CC BY
29
РОССИЙСКАЯ-АКАДЕ(ИИЯ НАУК
ИНСТИТУТ ИЯУЧІШТ* ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ
СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ НАУКИ
ОТЕЧЕСТВЕННАЯ И ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИТЕРАТУРА
СЕРИЯ 7
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ
1999- 1
издается с 1973 г. выходит 4 раза в год индекс серии 2.7
МОСКВА 1999
99.01.002. ТВОРЧЕСТВО ПУШКИНА В ОЦЕНКЕ КРИТИКОВ РУССКОГО ЗАРУБЕЖЬЯ “ПЕРВОЙ ВОЛНЫ”: По страницам парижской периодики.
При всей полярности взглядов представителей русской эмиграции, имя Пушкина оказалось той консолидирующей и примиряющей основой, которая заставила забыть жестокие разногласия. В творческом и личном феномене Пушкина изгнанники искали ответы на насущные вопросы времени, с его гением связывали надежду на будущее возрождение России и ее культуры.
12 июня 1924 г. в Париже отмечался юбилей А.С.Пушкина по случаю 125-летия со дня его рождения. Организаторами чествования были Комитет помощи русским писателям и ученым во Франции, Союз русских писателей и журналистов, Народный университет. Выступали русские и французские литераторы и ученые. П.Н.Милюков сказал: “Пока существует русская литература, пока раздается в мире прекрасное русское слово, мы будем черпать из того неиссякаемого источника, скрывающего без числа перлы народной души, - из творчества нашего первого классика Пушкина” (Последние новости. - 1924,-17 июня).
Почин празднования Дня русской культуры принадлежит русским в Эстонии, где в 1924 г. 26 мая (по старому стилю) в день рождения поэта был устроен праздник День- русского просвещения. Осенью того же года в Праге было внесено предложение установить ежегодный русский праздник за рубежом, приурочив его к 8 июня (в соответствии с новым стилем). Идея встретила полное сочувствие русских организаций, и празднование Дня русской культуры в 1925 г. происходило уже в 13 странах (в Америке, Болгарии, Германии, Латвии, Польше, Турции, Финляндии, Франции, Чехословакии, Швейцарии, Эстонии и Югославии). Целью его было напомнить русским, живущим за пределами отечества, о том, что больше всего связывало их воедино, о русской культуре.
В 1926 г. Комитет помощи русским писателям и ученым во Франции совместно с другими союзами организовал День русской культуры в Сорбонне, посвященный памяти Пушкина. Заседание открыл П.Н.Милюков. Выступали: В.А.Маклаков (“Праздник
культуры”) и П.Н.Милюков (“Пушкин и Чаадаев”), доклад
Д.С.Мережковского (“Пушкин с нами”) также был прочитан П.Н.Милюковым (6 июня 1926г.).
8 июня 1926 г. в Париже вышла однодневная газета “День русской культуры”, в которой объясняется, почему этот день приурочен к памяти поэта: “Пушкин — это эра нашей культурно-национальной зрелости память того момента, когда русская культура получила право на мировое значение. Что возвестил Петр, то осуществил Пушкин: такова связь этих двух имен, недаром так часто упоминаемых вместе”. Д.Мережковский в статье “Пушкин с нами” отметил, что поэт является одним “из величайших явлений русского духа”, непреложным свидетельством “о бытии России”. Размышляя о том, почему “именно это величайшее слово России не услышано миром”, Мережковский писал: “Пушкин продолжает дело Петра. Оба они знают или пророчески угадывают, что назначение России - соединить Европу и Азию, Восток и Запад в грядущей всемирности .. Пушкин, также как Петр, — не дар, а залог, не исполненье, а обещанье русской всемирности”. Поэт нужен “обеим Россиям”, ибо “он примиритель, соединитель, тот, кто делает из двух одно и разрушает стоящую посреди преграду”, он -“огненный столп, ведущий нас в пустыне изгнанья на Родину. Вот почему такая радость для нас, что Пушкин с нами”.
П Милюков в статье “Пушкин и Чаадаев” сопоставил две вехи в истории отношений Пушкина и Чаадаева - 1817 г. (начальный период знакомства, влияние Чаадаева на Пушкина) и 1831 г. (“когда окончательно определившееся религиозно-философское мироровоззрение прежнего ментора столкнулось со зрелым складом ума и мысли великого художника”), прослеживая духовный рост Пушкина “сравнительно с большим, но остановившимся масштабом мысли его старого друга, желавшего сохранить роль руководителя”. Близкий круг друзей Пушкина резко реагировал на появление первого “философического письма” Чаадаева в “Телескопе” за 1836 г. Все его противники не хотели видеть за Чаадаевым - обличителем русского настоящего и отрицателем русского прошлого - “глубокого религиозного мыслителя, оказавшегося предшественником Владимира Соловьева... Приобщить к своему открытию поэта, сделать его глашатаем высокой истины, призванной поднять нить мирового развития, оборванную Россией, и поставить Россию во главе дальнейшего
мирового процесса, - это желание сделалось для Чаадаева живейшей душевной потребностью”. В таком настроении он написал поэту несколько писем в 1829 и 1831 гг. Пушкин подчеркивал, что он не разделяет всех мнений Чаадаева, но признавал, “что именно в отрицании Чаадаева -“много глубоко верного”. Однако поэт никак не мог согласиться с “огульноотрицательной оценкой нашего прошлого” и принялся своими силами искать в русской истории положительные черты. При этом, сторонясь чаадаевской односторонности, Пушкин тшательно сторонился и односторонности славянофильской, очертившейся уже при его жизни, полагает П.Милюков.
В статье “День русской культуры” М.Л.Гофман отметил, что “великую Россию прошлого, оправдавшую наше бытие перед всем культурным миром, нужно свято и бережно чтить, ибо в ней заложено и наше будущее”. Размышляя о том, какое значение имеет праздник русской культуры в эмиграции для всех русских и в особенности для того подрастающего поколения, которое “должно стать европейским, оставаясь русским”, М.Гофман писал: “И мы -хранители прошлого должны донести это великое прошлое русской культуры до ее будущего и должны дать это прошлое нашим детям, отвыкающим на чужбине от родной речи и почти не знающим русской природы, русской жизни и русской культуры”
В редакционной статье, напечатанной в однодневной газете “День Русской Культуры” (Париж, 1927 - 8 июня), обращалось внимание на то, что в отличие от других стран в России не было особого дня, символизировавшего идею национального праздника, и именно эмигранты, лишенные возможности вернуться домой, поняли цену этого символа, напоминающего им об их родине, “о тех неразрывных связях с нею, которые не могли ни истребить, ни ослабить никакие политические перемены”. Понимая невозможность приурочить этот праздник к событиям политической жизни, что не способствовало бы объединению русских между собой, символ национального праздника эмигранты стали видеть в дне русской культуры. Таким праздником и был выбран день рождения Пушкина, ставший символом “единения, могущества и гордости”. В печальные годы изгнания эмигранты гордились сознанием, что их национальная культура представляла не только
большую ценность сама по себе, но и “верный залог того, что народ, ее создавший, выйдет благополучно из тяжелого испытания”.
День русской культуры - это не только “день воспоминаний. Он стал также днем переклички... - писал П.Н.Милюков в статье "Русское дело в лимитрофах”. — В первый раз русские стали жить массами среди чужих и поняли, какое значение имеет самоутверждение собственной национальности". Поэтому праздник сделался общим для всех “невольных отщепенцев от родины”.
В статье “Пушкин и Вл Соловьев” Л.Шестов заметил, что “никто из русских писателей так напряженно не искал и так глубоко не задумывался над жизнью, как Пушкин, и Соловьев был, конечно, не прав, когда утверждал, что у Пушкина надо искать только красоты, а за мыслями следует идти в иные места Только пушкинская мысль шла иными путями, чем обычная человеческая мысль, ибо она искала не того, что обычно люди ищут“. Соглашаясь с тем, что “Пушкин не был “мыслителем” в том смысле, который придавал этому слову Вл.Соловьев”, Л.Шестов писал: “Соловьев, подражая Платону, изгнал поэта из своего идеального государства и отвернулся от всего, что завещала России ее великая литература. Красоту он еще находил у поэтов, но за “мыслью" он пошел в иные места”.
В ежедневной газете “Дни“, выходившей в Берлине с 29 октября 1922 г. по 28 июня 1925 г., а затем в Париже с 16 сентября 1925 г по 30 июня 1928 г печатались материалы о творчестве Пушкина. В 1924 г. пушкинисты выпустили к 125-летию со дня рождения Пушкина юбилейный номер (8 июня. - № 481). Ко дню смерти поэта была опубликована статья Б.Зайцева “Пушкин в нашей душе” (1925, 8 февр.)
В газете “Возрождение11 вышла в свет статья П.Струве “Почему иностранцы не знают и не ценят Пушкина?” (1926. - 20 июня) и известная статья В.Ф.Ходасевича “О пушкинизме11 (1932. -29 декабря), где критик с горечью констатировал, что поэт при жизни не был достаточно оценен даже наиболее проницательными из своих - современников. Лишь после знаменитой речи Достоевского Пушкин “открылся не только как “солнце нашей поэзии”, но и как пророческое явление”. Именно в этот день, полагает Ходасевич, было предрешено возникновение науки о Пушкине. Чтобы понять писателя, его надо вначале правильно
прочесть, пишет критик. “Собрать все написанное Пушкиным и отмести все, что ему неправильно приписывается; дать полный и верный текст, освобожденный от опечаток, от цензурных и, так сказать, автоцензурных пропусков, сделанных самим Пушкиным под давлением тех или иных жизненных обстоятельств, от наслоений и поправок, сделанных то друзьями Пушкина, то его первоначальными, а отчасти и последующими издателями — вот основная задача" пушкиноведения, - утверждает Ходасевич. Столь же важной является работа по изучению пушкинской биографии и исследованию текста поэта. В своей статье критик рассмотрел многочисленные кризисные моменты современной ему науки о Пушкине как в России, так и за ее пределами.
12 сентября 1935 г. в газете “Последние новости” была опубликована статья Г.Адамовича “За что чествовать Пушкина?”, а
7 ноября его же статья “Анкета о Пушкине”, - материалы, вызвавшие полемику в прессе.
26 января 1937 г. в Сорбонне прошло торжественное собрание под председательством министра народного просвещения Франции, посвященное Пушкину, 100-летию со дня его трагической гибели. Членами организационного комитета были П.Валери, П.Клодель, Ж.Дюамель, А.Моруа. С речами выступили П.Валери, А.Мазон и др.
28 января 1937 г. в Париже вышел в свет юбилейный пушкинский номер газеты “Иллюстрированная Россия”, где были опубликованы статьи И.А.Бунина, Д.С.Мережковского, Б.К.Зайцева, К.А.Коровина, И.С.Шмелева, кн. В.В.Барятинского, Л.Львова и др.
Союз русских дворян провел 31 января собрание, посвященное памяти Пушкина. Выступили И.А.Бунин, И.И.Тхоржевский, А.А.Половцев, гр. П.К.Ламсдорф-Галаган и др.
Религиозно-философская академия 31 января 1937 г. организовала собрание на тему: “Пушкин и русская духовная культура”. С докладами выступили: Г.В.Адамович (“Пушкин”), Б. П. Вышеславцев (“Проблема творчества у Пушкина”), Г.П.Федотов (“Империя и свобода у Пушкина”), В.В.Вейдле (“Пушкин и Европа”).
6 февраля 1937г. вышло в свет особое приложение к газете “Возрождение” — “Пушкин 1837-1937” — со статьями
С.С.Ольденбурга, И.С.Шмелева, К.Коровина, А.Плещеева,
В.Ходасевича, Ю.Мандельштама, Б.Зайцева, Д.Мережковского, Г Мейера, А.Амфитеатрова, И.Тхоржевского.
В статье “Поэт империи” С.С.Ольденбург подчеркивал, что именно на русских эмигрантах, находящихся в условиях внешней свободы, лежит прямой долг - сказать о том, что стремятся умолчать на советских чествованиях поэта: “Пушкин не принадлежал к числу бунтарей. Он больше утверждал, нежели отрицал, - и он был кровно связан со всем величавым строем Императорской России”.
В статье “Мысли о Пушкине”, вызвавшей полемику в прессе, Д.Мережковский писал о том, что во всей русской истории “нет более горестной и знаменательной трагедии, чем жизнь и смерть Пушкина”. Именно потребность “высшей свободы”, по мысли Мережковского, привела поэта к безысходному столкновению “с русским варварством”, ставшему главной внутренней причиной его преждевременной гибели.
В главный день Пушкинских торжеств в Париже - 8 февраля - вышла однодневная газета “Пушкин” под ред. Н.К.Кульмана; в ней были помещены статьи М.А.Алданова, И.А.Бунина, Н.Н.Берберовой, АЛ.Бема, В.В.Вейдле, И.В.Гессена, М.Л.Гофмана, Б.К.Зайцева, С.М.Лифаря, Г.Л.Лозинского, Л.И.Львова, В.А.Маклакова, Д.С.Мережковского, П.Н.Милюкова, М.А.Осоргина, Я. Б. Полонского, А.М.Ремизова, П.Б.Струве, Г.П.Струве, А.В.Тырковой-Вильямс, С.Л.Франка, М.О.Цетлина, И.С.Шмелева и др.
Редактор, проф. Н.Кульман, писал, что имя поэта тесно связано с жизнью изгнанников за рубежом. Оно дало идею Дня русской культуры, который стал национальным праздником эмиграции. “Пушкин - символ высшей духовной свободы, и восславление ее всем его творческим подвигом может иметь огромное значение в наш жестокий век, несравнимый по жестокости с тем, в котором он жил”.
М.Федоров в сообщении под названием “Пушкинский комитет Пушкину” рассказал о том, что в 37 государствах возникли Пушкинские комитеты, число которых приближается к сотне, во главе многих из них стали крупные иностранные ученые и писатели. Во всех православных храмах Западной Европы и Америки в день смерти Пушкина должны быть отслужены панихиды. Во многих академиях и старейших университетах мира готовятся в этот день
торжественные собрания в честь великого русского поэта. Пушкинскими комитетами издаются собрания сочинений или отдельные произведения поэта, устраиваются пушкинские выставки и концерты, посвященные музыкальным произведениям на слова Пушкина и его художественным творениям, организуются передачи этих вечеров по радио.
В заметке “Пушкин в “Жизни Арсеньева” Бунин писал о том, что поэт поразил его еще в детстве, надолго став “подлинной частью жизни”, и вся юность писателя прошла с Пушкиным. “И как часто сопровождал я им свои собственные чувства и все то, среди чего и чем я жил!” восклицает Бунин.
Б.Зайцев (“Победа Пушкина”) провозгласил, что для эмиграции Пушкин есть знамя свободы, духовной культуры, любви к родине в высшем ее виде. “То, что Пушкин победил в той России, которой годами вколачивали противоположное — есть великая наша надежда, победа нашего духа, в некоем смысле и наша победа. Теперь уже нельзя поворотить вспять, - пишет Б.Зайцев. - Кто любит Пушкина, тот за свободу. Кто с Пушкиным, тот за человека, родину и святыню. Если Пушкин завладевает сердцами России, значит, жива Россия...”
И.Шмелем в заметке под названием “Откровение” объяснял: “Мы поминаем кончину Пушкина, но в нас не обновленная скорбь утраты, а гордость и озарение. Не тризна, а радостная встреча: с Россией встреча Пушкин - все наше бытие... Мы томимы “духовной жаждой”, мы влачимся “в пустыне мрачной”, и вот Серафим нам на перепутье, Пушкин. Мы должны отдать ему наше сердце и принять от него - “угль, пылающий огнем”, - неутолимую любовь к России, его любовь. И тогда все увидим, и все поймем. И найдем, наконец, единство”.
В статье “Пушкин и народность” П.Н.Милюков рассказал о переходе поэта от “гусарской вакхической поэзии”, которая помогла юному Пушкину “освободить свое перо от степенных литературных традиций”, к серьезному усвоению реальных и исторических элементов русской народности. В результате происшедшей перемены поэт создал произведения, переросшие понимание современной ему публики и критики. Историзм поэта постигла та же участь, поэтому “начало реализма в русской литературе критики последующего поколения предпочли вести от Гоголя, обходя
реалистический роман и повести Пушкина, проникнутые народностью”. И только Белинский безбоязненно объявил Пушкина первым русским национальным поэтом, а его художественное творчество - началом русской национальной литературы. Но “лишь в наши дни, - продолжал П.Милюков, -термин “национальный” сливается с “народным”: масса с элитой”.
Размышляя над проблемой “Пушкин и новаторство”, А.Л.Бем заметил, что хотя в своих лирических манифестах поэт выдвигал романтический идеал “поэта-пророка” и чеканил словесные формулы поэтической независимости и пренебрежения к суду современников (“Ты сам свой высший суд”), но Пушкин был слишком реалистом, чтобы примириться с ролью поэта-одиночки, стоящего вне литературы и жизни. Поэт, по мысли А.Бема, всегда осознавал, что всякое новшество должно “считаться с реальными условиями своего времени, должно держаться в рамках реалистического учета возможных преобразований существующих норм и обычаев”. Невозможно представить себе Пушкина в качестве новатора, который, не считаясь с воспринимающей средой, творит язык будущего. В такой же мере поэту было чуждо и новаторство литературное, не опирающееся на действительность.
В Пушкине слишком сильно было укоренено убеждение в определяющем значении традиции, чтобы не понимать, какую роль в развитии литературы играет “дух времени” и степень подготовленности среды для восприятия какого-нибудь новшества, пишет А.Бем. Все это, по его мнению, определило “историзм” поэта и сказалось на пушкинском отношении к литературным преобразованиям: Пушкин “удивительным образом сочетал в себе смелость и трезвость, прозрение в будущее и учет настоящего”.
Однако трагедия “одиночества” слышна в словах поэта, обращенных к Н.Н.Раевскому в одном из писем: “Поэт, живущий на высотах создания, яснее видит, может быть, и недостатки привередливых требований, и то. что скрывается от взоров волнуемой толпы, но напрасно было бы ему бороться... Таким образом. Лопе де Вега и Расин - уступали потоку. Но гений, какое направление ни изберет, остается всегда гений: суд потомства отделит золото, ему принадлежащее, от примеси”. В этих словах, как бы полных примирения с печальной необходимостью “уступать
потоку”, А.Бему слышится горечь гения, вынужденного отказаться от полного воплощения своей творческой мечты.
Статьей “Растущий и живой Пушкин” П.Б.Струве отвечает на вопрос о том, в чем же величие Пушкина и разгадка неуклонного роста его значения для России и русской культуры. У поэта были вещий гений и острый слух, чуткий к “божественному глаголу”, “гордый и суровый дух”, “тоскующий в забавах мира”, не признающий никаких человеческих “кумиров”, был презирающий “людскую молву” “свободный ум”, идущий “дорогою свободной”. Пушкин был “ясный и трезвый дух”, “всеобъемлющая сила, воплощенная мера”. И в то же время этот ясный дух в эпоху своей зрелости “смиренно склоняется перед неизъяснимым”. И в этом П. Струве усматривает то, что “можно и должно назвать религиозностью Пушкина”: такой вид религиозности, который предполагает “не погружение в Божество и не Его утверждение мыслью, а “касание мирам иным”... стыдливое, сдержанное приближение, в котором нет никакого упоения или опьянения, где ясность не утрачивается, а ясный и трезвый дух только смиренно склоняется перед неизъяснимым”. Такова, по мнению П.Струве, была религиозность зрелого Пушкина.
“Какое мистическое постижение божественности поэтического творчества носил в своей патетически религиозной душе Пушкин, если он написал свое “верую” - в стихотворении “Поэт”, и доселе дышущем правдой определения сущности поэта и его служения. Каким отшельническим величием учителя жизни, его одиночества, подобного одиночеству анахоретов, уходивших от мира и уносящих мир в своей душе, любя его и молясь за него и отзываясь на все его скорби и муки, дышут другие лирические произведения Пушкина”, - не столько вопрошает, сколько восклицает протоиерей Иаков Ктитарев (заметка “Религиозность Пушкина”). Подлинное величие поэта он усматривал в изображении красоты человеческого духа, в религиозном понимании жизни и в той “бодрости духовной, которая излучается из его верующей души и горит в его бессмертных творениях”.
С.Франк в статье “Пушкин и духовный путь России” отметил, с одной стороны, несомненное и бесспорное художественнолитературное влияние поэта на всю позднейшую русскую словесность, а с другой непонимание духовного мира Пушкина,
равнодушие к нему или даже прямое его отвержение. Против такого отношения к духовному содержанию пушкинского творчества протестовали и Достоевский в своей известной речи, и д. Мережковский в “Вечных спутниках”, и М.О.Гершензон, призывавший вникнуть в “мудрость Пушкина”.
Гоголь, бесконечно преклонявшийся перед поэтом, заметил, что в поэзии Пушкина, в отличие от всех других поэтов, не видна его личность, и даже в самых совершенных своих произведениях, считал Гоголь, Пушкин “ничего не хотел сказать своему времени, никакой пользы соотечественникам не замышлял (“сам поэт... на битву не вышел”)”. В “Переписке с друзьями” Гоголь призывал: “Христианским, высшим воспитанием должен воспитаться теперь поэт”. Но Пушкин никогда не проповедовал отвлеченного, самодовлеющего эстетизма, подчеркивает С.Франк: “Поэзия была для Пушкина выражением религиозного восприятия мира, чуткого внимания к “божественному глаголу”, и именно потому “прекрасное должно быть величавым”.
“Русское сознание тотчас же после Пушкина пошло -первоначально и в самых глубоких своих выражениях тоже по религиозным мотивам - по пути негодования на мировое зло, обличения зла и борьбы с ним (Гоголь, Лермонтов, Достоевский)... Оно мучится невыносимым и неразрешимым противоречием между несовершенством эмпирического мира и идеалом Божьей правды. Божьим замыслом мира. Оно все проникнуто мировой скорбью... и духом борьбы за правду”. Совсем иначе у Пушкина. Основная, определяющая религиозно-метафизическая установка его иная: “сочувствие” всему живому на земле, или, пользуясь его собственным термином, “благоволение”. Пушкин действительно “на битву не вышел”, потому что позиция “битвы” не соответствовала его основной духовной установке, полагает С.Франк: “Поэтический гений Пушкина совпадал с духовной раскрытостью к восприятию божественного происхождения и божественного смысла мирового бытия... Восприятие зла и несовершенства мира не колебало в Пушкине этого основного, благостного умонастроения. Во всем сущем - даже в том, что он отвергал как зло. - он умел и любил усматривать благое, правомерное, осмысленное. Он призывал (по поводу трагедии
декабристов) “не быть односторонними, а глядеть на трагедию глазами Шекспира”.
Этот основной принцип мировоззрения Пушкин выразил в заключительных словах своей оценки Радищева: “Нет
убедительности в отношениях; нет истины, где нет любви”. Весь трагизм последующего духовного пути России, делает свой вывод С.Франк, в конечном счете опредепен тем, что этот завет Пушкина был забыт и отвергнут. Призывая последовать мудрости Пушкина и признать относительную правомерность обеих противоположных установок - “религиозного благословения мира и пророчески-обличительного отношения к мировому злу”, С.Франк пишет: “Где борьба со злом не укоренена в приятии божественного религиозного корня, там негодование, не просветленное любовью, превращается в чистую злобу и ненависть, пророческое обличение становится сатанинским бунтом против мира и в пределе - против его Творца, и совершается таинственное и жуткое, как бы химическое превращение первоначального добра в чистое зло, в бессильную и в своем бессилии тем более жестокую потугу разрешения мира. Это и есть итог пути, по которому пошла Россия, забывшая заветы Пушкина”.
В этот же день, 8 февраля, прошел Пушкинский вечер в зале Плейель, где с речью выступил французский журналист А. Перье, а С.Лифарь исполнил танец “Витязь” на тему “Руслана и Людмилы”.
10 февраля было проведено Торжественное собрание, устроенное Пушкинским комитетом в связи со 100-летием со дня смерти поэта. Вступительное слово сказал В.А. Маклаков. Также выступили: И.С.Шмелев, Д.С.Мережковский, проф. Э.Оман,
А. В. Карташев (отчет в газете “Возрождение”, 13 февр.). В Национальной библиотеке открылась выставка “Пушкин и его время”, организованная Сергеем Лифарем.
Материалы чествования А.С.Пушкина русской эмиграцией (100-летие со дня смерти) были отражены в статье С-.Полякова-Литовцева “В пушкинские дни”, где он отметил, что творения поэта выражают человека с наивысшим совершенством: “Если в поэзии мы ищем откровения духовных тайн нашей собственной души, значения и смысла нашего существования, разгадки наших томлений, тревоги и восторгов, Пушкин отвечает на этот запрос с величайшей полнотой” (Последние новости, 1937. - 9 февр.).
На следующий день вышел Пушкинский номер газеты ■‘Последние Новости” с передовой статьей “Воскрешенный Пушкин”, где подчеркивается огромное значение пушкинских торжеств, в которых участвует “весь цивилизованный мир”, тогда как советская печать полна статей, объясняющих значение торжества, но печатающихся рядом со сведениями о расстрелах и арестах. “Можно было бы удивляться, каким образом певец свободы, среди “железного века” моливший о “милости к падшим”, мог оказаться в таком странном соседстве... Но мы знаем, резюмирует редакция, - что волей или неволей, каково бы ни было целое содержание русской культуры, власть принуждена приобщить к ней своих верноподданных”. В номере опубликованы также статьи Г.Адамовича, М.Алданова, М.Осоргина, А.Ремизова, П.Милюкова, Р.Словцова, Я.Полонского, А.Семенченкова и др.
А.Ремизов в заметке “Дар Пушкина” рассказал как поэт вошел в его “словесную культуру” и стал для него “поэтической мерой”. Традицию пушкинской прозы Ремизов усматривает не в словесном материале, а в построении рассказа - “занимательного времяпрепровождения” — который может быть нравоучительным и философским.
Сон как литературный прием, полагает Ремизов, без поэта “по-русски не пишется”, ибо именно с Пушкина начинаются “правдашные! сны: сон Татьяны, с которым перекликается Гоголь в “Пропавшей грамоте” и “Страшной мести”, сон гробовщика Адриана Прохорова, сон Самозванца, на сон Германа отозвался Достоевский в “Преступлении и наказании”, на сон Гринева -Л.Толстой в “Анне Карениной”.
Пушкин - предмет вечного размышления русских людей, потому что, обращаясь к поэту, мы “видим перед собой всю Россию, ее жизнь и ее судьбу”, - писал Г.Адамович в статье “Пушкин”. Совершенство пушкинской поэзии, полагает критик, “питается зрелой ясностью духа”. Пушкина принято считать родоначальником новой русской литературы, но своим духовным обликом и даже столь дорогой ему, столь недоступной нам идеей творческого совершенства”, поэт, по мысли Г.Адамовича, обращен назад, к XVIII в., и “остался позднейшему русскому развитию чужд”. Критик считает, что Пушкин был свободен от ощущения греха и воздаяния, падения и искупления, рая и ада, а гетевское или шекспировское
начало в нем было неизмеримо сильнее дантевского “И в сущности, и Лермонтов, и Гоголь, при всей их формальной связи с Пушкиным, при всей благодарности и благоговении, были как бы безотчетной, но страстной репликой Пушкину, немедленным ему возражением, — продолжает Г.Адамович. - И Гоголь, и Лермонтов эстетически поплатились за измену утратой чистоты... но именно они по контрасту и оттенили облик Пушкина. В дальнейшем расхождение увеличилось”, хотя поэта любили, как никого другого. Человек нашей эпохи, по мнению критика, идет к Пушкину с вопросом “как жить?”, как осуществить на деле тот замысел и представление о жизни, “которое хочется назвать божественным”. Г.Адамович соглашается с Достоевским в том, что поэт унес с собой в могилу великую тайну, разгадывать которую “мы будем еще долго, вероятно даже всегда, - и едва ли ее разгадаем”. И потому Пушкин - это образец мужества и удачи, как будто пожелавший показать обыкновенным смертным, что никто от житейских несчастий не застрахован и нельзя из-за них менять свое отношение к миру.
Г.Адамович обращался к творчеству Пушкина не только в юбилейные дни (“Пушкин и Лермонтов” // Последние новости. -1931. - 1 окт; “Пушкин и Чайковский! // Последние новости. -1940. — бфевр.). Отталкиваясь от известной фразы “Пушкин - это наше все!, Г.Адамович соглашается: “Все”, потому что в нем соль, вытяжка России. Иногда русский художник... совершенно забывает о нем, надолго уходит в свой замысел: однако, если замысел этот национально обоснован, т.е. не вздорен и призрачен, а чему-то реальному отвечает, художник где-нибудь, порой на самом неожиданном перекрестке, встречает Пушкина и чувствует, что нельзя его обойти” (Последние новости. - 1940. - 6 февр.). Эту вездесущность Пушкина испытал на себе и Чайковский.
21 февраля 1937 г. вышел номер журнала “Иллюстрированная Россия” (№ 9), посвященный пушкинским дням в Париже.
8 июля 1937 г. в “Последних новостях” была напечатана статья М.Осоргина “Пушкин в Италии”; 4 октября 1937 г. -“Литературные размышления” М.Осоргина (о Пушкине и Лермонтове).
Интересен и разнообразен критический материал, опубликованный на страницах журнала “Возрождение” (Париж, 1949-1974гг.) к 150-летию со дня рождения Пушкина. В юбилейном
номере (1949. № 3) были представлены следующие статьи: “Пушкин” (проф. Е.Спекторский), “Проза Пушкина” (проф. МЛ. Гофман), “Светлая печаль” (проф. С.Франк), “Пушкин в русской музыке” (проф. В.И.Поль), “В творческой тиши” (проф. Н.Арсеньев). “Пушкин и Давыдов” (А. Шик), “Пушкинская речь Достоевского” (И.Тхоржевский), “Можно ли переводить Пушкина французскими стихами” (М.Расловлев).
Обращаясь к истории изучения творчества Пушкина, Е.Спекторский утверждал, что через этику эстетическая оценка Пушкина критикой перешла в социологическую, а о тех “молитвах, для которых он сам считал себя рожденным, или совсем позабыли или отзывались с недоверием”, и потому соотечественники поэта “проглядели у него нечто очень существенное, а именно - глубокую религиозность”, пронизывавшую его мировоззрение и творчество (№3, с. 12, 13). Пушкин прошел через маловерие и неверие. И тогда ему казалось, что жизнь - “дар напрасный, дар случайный” и что “безверие одно влечет несчастного до хладных врат могилы”. Прошел он “и через искания, когда “ум ищет Божество, а сердце не находит”, но кончил он блаженством веры”, перестав после 1825 г. парадировать религию (№3, с. 14). Очень близко поэт подошел к христианскому пониманию жизни как призвания и креста: “Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать”. Не представляя себе Россию без христианства, обобщал Е.Спекторский, “Пушкин утверждал, что “великий духовный и политический переворот нашей планеты есть христианство” (там же, с. 18).
М.Гофман отметил, что особенно мало понят и изучен Пушкин прозаик, и увидел исключительное мастерство “Повестей Белкина” в “двойной стилизации”. Ибо, “создав образ Ивана Петровича Белкина, Пушкин создал и белкинский стиль повестей”, но на стиле Белкина отразился стиль и его рассказчиков, поэтому “в совершеннейшей композиции, в языке и стиле... заключается главное художественное достоинство “Повестей Белкина” (там же, с. 24).
С.Франк обратил внимание на один доминирующий мотив духовного мира Пушкина (обычно менее всего замечаемый или даже прямо отрицаемый) - на “трагический элемент” его поэзии. Он утверждал, что у поэта “есть нечто вроде философии трагизма человеческой жизни” (там же, с. 40). Глубочайшую, но и
“пессимистическую философию” Пушкина исследователь сводил к двум основным положениям. Первое состоит в убеждении, что “человеческий дух в своих заветных мечтах и упованиях одинок среди объективного мира действительности", который есть, прежде всего, “равнодушная природа” (там же, с. 41). Или, иными словами, вся жизнь поэта и его творчество основаны на напряженном сознании глубочайшей пропасти, отделяющей внутренний духовный мир человека от “коллективной человеческой среды” и внешнего строя его жизни. В итоге первый тезис пушкинского “пессимизма” таков: “Одиночество в мире глубин человеческого духа”. К нему, согласно С.Франку, присоединяется второй тезис: “Внутри себя самого человеческий дух подвержен опасности со стороны иррациональных, мятежных страстей человеческой души, влекущих ее к гибели” ( там же, с. 42). Однако трагизм поэта есть не мятеж, не озлобление против жизни, а тихая скорбь, светлая печаль. Поэтому итог “неустанной духовной активности” поэта “есть просветленность его духа, странно уживающаяся в нем с до конца не преодоленной мятежностью натуры” (там же, с. 50).
В статье “Пушкин об отношении между. Россией и Европой” (1949. - № 1) С.Франк, подчеркнув, что поэт был одним из самых сильных, проницательных и оригинальных умов России, обращает внимание на то, что, хотя Пушкин не дожил до классической эпохи спора между славянофилами и западниками, он постоянно возвращался к этому вопросу в своих творениях, письмах, заметках. Он “ощущал национальный характер дела Петра Великого”, который повел Россию по пути европейской культуры, исходя из убеждения, что “национальный склад русского ума и духа может на этом пути осуществить себя, свое собственное внутреннее предназначение11 (№1, с. 113). Убежденный “западник”, по словам
С.Франка, Пушкин “чутьем гениального поэта и историка глубоко и верно воспринимал дух русского прошлого” - религиозного духа; которым овеян родной дом; в его уединении, в отрешенности от “людского стада” только и возможно познать “сердечную глубь”, любить и лелеять “несмертные, таинственные чувства”. Универсализмом гения Пушкин примирял “славянофильство” с “западничеством”. Эту мысль выразил и Достоевский в своей знаменитой последней речи о поэте.
Возможно, в наши дни нового юбилея - 200-летия со дня рождения великого поэта - стоит особенно внимательно прислушаться к словам С.Франка, обращенным к своим современникам в статье “Пушкин и духовный путь России” (Пушкин, - Париж, 1937,- 8 февр.), о том, что пушкинского завета “примирения с жизнью, любви к жизни... вот чего более всего Недостает нам всем, несмотря на всю законность борьбы со злом и негодования на него. Вот почему Пушкин не только в прелести своей поэзии есть и даст утешение в нашей скорби, но и в духовном своем содержании более, чем когда либо, должен быть нашим наставником”.
Т. Г. Петрова
99.01.003.НАБОКОВ В.В. ИЗ КОММЕНТАРИЕВ К РОМАНУ “ЕВГЕНЙ ОНЕГИН”. (Глава первая, строфы ХУП-ХХ1).
Публикуемый ниже текст представляет собой Фрагмент готовящегося к выходу в свет комментария В.В.Набокова (1899-1977) к пушкинскому роману в стихах, над которым писатель, подаривший англоязычному читателю также и новый перевод “Евгения Онегина”, работал с 1950 по 1964 г., когда, наконец, вышло из печати его четырехтомное детище: том, содержащий перевод текста романа на английский, два тома комментариев и том, в котором было воспроизведено издание “Евгения Онегина” 1837 г. “Написание книги. - указывал в предисловии к первому тому Набоков, было продиктовано настоятельной потребностью в связи с курсом русской литературы, который я читал в 1950-е годы в Корнеллском университете в городе Итака, штат Нью-Йорк, и отсутствием верного перевода “Евгения Онегина” на английский язык” (с. XI).
Комментарии Набокова своеобазны и прихотливы: они мало напоминают привычный историко-литературный жанр. И это вполне объяснимо, ибо вышли они из-под пера крупного писателя. Отсюда - непредсказуемость поворотов мысли и ассоциаций, особая свобода суждений, идущих часто вразрез с общепринятым, но отсюда же и некоторая, порой, чрезмерность, избыточность
