетики. Воззрения А. И. Герцена являются результатом вполне самостоятельных, оригинальных исследований и у истоков своего формирования составляют не то что апологию, но совершенно очевидную оппозицию как идеалистической метафизике немецкой классики, так и философии науки первого позитивизма (Д. Гершель, Уэвелл, Дж. Ст. Милль).
Так, высоко оценивая опыт построения трансцендентальной логики и негативной диалектики, А. И. Герцен вместе с тем далёк от признания вслед за Кантом евклидовой геометрии и ньютонианской механики образцовыми воплощениями науки и научного метода. Более того, в силу антимехани-стических установок, его позиция в этом вопросе совпадает с гегелевской. Гегель же, со свойственной ему манерой совмещать логическую строгость с яркой, эмоционально насыщенной образностью выражения, по поводу прочтения «Математических начал натуральной философии» И. Ньютона делает примерно следующее заключение: трижды в истории человечества яблоко сыграло с ним злую шутку. Первый раз оно послужило причиной грехопадения, второй — троянской войны, а третий — стукнув по голове И. Ньютона, мотивировало открытие Закона всемирного тяготения.
Ограниченность ньютонианской физики А. И. Герцен усматривает в её абсолютной механистичности, проистекающей из
стремлений «. привести все законы её в математические выражения и с тем вместе подвергнуть их математической методе» [4, с. 266]. Однако «... одно математическое воззрение (как бы оно не довлело себе) не может обнять всего предмета естествоведения; в природе остаётся нечто, ей не подлежащее. и если держаться в изучении при-
роды исключительно за неё, то дойдем до декартова определения животного гидрав-лико-огненной машиной, действующей рычагами, и проч.) [4, с. 267]. К числу мало обоснованных, согласно А. И. Герцену, принадлежит и фундаментальная в физике Ньютона «. теория тяготения, которая при всём величии своей простоты, при обширной прилагаемости, объёмности — не что иное, как механическое представление события, представление, быть может, верное, но остающееся без логического оправдания, то есть, без полного понимания как предположение, сосредотачивающее на себе наиболее вероятия» [4, с. 268].
Проблематические, вероятностные утверждения механико-математического естествознания и, прежде всего, физики Ньютона, вплоть до настоящего времени принято считать достоверными в силу далеко не бесспорных верований галилеевской науки в то, что логико-математические модели физических объектов обладают статусом большей степени реальности существования, чем их действительные естественноисторические прообразы. Отсюда — широко распространённые тенденции придавать процедурам математического конструирования значение, во-первых, наиболее аутентичных средств научного творчества, во-вторых, своего рода «ключа» к пониманию природы человека и закономерностей жизни общества.
Считая язык математики нейтральным по отношению к сущностям естественных наук (физические тела, химические процессы, живые организмы), А. И. Герцен склонен оценивать его эвристическую роль лишь в контексте решения задач формы прояснения и представления в основном уже сложившихся знаний. Его позиция по данному вопросу совпадает с удачным определением научного метода основателем философской герменевтики в ХХ веке Г.-Х. Гадамером. По его мнению, сущность новой науки заключается в особенностях её метода, подводящего посредством логики и математики к
уразумению того, что понятно и само по себе [3].
К таким же выводам пришёл и учитель автора этой статьи, видный отечественный биолог-эволюционист К. М. Завадский. В начале 70-х годов прошлого столетия К. М. Завадский и группа учеников (профессора А. С. Мамзин, А. П. Мозелов, Ю. И. Ефимов, А. А. Корольков и др.) изучили уже сложившийся опыт применения математических методов в биологии. Итоги проделанной работы К. М. Завадский резюмировал следующим образом: «Аристотель был прав: количественные, математические модели процессов органической жизни являются лишь бледной тенью понятий о них, сформированных в качественных терминах биологии». К тому же, как мы сейчас знаем, существует немало поводов сомневаться в надёжности важнейшего инструмента репрезентативности утверждений математики
— математического доказательства. Результаты исследований последних лет в области оснований математики свидетельствуют, что математическое доказательство является формой апелляции к мнению научного сообщества и его интересам оказывается подчинено использование массивов эмпирических данных о свойствах объектов естествознания [1].
По меньшей мере, утопической оказалась и идея прогресса физического познания за счёт совершенствования техники логикоматематической аналитики. Достаточно напомнить, что выдвинутая Д. Гильбертом задача аксиоматизации физики оказалась в принципе неразрешимой. Попытки её систематического изучения в контексте анализа методов механико-математического моделирования увенчались созданием «рациональной механики». Последняя же оказалась ориентированной целями выявления логической структуры теории механики, а не уяснения физического смысла продуктов механико-математического конструирова-
ния. Есть все основания считать, что «хотя математика, безусловно, является языком
физики, ключевая для этого языка роль доказательства существенно трансформируется, когда речь идёт о доказательности в физических теориях. Как при формулировке основных соотношений теории, так и при её анализе, доказательность практически эквивалентна пониманию, которое неотделимо от согласованности с интуитивными представлениями, опирающимися на прямые, либо косвенные экспериментальные данные, соображения симметрии и асимптотическую редукцию» [13, с. 167].
Как мы сейчас знаем, трудности обоснования и установления истинностных значений положений теоретического естествознания (физика, биология и др.) отнюдь не исчерпываются негативными эпистемологическими последствиями, проистекающими из непреодолимости зоны постоянно расширяющегося разрыва между уровнем качественной, референциальной осмысленности и техникой логико-математической аналитики проблем. В силу принципа «эпистемологического холизма» Дюгема — Ку -айна опытно-экспериментальные подтверждения теории уже не выглядят столь же убедительными, как и в условиях едва ли не безраздельного господства эмпиризма в естествознании середины XIX века. Практически общепринятым является факт «теоретической нагруженности» опытно-экспе-рименальных данных, а значит, и необходимости включения вопросов природы, познавательного значения и границ применимости научной рациональности в поле анализа остро поставленной А. И. Герценом проблемы единства рационального и эмпирического компонентов естественнонаучного познания.
Возникновение у истоков ХХ века и сейчас продолжающегося острого кризиса оснований физики явилось выражением вполне объективного процесса распада структур теоретического мышления вследствие фальсификации парадигматической «формулы» галилеевской, или новой науки: «книга природы написана на языке математики». Од-
нако ещё и сейчас едва ли не подавляющее большинство учёных считают, что уровень развития любой отрасли научного знания определяется степенью её математизации.
Несмотря на вскрытые критикой классической науки (Лейбниц, Гегель, Герцен, Фихте, Шеллинг) когнитивные несообразности и эпистемологические разрывы, идеи ньютонианской физики приобрели вид основоположений механистического мировоззрения. В его составе миры природы и общественной жизни оказались уподобленными чисто механическим конструкциям. Всё многообразие явлений окружающего человека мира — естественно-природного и социального — истолковывалось в терминах небесной и земной механики, биомеханики, социальной физики, включающей социальную статику и социальную динамику [19]. Общество осознаётся в виде механического агрегата изолированных, вполне самодостаточных индивидов-атомов, объединённых действием сил притяжения и отталкивания. Результаты экстраполяции законов механики на жизнь общества обнаруживают наиболее авторитетные в новоевропейской истории исследования проблем гражданского общества, его политикоправовой организации, финансовой и производственно-экономической деятельности. В частности, Т. Гоббс и Б. Спиноза усматривали саму возможность уяснения природы человека и сущности общественной жизни исключительно на путях построения philosophia civile (гражданская философия) на основе принципов philosophia naturalis (естественная философия) (под «естественной философией» подразумевается ньюто-нианская физика в том виде, как она представлена в «Математических началах.» 1687 г.). Следуя логике механики, определяются основные элементы социальной системы, т.е. люди (подобно элементам машины — пружины, колеса, валы и др.). При определении природы этих элементов, т. е. людей, и Гоббс, и Спиноза исходят из концепции отталкивания. Поистине титаниче-
ских усилий потребовало объяснение ньютоновского притяжения гипотетическими версиями отталкивания с целью уяснения механизмов коллективных объединений людей. Отсюда — идеи «общественного договора», «войны всех против всех»
(Т. Гоббс, Ж.-Ж. Руссо), «необщительного общения» (И. Кант), «гражданского общества» и «невидимой руки рынка» (А. Смит), действующих в этом «лучшем из возможных миров» (Вольтер).
Согласно первоисточнику классической политической экономии, труду А. Смита «Исследование о природе и причинах богатства народов», труд человека, дифференцированный соответственно естественному порядку («Естественный порядок» — существующая система разделения труда, которая строится по аналогии с действием сил притяжения и отталкивания в ньютониан-ской физике), обеспечивает баланс производства и потребления, подобно тому, как в природе физические тела под действием механических сил образуют гармоничное устройство мира в целом.
Нетривиальность герценовской критики физики И. Ньютона и вырастающего из неё механистического мировоззрения становится ещё более очевидной, если учесть, что только в конце 80-х гг. ХХ века в научном сообществе физиков-механиков возникают сомнения по поводу границ применимости методов ньютонианской физики. Симптоматичным с данной точки зрения представляется ошеломляющее сенсационностью заявление профессора Д. Лайтхилла. Будучи президентом Международного союза специалистов в области теоретической и прикладной механики, он от имени механиков-практиков признал, что «. . энтузиазм, испытываемый нашими предшественниками благодаря блестящим достижениям ньютоновской механики, привёл нас к обобщениям в области предсказуемости . , которые как мы узнали позже, оказались ложными. Мы хотим все вместе принести наши извинения за то, что ввели в заблуждение обра-
зованную публику, ибо опирались на такие идеи по поводу детерминизма систем, удовлетворяющих ньютоновским законам движения, которые показали после 60-х гг. свою несостоятельность» [24].
Судя по содержанию «Дилетантизма в науке» и «Писем об изучении природы», А. И. Герцену в полной мере удалось выявить и охарактеризовать структуры когнитивной активности, порождающие свойственные механико-математическому естествознанию и механистическому мировоззрению в целом логико-методологические антиномии и эпистемологические конфликты. Оппозиции эмпиризма и рационализма, физики и метафизики, философии и науки и др. анализируются Герценом не сами по себе. Они рассматриваются как выражение специфического, существующего наряду с другими способа рационализации или, по терминологии современной философии науки, — особого типа рациональности. В нынешней классификации исторических типов рациональности он идентифицируется с «научной рациональностью».
Научной рациональности и её объективациям в составе формообразований мышления так называемой «классической науки» свойственно, во-первых, понимание предметов исследования как внеположен-ных сознанию, существующих сами по себе, во-вторых, абсолютизация требований антипсихологизма и объективности, в-третьих, признание главной целью науки открытие универсальных законов природы, общества и познания, в-четвёртых, противопоставление эпмирического и теоретического уровней научного познания, в-пятых, детерминизм лапласовского типа, в-шестых, идея баланса сил в природе и обществе и, наконец, истолкование движения как перемещения в пространстве под влиянием действия извне приложенных сил и др.
Все перечисленные выше идентификационные признаки выполняют роль своего рода «матрицы» научной рациональности, истинная природа которой, согласно Герце-
ну, определяется, а стало быть, и может быть понята в контексте анализа имманентного классической науке абсолютного противопоставления субъекта и объекта познания. Ведь сама научная рациональность конституируется отношением естествоиспытателей к своему предмету: «им бы хотелось относиться к своему предмету совершенно эмпирически, страдательно, наблюдая его; само собой разумеется, что для мыслящего существа это так же невозможно, как организму принимать пищу, не претворяя её. Их мнимый эмпиризм всё же приводит к мышлению, но к мышлению, в котором метода произвольна и лична» [4, с. 96]. Именно отсюда вытекает ориентация науки, во-первых, на изучение вещей самих по себе, во-вторых, на антипсихологизм, элиминирующий из познавательного процесса все, принадлежащее субъекту (эмоции, интересы, волевые импульсы и др.), и, в-третьих, на деонтологизацию объекта и придание метафизическим сущностям, интеллектуальным фикциям статуса подлинности существования. Иначе говоря, абсолютное противопоставление субъекта и объекта не оставляет иного выбора: либо произвол фантазии чувственного восприятия, либо логико-математический конструктивизм. Оба случая чреваты следствиями крайнего субъективизма (от эмпиризма в форме психологизма до различных версий трансцендентализма: Декарт, Кант, Гус-
серль).
Не без влияния немецкой философской классики, и, прежде всего, Гегеля, Герцен усматривает возможность выхода из тупиков эмпиризма и трансцендентализма на путях проблематизации и радикального переосмысления сложившихся к середине
XIX века представлений о предмете естественнонаучного познания. В естествознании этого времени и философии науки первого позитивизма (Гершель, Уэвелл, Дж. Ст. Милль) было общепринятым, что предмет тождественен объекту исследования, в связи с чем само понятие предмета использо-
валось в значении существования внеполо-женной сознанию, вполне самостоятельной сущности [то есть существующего в соответствии с аристотелевскими требованиями мыслимости и пространственной локализации вполне самостоятельного объекта (или его части)].
Предметы, отождествлённые с объектами онтологии языка науки, рассматриваются как непосредственное выражение реалий бытия мира («науки о природе») и человека («науки о культуре»). В силу этого считаются эпистемологически оправданными, экологически осмысленными, а значит, и подлежащими реализации, любые научнотехнические или социогуманитарные проекты, если они согласуются с принятыми нормами логико-математической корректности и эмпирической обоснованности.
Свойственная классической науке традиция эпистемологической неразличимости предмета и объекта познания отнюдь не утрачена и остаётся главной причиной конфликтогенных изменений духовного опыта, социальных и материально-произ-
водственных практик начала текущего столетия. Тем не менее, вплоть до сегодняшнего дня, и в специальной научной и философской литературе в подавляющем большинстве случаев, если предмет и объект различаются, то почти исключительно — на основе их противопоставления как части (предмет) целому (объект). Таким образом, истолкованная оппозиция предмета и объекта исключает саму возможность учёта самого существенного — тех самых теоретико-познавательных различий между ними, на которых акцентирует внимание А. И. Герцен.
Показательным является пример определения предмета в новейшем издании под названием «Энциклопедия эпистемологии и философии науки». Понятие предмета здесь представлено (а иначе и быть не может. — В. С.) в форме сокращенно-обобщенного выражения достигнутого уровня знаний. В соответствующей статье «Энциклопедии
эпистемологии и философии науки» утверждается, что предмет — это «.любое реально существующее нечто, начиная от универсума и кончая спином электрона» [23, с. 732]. И далее: «Объектом называют исследуемое явление в целом, например, человеческое общество. Предметом познания — ту его сторону, которая непосредственно описывается в теории, например, политическую структуру общества» [23,
с. 733].
Обширные массивы современных диссертационных исследований служат наглядным подтверждением жизнеспособности традиции различения предмета и объекта в виде противопоставления части и целого. Эти тенденции тем более отчётливо прослеживаются, что определение предмета и объекта предусмотрено существующими стандартами представления результатов диссертационных исследований. Остаётся лишь констатировать, что нынешний корпус естественных и логико-математических наук находится в той же степени зависимости от негативных последствий альтернативы субъекта и объекта познания, как и в момент становления новоевропейской интеллектуальной традиции в целом. И в начале
ХХ века, и в 30-40-е гг. среди тех, кто занимался исследованием вопросов логики и методологии научного познания, фактически отсутствуют попытки преодоления противоположности субъекта и объекта в контексте эпистемологического анализа проблемы предмета познания. Поскольку наука продолжает восприниматься научным сообществом в качестве образца рациональности, то и антиномии физики и метафизики, эмпиризма и рационализма, этики и логики и др. рассматриваются как проистекающие из недостатков научного метода и вполне разрешимые на путях его совершенствования. Предметы же естествознания отождествляются либо с объектами, как вещами, существующими «сами по себе», либо со значениями терминов, их обозначающих.
Первый случай может служить образцовым примером бесплодности более чем двухвековой борьбы с метафизической традицией превращения построенных силой умозрения интеллектуальных фикций (то есть предметов познания) в реально существующие объекты (или явления, процессы, события) природы. Обсуждения, а тем более систематические исследования сложившейся ситуации, нередко расцениваются как дань досужим философским медитациям, в лучшем случае нейтральным по отношению к науке и вытекающим из неё практикам преобразования природы (и общества. — В. С.). В частности, симптоматичной для научного сообщества остаётся известная сентенция видного американского физика Р. Фейнмана, что «философия науки так же поможет физикам в их исследованиях, как орнитология птицам — летать» (эта сентенция Фейнмана является парафразом ироничного, не лишённого ехидства замечания В. Гегеля, что знание формальной логики так же помогает мыслить, как знание физиологии переваривать пищу).
В этой связи следует напомнить об одном из событий недавней истории отечественной науки, демонстрирующих зависимость определения стратегии её роста от метафи-зически-натуралистического истолкования предмета познания. Конец 60-х — начало 70-х годов прошлого столетия отмечает поворотный пункт в развитии советской науки. Он обозначен началом, организованной президентом АН СССР, выдающимся математиком и механиком академиком Мст. Вс. Келдышем (1911-1978) кампании по тотальной переориентации академических институтов на разработку междисциплинарных проблем. По словам Мст. Вс. Келдыша, развёртывание исследований «на стыках наук» открывает перспективу невиданных темпов их прогресса, чревато открытиями доселе невиданного масштаба и т. д. В основание столь оптимистичного прогноза было положено убеждение, что
«стыки наук» являются непосредственным отражением соответствующих «стыков» в самой природе. Поскольку же разделительные линии, демаркации и границы предметов естественных наук совпадают со структурными подразделениями самой природы, постольку сосредоточение внимания на «стыках наук» означает переход на более глубокий, чем дисциплинарный, отраслевой и т. д. уровень её познания. Однако ожидания «множества открытий чудных» не оправдались. Научно-исследовательская программа академика Келдыша строилась на ошибочных представлениях о предмете математического естествознания. Они не учитывали того, совершенно понятного уже А.
И. Герцену факта, что предмет — это не часть, или аспект объекта: он амбивалентен по самому своему существу, являя в своём составе одновременно и свойства объекта, и интересы осваивающего его человека.
Второй случай — отождествления предмета со значением терминов, и вообще, зна-ко-символических средств, принятых в науке языков описания, характерен для неопозитивистской программы обоснования утверждений теоретического естествознания, а в более широком смысле, — для лингвистического поворота в философии XX века в целом. Акцентируя внимание на конституирующий предмет познавательной активности субъекта, лидеры неопозитивизма (М. Шлик, Р Карнап, О. Нейрат и др.) считают лишённой смысла саму постановку вопроса о реальности существования метафизических, то есть внеопытных, экспериментально недосягаемых объектов. А как же иначе? Ведь в результате кризиса рубежа ХІХ-ХХ столетий (кризис оснований физики, математики и др.) логика и математика не только утрачивают значение универсальных языков описания природы, но и оказываются приуроченными исключительно лишь к области языка науки. Референциальная основа логико-математического моделирования редуцируется к массивам предметов как значений терминов, а прояснение их содержания и
установление истинностных значений — к анализу смысла соответствующих языковых выражений.
Ошибочными А. И. Герцен считает как первую, так и вторую стороны альтернативы «предмета как объекта» и «предмета как значения термина». По его мнению, предмет выполняет роль посредствующего, промежуточного звена, связующего, а не абсолютно разделяющего противоположности субъекта и объекта, мышления и бытия, эмпирического и рационального и т. д. в процессах научного познания. Предмет как продукт взаимодействия субъекта и объекта служит выражением специфического способа их синтеза, посредством и в формах которого осуществляется освоение человеком мира. Процессы опосредования субъектом объекта образуют условия становления и исторической эволюции предметного пространства культуры. Между тем
«.натуралисты. воображают, что анализ, аналогия и, наконец, наведение (словом «наведение» А. И. Герцен, как это и было принято в середине XIX столетия, называет индукцию, индуктивный метод, логические основы которой систематически разрабатывались в это время Дж. Ст. Миллем) как дальнейшее развитие обоих — единственное средство узнать предмет, оставляя его неприкосновенным, как он и был. желание оставить предмет, как он есть и понять его, не разрешая в мысль, — не только илло-гизм, но просто нелепость» [4, с. 105]. А. И. Герцен стремится показать, что достаточно простого именования предмета для утраты им самостоятельности, независимости существования и включения в процессы культурно-цивилизационного творчества.
Современному естествознанию во многом ещё предстоит осознание эвристического потенциала вполне обоснованного А. И. Герценом вывода, что «. логический процесс есть существенное всеобщее средство человеческого понимания; природа не заключает в себе смысла своего» [4, с. 105]. Глубоко заблуждаются те, кто пытается «.
ум сделать страдательным приемником, особого рода зеркалом, которое отражало бы данное, не изменяя его, т. е. во всей его случайности, не усваивая, — тупо, бессмысленно; а данное, сущее во времени и пространстве, хотят сделать деятельным началом, — это прямо противоположно естественному порядку» [4, с. 105-106].
Только на первый взгляд и неискушенному уму предложенный А. И. Герценом подход к преодолению антагонизмов «войны всех против всех» в философском и естественнонаучном познании природы может показаться вполне заурядным событием повседневности интеллектуального поиска в горизонте незыблемых эпистемологических приоритетов немецкой философской классики. Идея естественнонаучного познания как становления субъектом объекта, предмета как продукта взаимодействия субъекта и объекта, их опосредствующего и связующего звена служит выражением глубинных, тектонических сдвигов в структурах теоретического мышления 40-х годов XIX века. В контексте нередко уничтожающей критики механистического материализма (французский материализм) и идеалистической метафизики (прежде всего В. Гегеля) осуществляется коренной «поворот» в развитии представлений о природе человека и его отношении к действительности. Точный смысл происходящих в духовной жизни радикальных перемен А. И. Герцен обозначил термином «одействовление».
«Одействовление» — это опыт антропо-логизации, очеловечивание абстрактно-
аналитического языка механико-математического естествознания и спекулятивной метафизики, это — «магический кристалл», в оптике которого действительность предстаёт в виде многообразия продуктов предметной деятельности человека. Понимание человека как предметного существа, а действительности — как пространства объективаций его творческой активности и сферы жизнедеятельности отстаивается и развивается в это время главными участниками ан-
тропологического «поворота» в европейской философии — Сереном Кьеркегором (1813-1855), Людвигом Фейербахом (1804-1872) и К. Марксом (1818-1883). Несмотря на очевидные различия и даже противоположность развиваемых ими антропологических, социально-этических и эпистемологических идей, общим формообразующим принципом их построения является концепция человека как предметного существа.
Именно в этом и состоит суть радикального поворота в европейской философии, ознаменовавшегося утратой понятиями «Материя», «Природа», «Абсолютный дух» значения субстанциальных начал социальной истории и мирообразовательного процесса. Этой ролью наделяется человек, сущность которого усматривается либо в экзистенции как форме рефлексирующего самоопределения (С. Кьеркегор), либо в чувственности, опредмечивающей внепо-ложенные сознанию объекты (Л. Фейербах), либо в трудовой деятельности как выражении интенции культурно-цивилизационного творчества (К. Маркс).
Концепция «одействовления» и «предметности» А. И. Герцена развивается под влиянием потребностей уяснения жизненно-практического (а не метафизикоспекулятивного. — В. С.) смысла категорий «субъект», «объект», «сущность», «действительность» в контексте методологического и теоретико-познавательного анализа достигнутого уровня естественнонаучных знаний. Его принадлежность и собственное место в движении «антропологического поворота» определяются, во-первых, раскрытием роли философии как методологии естественных наук в противоположность спекулятивным конструкциям «философии природы» и «натурфилософии» и, во-вторых, опытом эпистемологического анализа естествознания с позиций концепции предметной деятельности. И здесь, отнюдь не случайно, в истолковании сущности предмета познания позиция А. И. Герцена
совпадает со смыслом известного положения из «Тезисов о Фейербахе» К. Маркса, гласящего: «Главный недостаток всего
предшествующего материализма — включая и фейербаховский — заключается в том, что предмет, чувственность, действительность берётся только в форме объекта, или в форме созерцания, а не как человеческая чувственная деятельность, практика, не субъективно» [14, с. 1].
Несмотря на достаточно отчетливо выраженные позитивистские ориентации А. И. Герцена (так же, впрочем, как и К. Маркса.
— В. С.), его стремления понять природу буквально взрывающих духовную жизнь первой половины ХЕХ века теоретических антагонизмов, исходя из представлений о естественнонаучном познании как моменте предметно-практической деятельности, в полной мере отвечают интересам важнейших направлений интеллектуального поиска сегодняшнего дня. И дело здесь далеко не в поверхностном сходстве идей, порождаемых общностью духовных ситуаций последних трех-четырех десятилетий и конца XVIII — середины XIX столетий. Хотя наиболее существенные черты их ментальных структур определяются развертыванием процессов научных революций, только в постпозитивистской философии науки 70-х гг. ХХ века актуализируются задачи предметно-практической осмысленности достижений естественнонаучного познания в форме его антропологической, социальноэтической и экологической идентификации как феномена культуры.
Именно этим объясняется максимальное сосредоточение внимания нынешнего философско-эпистемологического сообщества на проблемах построения историкометодологической модели естественнонаучного познания. Наличный опыт система-
тического проведения принципа дополнительности системы средств логикодискурсивной и историко-герменевтической аналитики в исследовании оснований, норм и идеалов ведущих отраслей математического естествознания (физика, биология и др.) уже сейчас демонстрирует устойчивое сопротивление крайностям интернализма и экстернализма. В горизонте социокультурного подхода существенно трансформируются и ранее сложившиеся образы естественнонаучного знания, которое предстает в виде совокупности исторически релятивных и преемственно связанных типов научной рациональности.
Перечень выдвинутых и обоснованных А. И. Герценом идей, способствующих предметному обогащению и прогрессу современной философии естествознания, может быть существенно расширен. Их экспликация и истолкование в контексте как выдающихся достижений, так и катастрофических последствий технонауки начала ХХ! столетия, — работа, далекая от завершения, но представляющая огромную не только общенаучную, но и культурно-цивилизационную ценность. Есть все основания утверждать, что необходимым этапом на пути уяснения условий (эпистемологических, онтологических и др.) антропологической и социокультурной идентичности отечественной науки, определения сущности имманентного ей типа рациональности является систематическое исследование опыта философии естествознания А. И. Герцена как важнейшего элемента стратегии «антропологического поворота» и становления особой методологической традиции, составляющей оппозицию как идеалистической метафизике, так и установкам механико-математического характера.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Баженов Л. А. Математическое доказательство как форма апелляции к научному сообществу // Эпистемология и философия науки. 2009. Т. XXV. № 3.
2. Балахонский В. В. Философские проблемы методологии права // Философия права. 2011. № 5.
3. ГадамерГ.-Х. Истина и метод. М., 1989.
4. Герцен А. И. Избранные философские произведения. М., 1949. Т. 1.
5. Завадский К. М. Развитие эволюционной теории после Ч. Дарвина. Л., 1973.
6. Кант И. Критики чистого разума: Соч. М., 1966. Т. 3.
7. Иваненко А. А. Философия как наукоучение. (Генезис научного метода в трудах И. Г. Фихте). СПб., 2012.
8. Кирвель Ч. С. Социальная философия. Минск, 2011.
9. Кожурин А. Я. Русская философия науки (XIX в.). СПб., 2011.
10. Корольков А. А. Духовное просвещение как инновационное направление // Философия образования. 2009. № 1.
11. Кун Т. Структура научных революций. М., 2003.
12. Кушелев В. А. Антология рациональности и принципы ее самореализации. СПб., 2011.
13. Маневич Л. И. О доказательности в физике // Эпистемология и философия науки. М., 2012. Т. XXXII. № 2.
14. Маркс К. и Энгельс Ф. Собр. соч.: В 38 т. М., 1961. Т. 3. С. 1.
15. Маркс К. и Энгельс Ф. Тезисы о Фейербахе: Собр. соч.: В 38 т. М., 1961. Т. 3.
16. Ньютон И. Математические начала натуральной философии. М., 1998.
17. Огурцов А. П. Философия науки. ХХ век. СПб., 2011.
18. Романенко И. Б. Образовательные парадигмы в истории античной и средневековой философии. СПб.: РХГИ, 2002.
19. Спекторский Е. В. Проблема социальной физики в 17 в. Киев, 1917.
20. Стрельченко В. И. Очерки истории и философии науки. СПб., 2012.
21. Стрельченко В. И. Научная рациональность: Pro et Contra // Философия права. 2012. № 2.
22. Фейерабенд П. Прощай, разум. М., 2010.
23. Энциоклопеция. Эпистемология и философия науки. М., 2009.
24. Lighthill L. The Recenty Failure of Predictability in Newtonian Dinamics // Proceedings of the Royal Society. L., 1987. V. 407.
REFERENCES
1. Bazhenov L. A. Matematicheskoe dokazatel'stvo kak forma apelljatsii k nauchnomu soobshchestvu // Epistemologija i filosofija nauki. 2009. T. XXV. № 3.
2. Balahonskij V. V. Filosofskie problemy metodologii prava // Filosofija prava. 2011. №5.
3. Gadamer G-H. Istina i metod. M., 1989.
4. Gertsen A. I. Izbrannye filosofskie proizvedenija. M., 1949. T. 1.
5. Zavadskij K. M. Razvitie evoljutsionnoj teorii posle Ch. Darvina. L., 1973.
6. Kant I. Kritiki chistogo razuma // Soch. M., 1966. T. 3.
7. Ivanenko A. A. Filosofija kak naukouchenie (Genezis nauchnogo metoda v trudah I. G. Fihte). SPb., 2012.
8. Kirvel' Ch. S. Sotsial'naja filosofija. Minsk, 2011.
9. Kozhurin A. Ja. Russkaja filosofija nauki (XIX v.). SPb., 2011.
10. Korol'kov A. A. Duhovnoe prosveshchenie kak innovatsionnoe napravlenie // Filosofija obrazovanija. 2009. № 1.
11. Kun T. Struktura nauchnyh revoljutsij. M., 2003.
12. Kushelev V. A. Antologija ratsional'nosti i printsipy jeje samorealizatsii. SPb., 2011.
13. Manevich L. I. O dokazatel'nosti v fizike // Epistemologija i filosofija nauki. M., 2012. T. XXXII. № 2.
14. Marks K. i Engel's F Sobr. soch.: V 38 t. M., 1961. T. 3. S. 1.
15. Marks K. i Engel's F. Tezisy o Fejerbahe: Sobr. soch.: V 38 t. M., 1961. T. 3.
16. N'juton I. Matematicheskie nachala natural'noj filosofii. M., 1998.
17. Ogurtsov A. P Filosofija nauki. XX vek. SPb., 2011.
18. Romanenko I. B. Obrazovatel'nye paradigmy v istorii antichnoj i srednevekovoj filosofii. SPb.: RHGI, 2002.
19. Spektorskij E. V. Problema sotsial'noj fiziki v 17 v. Kiev, 1917.
20. Strel'chenko V I. Ocherki istorii i filosofii nauki. SPb., 2012.
21. Strel'chenko V. I. Nauchnaja racional'nost': Pro et Contra // Filosofija prava. 2012. № 2.
22. Fejerabend P. ProshchajS razum. M., 2010.
23. Entsioklopetsija. Epistemologija i filosofija nauki. M., 2009.
24. Lighthill L. The Recenty Failure of Predictability in Newtonian Dinamics // Proceedings of the Royal Society. L., 1987. V. 407.
С. Г. Иванов
ТОМИЗМ И ДУХОВНОСТЬ ЭПОХИ ВОЗРОЖДЕНИЯ
Рассматривается влияние философии на смысложизненные ориентиры средневекового сознания. Своеобразное решение Фомой Аквинским проблемы универсалий привело к радикальному переосмыслению таких понятий, как тело, душа и дух. Изменения в миропонимании наделили человека верой в собственные силы, оказали огромное влияние на развитие художественных практик; предопределили, в конечном итоге, рождение Ренессанса.
Ключевые слова: бытие, реализм, культура, духовность, красота.
S. Ivanov
Thomas Aquinas’s Philosophy and Spirituality of Renaissance
The influence of philosophy on the semantic and vital reference points of medieval consciousness is considered. A peculiar Thomas Aquinas’ solution of the problem of the universals led to a radical reconsideration of such concepts as a the body, the soul and the spirit. The changes in the world outlook gave the human with belief in own forces, had an impact on the development of the art practices and predetermined the Renaissance birth.
Keywords: being, realism, culture, spirituality, beauty.
Истоки возрожденческой духовности, невекового мировоззрения такая позиция столь ярко запечатлевшей себя в художест- вошла под названием «реализм»
венной сфере, следует отыскивать не в Ре- (Universalia sunt realia — Всеобщее дейст-
нессансе, а в том, что ему предшествовало, вительно). В досхоластический период наи-
— в средних веках. В свою очередь, все более видными представителями реалисти-
средневековые иделогемы могут быть легко ческого воззрения являлись св. Августин
проинтерпретированы в терминах пробле- Блаженный (354-430) и Ансельм Кентербе-
мы общих понятий или универсалий, у исто- рийский (1033-1109). Противоположной
ков которой стояли ещё Платон и Аристо- точки зрения придерживался ориентиро-
тель. Существует ли понятие вне человече- ванный на Аристотеля номинализм. Его сто-
ского сознания или является его производ- ронники утверждали, что сущностью вещи
ной — этот вопрос имел (и имеет по сей является не понятие (суть общее), но сама
день) далеко не праздное значение. Доста- вещь (частное — или «партикулярия») в
точно что из признания объектив- своём непосредственном выражении и
ности понятия (на чём в своё время настаи- функциональном назначении.
вал Платон) выросла вся христианская он- В свете нарастающих противоречий тология: «Вначале было Слово». Понятие официальную позицию Римской церкви по
есть сущность и прообраз! В историю сред- вопросу о понятиях сформулировал в XIII в.
