CC BY
99
РОССИЙСКАЯ АКАДШШ НДУК
ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ
СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ НАУКИ
ОТЕЧЕСТВЕННАЯ И ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИТЕРАТУРА
СЕРИЯ 7
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ
1999-3
издается с 1973 г. выходит 4 раза в год индекс серии 2.7
МОСКВА 1999
маниакальной фазы циклоидного состояния); “печально-красивые” (многие произведения Есенина, в частности, “Не жалею, не зову, не плачу...”).
В четвертой главе рассматриваются рецептивные аспекты художественного текста, психолингвистические основы восприятия художественного текста, некоторые Проблемы библиопсихологии И взаимоотношений структуры автор—текст—читатель.
Пятая глава содержит результаты экспериментальных исследований возможностей корреляции между предпочитаемым типом текста и личностью реципиента.
Подводя итоги В.Белянин признает, что проведенное им исследование выявило лишь некоторые особенности строения и функционирования художественных текстов. Реальное бытие текста и реальные процессы его восприятия гораздо глубже и сложнее немалого числа упрощенных научных представлений о них — уточнять и дополнять их предстоит в ходе совместной работы лингвистов, психологов и прочих специалистов.
А.В.Драное
99.03.006. КОСИКОВ Г.К. ОТ СТРУКТУРАЛИЗМА К ПОСТСТРУКТУРАЛИЗМУ: (Проблемы методологии). — М.: Рудомино, 1998. - 191 с.
В монографии доктора филол. наук Г.К.Косикова (МГУ) исследуется Французский литературоведческий структурализм, объясняются причины его возникновения, анализируется новейшая структурная поэтика сюжетосложения А.-Ж.Греймаса и Кл.Бремона, на примере творчества Ролана Барта прослеживается эволюция французского структурализма к постструктурализму, раскрываются отличия структуралистского “произведения” от
постструктуралистского “текста”.
Во введении автор предлагает опыт ретроспективного воссоздания историко-философского и историко-методологического фона и сложных путей западноевропейской гуманитарной мысли последних двух столетий, показывая закономерность появления стРуктурализма и постструктурализма.
Предмет социальных наук автор определяет как объективные закономерности общественно-исторических процессов, которые ^иствуют независимо от того, как осознает их человек (например,
политэкономия), в то время как предмет гуманитарных наук — “это именно мир тех представлений, которые вырабатывает человек о природе и обществе... это весь мир его культурного сознания, закрепляемый в различных знаковых системах...” (с. 8). Человек может изучаться и со стороны природных (физических, биологических и др.) качеств естественными науками.
Литературоведение как специальная научная область сформировалось вместе с другими социально-гуманитарными науками во второй половине XVIII — начале XIX в. в результате того культурного переворота, который отделил античную и средневековую цивилизации от цивилизации Нового времени.
И.Кант одним из первых провел последовательную границу между природой, подчиненной естественным законам причинности и необходимости, и культурой, сугубо человеческой реальностью, возникшей в процессе деятельности обладающего свободой и способностью к целеполаганию человека. Поэтому природа и культура требуют разных способов познания — таков первый исходный принцип размежевания естественных и гуманитарных наук.
Вторым принципом стал берущий начало в эстетике Гегеля историзм. Человеческая природа заключается в ее способности к бесконечному и целенаправленному самоизменению в ходе исторического становления общества, что обусловливает разнообразие культурно-исторического мира. В каждом моменте этого становления воплотились своеобразно-неповторимые человеческие смыслы и ценности, которые должны быть поняты и должны быть объяснены с точки зрения породивших их закономерностей.
“Третьим методологическим источником социальногуманитарного знания явился деятельно-субъектный и генетический принцип объяснения самого возникновения различных культурных феноменов — принцип, пришедший на смену объективному онтологизму, который составлял основу традиционалистского мышления и нашел классическое воплощение в аристотелевском учении о “четырех причинах”, порождающих любое явление природы или человеческого мира” (с. 10—11). В эпоху романтизма в деятельном человеке стали видеть не “вспомогательный инструмент" для материализации внеположенных ему онтологических эйдосов, но
свободную, самостоятельную силу — творящего субъекта, воплощающего в предметах собственную субъективность; сам же предмет понимался теперь как средство обнаружения стоящего за ним творца (будь то отдельная личность, народ иди эпоха).
Однако применение этих принципов литературоведением XIX з в своем стремлении обосновать собственную специфику часто приводило культивировавшие их методологические школы либо к натуралистическому и психологическому редукционизму, либо к индивидуализирующему историцизму.
Так, основывавшийся на романтической герменевтике Ф.Щлейермахера “биографический метод” Ш.-О.Сент-Бева позволял исследователю видеть в личности лишь природный “характер”, в формировании которого исторические обстоятельства и пережитый социальный опыт не играют существенной роли. Культурно-историческая школа, напротив, стремясь открыть не эмпирический, а исторический субъект литературы в его детерминированности “темпераментом”, “расой” и “средой”, пришла к редукционизму натуралистическому: “причины”
человеческого поведения сводились исключительно к природным закономерностям, по аналогии с которыми мыслились и закономерности собственно социальные. Как реакция на позитивизм культурно-исторической школы возникла другая герменевтическая школа в литературоведении — духовно-историческая, ее общие основания были заложены В.Дильтеем. Однако “науки о духе” не получили у Дильтея твердого методологического обоснования, так как его теория “понимания”, предполагающая эмпатическое “вживание”, симпатизирующую идентификацию с “другим”, не учла того, что “всякий акт гуманитарного познания по существу является Двуединым актом, предполагающим наряду с максимальным вчувствованием в объект столь же максимальное отстранение от него, Ценностное дистанцирование” (с. 20).
В условиях кризисной ситуации в гуманитарных науках, сложившейся к началу XX в., новый исследовательский путь предложила англо-американская “новая критика” (“ньюкритицизм”), которая выступила за перенесение внимания с источников литературы (субъективных и объективных) — что было главным Недостатком предыдущих направлений — на объективное бытие сам°Й литературы, “с поэта на поэзию” (Т.С.Элиот). Литературное
произведение рассматривалось Теперь в значительной мере как результат действия объективных законов самого искусства И влияния литературной традиции помимо субъективных намерений автора.
“Ньюкритицизм”, а также аналитическая Психология К. Г. Юнга и ритуально-мифологическая школа (а позднее и структурализм) искали в литературе и культуре транс-индивидуальные и трансисторические константные образования. Это избавляло исследования от романтической абсолютизации личности, “биографизма” и позитивизма, однако создавало опасность преуменьшения индивидуального начала в искусстве, сведения его к общему и повторяющемуся, приводило часто к мифологическому редукционизму и игнорированию сознательных намерений автора поставить вопросы современности и осмыслить окружающую действительность.
В отличие от вышеназванных, онтологическая эстетика М.Хайдеггера антисциентичйа: искусству, а не науке доступна вся многозначительность истины, в которой нуждается человек. Кроме того, Хайдеггера интересовало, прежде всего, “большое”, “великое” искусство, а не искусство в целом с его социальными функциями, что закрывало дорогу для аналитического исследования последнего.
Ж.-П.Сартр перевел мысль Хайдеггера об искусстве как о способе “бытия в истине” из абстрактно-онтологического плана в план конкретной социальной коммуникации. По Сартру, литература способна преодолевать человеческое одиночество, приводить к слиянию “частичных” истин, приближать индивида к “тотальному” видению действительности — к человеческому “братству”. Однако, замечает автор монографии, социальные позиции писателей чаще сталкиваются, чем сливаются, поэтому “литература Не может вернуть человека к “тотальности” до тех пор, пока ее не обретет человеческая социальная практика” (с. 33).
Акцент на социальной практике был свойствен и социологическому литературоведению, в частности, школе “генетического структурализма” Л.ГольдмаНа. Возводя генезис искусства к социально-экономической и классовой жизни общества, Гольдман предложил во многом новые пути для западного искусствознания, хотя в значительной мере повторил методологический ход мысли ПЛафарга, В.Г.Плеханова и В.Ф.Переверзева. Однако экономический редукционизм (“бытие
определяет сознание”) Гольдмана, подобно редукционизму датуралистичеекому, игнорировал гносеологическую функцию литературы, ее способность не просто воспроизводить, но и критически переосмыслять действительность.
И Сартр, и Гольдман обычно причисляются к французской “новой критике” — широкому литературоведческому движению 60-х годов XX в., куда входили различные методологии: экзистенциализм (Ж.-П.Сартр, С.Дубровский), фрейдистская “психокритика” (Ш.Морон), “тематическая критика” (Ж.Пуле, Ж-П. Ришар, Ж.Старобинский, Ж.-П.Вебер), “генетический структурализм” Л.Гольдмана и лидирующий в этом движении структурализм (Р.Барт, Д.-Ж.Греймас, Ц.Тодоров, Ж.Женетг и др.). При всех заметных расхождениях, “неокритиков” объединяло существование общих противников: восходящего к Сент-Беву романтического психологизма, литературно-критического импрессионизма и интуитивизма (А.Бергсон, Поль Судэ и др.) и “университетской критики” с ее позитивистским эмпиризмом, фактографией, позволяющими установить “окончательные” и “бесспорные” истины о каждом писателе, произведении и обо всей истории литературы. “Новая критика” противопоставила этому идею “подвижности исторических смыслов”, тезис об “открытости” произведения для множества интерпретаций, представление о наличии в нем множества неявных смыслов, объективно присутствующих в нем, но не вычитываемых из него произвольно, и наиболее полно выявляемых при максимальной исторической дистанции.
Непосредственно в структурализме автор выделяет два основополагающих принципа: 1)идея “структурного объяснения” объектов; 2) представление о бессознательном характере структуры.
Объяснение может быть каузальным, генетическим и телеологическим. В последнем наряду с прямым целеполаганием Рассматривается и область функциональных взаимодействий внутри г°товых объектов, понятых как целостные организации, свойства к°торых не выводимы из свойств составляющих их элементов, а °пРсделяются структурой целого, отношениями между элементами в структуре,
В социально-символической деятельности человека эта стРУктурная организованность носит бессознательный характер.
“Так, фонологическая структура языка не осознается говорящими на этом языке субъектами и Не явлена исследователю в непосредственном наблюдении...” (с. 39). Этот Принцип “чреват радикальным уничтожением оппозиции природа/культура” и “с логической необходимостью подталкивает к выявлению некой общей бессознательной праструктуры, поглощающей й человека, и природу...” (с. 41), что обнаруживает Неизжитую связь структурализма с позитивизмом и противопоставляет его феноменологии или философской герменевтике.
Автор различает структурализм как методику и как методологию. Первая может Применяться “не только в различных конкретных науках (от языкознания до биологии), но и в рамках различных философских систем (от марксизма до теологии...)” (с. 47). Собственно литературоведческую методологию французского структурализма следует искать “в понимании ее представителями природы литературного произведения, его отношения к действительности, целей и способов его функционирования в обществе” (там же).
Французский структурализм стремился занять не только место “метаязыка” литературы, но и “метаязыка” всех методологических школ литературоведения, которым свойственно выявление предмета, существующего до и независимо от Произведения, предшествующего произведению и лить отразившегося или претворившегося в нем. Произведение при таком подходе лишь продукт внеположенной ему действительности — социально-идеологической, психологической и любой другой.
Структурализм в лице Р.Барта безоговорочно признает право на существование любых таких методологий в форме интерпретирующего литературоведения — “литературной критики”. Ее цель — генерация определенного смысла произведения. Но необходима такая наука о литературе, Которая обнаруживала бы в литературе ее специфические качества, не сводимые ни к какой иной реальности. По Барту, в отличие от литературной критики, подыскивающей для произведения — “означающего” — то или иное “означаемое”, такая наука о литературе должна быть целиком ориентирована на само “означающее”, на законы его строения. Обретя свой предмет, литературоведение сможет, наконец, конституироваться в самостоятельную науку, освободившись от
засилья иных гуманитарных дисциплин. При этом предметом науки о литературе должна быть не замкнутая в себе форма отдельно взятого произведения, но универсальные законы построения литературной формы вообще.
Пережив бурный расцвет и достигнув определенных успехов, французский структурализм в начале 70-х перестал выдвигать методологически оригинальные идеи. Причина, по мнению автора, в установке структурализма на принципиальную автономизацию литературной формы, тогда как представление о литературном произведении как об историко-культурном феномене можно получить лишь при рассмотрении его формы, детерминированной той концепцией Действительности, которую произведение выражает.
Кроме того, оказалось, что “в действительности ни один из элементов формы, изучаемых структурной поэтикой, не является специфически литературным” (с. 70). Поэтому “если представителям каузально-генетических интерпретирующих направлений грозит опасность растворить литературоведение в науках, занимающихся различными формами духовной жизни человека, то поэтике грозит столь же реальная опасность растворить его в дисциплинах, изучающих способы знакового воплощения и логического упорядочения этой жизни — в лингвистике, логике, семиотике, сведя предмет литературоведения к предметам этих наук” (с. 71).
В конечном счете “путь к адекватному пониманию литературы лежит не через размежевание, а через синтез всех частных результатов. Литературоведение строилось и будет строиться усилиями Не одной, а многих гуманитарных наук, поскольку сама литература воплощает не один из аспектов гуманитарной культуры человечества, а является ее средоточием” (с. 72). Поэтому попытка “науки о литературе”, “поэтики”, взять на себя роль синтезирующей методологии литературоведения была закономерна (“закономерен был сам поиск предмета литературоведения”), но и уязвима, так как “в действительности такой предмет обнаружен не был, что не отменяет реального вклада “науки о литературе” в литературоведение” (с. 73).
Временем возникновения современной общей поэтики автор считает рубеж XIX—XX веков, хотя ряд ее проблем поставил еще Аристотель. Но порожденная им нормативная поэтика распалась в эпоху романтизма, когда “представление о произведении-продукте
полностью вытеснило представление о произведении-модели” (с. 83), хотя из обломков нормативной поэтики в XIX в. возникла так называемая описательная поэтика, существующая до сих пор как “школьная” в вводных курсах по литературоведению. Современная теоретическая поэтика (в том числе и общая) появилась не как углубление и переработка нормативной или описательной поэтик, а в результате необходимости ответить на вопрос о существовании в области литературной формы “таких законов и таких структур, которые общи для всех литературных произведений независимо от их исторической или индивидуальной принадлежности” (там же). Именно французский структурализм сформулировал идеи обшей поэтики с необходимой определенностью. Структурная поэтика решает в основном проблемы обшей поэтики, используя при этом структурные методы.
Приступая к анализу сюжетологических моделей
A.-Ж.Греймаса и Кл.Бремона, автор дает собственное определение сюжета как структурного инварианта событийного уровня произведения и плоскости, в которой под слоем той или иной предметной конкретизации “сходятся по крайней мере две — логическая и семантическая — закономерности, определенным образом взаимодействующие и упорядочивающие друг друга” (с. 94). Под первой понимается совокупность модальных отношений между персонажами и причинно-следственные связи между событиями, под второй - “характеры” персонажей, их положение (например, на социальной или возрастной лестнице, в системе родственных отношений и т.п.) и вытекающие отсюда мотивировки их поступков, имеющие социокультурную природу. Поэтому “логика развития сюжета в произведении — это не только формальная логика, это также его социокультурная логика, “социологика”(с. 93).
Разбирая модель Д.-Ж.Греймаса и сравнивая ее с концепцией
B.Я.Проппа, автор монографии отмечает, что если у Проппа действующие лица и функции, будучи семантизированы, принадлежат сюжетному уровню волшебной сказки как жанра, то “актанты” и “функции” Греймаса полностью освобождены от каких бы то ни было семантических ограничений и принадлежат чисто логическому уровню антропологических действий, причем сам этот уровень мыслится... как способный породить не сюжет какого-либо отдельного произведения, жанра и т.п., а сюжетную логику любого
повествовательного текста” (с. 97). Не выделяй семантику в качестве сюжетопорождающей категории, Греймас описал тот логический минимум, который “имеет отношение не только к литературе, но и к поведению Людей в самой жизни” (с. 99). Собственно сюжетный уровень отсутствует в модели Греймаса, представляющей, таким образом, сюжетологию без сюжета. Но сам способ членения Повествовательного текста на уровни, предложенный ГреймасоМ, Представляется Необходимым, так как тем самым раскрывается механизм постепенной конкретизации уровня “фундаментальной грамматики” текста.
Кл.Бремон, отказываясь и от уровня антропоморфных действий, приходит к модели такой степени универсальности, которая “позволяет описывать любые мыслимые трансформации, начиная с приключений персонажей в художественной литературе и кончая физическими процессами макро- и микромира” (с. 116). Эта универсальность оборачивается крайней абстрактностью, бедностью и ничтожной плодотворностью при изучении литературных произведений, считает автор.
Обе Модели Направлены на выяснение того, какие тексты следует считать “Повествовательными” (в смысле Греймаса и Бремона), в то время как применительно к литературе первейшей задачей должно быть выяснение того, какие тексты следует считать сюжетными. Тем Не менее, универсальность черт, установленных в плоскости логического механизма сюжетопорождения, “позволяет считать йыделившую их дисциплину фрагментом общей поэтики, Изучающей устойчивые законы литературной формы, благодаря которым литература сохраняет свое внутреннее единство и самотож-Дественность на всех стадиях исторического развития” (с. 120).
Эволюция структурализма к постструктурализму Рассматривается в монографии на примере творчества одного из крупнейших представителей французского структурализма Р.Барта. В его научной биографии автор выделяет три периода: ‘Доструктуралистский” (50-е годы); “структуралистский” (60-е годы); и “постструктуралистский” (70-е годы). “Сквозь все эти перипетии Барту удалось Пронести несколько фундаментальных идей” (с. 123).
В “доструктуралистский” период Барт предложил наряду с Языком” как общеобязательной нормой и индивидуальным стилем писателя третье “Измерение” художественной формы — “письмо”,
несущее в себе явные и скрытые, социальные и идеологические смыслы, преднаходимые автором в нем, в силу чего “письмо” с неизбежностью носит отчуждающий для индивида характер. “В невинном, на первый взгляд, феномене “письма” Барт сумел разглядеть общественный механизм, институт, обладающий такой же принудительной силой, как и любое другое общественное установление” (с. 132). “Коннотативная семиология”, перенесенная Бартом из семиотики Л.Ельмслева на литературу, и должна позволить вскрыть принудительный механизм “письма”, обнаружить за явными и как будто нейтральными смыслами смыслы идеологизированные и идеологизирующие. Однако в этот период Барт рассматривал идеологический знак вне каких бы то ни было парадигматических или синтагматических связей — вне системы.
В 60-е годы углубленное прочтение Ф. Де Соссюра, Н.С.Трубецкого, Л.Ельмслева, КлЛеви-Стросса, В.Я.Проппа и представителей русской формальной школы привело Барта к пониманию парадигматических и синтагматических принципов анализа знаковых систем, к осознанному структурализму. Барт стремится придать новый статус семиологии, которой “надлежит стать наукой об обществе в той мере, в какой оно занимается практикой означивания, иными словами — наукой об идеологиях” (с. 127). Резко расходясь с принципами лингвистического академизма, такая установка преследовала цель тотальной критики буржуазной идеологии и культуры, цель разрушения господствующих идеологических языков, носителей “ложного сознания”, путем их объяснения, которое и должно отнять у них силу идеологического воздействия.
Другая важнейшая задача в тот период — преодоление в литературоведении позитивизма, стремившегося путем каузальногенетического объяснения свести всю смысловую полноту произведения к внеположенным ему “причинам”. По Барту, “истина” произведения не до внешних обстоятельствах, а в нем самом, прежде всего в его “историческом смысле” (который должен быть реконструирован исторической наукой) и В его “трансисторических” смыслах (которые неисчерпаемы в силу “символичности” произведения и подлежат “производству” со стороны читателей в ходе “диалога” с произведением). В этот период произведение представляется Барту “чем-то вроде знака с одним
денотативным и целым созвездием конногативных означаемых. Барт каК бы дифференцирует литературоведческие подходы: происхождение знака-произведения относится к компетенции генетических методов; понимание его денотативного значения подлежит ведению истории; анализ строения является прерогативой “науки о литературе”; полисемия же произведения требует особой герменевтической дисциплины, которую Барт и назвал критикой, или интерпретирующим литературоведение” (с. 145).
Однако убедившись, что любая “интерпретирующая критика” не способна увидеть и сохранить всю возможную многозначность произведения, а стремится к установлению какого-то единственного “истинного” истолкования, Барт обращается к поиску и обоснованию таких исследовательских методов, “которые позволили бы уловить и удержать смысловую полноту произведения и в то же время не порвать с аналитическим подходом к литературе” (с. 146). Дополнительным импульсом в переходе Барта к “постструктуралистскому” мышлению стало знакомство с идеями и работами Ж.Лакана, М.Фуко, М.М.Бахтина, У.Эко, Ж.Деррида и Ю.Кристевой.
Текст — новый объект литературоведческого изучения, предлагаемый Бартом. Если “произведение” (которое не отменяется “текстом”) предполагает по отношению к себе либо субъект-объектный анализ “интерпретирующей критики” (критического “письма”), либо эмпатическое “чтение”, то “текст” позволяет снять эту альтернативу в свободном от дурного объективизма и не уничтожающем субъективность читателя акте “чтения-письма”. “Чтение-письмо” дает возможность увмдеть “текст” сплетенным из необозримого числа культурных кодов и в свою очередь вплетенным в бесконечную ткань культуры, увидеть “текст” как питательную среду, в которую погружено произведение, как “пространство, не Поддающееся ни классификации, ни стратификации, не знающее нарративной структуры, пространство без центра и без дна, без конца И без начала — пространство со множеством входов и выходов (ни °дин из которых не является “главным”), где встречаются для свободной “игры” гетерогенные культурные коды” (с. 150). “Текст — это интертекст, “галактика означающих”, а произведение — “эффект текста”, зримый результат “текстовой работы”, происходящей на Второй дцене”, цэдейф, тянущийся за текстом” (там же).
Более подробно стратегию Постструктурализма автор рассматривает на примере книги Р.Барта “S/Z”, Которая, по его мнению, с наибольшей полнотой реализует “фундаментальный проект” Барта — “расшата1ъ идеологию, натурализовавшуюся ц литературном произведении, вывернуть Наизнанку притаившиеся в нем идеологические знаки” (с. 161).
Барт был первым, кто “последовательно связал идеологию с коннотацией, получив при этом впечатляющие результаты, однако установленная им связь нуждается в уточнении” (с. 167). Для Барта акт натурализации идеологии заключается ё том, что Коннотативные системы, как бы пользуясь своей “встроенностыо” в денотативные высказывания, начинают мимикрировать под них, хотя идеология скрывается и в денотации, более тщательно маскируясь в ней под “естество”, под “природу”. По мнению автора, “в силу принципиальной “произвольности” лингвистических знаков денотативный язык по самой своей сути не может быть “адекватным” или “неадекватным” подлинной “природе вещей”; речь может идти лишь о той или иной социальной конвенции, в силу которой известная номинация признается данным языковым коллективом “денотативной”, и коль скоро такая номинация становится нейтральным узусом, то ... ее “привычность” мало-помалу начинает восприниматься как “нормальность”, “нормальность” — как “естественность”, а “естественность” — как “природность” и, стало быть, “истинность” (там же). Поэтому в основе натурализации идеологии лежит механизм подмены “узуальности” “истинностью”.
Если до “S/Z” Барт противопоставлял моносемии и властной принудительности произведения полисемию и безвластие Текста, подчеркивая освобождающую роль “текстовой работы”, то в “S/Z” он добавляет к своему стремлению нейтрализовать агрессивность идеологий стремление открыть пульсирующую внутри всякой идеологии истину желания, некое подлинное начало, аутентичность, искаженную “ложным” сознанием. “Основополагающим тезисом Барта становится культурно-языковой плюрализм, признание множества равноправных ценностно-смысловых инстанций” (с. 177—178). При этом Барт “отказывается и от завершающей, резюмирующей, собственно “авторской” установки, которая моглг бы охватить, сопрячь и иерархизировать множество голосов, которые он позволил зазвучать” (с. 179).
Сверхзадача Барта — преодолеть принудительность смыслового TOiioca, связанную с его неизбежной и однозначной “частичностью”. Он стремится превозмочь порождающие эту частичность антитезы путем их нейтрализации, но не разрушения, которое невозможно. Этим он добивается утопического состояния смысловой атопии. “Энергия, которая движет Бартом, это и есть воплощенная энергия ненасилия (когда “господство” и “подчинение”, осуществляемые субъектом речи, вытесняются “любовью” к нему), энергия неразделенной смысловой полноты — “энергия неуловимого смысла”” (с. 185).
А. В. Козлов
99.03.007. ЖЕНЕТТ Ж. ПОВЕСТВОВАТЕЛЬНЫЙ ДИСКУРС // Женетг Ж. Фигуры: В 2 т. / Пер. с фр. Перцовой Н. — М.: Изд-во им. Сабашниковых, 1998. — Т. 2. — С. 60—280.
Жерар Женетг (род. в 1930 г.) — один из крупнейших французских специалистов по теории литературы, риторике, нарратологии. В двухтомнике впервые представлены на русском языке его исследования разных лет, необходимые для понимания эволюции его творчества: сборники статей “Фигуры I” (Figures I, 1966), “фигуры П” (Figures И, 1969) и “Фигуры Щ” (Figures I, 1972), работы “Введение в архитекст” (Introduction a l'architexte, 1979) и “Вымысел и слог” (Fiction et diction, 1991). Вступительная статья (автор — С.Зенкин) освещает формирование современных взглядов французского литературоведа. Один из виднейших теоретиков и практиков структурализма, в 60-е годы Женетг участвует В литературно-критической группе “Тель кель”, в 1970 г. вместе с Ц.Тодоровьш создает журнал “Poetique” и одноименную щижную серию, которой руководит до сих пор. Однако в отличие от коллег-структуралистов (Р.Барт, Ю.Кристева, Ц.Тодоров), трактовавших вопроси общеэстетического и философского характера В рамках Различных постструктуралистских методов (конец 70-х — 80-е годы), Женетг до последнего времени оставался верен собственно Литературоведческой проблематике.
Реферируется работа Ж.Женетта “Повествовательный Дискурс’^ включенная в сборник статей “Фигуры III”. Исследование имеет в качестве своего специфического объекта роман М.Пруста “В Поисках утраченного времени” (в дальнейшем именуемый, как и у
