CC BY
422
РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ
СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ
НАУКИ
ОТЕЧЕСТВЕННАЯ И ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИТЕРАТУРА
РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ СЕРИЯ 11
СОЦИОЛОГИЯ
3
издается с 1991 г. выходит 4 раза в год индекс РЖ 2 индекс серии 2.11 рефераты 98.03.001 -98.03.022
МОСКВА 1998
N
t
98.03.022. ШЮТЦ А. ЧУЖАК: СОЦИАЛЬНО-ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ОЧЕРК.
SCHUETZ A. The Stranger: An Essay in Social Psychology // Amer.J.of Sociology. - Chicago, 1944. - Vol. 49, N 6. - P.499-507.
Цель данной статьи - изучить в рамках общей теории интерпретации ту типичную ситуацию, когда чужак предпринимает попытку каким - образом проинтерпретировать культурный образец социальной группы, с которой он сближается, и сориентироваться в ней. Исходя из стоящих перед нами задач, термин "чужак" будет обозначать взрослого индивида нашего времени и нашей цивилизации, пытающегося добиться постоянного признания или, по крайней мере, терпимого к себе отношения со стороны группы, с которой он сближается. Ярким примером социальной ситуации, служащей предметом нашего исследования, является ситуация иммигранта. Последующий анализ будет в целях удобства опираться на этот пример. Но этим частным случаем его значимость никоим образом не ограничивается. Претендент на вступление в члены закрытого клуба; предполагаемый жених, желающий быть допущенным в семью девушки; сын фермера, поступающий в колледж; обитатель города, поселяющийся в сельской местности; "призывник", поступающий на армейскую службу; семья рабочего оборонной отрасли, переезжающая на жительство в быстро растущий промышленный город, - все они, согласно только что данному нами определению, являются чужаками, хотя типичный "кризис", переживаемый иммигрантом, может в данных случаях принимать более мягкие формы или даже вообще отсутствовать. Вместе с тем, из сферы нашего исследования намеренно исключены некоторые случаи, включение которых потребовало бы привнесения в наши суждения тех или иных оговорок. Это (а) посетитель, или гость, который намерен установить всего лишь мимолетный контакт с группой, (б) дети или примитивные люди, а также (в) взаимоотношения между индивидами и группами, находящимися на разных ступенях цивилизации, как имеет место, например, в случае гурона, привезенного в Европу (образ, столь милый сердцу некоторых моралистов XVIII столетия). Кроме того, в цели данной статьи не входит анализ процессов социальной ассимиляции и социального приспособления, которым посвящена обширная и, по большей части, превосходная литература1; наша цель — изучить ситуацию сближения,
23-5445
которая предшествует всякому возможному социальному приспособлению и содержит в себе его необходимые предпосылки.
В качестве удобной отправной точки можно взять исследование того, каким образом культурный образец групповой жизни дан обыденному сознанию человека, живущего повседневной жизнью в группе среди своих собратьев. Следуя устоявшейся терминологической традиции, мы используем понятие "культурный образец групповой жизни" для обозначения всех тех специфических ценностей, институтов и систем ориентации и контроля (таких, как народные обычаи, нравы, законы, привычки, традиции, этикет, манеры поведения), которые, по общему мнению современных социологов, характеризуют — или даже конституируют — любую социальную группу в тот или иной момент ее исторического существования. Этот образец равно как и любой другой феномен социального мира, по-разному воспринимается человеком, действующим и думающим в его рамках2, и социологом. Последний (именно как социолог, а не как человек среди других людей, каковым он остается в своей частной жизни) является безучастным научным наблюдателем социального мира. Он безучастен в том смысле, что намеренно воздерживается от участия в той сети планов, отношений средств и целей, мотивов и шансов, надежд и опасений, которой пользуется актер в социальном мире для интерпретации своих переживаний. Выступая в качестве ученого, он пытается как можно более точно наблюдать, описывать и классифицировать социальный мир при помощи упорядоченной системы терминов и в соответствии с научными идеалами связности, и аналитической последовательности. Актер же, пребывающий внутри социального мира, переживает его прежде всего как поле своих актуальных и возможных актов, и лишь во вторую очередь как объект своего мышления Поскольку он заинтересован в знании своего социального мира, он организует это знание, но не в форме научной системы, а с точки зрения его релевантности для своих действий. Он сгруппировывает мир вокруг самого себя (в качестве центра) как область своего господства, и, следовательно, проявляет особенный интерес к тому сегменту мира, который находится в пределах его актуальной или потенциальной досягаемости. Он вычленяет из него элементы, могущие служить средствами или целями для его "пользы и удовольствия"1, для решения стоящих перед ним задач и для
преодоления возникающих на пути к этому препятствий. Его интерес к этим элементам принимает разные степени интенсивности, а потому он не стремится знать их все с равной доскональностью. Все, что ему нужно, — это градуированное знание релевантных элементов, при котором степень желаемого знания коррелирует со степенью их релевантности. Иначе говоря, в каждый данный момент мир представляется ему разделенным на различные слои релевантности, требующие разной степени знания. Дабы придать этим слоям релевантности большую наглядность, можно, заимствуя термин из картографии, говорить об "изогипсах", или "гипсографических контурных линиях релевантности". Эта метафора, помогает увидеть, что распределение интересов индивида в данный момент времени -как с точки зрения их интенсивности, так и с точки зрения их протяженности - можно было бы показать путем соединения элементов, обладающих одинаковой релевантностью для его актов, подобно тому, как поступает картограф, соединяя контурными линиями точки, находящиеся на одинаковой высоте над уровнем моря, для адекватного воспроизведения очертаний горной вершины. Графическое представление этих "контурных линий релевантности" показало бы, что они образуют не единую закрытую область, а скорее многочисленные разбросанные по карте ареалы, каждый из которых обладает своими особыми размерами и очертаниями. Если провести вместе с Уильямом Джемсом4 различие между двумя типами знания, а именно, "знанием о чем-то" и "знанием как таковым", то можно сказать, что в области, охваченной контурными линиями релевантности, имеются центры эксплицитного знания о том, что входит в цели человека; они окружены "ореолами" знания того, что представляется достаточным для их достижения; далее следует регион, в котором нечто просто "принимается на веру"; у подножий располагается область ничем не подкрепленных надежд и допущений; и между этими ареалами простираются зоны полного неведения.
Нам не хотелось бы преувеличивать значение этого образа. Его основная задача состояла в том, чтобы наглядно показать, что знание человека, действующего и думающего в мире своей повседневной жизни, не гомогенно. Оно (1) несвязно, (2) обладает лишь частичной ясностью и (3) вообще не свободно от противоречий
1. Оно несвязно, поскольку сами интересы индивида, определяющие релевантность объектов, отбираемых для"дальнейшего
исследования, не объединены в связную систему. Они организованы лишь частично — в соответствии со всевозможного рода планами, такими, как жизненные планы, трудовые планы и планы проведения досуга, планы, сопряженные с каждой из принимаемых социальных ролей. Однако по мере изменения ситуации и развития личности иерархия этих планов меняется; интересы постоянно перемещаются с одного на другое, и их перемещения влекут за собой непрерывное изменение в форме и плотности линий релевантности. Изменяется не только отбор объектов интереса, но и требуемая степень их знания.
2. В повседневной жизни человек лишь частично (и осмелимся даже сказать: избирательно) заинтересован в ясности своего знания, т. е. в полном понимании связей между элементами этого мира и тех общих принципов, которые этими связями управляют. Он довольствуется тем, что в его распоряжении есть хорошо функционирующая телефонная служба, и, как правило, не задается вопросом о том, как - во всех мельчайших подробностях -работает телефонный аппарат и какие законы физики делают возможным его функционирование. Он покупает в магазине товар, не зная, как тот изготовлен, и расплачивается деньгами, хотя имеет лишь очень смутное представление о том, что такое на самом деле деньги. Он принимает как само собой разумеющееся, что другой человек поймет его мысль, если та будет выражена ясным языком, и соответствующим образом на нее отреагирует; при этом он нисколько не интересуется тем, как вообще возможно объяснить это чудесное событие. Кроме того, он не ищет истину и не требует определенности. Все, что ему нужно, — это информация о вероятности и понимание тех шансов и рисков, которые привносит наличная ситуация в будущий результат его действий. То, что подземка будет завтра работать как обычно, обладает для него почти такой же степенью вероятности, как и то, что завтра взойдет солнце. Если в силу какого-то особого интереса он нуждается в более отчетливом знании какой-то темы, заботливая современная цивилизация держит для него наготове целую цепь информационных табло и библиотечных каталогов.
3. И наконец, его знание лишено внутренней согласованности. Он может одновременно считать одинаково достоверными фактически несовместимые друг с другом утверждения. Как отец, гражданин, служащий и член своей церкви,
он может обладать самыми разными и сколь угодно не конгруэнтными друг другу мнениями по моральным, экономическим или политическим вопросам. Эта несогласованность не обязательно является следствием какой-то логической ошибки. Просто человеческая мысль охватывает собою вопросы, располагающиеся на разных и по-разному релевантных уровнях, и людям неизвестно, какие модификации им следовало бы делать при переходе с одного уровня на другой. Эта и подобные ей проблемы должны стать предметом логики повседневного мышления, которую постулировали, но так и не смогли создать великие логики, начиная с Лейбница и заканчивая Гуссерлем и Дьюи. Вплоть до настоящего времени наука логики занималась прежде всего логикой науки.
Складывающаяся таким образом система знания — несвязная, несогласованная и обладающая лишь частичной ясностью — приобретает для членов мы-группы видимость связности, ясности и согласованности, достаточной для того, чтобы давать каждому резонный шанс понять и быть понятым. Каждый член, рожденный и воспитанный в группе, принимает готовую стандартизированную схему культурного паттерна, вручаемую ему его предками, учителями и авторитетами в качестве бесспорного и неоспоримого руководства для всех ситуаций, обычно случающихся в социальном мире. Знание, соответствующее этому культурному образцу, само в себе несет свое доказательство; или, скорее, оно принимается как само собой разумеющееся до тех пор, пока не вступает в противоречие с фактами. Это знание заслуживающих доверия рецептов интерпретации социального мира и такого обращения с вещами и людьми, которое благодаря избежанию нежелательных последствий позволяет в любой ситуации достигать при минимальных усилиях наилучших результатов. С одной стороны, рецепт функционирует как предписание к действию и тем самым служит схемой самовыражения: каждый, желающий достичь определенного результата, должен действовать так, как указано в рецепте, предусмотренном для достижения данной цели. С другой стороны, рецепт служит схемой интерпретации: предполагается, что каждый, действующий указанным в рецепте способом, ориентирован на получение соответствующего результата. Таким образом, функция культурного образца состоит в том, чтобы путем предоставления заранее готовых инструкций избавлять от обременительных исследований, подменять
труднодоступные истины комфортабельными трюизмами и заменять проблематичное само-собой-понятным.
Это "привычное мышление", как можно было бы его назвать, соотносится с идеей Макса Шелера об "относительно естественном мировоззрении" (relativ naturliche Weltanschauung),s оно включает в себя те "само-собой-разумеющиеся" допущения, релевантные для конкретной социальной группы, которые - со всеми присущими им внутренними противоречиями и амбивалентностью — Роберт С. Линд столь удачно называет "духом среднего города".6 Привычное мышление может поддерживаться до тех пор, пока остаются истинными некоторые фундаментальные допущения, а именно: (1) что жизнь, в особенности социальная жизнь, будет оставаться такой же, какой она была до сих пор; или, иначе говоря, что в будущем будут постоянно повторяться те же самые проблемы, требующие тех же самых решений, и, следовательно, нашего прежнего опыта будет вполне достаточно, чтобы справляться с будущими ситуациями; (2) что мы можем полагаться на знания, переданные нам нашими родителями, учителями, властями, традициями, привычками и т.д. даже если не понимаем их происхождения и реального значения: (3) что в обыденном течении дел достаточно знать общий тип, или стиль событий, с которыми мы можем столкнуться в нашем жизненном мире, чтобы справляться с ними или удерживать их под контролем; и (4) что ни системы рецептов, служащие схемами интерпретации и самовыражения, ни лежащие в их основе базисные допущения, только что нами упомянутые, не являются нашим частным делом, а принимаются и применяются аналогичным образом также и нашими собратьями
Как только хоть одно из этих допущений не выдерживает проверки, привычное мышление перестает работать. В таком случае возникает "кризис", который, согласно известному определению У.А.Томаса, "прерывает поток привычки и создает измененные состояния сознания и практики"; или, как мы иначе могли бы сказать, он мгновенно опрокидывает всю действующую систему релевантностей Культурный образец прекращает функционировать в качестве системы проверенных наличных рецептов; обнаруживается, что его применимость ограничена специфической исторической ситуацией
Между тем, чужак, в силу своего личностного кризиса, не разделяет вышеупомянутых базисных допущений. Он, по сути дела, становится человеком как таковым которому приходится ставить под вопрос почти все из того, что кажется непроблематичным членам той группы, с которой он сближается.
Культурный образец этой группы не наделен для него властью проверенной системы рецептов, поскольку он не причастен к той живой исторической традиции, которая этот образец сформировала, а также, возможно, по каким-то другим причинам. Конечно, культура этой группы имеет свою особую историю и с точки зрения чужака; более того, эта история для него доступна. Однако она так никогда и не становится такой неотъемлемой частью его биографии, какой была для него история его родной группы. Для каждого человека элементами образа жизни становятся только те обычаи, по которым жили его отцы и деды. Могилы и воспоминания невозможно ни перенести, ни завоевать. Следовательно, чужак вступает в другую группу как новичок, в подлинном смысле этого слова. Он, в лучшем случае, может быть готов и способен разделить с новой группой в своем живом и непосредственном опыте настоящее и будущее; однако он при любых обстоятельствах остается исключен из аналогичного переживания прошлого. С точки зрения принимающей его группы, он - человек, лишенный истории.
Культурный образец родной группы продолжает оставаться для чужака результатом непрерывного исторического развития и элементом его личной биографии, а по этой самой причине как был, так и все еще остается для его "относительно естественного мировоззрения" не ставящейся под сомнение схемой соотнесения. Следовательно, чужак естественным образом начинает интерпретировать новую социальную среду в категориях своего привычного мышления. В схеме соотнесения, унаследованной от родной группы, он, между тем, находит предположительно надежные готовые представления об образце чужой группы, однако в скором времени эти представления неизбежно оказываются неадекватными.7
Во-первых, представления о культурном образце неродной группы, находимые чужаком в интерпретативной схеме своей родной группы, возникают из установки безучастного наблюдателя. Однако при сближении с неродной группой чужак должен превратиться из бесстрастного стороннего наблюдателя в потенциального ее члена.
Культурный образец неродной группы при этом перестает быть содержанием его мышления и превращается в сегмент мира, которым он должен овладеть своими действиями. Тем самым положение этого образца в системе релевантностей чужака решительным образом изменяется, а это означает, как мы увидели, что теперь для его интерпретации требуется уже иной тип знания. Выскакивая, так сказать, из зала на сцену, бывший сторонний наблюдатель становится членом касты, вступает в качестве партнера в отношения с другими актерами и становится участником развертывающегося действия.
Во-вторых, новый культурный образец приобретает характер внешней среды. Его дистанцированность преобразуется в близость; его незаполненные структуры наполняются живыми переживаниями; его анонимные содержания превращаются в конкретные социальные ситуации; его заранее готовые типологии претерпевают дезинтеграцию. Иначе говоря, переживание социальных объектов на уровне внешней среды неконгруэнтно их переживанию на уровне простых представлений об отдаленных объектах; переходя с последнего уровня на первый, любое понятие, возникающее на уровне отчужденной отстраненности, неизбежно становится неадекватным, если применяется к новому уровню без переопределения в категориях этого уровня.
В-третьих, готовая картина посторонней группы, существующая в родной группе чужака, обнаруживает свою неадекватность для чужака, сближающегося с этой неродной группой, по той простой причине, что она создавалась не для того, чтобы побудить членов посторонней группы к отклику или вызвать с их стороны какую-то реакцию. Знание, предлагаемое ей, служит всего лишь подручной схемой интерпретации чужой группы, а не руководством для взаимодействия между двумя этими группами. Ее убедительность базируется в первую очередь на консенсусе между теми членами родной группы, в намерения которых не входит установление социальных отношений с членами чужой группы. (Те, в чьи намерения входит установление таких отношений, находятся в ситуации, аналогичной той, в которрй находится сближающийся с неродной группой чужак.) Следовательно, эта схема интерпретации принимает членов посторонней группы просто в качестве объектов этой интерпретации, но не более того, в качестве адресатов возможных актов, проистекающих из результатов данной ориентации.
Чужак же неизбежно сталкивается с тем фактом, что у него нет никакого статуса в той социальной группе, к которой он намеревается присоединиться, а следовательно, он не может занять никакую исходную точку, опираясь на которую, он мог бы определить свои ориентиры. Он оказывается пограничным случаем, находящимся вне той территории, которая охватывается схемой ориентации данной группы. Следовательно, ему более не позволено рассматривать самого себя как центр своей социальной среды, и этот факт, опять-таки, вызывает смещение его контурных линий релевантности.
В-четвертых, культурный образец и содержащиеся в нем рецепты представляют собой единое целое, объединяющее совпадающие схемы интерпретации и самовыражения, только для членов мы-группы. Для чужака же это кажущееся единство распадается на осколки. Сближающийся с посторонней группой чужак должен "перевести" ее категории в категории культурного образца своей родной группы, при том, разумеется, условии, что в последнем вообще имеются хотя бы какие-то интерпретативные эквиваленты. Если они существуют, то переведенные категории можно понять и запомнить; при повторном появлении их можно распознать; они находятся под рукой, но не в руках. Тем не менее, даже в этом случае будет очевидно, что чужак не может заключить, что его интерпретация нового культурного образца совпадает с той, которая принята среди членов мы-группы. Напротив, он должен считаться с фундаментальными расхождениями между видением вещей и поведением в реальных ситуациях.
Только после того, как чужак соберет таким образом некоторое знание интерпретативной функции нового культурного паттерна, он может начать принимать его как схему своего собственного самовыражения. Разница между этими двумя ступенями знания знакома каждому человеку, изучающему иностранный язык, и ей уделили много внимания психологии занимающиеся теорией научения. Это разница между пассивным пониманием языка и его активным употреблением в качестве средства реализации своих актов и мыслей. Для удобства нам хотелось бы несколько задержаться на этом примере, дабы прояснить некоторые пределы, ограничивающие попытки чужака овладеть неродным паттерном как схемой самовыражения, памятуя, однако, о том, что следующие замечания можно было бы легко адаптировать - при надлежащих модификациях
24-5445
— и к другим категориям интерпретативной процедуры, но не в качестве субъектов предвосхищаемых реакций на эти акты. Поэтому данный род знания является, если можно так выразиться, замкнутым в самом себе; он не может быть ни верифицирован, ни фальсифицирован реакциями членов посторонней группы. Последние, следовательно, рассматривают это знание - благодаря своего рода "зеркальному" эффекту8 — как невосприимчивое и безответственное и сетуют на его предвзятость, обремененность предрассудками и недопониманием. Между тем, чужак, сближаясь с неродной группой, осознает тот факт, что важный элемент его "привычного мышления", а именно: его представление о чужой группе, ее культурном образце и ее образе жизни - не выдерживает проверки живым опытом и социальным взаимодействием.
Открытие того, что вещи в его новом окружении выглядят совершенно иначе, нежели он ожидал, когда находился дома, часто становится первым ударом по уверенности чужака в надежности его обыкновения "мыслить по привычке". Обесценивается не только картина, которую чужак ранее составил о культурном образце неродной группы, но и вся до сих пор не ставившаяся под сомнение схема интерпретации, имеющая хождение в его родной группе. В новом социальном окружении ею невозможно воспользоваться как схемой ориентации. Для членов той группы, с которой он сближается, функции такой схемы выполняет их культурный образец. Между тем, сближающийся с этой группой чужак не может воспользоваться им в готовом виде: не может он вывести и общую формулу преобразования для двух культурных образцов, которая бы позволяла ему, так сказать, перевести все координаты своей схемы ориентации в координаты, которые были бы действенными в другой схеме. И не может он этого сделать по следующим причинам.
Любая схема ориентации предполагает, что каждый, кто ею пользуется, смотрит на окружающий мир как на сгруппированный вокруг него самого, находящегося в его центре. Тот, кто хочет с успехом воспользоваться картой, должен прежде всего знать точку своего местонахождения, причем в двух аспектах: ее местоположения на земной поверхности и ее отображения на карте. Применительно к социальному миру это означает, что только члены мы-группы, имеющие определенный статус в ее иерархии и, кроме того, осознающие его, могут пользоваться ее культурным образцом как
естественной и заслуживающей доверия схемой культурного образца таким, как нравы, законы, обычаи, манеры поведения и т.д.
Язык как схема интерпретации и самовыражения состоит не просто из языковых символов, каталогизированных в словаре, и синтаксических правил, леречисляемых в идеальной грамматике. Первые переводимы на другие языки; последние можно понять путем соотнесения их с соответствующими правилами или отклонениями непроблематичного материнского языка'. Однако сюда добавляются и некоторые другие факторы.
1. Каждое слово и каждое предложение - если, опять-таки, воспользоваться выражением Уильяма Джемса - окружено "обрамлениями", которые, с одной стороны, связывают их с прошлыми и будущими элементами универсума дискурса, к которым они имеют отношение, и, с другой стороны, окружают их ореолом эмоциональных ценностей и иррациональных импликаций, которые сами по себе остаются невыразимыми. Эти обрамления образуют тот материал, из которого сделана поэзия; их можно положить на музыку, но перевести их нельзя.
2. В любом языке есть термины с несколькими коннотациями, которые также помечаются в словаре. Однако, наряду с этими стандартизированными коннотациями, каждый элемент речи приобретает свое специфическое вторичное значение, вытекающее из контекста или той социальной среды, в которой он используется, а также, вдобавок к тому, еще и особый оттенок, связанный с тем конкретным случаем, в котором он используется.
3. В каждом языке существуют идиомы, технические термины, жаргоны и диалекты, употребление которых ограничивается специфическими социальными группами, и их смысл также может быть усвоен аутсайдером. Однако, помимо того, каждая социальная группа, какой бы маленькой она ни была (а быть может, даже и каждый индивид), имеет свой личный код, понятный только тем, кто участвовал в тех общих прошлых переживаниях, в которых он возник, или в связанной с ними традиции.
4. Как показал Фосслер, вся история языковой группы отражается как в зеркале в том способе, каким она говорит о вещах10. В него входят все другие элементы групповой жизни — прежде всего, литература. Эрудированный чужак, приезжающий, например, в англоговорящую страну, оказывается в крайне" невыгодном
положении, если он не прочел Библию и Шекспира на английском языке, даже если он вырос на переводах этих книг на его родной язык.
Все вышеупомянутые специфические нюансы доступны лишь членам мы-группы. Все они связаны со схемой самовыражения. Их нельзя преподать или выучить таким же образом, как, например, словарный запас. Чтобы свободно пользоваться языком как схемой самовыражения, человек должен прочесть любовные письма на этом языке, должен узнать, как на нем молиться и ругаться, как говорить о вещах с теми оттенками, которые будут адекватны адресату и ситуации. Только члены мы-группы обладают схемой самовыражения как подлинно своей и свободно пользуются ею в рамках своего привычного мышления.
Применяя все это к культурному образцу групповой жизни в целом, можно сказать, что член мы-группы с первого взгляда видит насквозь нормальные социальные ситуации, происходящие с ним, и немедленно улавливает готовый рецепт, подходящий для решения наличных проблем. Его действование в этих ситуациях демонстрирует все признаки привычности, автоматизма и полуосознанности. Это возможно постольку, поскольку культурный образец обеспечивает своими рецептами типичные решения типичных проблем, с которыми приходится сталкиваться типичным актерам. Иначе говоря, шансы достичь желаемого стандартизированного результата пуюм применения стандартизированного рецепта вполне объективны; и они открыты для любого, кто будет вести себя подобно анонимному типу, требуемому соответствующим рецептом. Таким образом, актеру, который следует рецепту, нет необходимости проверять, совпадают ли эти объективные шансы с субъективными шансами, т. е. теми шансами - открытыми для него, индивида, в силу его личных обстоятельств и способностей, — которые существуют независимо от того, могли бы или не могли действовать аналогичным образом в аналогичных обстоятельствах с той же вероятностью успеха другие люди. Более того, можно утверждать, что объективные шансы эффективности рецепта тем выше, чем меньше реальное поведение отклоняется от анонимно-типического; в особенности это касается рецептов, предназначенных для социального взаимодействия. Такого рода рецепт нуждается для своей эффективности в том, чтобы каждый из партнеров ожидал от другого типичного действования и реагирования при условии, что и сам этот актер действовал бы
типичным образом. Тот, кто желает совершить путешествие по железной дороге, должен вести себя таким типичным образом, какого мог бы резонно ожидать в качестве типичного поведения типичного "пассажира" типичный "железнодорожный агент", и наоборот. Ни одна из сторон в данном случае не занимается взвешиванием субъективных шансов. Схема, будучи предназначенной для общего использования, не нуждается в проверке на предмет ее пригодности для конкретного пользующегося ею индивида.
Для тех, кто вырос в рамках данного культурного образца, непроблематичными "само собой разумеющимися вещами" являются не только рецепты и шансы их эффективности, но также и те типичные и анонимные установки, которые ими требуются; эта самоочевидность дает ощущение безопасности и вселяет чувство уверенности. Иными словами, эти установки, в силу самой своей анонимности и типичности, помещаются не в том слое релевантности актера, который требует эксплицитного знания о них, а в регионе простого их знания, в котором вещи принимаются на веру. Эта взаимосвязь между объективными шансами, типичностью, анонимностью и релевантностью представляется крайне важной."
Между тем, вступающему в постороннюю группу чужаку образец этой группы не гарантирует объективных шансов на успех, обеспечивая лишь чисто субъективное вероятие, которое шаг за шагом следует проверять. То есть, он должен убеждаться в том, что решения, предлагаемые новой схемой, будут приносить желаемый результат и ему, находящемуся в особом положении аутсайдера и новичка, еще не овладевшего всей системой культурного образца и, скорее, озадаченного его внутренней непоследовательностью, несвязностью и недостаточной ясностью. Прежде всего, он должен, по выражению У.А.Томаса, определить ситуацию. Следовательно, он не может ограничиться приблизительным знакомством с новым образцом, доверившись своему смутному знанию его общего стиля и структуры, а нуждается в эксплицитном знании о самих его элементах, вникая не только в их что, но и в их почему. Следовательно, очертания его контурных линий релевантности неизбежно будут радикальным образом отличаться от их очертаний у членов мы-группы - по отношению к ситуациям, рецептам, средствам, целям, социальным образцам и т.д. Учитывая упомянутую выше взаимосвязь между, с одной стороны, релевантностью и, с
другой стороны, типичностью и анонимностью, отсюда далее вытекает, что он пользуется иным мерилом анонимности и типичности социальных актов, нежели члены мы-группы. Ибо для чужака наблюдаемые актеры, находящиеся в чужой для него мы-группе, не являются, как для их со-актеров, простыми исполнителями типичных функций, обладающими определенной заранее заданной анонимностью; для него они являются индивидами. С другой стороны, он склонен принимать не более чем индивидуальные черты за типичные. Таким образом, он конструирует социальный мир псевдо-анонимности, псевдо-интимности и псевдо-типичности. Поэтому он и не может составить из сконструированных им личностных типов внутренне связную картину чужой группы и не может полагаться на свои ожидания, касающиеся их реакций. И еще менее способен чужак сам принять те типичные и анонимные установки, которых вправе ожидать от партнера в типичной ситуации член мы-группы. Отсюда отсутствие у чужака чувства дистанции, его колебания между отдаленностью и интимностью, его сомнения и нерешительность, а также недоверие к любой вещи, которая кажется совершенно простой и незамысловатой тем, кто полагается на действенность непроблематичных рецептов, просто следуя им, но самих их не понимая.
Другими словами, культурный образец посторонней группы является для чужака не уютным прибежищем, а полем приключений, не чем-то самоочевидным, а проблематичной темой исследования, не инструментом разрешения проблематичных ситуаций, а самой проблематичной ситуацией, с которой ему нелегко совладать.
Эти факты объясняют две основные особенности установки чужака по отношению к этой группе, на которые обратили особое внимание едва ли не все социологи, занимавшиеся этой темой. Это (1) объективность чужака и (2) его сомнительная лояльность.
1. Объективность чужака нельзя исчерпывающим образом объяснить его критической установкой. Разумеется, он не связан почтением к "идолам племени" и имеет живое ощущение противоречивости и непоследовательности чужого культурного образца Однако эта установка проистекает не столько из его склонности судить о новой группе при помощи почерпнутых дома стандартов, сколько из его потребности в приобретении полного знания об элементах культурного образца этой группы и в тщательном
и доскональном исследовании с этой целью того, что кажется мы-группе само собой разумеющимся. Более глубокая причина его объективности кроется, однако, в его горьком опыте - а именно, в переживании ограниченности "привычного мышления", — который научил его, что человек может потерять статус, ориентиры и даже свою историю и что нормальный образ жизни всегда гораздо менее незыблем, чем кажется. Поэтому чужак замечает, нередко со скорбной проницательностью, развитие кризису, который способен пошатнуть самые основы "относительно естественного мировоззрения", в то время как для членов мы-группы, полагающихся на вечность своего привычного образа жизни, все эти симптомы остаются незамеченными.
2. Сомнительная лояльность чужака, к сожалению, очень часто представляет собой .нечто большее, нежели просто предрассудок со стороны чужой для него группы. В особенности это касается тех случаев, когда чужак оказывается неготовым или неспособным полностью заменить культурный образец родной группы новым. Тогда чужак остается тем, что Парк и Стоунквист удачно назвали "маргинальным человеком", т.е. культурным гибридом, образующимся на стыке двух разных образцов групповой жизни и не знающим, к какому из них он принадлежит. Однако очень часто упреки в сомнительной лояльности уходят своими корнями в удивление членов мы-группы по поводу того, что чужак не принимает весь ее культурный образец 'в целом в качестве естественного и подобающего образа жизни и в качестве лучшего из всех возможных решений любой проблемы. Чужака упрекают в неблагодарности, поскольку он отказывается признать, что предлагаемый ему культурный образец дает ему прибежище и защиту. Однако эти люди не понимает, Что чужак, находясь в состоянии перехода, вообще не считает этот образец прибежищем, дающим защиту; для него это лабиринт, в котором он утратил всякое чувство ориентации.
Как уже было сказано ранее, мы намеренно ограничили тему своего обсуждения той специфической установкой сближающегося с посторонней группой чужака, которая предшествует всякому социальному приспособлению, и отказались от исследования самого процесса социальной ассимиляции. По поводу последнего мы можем позволить себе лишь одно-единственное замечание. Чуждость и знакомость не ограничиваются социальной сферой ,г это общие
категории нашей интерпретации мира. Если мы сталкиваемся в своем опыте с чем-то прежде неизвестным и выходящим за рамки нашего обыденного знания, мы приступаем к процессу исследования. В первую очередь мы определяем новый факт; мы пытаемся уловить его смысл; далее мы шаг за шагом трансформируем нашу общую схему интерпретации мира таким образом, чтобы странный факт и его смысл стали совместимыми и согласованными со всеми другими фактами нашего опыта и их смыслами. Если эта попытка увенчивается успехом, факт, прежде казавшийся нам странным и приводивший в смущение наш разум, превращается в дополнительный элемент нашего надежного знания. Мы расширяем и перестраиваем свой запас опыта.
То, что обыкновенно называют процессом социального приспособления, через который должен проходить новичок, - не более чем особый случай этого общего принципа. Адаптация новичка к мы-группе, казавшейся ему поначалу странной и незнакомой, есть перманентный процесс исследования культурного образца этой группы. Если этот процесс исследования протекает удачно, данный образец и его элементы становятся для новичка само собой разумеющимися, превращаются в непроблематичный образ жизни, прибежище и защиту. Но тогда чужак уже не является чужаком, и его специфические проблемы можно считать решенными.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Вместо того, чтобы упоминать отдельные выдающиеся достижения американских авторов, в частности У Г Самнера, У А Томаса, Ф Знанецкого, Р Э Парка, X А Миллера, Э В Стоунквиста, Э С Богардуса и К Янга, а также немецких авторов, в особенности ГЗиммеля и Р Михельса, сошлемся на замечательную монографию M Мэри Вуд и приведенную в ней библиографию M M Wood The Stranger A Study in Social Relationship -NY, 1934
2 Понимание этого, по-видимому, представляет собой самый важный вклад, внесенный в решение проблем социальной науки методологическими работами Макса Вебера Ср A Schutz Der sinnhafte Aufbau der Sozialen Welt - Wien, 1932
3 JohnDewey Logic, the Theory of Inquiry -N Y , 1938 -Chap IV
4 О разграничении этих двух типов знания^м William James Psychology -NY, 1890 - Vol I P 221-222
5 Max Scheler 'n> 'eme einer Soziologie des Wissens // Die Wissenformen und die Си sellschaft - Lc.pzig, 1926 - S 58 ff cp H Becker and H О Dahlke Max Scheler's Sociology of Knowledge // Philosophy and Phenomenological Research - 1942, Vol II - P 310-322, особенно p 315
6 Roben S Lynd Middletown in Transition - N Y, 1937 - Chap XII, idem Knowledge for What9 - Princeton, 1939 - P 58-63
7 В качестве примера, показывающего, как американский культурный паттерн изображает себя как "неоспоримый" эчемент в схеме интерпретации европейских интечлектуалов, сошлемся на юмористическое описание, содержащееся в книге M Гумперта M Gumpert First Papers - N Y, 1941 - P 8-9 CM также книги J Romains Visite chez les Américains - Pans, 1930, J Prévost Usonie Esquisse de la civilisation américaine - Pans, 1939 - P 245-266
8 Используя этот термин, мы ссылаемся на широко известную теорию отраженного, или зеркального Я, разработанную Кули (С H Cooley Human Nature and the Social Order [rev ed] -N Y,1922 -P 184)
9 Следовательно, изучение чужого языка часто впервые открывает для того, кто его изучает, правила грамматики его родного языка, которые он до сих пор соблючал как "естественнейшую в мире вещь", т е как рецепты
10 Karl Vossler Geist und Kultur in der Sprache - Heidelberg, 1925 -S 117IT
11 Здесь можно было бы обратиться к общему принципу теории релевантности, но это вышло бы за рамки данной статьи Единственное, о чем можно здесь упомянуть, так это о том, что все препятствия, с которыми сталкивается чужак в своих попытках, дать интерпретацию той группы, с которой он сближается, проистекают из неконгруэнтности контурных линий взаимных систем релевантности и, стало быть, из того искажения, которое претерпевает система чужака в новом окружении Однако любое социальное отношение и в особенности установление новых социальных контактов, пусть даже между индивидами, заключает в себе аналогичные явления, хотя они н не обязательно приводят к кризису
Перевод В.Г.Николаева
2j-5445
