97. 04. 037-040. Парк Роберт Эзра Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК

ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ

СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТА№ЫЕ НАУКИ

ОТЕЧЕСТВЕННАЯ И ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИТЕРАТУРА

РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ СЕРИЯ 11

СОЦИОЛОГИЯ

4

издается с 1991 г. выходит 4 раза в год индекс РЖ 2 индекс серии 2.11 рефераты 97.04.001-97.04.041

МОСКВА 1997

сишисиьим: СОЦИОЛОГИЧЕСКАЯ КЛАССИКА ЧИКАГСКАЯ ШКОЛА

97.04.037-040. ПАРК РОБЕРТ ЭЗРА .

ЭССЕ

Р.Э.Парк (1864-1944) - американский социолог, один из основателей и признанный лидер Чикагской школы. В 80-е гг. XIX века учился в Миннесотском и Мичеганском университетах, в 1897-1898 гг. - в Гарварде, в 1899-1902 гг. - в университете Фридриха Вильгельма в Берлине, Страсбургском и Гейдельбергском университетах; в Гейдельберге защитил докторскую диссертацию “Толпа и публика”. В 1913-1934 гг. Парк преподавал в Чикагском университете, одновременно активно занимаясь практическими исследованиями и общественной деятельностью. Вместе с коллегами Э.Берджессом и Р. Маккензи он разработал и осуществил в Чикаго оригинальную программу исследования локальных сообществ. Парк стоял у истоков урбанистических исследований, разработал классическую концепцию социальной экологии. В своих работах он подверг исследованию такие проблемы, как социальная экология городского сообщества, роль мобильности и миграций в социальном развитии, расовые проблемы, роль прессы и средств массовой информации в современном обществе, социальный контроль, межкультурное взаимодействие, маргинальность и т.д. Важнейшие работы: “Введение в науку социологии” (1921, совместно с Э. Берджессом), “Город” (1926, совместно с Э.Берджессом и Р.Маккензи), статьи “Человеческая экология”, “Человеческая природа и коллективное поведение”, “Иммигрантская пресса и ее контроль”, “Естественная история газеты”, “Новости как форма знания”, “По ту сторону наших масок”, “Культурный конфликт и маргинальный человек”.

В приводимую ниже подборку включены три очерка Р.Парка, ранее на русский язык не переводившиеся.

97.04.038. PARK R.E. Human Nature and Collective Behavior// Park R.E. Society, Collective Behavior, News and Opinion, Sociology and Modern Society. - The Free Press, III., 1955. - P. 13-21.

ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ПРИРОДА И КОЛЛЕКТИВНОЕ ПОВЕДЕНИЕ’

Недавние попытки применить в изучении человеческого поведения методы исследования, первоначально использовавшиеся для изучения поведения животных, оказали глубокое влияние не только на психологию, но также на социальную психологию и социологию. Психология, превратившись в объективную — другими словами, бихевиористскую - науку, вывела на передний план так называемую открытую реакцию. В связи с этим сознание либо вообще оказалось выброшенным из рассмотрения, либо было низведено до уровня простой случайности в цикле событий, который начинается с физиологических рефлексов и заканчивается актом (Терстоун называет его “психологическим актом”)2.

Исследователи поведения животных фактически занимались в своих лабораториях тем, что помещали животных в экспериментальные условия, а затем подталкивали к нужному действию. Мышь пыталась найти выход из лабиринта. Непритязательного дождевого червя, которого, как сообщалось в одной из местных газет, попытался обучить один гарвардский профессор, голодом и близостью пищи побуждали искать кратчайший и наименее мучительный путь к ее получению. В таких условиях животное в каждом конкретном случае реагировало не на отдельный стимул, а на ситуацию; реакцией же была не реакция какого-то отдельного рефлекса или инстинкта, а реакция организма в целом. Иначе говоря, ответом на ситуацию была не реакция в собственном смысле слова, а (если нам будет позволено провести такое различие) акт. Реакция подразумевает существование рефлекса, привычки, условного рефлекса или паттерна, в рамках которых ответ на стимул является раз и навсегда предопределенным. Акт же, в отличие от

реакции, предполагает новое приспособление, координацию и интеграцию существующего физиологического механизма.

Организм отличается от простой агрегации индивидов или частей способностью к коллективному (concerted) действию, т.е. предрасположенностью частей действовать при определенных условиях как единое целое. Структура организма, унаследованная или приобретенная, ^служит облегчению такого совместного действия. Это относится в равной степени как к биологическому, так и к социальному организму. Основополагающие различия между организмами, которые придают им особый характер, позволяющий нам расставить их в прогрессивные ряды, задаются различной степенью, в которой образующие их части интегрированы и организованы для осуществления корпоративного действия. Следовательно, организм, в отличие от простого скопления частей, конституируется, согласно Чайлду, паттерном действия (action-pattern), который контролирует и координирует реакцию частей таким образом, что поведение организма приобретает характер акта.

“Говоря об организмах как об инидивидах, мы имеем в виду, что каждый организм представляет более или менее определенные и дискретные порядок и единство, или, иными словами, паттерн, который не только определяет его структуру и связи между его частями, но и позволяет ему действовать по отношению к окружающему миру как единое целое... Следовательно, организмическое поведение есть поведение организма как целого, в отличие от поведения отдельных составляющих его частей... С другой стороны, интеграция поведения не ограничивается индивидуальным организмом. Организмы могут интегрироваться в социальные группы различных типов и размеров, и в таких группах поведение образующих их индивидов более или менее интегрировано в социальное поведение группы”3.

В целом, социальная группа ведет себя подобно организму, а различия между группами можно описать через паттерны действия, определяющие поведение каждой из них. Фундаментальное различие между городом и деревней заключается, с точки зрения социологии, не просто в размере этих агрегатов или в численности составляющих их индивидов, а в той степени, в какой эти разные агрегаты интегрированы и организованы для совместного действия. Отсюда вытекает, что при изучении как биологического организма, так и

социальной группы точкой отсчета является, собственно говоря, не структура, а деятельность. Характер общества сообществу придает не его структура, а его способность к совместному действию.

Способность к корпоративному действию, разумеется, облегчается структурой, но от самой нее не зависит. Толпа становится обществом не просто потому, что группа собралась в данный момент времени в каком-то конкретном месте, а в силу того, что эта агрегация индивидов способна к действию. В толпе действие может происходить при минимальной организации или вообще без всякой организации, за исключением той, которую Лебон называл “психологической организацией”.

Действие - первично; однако в результате действия создается некоторый паттерн действия. Этот паттерн действия, как можно увидеть на примере толпы, часто бывает крайне хрупким и эфемерным и может существовать без сколько-нибудь четко определенной организации. Постоянство паттерна действия, вместе с тем, зависит от наличия структуры, разделения труда и степени специализации составляющих группу индивидов. Когда роль индивидов в действии фуппы закрепляется привычкой, в особенности когда роли разных индивидов и их специальные функции получают признание в обычае и традиции, социальная организация выходит на новый уровень стабильности и постоянства, который обеспечивает возможность ее передачи последующим поколениям. Таким образом жизнь сообщества и общества может выходить за временные границы жизни составляющих его индивидов.

Любые институты и социальные структуры можно рассматривать как продукты коллективного действия. Война, голод, революция, борьба с внешним врагом и против внутренней дезорганизации - любые из типичных проблем, сопутствующих общественной и коллективной жизни и требующих совместного действия, - могут установить социальный паттерн, который благодаря повторению закрепляется в привычках, а со временем институционализируется в обычаях и традиции.

Рассматриваемые с точки зрения индивидуального организма или индивидуального члена сообщества, функционирование социальной группы и эволюция общества и институтов проявляют себя как реакция, аккомодация и, в конечном счете, биологическая адаптация индивида к среде обитания (habitat), т.е. к физической среде

и социальному окружению. В этой среде обитания индивид с течением времени становится личностью и, возможно, гражданином.

Те же самые силы, которые сообща создают характерную социальную организацию и принятый моральный порядок данного общества или социальной группы, одновременно в большей или меньшей степени определяют характер составляющих это общество индивидов. Индивид наследует от своих предшественников и от длинного ряда своих животных предков определенные возможности, которые в различной форме реализуются в процессе его ассоциации с другими людьми, особенно в период детства и отрочества. В какой степени реально осуществятся эти возможности и какие формы они со временем примут, определяется не просто общими условиями, в которые каждое общество и каждое социальное окружение помещают своих членов, но более всего той степенью развития, которой достигло в данном общества разделение труда. Именно разделение труда, наряду со всем прочим, определяет степень зависимости индивида от социальной организации, членом которой он является, и степень его инкорпорации в нее.

Еще Адам Смит признавал, что наиболее разительные отличия между индивидами обусловлены разделением труда. Это не значит, что данные отличия не были внутренне заложены в самих индивидах, существуя в качестве возможностей, однако развились они благодаря разделению труда и той дисциплине, которую навязывает общество своим членам.

“Природные дарования у разных людей различаются на самом деле гораздо меньше, чем мы думаем; и сам дух различия, который, казалось бы, разделяет людей разных профессий, достигая своей зрелости, является чаще всего не столько причиной разделения труда, сколько его следствием. Разница между самыми непохожими характерами, например, между философом и простым уличным носильщиком, проистекает, по-видимому, не столько из природы, сколько из привычки, обычая и образования. Лишь только появившись на свет и в первые шесть-восемь лет своего существования они, быть может, были очень похожи друг на друга, и ни их родители, ни их товарищи по играм не могли уловить сколь-нибудь заметного различия между ними. Выходя из этого возраста, они начинают овладевать разными профессиями. Различия в дарованиях становятся заметными и со временем все более увеличиваются, пока наконец

тщеславие не побудит философа стереть последние черты сходства. Однако без предрасположения к меновой торговле, бартеру и обмену каждый человек должен был бы сам добывать себе все, что ему необходимо для жизни. Всем приходилось бы выполнять одни и те же обязанности, делать одну и ту же работу, и не могло бы существовать ни малейшего различия в занятиях, которое одно только и дает возможность проявиться сколь-нибудь заметному различию в дарованиях...

В то время как возможность разделения труда обусловлена способностью к обмену, степень разделения труда всегда ограничивается интенсивностью обмена или, иначе говоря, степенью развития рынка... Некоторые виды промышленности, в том числе даже низшего типа, не могут существовать нигде, кроме большого города”4.

Между тем, человеческое общество характеризуется прежде всего не разделением труда, а фактом социального контроля. Иначе говоря, наиболее отличительные свойства придаются человеческой природе и человеческому обществу не конкуренцией и кооперацией индивидов в границах человеческой среды обитания, а скорее сознательным участием в общей задаче и общей жизни, которое становится возможным благодаря наличию речи и фонда общих символов и значений. У низших животных нет ни слов, ни символов; для них не существует ничего такого, что было бы, так сказать, наделено смыслом. У низших животных отсутствуют, по выражению Дюркгейма, “коллективные представления”. Они не организуют шествий и не носят знамен; они поют и иногда, говорят, даже танцуют, но никогда не отмечают праздников; они приобретают привычки, иногда передающиеся как своего рода социальная традиция, но у них нет обычаев, и для них не существует ничего священного или законного. Кроме того, животные естественны и наивны и, в отличие от людей, не заботятся о своей репутации и своем поведении. Им чужды моральные сомнения. Как пишет Уолт Уитмен, “они не страдают и не жалуются на свою долю. Не проводят бессонные ночи, оплакивая свои грехи”. И “на всей земле не сыскать ни одного, кто был бы благовоспитанным или несчастным”.

Но именно этот тип поведения — который делает Уолта Уитмена, по его словам, настолько “бедным”, что он подумывает о том, не вернуться ли назад, к животным, дабы жить с ними, поскольку “они такие безмятежные и самодостаточные”, - наиболее характерен

для человеческой природы и человеческого поведения. Ибо человек -такое создание, что если уж живет, то живет в своем воображении и -посредством своего воображения - в умах других людей, разделяющих с ним не только общую территорию, но и свои надежды и грезы. Благодаря внушению, подражанию, выражениям симпатии и антипатии люди вторгаются в жизнь друг друга и соучаствуют в общих попытках направлять, контролировать и выражать свои противоречивые побуждения.

В человеческом обществе каждый акт каждого индивида обычно превращается в жест, поскольку то, что человек делает, всегда указывает на то, что он намерен сделать. Благодаря этому индивид в обществе ведет более или менее публичное существование, в котором все его акты предвосхищаются, контролируются, притормаживаются или модифицируются жестами и интенциями его собратьев. Именно в этом социальном конфликте, в котором каждый индивид в большей или меньшей степени живет в разуме каждого другого индивида, человеческая природа и индивид приобретают свои наиболее характерные, наиболее человеческие черты.

Как я уже когда-то говорил, слово “персона” в первоначальном 4 своем значении обозначало маску, и это, вероятно, не просто историческая случайность. Скорее, это признание того факта, что каждый всегда и везде более или менее сознательно исполняет роль. Мы родители и дети, господа и слуги, учителя и ученики, клиенты и профессионалы, язычники и евреи. Именно в этих ролях мы знаем друг друга; и именно в этих ролях мы знаем самих себя5.

Единственное, что отличает человека от низших животных, -это наличие у него представления о самом себе и то, что он, однажды определив свою роль, стремится жить в соответствии с ней. Он не просто действует; он надевает на себя роль, совершенно спонтанно принимая все манеры и установки, которые, по его мнению, ей соответствуют. Довольно часто оказывается, что он не подходит для той роли, которую решает играть. Во всяком случае, каждому из нас приходится прилагать усилия, чтобы сохранять принимаемые установки; и делать это становится крайне трудно, если мир отказывается принять нас такими, какими мы сами себя считаем. Будучи актерами, мы осознанно или неосознанно ищем признания, и если мы его не находим, то это становится для нас по меньшей мере угнетающим, а часто и душераздирающим опытом.. Это одна из

причин, по которым мы постепенно подстраиваемся под принятые образцы и воспринимаем себя в рамках того или иного конвенционального паттерна.

Между тем, из этого вытекает, что мы неизбежно ведем двойное существование. У нас есть частная и публичная жизнь. Пытаясь жить в согласии с принятой ролью, навязанной нам обществом, мы пребываем в постоянном конфликте с самими собой. Вместо того, чтобы действовать просто и естественно, подобно ребенку, реагирующему на каждый естественный импульс, как только он возникает, мы пытаемся приспособиться к принятым образцам и воспринимаем себя в рамках какого-нибудь из конвенциональных, социально принятых паттернов. Пытаясь приспособиться, мы сдерживаем свои непосредственные и спонтанные импульсы и действуем не так, как испытываем побуждение действовать, а так, как нам кажется уместным и подобающим случаю

В таких условиях наши манеры, наши вежливые речи и жесты, наше конвенциональное и подобающее поведение приобретают характер маски. Сами наши лица - это живые маски, которые, разумеется, отражают переменчивые эмоции нашей внутренней жизни, однако все более и более тяготеют к соответствию тому типу, который мы пытаемся собой олицетворять. Не только каждая раса, но и каждая национальность имеет свое характерное “лицо”, свою конвенциональную маску. Как отмечает в “Английских чертах” Эмерсон, “каждая секта имеет свою физиогномию. У методистов сложилось свое лицо, у квакеров — свое, у монахинь — свое. Англичанин узнает сектанта по его манерам. Занятия и профессии накладывают свои собственные линии на лица и формы”.

В некотором смысле и в той мере, в какой маска отражает наши представления о самих себе, т.е. ту роль, в соответствии с которой мы стремимся жить, эта маска есть наше “подлиннейшее Я”, то Я, каким нам хотелось бы быть. В любом случае, наша маска в конце концов становится неотъемлемой частью нашей личности, нашей второй натурой. Мы рождаемся на свет индивидами, вырабатываем характер и становимся личностями.

Человеческое поведение, в дтличие от поведения низших животных, является осознанным и конвенциональным — короче говоря, социально контролируемым. Поведение, таким образом контролируемое, можно назвать действованием (conduct), т.е.

морально санкционированным и субъективно обусловленным поведением. Эта субъективность, столь характерная для человеческой природы, есть одновременно и условие, и продукт коллективной жизни. Поскольку действование субъективно, его невозможно адекватно описать в физиологических терминах, на чем настаивают ортодоксальные бихевиористы. Поскольку же оно социально, его нельзя описать и в категориях индивидуального поведения; поэтому психология, поскольку она имеет дело с лицами (persons) и личностью, неизбежно становится социальной психологией. Мотивы, заставляющие человека покончить жизнь самоубийством, написать стихи или пойти на войну, часто бывают результатом долгого и мучительного конфликта. Акты, в которых они находят свое завершение, имеют, стало быть, предшествующую историю, и если мы хотим понять эти акты, то эту историю необходимо знать. Это касается не только большинства внешних (overt) актов, но также и индивидуальных мнений, религиозных кредо и политических доктрин. Мнения, кредо и доктрины становятся доступными для нашего понимания только тогда, когда мы знаем их историю, или, другими словами, когда мы знаем те переживания, в результате которых они возникли. Смысл существования истории и биографий не только в том, чтобы регистрировать внешние акты, но и в том, чтобы сделать их понятными.

Все мы не просто прямо или косвенно участвуем в обусловливании принимаемых нашими собратьями решений и определении их внешних актов; само пристрастие к участию в общей жизни — например, потребность в симпатии, признании, понимании -является одним из наиболее фундаментальных свойств человеческой природы. Как история в значительной мере представляет собой летопись борьбы государств и народов за престиж и статус в международном сообществе, точно так же и более неприметные и словоохотливые провинциальные хроники, публикуемые в местной газете, в значительной мере являются летописью конфликтов между индивидами, пытающимися завоевать место и положение в племени, клане, соседском кругу или семейно-домашней группе.

Поскольку человеческие действия, чтобы стать понятными, должны быть проинтерпретированы, документы - а именно, человеческие документы - для' изучения человеческой природы более важны, чем статистические или формальные факты. Документы ценны

не только тем, что в них описываются какие-то события, но и тем, что они проливают свет на мотивы, т е. субъективные аспекты тех событий и актов, в которых проявляется себя человеческая природа. Понять можно не только события, но и институты, если мы узнаем их историю, в особенности если нам станут известны те индивидуальные человеческие переживания, из которых они возникли и на которых они, в конечном счете, покоятся

Наибольшей ценностью будет обладать для нас, конечно же, документ, отличающихся наибольшей выразительностью и откровенностью, а это в первую очередь жизненная история (НГе-ЬкЮгу), в том смысле, в каком этот термин определяли в своем фундаментальном исследовании “Польский крестьянин в Европе и Америке "Томас и Знанецкий6

Если ограничение исследований человеческой природы изучением одной только внешней реакции, в бихевиористском ее определении, представляется непрактичным и нежелательным, то, во всяком случае, сама попытка объективно подойти к изучению человеческой природы оказала социологии и социальной психологии добрую услугу, поскольку направила внимание на психологический акт, сделав именно его, а не физиологическую реакцию единицей исследования и анализа. Ибо и общество, и умственная жизнь возникли не просто в попытках индивидов действовать, а в их попытках действовать коллективно.

С этой точки зрения, моральная борьба между индивидами и политические конфликты между нациями оказываются не более чем частными проявлениями тех процессов, посредством которых общество и социальные группы интегрируют и организуют образующие их индивидуальные единицы и мобилизуют их на коллективное действие. Кроме того, если индивидуальную личность можно понимать в некотором смысле как продукт индивидуальных актов, то социальные институты могут быть рассмотрены как продукт коллективных действий. Если обычай группы можно расценивать как объективный аспект привычки индивида, то индивидуальная мораль может быть истолкована как субъективный аспект групповой организации и групповой морали

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Впервые статья была опубликована в Zeitschrift fur Volkerpsychologie — II, Heft 3 (September, 1926) — S 695-7-3

2 LLThurstone The Nature of Intelligence -NY ,1924

3 Charles M Child Physiological Foundations of Behavior - NY, 1924

4 Adam Smith An Inquiry into the Nature and Causes of the Wealth of Nations - Book I,

chap II

5 Robert E Park Behind Our Masks 11 Survey Graphic - May, 1926 - P 135-139

6 Thomas, Flonan Znaniecki The Pohch Peasant in Europe and America. Monograph of an

Immigrant Group Svols - Boston, 1918

97 04.39. PARK R.E. Physics and Society // Park R.E. Society: Collective Behavior, News and Opinion, Sociology and Modem Society. — The Free Press, III , 1955.-P. 301-321.

ФИЗИКА И ОБЩЕСТВО

Около семидесяти лет назад (точнее говоря, шестьдесят восемь) Уолтер Беджгот выпустил в свет замечательную книжку, озаглавленную “Физика и политика” и имевшую подзаголовок “Размышления о применении принципов <<естественного отбора» и <<наследования>> к политическому обществу”. На самом деле в этой книге была предпринята попытка дать схематичный очерк естественной истории политического общества и описать процесс или процессы, благодаря которым из разрушения более ранних, простых и жестких, если не репрессивных, форм ассоциации возникли позднейшие, более сложные и либеральные ее формы.

Общество, или, по крайней мере, политическое общество, как его понимал Беджгот, представляет собою своеобразный сверхорганизм, имеющий социальную структуру, которая поддерживается социальным процессом. Эта структура запечатлена в обычае и сцементирована им. Человек - это животное, создающее обычаи. Процессом в данном случае является то, что известно нам из других источников как “исторический процесс”. Его функция состоит в том, чтобы создавать и переделывать сеть обычаев и традиций, в которой индивиды, которым суждено жить вместе и которые со временем начинают сообща действовать как политическая единица, неотвратимо оказываются связанными в единое целое.

Всегда существует более или менее жесткая традиция, заставляющая каждое новое поколение принимать определенный паттерн наследуемого социального порядка. Однако, одновременно всегда существуют освобождающие и индивидуализирующие влияния других социальных процессов - конкуренции, конфликта и дискуссии, - которые у Беджгота описываются как человеческая “склонность к изменчивости” и представляют собой, если воспользоваться не биологическим, а политическим термином, предрасположенность человека к неконформности, “которая (как добавляет Беджгот) является принципом прогресса”.

Конкуренция — не экономическая, а просто биотическая, — т.е. тот род конкуренции, который, согласно Дарвину, обусловил появление различных органических видов, а также разных человеческих рас, по-видимому, была индивидуализирующим и организующим фактором в ту эпоху, которую Беджгот называет “предварительной эпохой”, т.е. в то время, когда общество, в человеческом смысле этого слова, еще только зарождалось. Предварительная эпоха, когда человек жил не в политическом, а скорее семейно-родственном и генетическом социальном порядке, который, во всяком случае, был прочно закреплен в обычае и традиции, постепенно сменилась “эпохой конфликта”.

Война и завоевание, даже тогда, когда они включали в себя даже порабощение, по-видимому, стали первыми великими эмансипаторами человека, поскольку впервые реально разрушили жесткий социальный порядок обычая, при котором человек до тех пор существовал в качестве духовного узника своей племенной или локальной культуры1. Судя по всему, именно в завоеваниях лежат истоки государства, впервые объединившего общим modus vivendi людей, принадлежащих к разным расам и культурам2. Но хотя само государство вело свое происхождение от войны, оно, тем не менее, принудительно устанавливало мир в пределах той территории, на которую распространялась его власть. Возможно, именно этот факт дает основания утверждать, что “функцией войны было расширение территории, в границах которой можно было поддерживать мир”, а вместе с миром также промышленндсть, торговлю и более широкое разделение труда.

С развитием промышленности и торговли постепенно наступила

- по крайней мере в западном мире - “эпоха дискуссии”, или эпоха

конфликта. Рыночная площадь была местом, где люди собирались, чтобы поторговаться и поспорить, обменяться товарами и идеями; именно на рыночной площади зародилась политическая дискуссия и началась интеллектуальная жизнь. Как отмечает Беджгот, “политика и дискуссия окончательно разрушили все узы обычая, которые до того времени сковывали мышление и удерживали людей в цепях прецендента и прошлого”.

Эпоха дискуссии, несомненно, является также и эпохой рассудка (reason). Рассудок, по сути дела, является продуктом диалектики, в то время как разум (mind), согласно Миду, — продукт социального взаимодействия. “Следовательно, мы должны рассматривать разум как нечто, возникающее и развивающееся в социальном процессе, в эмпирической матрице социальных взаимодействий”’. В эпоху дискуссии, таким образом, люди уже не скованы традицией и обычаем; они вольны обсуждать все, что бы ни находилось на небесах или в морских глубинах; соответственно, все -как священное, так и мирское — становится теперь или, во всяком случае, должно ctaTb предметом рационального анализа и научного исследования. Считается, что мысли не представляют опасности, пока возможна дискуссия.

Вероятно, следует добавить, что хотя в этом новом, просвещенном мире человек более не отягощен трепетным отношением к прошлому и почтением к традиции, огромная масса людей все еще склоняет голову перед диктатом моды и никогда не становится полностью свободной от более вкрадчивых влияний рекламы и пропаганды. Вытеснение обычая модой, а традиции пропагандой, несомненно, следует истолковывать как более или менее неизбежное следствие прогресса и культурной эмансипации человечества, подобно тому, как ожидают нового наплыва знахарей после каждого шага вперед в развитии медицинской науки, или нового всплеска преступности — вслед за каждой попыткой принудительно навязать при помощи полицейского контроля какое-нибудь правило поведения, не подкрепленное нравами и общим консенсусом в обществе. Таково, вкратце и по существу, представленное Беджготом описание политического общества.

Перечитывая спустя много лет замечательную книжку Беджгота, я еще раз, как бывало и раньше, поразился тому, как часто социальная наука была обязана некоторыми из своих наиболее глубоких и

проницательных открытий не профессиональным ученым, а обывателям, или, иначе говоря, людям, источником знания для которых было не методичное изучение систематической науки, а близкое знакомство с людьми и с жизнью. Уолтер Беджгот - один из примеров, однако не составило бы труда назвать и другие имена. Например, Адам Смит, написавший не только труд “О богатстве народов”, но и “Моральные чувства”, или Уильям Грэм Самнер, чьи “ Народные обычаи ” - одна из самых читаемых и влиятельных книг в области социологии - на самом деле представляет собой весьма несистематичное собрание заметок и комментариев по поводу прочитанной автором огромной этнологической и исторической литературы. Грэм Уоллес, автор книг “Человеческая природа в политике” и “Великое общество", являет собою еще один пример такого рода авторов, чьи знания - это преимущественно знания любопытных наблюдателей людей и их обычаев, а не результат систематического исследования общества и человеческой природы. В этот список непрофессиональных исследователей можно было бы включить даже такого философа и социолога, как Георг Зиммель, чьи размышления о человеческих отношениях и “социальном разуме” очень часто так же тонки и проницательны, как и наблюдения Фрейда и психоаналитиков по поводу более сумеречных сторон индивидуальной души.

Ни один из этих людей - быть может, за исключением Зиммеля

- не был систематическим исследователем общества. Вместе с тем, интеллектуальные интересы привели их к широкому видению происходящих вокруг событий и глубоким размышлениям о тех сторонах человеческой жизни, которые им удалось разглядеть. Их, вероятно, можно было бы назвать человеческими натуралистами, любознательными и внимательными наблюдателями человеческих отношений, в чем-то похожими на Дарвина и натуралистов прошлого столетия, изучавших взаимосвязи между низшими организмами. Следует также отметить, что хотя логические и методологические проблемы социальных наук, волновавшие умы более систематических исследователей общества, интересовали этих людей далеко не в первую очередь, тем не менее они часто подспудно присутствовали в их работах, идеях и прозрениях и, если их разработать более подробно, могли бы дать логическую схему для более систематических и научных исследований.

Во всяком случае, попытка Беджгота открыть, так сказать, “механизмы прогресса” с целью сделать понятным развитие современного мира, поразительным образом помогает ясно увидеть, что социологически значимо в современном мировом кризисе, и показать связь этих явлений с, быть может, самой фундаментальной проблемой, с которой приходится иметь дело исследователям общества, а именно, проблемой социального изменения.

По-видимому, всегда существует некий ограниченный круг теоретических проблем, на которые должна искать ответ каждая “система”, или схема соотнесения, предназначенная для изучения общества, и хотя разные ученые будут понимать и формулировать решения этих проблем по-разному, сами проблемы остаются по существу одними и теми же. Например, каждое общество обладает структурой, и каждая такая социальная структура, предположительно, возникла и поддерживается благодаря определенного рода процессу или процессам. Анализируя и описывая социальные явления, одни авторы подчеркивают процессуальный аспект, другие - структурный.

Едва ли не каждая фундаментальная проблема общества, будь то теоретическая или практическая, по-видимому, связана, в конечном счете, с необходимостью примирить изменения в социальном порядке с сохранением той функции, ради которой этот порядок существует, те. с необходимостью примирить свободу с безопасностью, а социальное изменение - с социальным прогрессом.

В естественной истории человеческих отношений всегда существовала, если воспользоваться экологическим термином, определенного рода преемственность. Например, империи расцветали и приходили в упадок, но наряду с этими внешними циклическими изменениями существовал некий род непрерывного прогресса. Прогресс происходил, вероятно, в силу того, что всегда имелась возможность включения больших территорий и большего населения в границы единой экономики, которая, в свою очередь, обеспечивала существование большей специализации функции и более широкого разделения труда. Однако современный прогресс, как понимает его человек наших дней, является изобретением не просто современного, а именно западного мира. Древним грекам и римлянам он был неведом. Как отмечает Беджгот, “они не.то чтобы отвергали эту идею; у них ее попросту не было”.

С другой стороны, в современном мире прогресс — не просто термин для описания частной формы социального изменения, т.е. такого изменения, которое характеризуется долговременной многовековой тенденцией. Скорее, это идеал и объект веры. Уолтер Беджгот, похоже, разделял эту веру, однако верил не в постоянный и необратимый, а в прерывный и конечный прогресс. Дальнейший же постоянный прогресс ограничивался, вероятно, только Европой. Между тем, представления Беджгота о прогрессе и историческом процессе базировались на наблюдении мира, которого уже не существует. То, что происходит сегодня на наших глазах, во многих отношениях, видимо, полностью противоречит тому, чего можно было бы ожидать, если бы мы опирались на его рассуждения об эволюции политического общества.

В то время, когда жил Беджгот, население Европы ощущало такую степень личной свободы и личной безопасности, какой они никогда раньше не ощущало и, быть может, уже не ощутит никогда. В 1870 г. Европа еще только начинала пожинать плоды промышленной революции. Эпоха открытий, начавшаяся с открытия Колумба, подходила в это время к концу вместе со вторым открытием Африки Ливингстоном и Стенли. Технические изобретения превратили Европу в энергично развивающийся и главенствующий центр новой мировой цивилизации и в то же время в центр политического и культурного господства, которое пароходу и локомотиву было суждено распространить до самых отдаленных уголков земного шара. Англия достигла (или почти уже достигла) зенита своего политического могущества и влияния в мире. Разросшаяся до необъятных размеров Британская империя в это время, казалось, обнимала собою весь мир. Проблема народонаселения, которая в начале века встревожила Мальтуса и вдохновила Дарвина на создание теории происхождения видов, казалась решенной благодаря всемирному разделению труда, ставшему возможным вследствие расширения мирового рынка.

Прогресс науки и технических изобретений с тех пор продолжался со все большей скоростью, но Европа перестала быть единственным политически или культурно активным центром, пребывающим в окружении пассивно внимающего мира. Произошло что-то такое, что пробудило интеллбктуальную жизнь в “скованных цивилизациях” Востока. Во всех европейских государствах, где был достигнут наибольший уровень технического развития, происходит

сокращение численности населения. В других частях мира, которые прежде были пассивными, особенно в Японии, Китае и Индии, население увеличивается.

Мир, который в 1870 году, казалось, открывал неограниченные пространства для экспансии, сегодня перенаселен. Экономисты занимаются инвентаризацией имеющихся ресурсов и подсчетом того, по истечении какого времени они иссякнут. Европы, разрастающейся вширь, больше нет. Миграция практически прекратилась. Международная торговля в упадке. Европейская цивилизация достигла пределов своего территориального роста, и великие державы включились в отчаянную борьбу за жизненное пространство, ЬеЬетгаит.

Но если тенденция, схематически намеченная Беджготом, изменилась, то процессы, которые он описал, продолжаются. Кроме того, вместе с изменением этой тенденции произошло соответствующее изменение в идеологии и бессознательных допущениях, которых придерживаются люди. Уолтер Липпман говорит, что интеллектуальный климат Западной Европы начал изменяться примерно с 1848-1870 гг., а после 1870 г. либеральная философия перешла в оборону, и либералы вели проигрышный для них арьергардный бой. С 1874 г. наметилась устойчивая тенденция вытеснения свободы и ответственности индивида авторитетом государства и государственным контролем4.

Тем временем, вследствие изменений в условиях жизни, вызванных техническими изменениями, происходило общее изменение в отношении ученых и современного мира в целом к взаимосвязи между наукой и человеческим благосостоянием. Так, например, год назад в обращении к Национальной Академии наук сэр Уильям Брэгг сказал: “Влияние науки на социальные отношения и социальные условия стало очень велико, и выгоды от этого очевидны. Тем не менее, оказалось, что наука не во всех случаях несет с собой благо. Предметом тревожных раздумий стало то, не неизбежно ли рост познания природы приносит, наряду с добром, и зло”. Это не частное высказывание отдельного человека. Напротив, в словах Уильяма Брэгга отразились общие сомнения и опасения мыслящих людей. Похоже, люди в наше время начинают считаться с издержками прогресса, спрашивая себя о том, что на данный момент перевешивает в бухгалтерской книге: кредит или дебет.

“Наука и ее применения не только трансформируют физическую и психическую среду человека, но и вносят существенный вклад в усложнение его социальной, экономической и политической жизни”,

- таков язык Американской ассоциации развития науки5 Видимо, есть веские основания для того, чтобы сегодня - когда тоталитарные государства подчинили науку, а равно с нею и все прочие социальные функции, своей национальной политике - люди науки проявили озабоченность по поводу самого будущего науки Именно поэтому Американская ассоциация развития науки, провозгласив своим основополагающим предметом веры, что “наука полностью независима от национальных границ, рас и вероисповеданий и может быть в постоянном расцвете только там, где царят мир и интеллектуальная свобода”, решила сделать “одной из своих задач изучение глубоких влияний науки на общество”4.

Между тем, проблема связи физических наук и техники с обществом и социальными условиями, которую сэр Уильям Брэгг назвал “предметом первостепенной важности для всего мира”, не нова и возникла не недавно, как можно было бы ошибочно заключить из того, что интерес к ней вспыхнул после появления тоталитарных государств

Брукс Адамс, похоже, предсказал нынешний кризис еще тридцать семь лет назад. В то время, заключавшее в себе многое из того, что имеет отношение к нашим размышлениям, он говорил: “Не найдено такого типа разума, который был бы способен приспосабливаться к изменениям среды, даже в медленно развивающихся цивилизациях, так же быстро, как изменяется сама среда . Однако более всего в этой ситуации нас удручает то, что социальная акселерация прогрессирует прямо пропорционально активности научного разума, совершающего механические открытия, и что, стало быть, именно триумфально развивающаяся наука производит те все более ускоряющиеся изменения в среде, к которым люди должны на свой страх и риск приспосабливаться”7.

В области техники влияние физики и физических наук на общество и социальную жизнь, естественно, очевидно более, чем где бы то ни было Современный мир успешно прошел через эпоху железа, стали и электричества и ныне борется за то, чтобы приспособиться к эпохе, когда социальную структуру во многом определяют автомобиль, трактор и аэроплан Иногда эти механические устройства приводили к

разрушительным последствиям, но в то же время они оказывали и обновляющее воздействие. Во всяком случае, они неизменно все плотнее и прочнее стягивали ту неудержимо расширяющуюся сеть взаимозависимости, которую мы называем обществом.

Технологические устройства естественным образом изменяли человеческие привычки, а тем самым неизбежно модифицировали структуру общества и его функции. Общая природа этих изменений может быть описана как (1) изменение характера связи человека с землей и своей естественной средой обитания (habitat) и (2) изменение его взаимоотношений с другими людьми.

Благодаря технике человек становился все менее и менее зависимым от природных ресурсов своей естественной среды обитания и все более и более зависел от сложной социальной организации, посредством которой осуществляется добыча, производство и распределение этих ресурсов. В результате поиски пропитания в современном мире перестали быть тем, чем они некогда были — а именно, поиском пищи, - и превратились в охоту за работой.

Естественно, что именно крупные города наиболее радикально трансформировали человеческую среду обитания и навязали людям дисциплину почти полностью механизированного мира. Возможно, поэтому социальные проблемы крупных городов приобрели в последние годы типично технологический характер. Они стали проблемами социальной инженерии. По-видимому, имеется тенденция к тому, чтобы каждая жизненная функция, будучи рационализированной, осуществлялась каким-нибудь экспертом и при помощи какой-нибудь машины.

Современный город уже давно перестал быть той агломерацией индивидуальных жилищ, какой была крестьянская деревня. Скорее, он походит на цивилизацию, центром и средоточием которой он является, на некую широкую физическую и институциональную структуру, в которой люди живут, подобно пчелам в улее, находясь в такого рода условиях, что их деятельности регулируются, регламентируются и обусловливаются гораздо больше, чем то может показаться зрителю или самому обитателю.

Чтобы конкретно описать те изменения в характере социальных отношений, которые были вызваны развитием техники, было бы полезно и даже необходимо кое-что сказать о природе той вещи, которую мы называем обществом. Исходя из того, что обществом

является любая ассоциация, в которой индивиды ведут совместную жизнь, мы ожидаем обнаружения в человеческом обществе следующих типов ассоциации: (1) территориальной, (2) экономической, (3) политической и (4) культурной, - которые изучаются разными социальными науками, т.е., соответственно, человеческой экологией, экономикой, политикой и социологией, или культурной антропологией.

Территориальный порядок. География и территориальная организация общества черпают свою значимость из того факта, что личные и социальные отношения во многом определяются физическими расстояниями, и социальная стабильность обеспечивается в том случае, когда человеческие существа укоренены в земле. С другой стороны, наиболее радикальными изменениями в обществе будут, вероятно, те изменения, которые включают в себя мобильность и особенно массовые миграции народов. Так, например, Фредерик Теггарт и другие ученые, придерживающиеся катастрофической теории прогресса, считают, что большинство великих сдвигов в развитии цивилизации были прямо или косвенно обусловлены миграцией народов и сопровождавшими ее катастрофическими изменениями.

С этой точки зрения представляется, что каждое техническое устройства - от тачки до аэроплана, - обеспечивая новые и более эффективные средства передвижения, обозначало собою или должно было обозначать новую эпоху в истории. В пользу этого свидетельствует и то, что большинство других важных изменений в цивилизации были, вероятно, связаны с изменениями в средствах транспорта и коммуникации. Говорят также, что каждая цивилизация несет в себе семена собственного разрушения. Такими семенами, вероятно, и являются те технические устройства, которые вводят новый социальный порядок и упраздняют старый.

Экономический, или конкурентный порядок. Живые существа не только притягивают и отталкивают друг друга, подобно физическим объектам, но и конкурируют друг с другом. Где бы ни существовали экономические отношения, они всегда являются продуктом конкуренции; однако постепенна конкуренция создает и определенного рода кооперацию, которая у людей принимает форму обмена товарами и услугами. Экономический порядок - продукт

торговли. Рынок и территория, в пределах которой происходит обмен, размечают центры и границы экономического сообщества.

Технические устройства, безусловно, оказали глубокое влияние на экономические отношения. Совершенствуя транспортные средства, они все больше расширяли границы мирового рынка и экономического общества. Они сделали возможными массовое производство и массовое распределение, и именно ими непосредственно обусловлено существование той капиталистической системы, которую мы знаем. В той мере, в какой технические устройства связали разные народы земли во всемирную сеть экономических отношений, они заложили основы всемирного политического общества, а со временем и фундамент моральнокультурного порядка, который должен охватить собою все человечество. В конечном счете, цивилизация, в отличие от локальных и племенных культур, является продуктом коммерции и сопутствующего ей разделения труда, которое коммерция делает не просто возможным, но и неизбежным.

Английский антрополог Эллиот Смит, описывая некоторых наших первобытных современников, говорит: “У них нет, разумеется, ни сельского хозяйства, ни домашних животных, за исключением, быть может, собаки. Они не строят постоянных жилищ, возводя в лучшем случае грубые хижины. Видимо, они в прежние времена ходили голыми; некоторые ходят так до сих пор. Они несведущи в гончарном деле и металлургии. У них нет общественных классов, а в кланах или других подобных социальных группах, как правило, отсутствует всякая организация. По сути дела, их нынешнее состояние можно с полным правом описать как практическое отсутствие социальных институтов. Многие из них до сих пор живут, как и прежде, такими естественными семейными группами, какие обнаруживаются, например, у горилл и других человекообразных обезьян”1.

Достаточно сравнить материальное и интеллектуальное богатство современных цивилизованных народов с материальной и интеллектуальной нищетой примитивных народов, чтобы получить наглядное представление о том, какой вклад внесли физические науки в общество, каким мы его знаем, и в человеческое благосостояние, как мы его понимаем.

Политический порядок. Отвлекшись на некоторое время от того, что люди во многом формируются тесными связями, создаваемыми семьей, и благодаря именно этим связям приобретают большинство своих личностных, отличительно человеческих черт, давайте обратимся к значению того факта, что мы в настоящее время по сути дела живем в Великом обществе, измерения и особенности которого были описаны в одноименной книге Грэмом Уоллесом. Это значит, что мы живем в мире, в котором - независимо от того, сколь бы немногочисленными и интимными ни были наши взаимоотношения с определенными индивидами, - мы одновременно включены, наряду со всеми другими живыми существами, в то, что Дарвин называет “паутиной жизни”. В таком случае, наши самые абстрактные и безличные связи с другими людьми будут, вероятно, не социальными, а скорее территориальными и симбиотическими; иначе говоря, каждый индивид будет жить, находясь в более или менее неосознаваемой зависимости от любого другого, по крайней мере в пределах общей среды обитания. Следующей, несколько более ограниченной областью человеческих отношений будет область, включающая индивидов, живущих в пределах общей экономики, в которой существуют признанное разделение труда и регулярный обмен благами и услугами, в большей или меньшей степени контролируемые обычаем и правом. Далее мы включены в еще более ограниченный, но вместе с тем и более интимный круг отношений, которые мы называем политическими. Политической можно назвать такую взаимосвязь, которая образует общество, организованное не на семейном, а на территориальном базисе.

Политическое общество характеризуется тем, что в пределах его юрисдикции права и обязанности индивидов в большей или меньшей степени определены и, в случае необходимости, принудительно проводятся в жизнь формальными законами, санкциями обычая или силой. Государство и политическая организация общества, несомненно, базируются на менее широком и более конкретном и интимном круге взаимоотношений, нежели сфера торговли и коммерческих отношений, в которой они существуют. Столь же очевидно, что круг взаимоотношений между индивидуальными гражданами государства или обитателями подчиненных ему территорий, неизбежно является более широким, но менее интимным

по сравнению с отношениями, обычно существующими в семье, племени или какой-либо другой родовой группе.

Если взглянуть на структуру общества в целом, с точки зрения степени взаимозависимости и близости тех отношений, в которых живут индивиды, то мы увидим, что человеческие отношения, по-видимому, принимают форму (1) широкого конуса или, если спроецировать его на плоскую поверхность, (2) треугольника, основанием которого — принимая во внимание нынешнюю взаимозависимость между всеми частями мира - может быть человеческий вид в целом. Вершину же треугольника будет занимать индивид вместе с семьей, членом которой он является.

Таким образом, текущее народонаселение мира помещается в основание пирамиды, индивидуальное лицо — в ее вершину, а общество и социальные отношения подразделяются на различные слои, каждый из которых изучается специальной наукой. Пирамида человеческих отношений (да будет мне позволено назвать ее так) будет одновременно служить и схематическим описанием характера тех влияний, которые оказывают формирующее воздействие на индивидуальную личность. Согласно этой диаграмме, социализированную личность (person), находящуюся в вершине треугольника, можно понимать как предельное самовыражение биологического индивида после того, как он проходит обусловливание связями с другими индивидами на различных уровнях ассоциации.

Он, можно сказать, вступает в жизнь как биологический индивид, находящийся на низшем, или биотическом уровне существования. Однако по ходу карьеры его элементарные и инстинктивные побуждения видоизменяются, переопределяются и сублимируются под влиянием контакта с другими индивидами. Таким образом, будучи поначалу просто биологическим индивидом, он в ходе своей карьеры приобретает характер и статус личности (person), т.е. социализированного индивида.

Возвращаясь после этого отступления к политической организации общества, можно заметить - особенно в свете того, что она имеет тенденцию включать в себя не физические, а личностные и моральные отношения, — что она зависит не столько от техники, сколько от абстрактных и формальных взаимоотношений. С другой стороны, поскольку политика предполагает в качестве одного из методов разрешения разногласий войну, то она зависит как от

некоторой формы дисциплины, которая обычно превращает индивида в простое орудие для другого человека или группы людей, так и - в не меньшей степени — от вооружения.

И тем не менее, политическая власть, которую осуществляет государство или любой политический институт в границах юрисдикции или выходя за эти границы, опирается на чувства лояльности, которые государство и его основания привносят в личную привязанность индивидов к родной земле, ее ассоциации традициям, а также, со временем, и на те чувства лояльности, которые создаются и поддерживаются этими ассоциациями.

Политическая власть, как и другие социальные силы, опирается не только на дисциплину и общность интереса, но также на транспорт и коммуникацию; в конечном же счете, она опирается на нечто менее материальное и менее рациональное, а именно социальную солидарность и мораль. Именно они позволяют большим совокупностям людей (как организованным, так и неорганизованным), действуя коллективно и согласованно, поддерживать корпоративное существование нации, или империи, и ее институтов - институтов, которые, по обыкновению, закрепляются в привычках и в самой структуре человека.

Культурный порядок. Более интимной и менее формальной, по сравнению с политической, является система отношений, которые мы называем культурными. Культура, поскольку она воплощается в обычаях, а не в фактах, фактически была тем “цементом”, который, согласно Беджготу, первоначально удерживал людей в границах социального порядка - не инстинктивного и биологического, а скорее обычного и традиционного. Та же культура, закрепленная в привычке и обычае, конституировала “иго обычая”, которое человек столь

успешно и окончательно сбросил с себя под рационализирующим и секуляризующим влиянием науки.

То, что мы называем обществом, есть, разумеется, нечто большее, нежели просто популяционный агрегат, обладающий территориальной конфигурацией, и нечто большее, нежели “географическое выражение” или даже ассоциация для обмена благами и услугами. Общество, в том смысле, в каком это слово употребляется применительно к людям, характеризуется тем, что накладывает на свободную игру экономических и эгоистических сил ограничения политического и морального порядка. Вместе с тем, обычай, конвенции и право, при помощи которых общество осуществляет контроль над индивидом и над самим собой, оказываются, в конечном счете, продуктами коммуникации; коммуникация же, как проницательно подмечает физик Бриджмен, представляет собою “средство, при помощи которого человек пытается, насколько это возможно, предвосхитить вероятные будущие действия своих собратьев и тем самым создать для себя возможность надлежащим образом к ним приспособиться”’.

Однако коммуникация - нечто большее, чем подразумевается в описании Бриджмена. Это социально-психологический процесс, благодаря которому человек, й некотором смысле и в некоторой степени, способен принимать установки и точку зрения другого; это процесс, благодаря которому физиологический и инстинктивный порядок у людей уступает место рациональному и моральному порядку. Коммуникация “прядет паутину обычая и взаимного ожидания, связывающую воедино такие разные социальные единицы,' как семья, профессиональная организация или участники торгов на деревенском рынке”. С другой стороны, коммуникация - особенно если она принимает форму диалектической дискуссии — ведет к индивидуализации мышления и создает различия в границах общего понимания и общего универсума дискурса. Таким образом коммуникация тяготеет к принятию рациональной формы вместо интуитивной, характерной для обычного взаимодействия.

По-видимому, коммуникация и конкуренция представляют собой два фундаментальных процесса, или две формы взаимодействия, благодаря которым созидается и поддерживается социальный порядок среди индивидов, совокупная жизнь которых составляет жизнь общества. В целом, коммуникация является интегрирующим и

социализирующим процессом. Она формирует чувства лояльности и общее понимание, открывающие возможность для скоординированного и согласованного коллективного действия. Именно благодаря коммуникации накапливается и передается тот великий фонд знания, который мы называем наукой. Науку фактически можно рассматривать как особый род знания, который может быть передан в коммуникации и который, по мере его передачи, растет и становится более абстрактным и точным.

Я углубился в детали при описании роли и функции коммуникации, так как она имеет основополагающее значение для социального процесса, а усложнение и совершенствование средств коммуникации, обусловленные физическими науками, жизненно важны для существования общества, и особенно той более рационально организованной формы общества, которую мы называем цивилизацией. Поскольку мы и так уже сказали слишком много, вряд ли необходимо еще раз говорить о роли прессы, телефона, телеграфа, фонографа, радио и кино, а также о тех революционных изменениях, которые они вызвали в политической и культурной жизни; эти изменения мы все прекрасно видим. Указанные средства, все вместе и каждое по отдельности, прежде всего сделали возможной невиданную прежде концентрацию политической власти. Этот факт обретает всю полноту своего значения, когда мы видим, в сколь небывалой степени стало возможным благодаря изобретениям науки приводить в движение огромные неосязаемые социальные силы — чувства страха и лояльности - и вкладывать их в руки отдельных индивидов или групп, например, диктаторов и их тайных советников.

Я попытался коротко показать, насколько глубоко проникли физика и применения физической науки в самые основания нынешней социальной жизни. Я попытался дать оценку тех материальных ресурсов, которые наука и техника поставили на службу современному миру. В конце концов, возникает следующий вопрос: не пробудила ли наука, высвободив могущественные энергии, заложенные в материальном мире, такие силы, которые она сама безнадежно неспособна контролировать? Именно это, насколько я понимаю, и имелось в виду в том воиросе. который сформулировал в процитированном мною обращении сэр Уильям Брэгг.

Проблема, которую осталось решить, заключается, стало быть, в том, как создать такие моральные силы, которые бы не просто

уравновесили, но и поставили под контроль силы, высвобожденные физической наукой, превратив их в орудие сохранения человека и его мира, а не их разрушения. Поставленная таким образом, данная проблема - если это вообще проблема науки - относится к компетенции не физических, а социальных наук. По-видимому, она выходит за рамки всякого научного исследования, поскольку сомнительно, существует ли и будет ли вообще когда-нибудь существовать наука об обществе в том смысле, в каком данный термин используется применительно к физическим наукам. Один из важных аспектов - возможно, самый важный - того вклада, который внесли физика и физические науки в развитие общества, до сих пор не был мной упомянут. Мы обязаны физическим наукам тем методом исследования - быть может, единственным, который можно было бы называть в подлинном смысле слова научным, - который, делая знание точным, делал его в то же время и систематическим. В систематической науке каждая новая лепта, вносимая в знание, служит проверкой всего того, что было сделано раньше. В то же время сделанное раньше дает схему соотнесения для всего, что последует дальше.

В области физической природы более, чем где бы то ни было, науке удалось свести вещи к их элементам и описать связи между этими элементами при помощи чисто механических терминов, сделав их столь же очевидными и понятными, как и связи между частями машины. Нет ничего более рационального и менее мистического, чем машина, и, быть может, именно потому в каждой области исследования, будь то в психологии, социологии или политике, наука ищет механизмы и пытается описать открываемые ею связи в механических терминах. Например, физиологи и психологи ищут душевные и физические механизмы. Экспериментальное “обусловливание” организма, в последние годы игравшее столь важную роль в исследованиях физиологов и психологов, представляет собой процесс, посредством которого модифицируется некий врожденный инстинкт или, по крайней мере, сформировавшийся механизм привычки, а на их месте устанавливаются новый механизм и новая привычка. Сейчас, когда я пишу эти строки, мой взгляд упал на пассаж из недавнего номера журнала “Science”, в котором автор, обсуждая физиологию старостй - предмет, который пробуждает у меня все больший интерес, - отмечает, что “для прояснения механизма

старения” недостаточно того, что известно в настоящее время, и необходимы дальнейшие исследования10. Еще очень многое необходимо узнать и для прояснения механизмов, действующих в социальных отношениях и в сверхорганизме.

Вообще говоря, я не знаю, какого рода определение следует дать термину “механизм” в социальных науках. Во всяком случае, он используется для описания связи между вещами, а не между идеями, причем такой связи, которую можно точно определить и действие которой обеспечивает ожидаемую реакцию на соответствующий импульс. Точно так же, как мы говорим о душевных механизмах, мы можем говорить и говорим, почти в том же самом смысле, и о социальных механизмах. Всем нам знакомы ситуации, особенно в сфере личных отношений, когда экспрессия со стороны А словно автоматически вызывает соответствующую реакцию у Б. Например, грубое слово или высокомерное замечание со стороны А более или менее автоматически вызовут реакцию негодования или, быть может, устойчивой неприязни со стороны Б. Это душевные и в то же время социальные механизмы, и если мы научимся распознавать их в процессе наблюдения и поймем сложности их функционирования, то сможем предсказывать с определенной степенью надежности, какой будет нормально ожидаемая реакция на тот или иной специфический жест, установку или экспрессию.

Социальные науки, разумеется, не избежали влияния со стороны методов и концепций физических наук, и это влияние, по меньшей мере, вывело социальные исследования из области чисто диалектической дискуссии, направив их внимание на изучение связей между вещами, а не идеями. Однако, когда некоторые авторы, подобно Уэсли Митчеллу, говорят нам, что в свете нынешнего состояния мира “наиболее неотложной задачей является увеличение наших знаний о человеческом поведении”, добавляя при этом о недостаточности “проповедей праведности” и” взываний к разуму”, люди недоумевают, какого же рода знания он имеет в виду. Это не может быть такого рода систематическое и научное знание о человеческой природе, какое мы получаем из открытий, сделанных в психологических лабораториях.

Знание человеческой природы, в котором мы более всего нуждаемся, относится, на мой взгляд, к тому типу, который я, пользуясь выражением Уильяма Джемса, назвал бы “знакомством с” (acquaintance with). Я имею в виду такого рода знание, которое

“человек неизбежно приобретает сам, в ходе непосредственного взаимодействия с окружающим миром”. “Люди наделены исключительной способностью - неважно, каков механизм функционирования этой способности, - чувствовать эти тенденции к действию в других, как в самих себе. Однако требуется немало времени для того, чтобы как следует узнать любого человека, в том числе и самого себя”11. Тем не менее, именно в такого рода знании о людях мы и нуждаемся, чтобы постичь их, но не таким образом, как того требует наука, а просто осознавая природу человеческих отношений при помощи наблюдения и анализа, как это делают психиатры. Следовательно, нам нужны не столько факты, сколько внутреннее проникновение (insight), не столько логика, сколько понимание.

В чем мы больше всего нуждаемся, наблюдая явные признаки крушения старого порядка, так это в такой концепции общества и человеческих отношений, которая бы вобрала в перспективу единой точки зрения все многообразие тенденций и сил, зримо и активно вызывающих наблюдаемые нами изменения в существующем мировом порядке. Поскольку Европа и западный мир, судя по всему, завершили цикл необратимого изменения или близки к его завершению, и поскольку мы явно приближаемся к концу эпохи, то нам для решения задач социальной и социологической науки требуется новая ориентация и если уж не новая вера, то, во всяком случае, обновление старой.

Как я уже показал, машины во многом изменили характер человеческих отношений, но большинству из нас все-таки кажется сомнительным, чтобы мы когда-либо смогли изобрести такой физический или социальный механизм, который бы удовлетворительным образом решил конечную социальную проблему. Ибо общество - глубоко биологический феномен, и институты не вводятся законом, а вырастают подобно деревьям. Общество не есть что-то такое, что можно было бы разъять и собрать заново. Это не артефакт. Оно, как и дерево, имеет, как сказал бы Аристотель, принцип своего существования, причем внутри себя, а не вовне, как у машины. К тому же, природа человеческих отношений и общества такова, что общество мы должны мыслить как состоящее, разумеется, из индивидов, но из индивидов, связанных воедино не просто рациональными целями, не’ только законами, конституцией и договорами, но и чувствами и лояльностями — чувствами, которые

естественным образом инкорпорированы в привычки индивидов и в структуру общества Само существование обычаев, права и традиции, обеспечивающих прочность и солидарность социальной структуры, зиждется, в конечном счете, на том факте, что люди обладают воображением, которое позволяет им проникать в другие разумы и делать их мысли и чувства, некоторым образом и в некоторой степени, своими собственными. Существование общества, в котором люди могут вести разумную жизнь, зависит в конечном счете от существования корпуса традиций, чувств, верований и личных лояльностей, которые могут быть поняты и разделены другими, но не являются рациональными, по крайней мере в том смысле, в каком рациональна машина.

Несколько лет назад Элтон Мэйо из Гарвардской школы делового управления опубликовал очень интересную книгу, которая базировалась на наблюдениях и экспериментах, проводившихся на протяжении семи лет в подразделениях Вестерн Электрик Компани в Хоторне, штат Иллинойс. Книга называлась “ Человеческие проблемы промышленной цивилизации”12. Основная идея этой книги — хотя у автора она изложена не так плохо, как у меня, — состояла в том, что проблемой промышленности в США, и по существу причиной беспорядков, волнений и хаоса в промышленном обществе, является слишком “научное” управление, слишком рациональное планирование, избыточная механизация, слишком строгая регламентация и слишком произвольный контроль над естественным и свободным проявлением органической жизни индивида и общества Быстрое развитие техники — и здесь автор повторяет то, что до него уже говорили другие, - вызвало слишком быстрые изменения в условиях социальной жизни. Огромное множество обычаев, обычно направляющих жизнь в более старых, меньших по размеру и глубоко интегрированных формах общества, все еще существующих во многих районах Европы и в некоторых районах Северной Америки, например в провинции Квебек, подверглось эрозии и вымыванию, подобно почвам во многих уголках нашей страны Мы постепенно создали такое состояние, которое Дюркгейм называет аномией, т.е. особый род конституциональной дезинтеграции традиционного общества.

Плачевное положение, в котором в настоящее время оказались США и весь мир, по-видимому, представляет собой такую проблему, которая, если ее как следует осознать, имеет не экономический или

политический, а культурный характер. Следовательно, эта проблема относится к ведению социальной антропологии или, быть может, социальной психиатрии, если таковая существует. Установка естественных наук по отношению к социальным институтам, как известно, противоположна установке социальной или культурной антропологии. Ученый естественного склада мышления (physical scientist), видя, что социальные институты и социальные практики часто грубы и неэффективны, а народные верования и религиозные практики нередко базируются на принятии желаемого за действительное, ошибочной интерпретацией фактов и наследственной человеческой тупости, был предрасположен выкорчевывать их как всего лишь предрассудки и заменять традиционную культуру рациональными нововведениями все более развивающейся естественной науки. Антропологи же, признавая, что социальные институты, сколь бы грубыми и несовершенными они ни были, выполняют, тем не менее, в обществах, в которых они существуют, более или менее необходимую функцию, склонны оберегать и сохранять их, пусть даже в самой примитивной их форме, или, по крайней мере, поддерживать их до тех пор, пока не удастся понять их роль и значение в тех культурах, частью которых они являются.

Процедура работы антропологов с культурными институтами в двух важных аспектах отличается от методов более точных, так называемых “измеряющих” наук. Во-первых, физическая наука имеет дело с вещами, поддающимися разделению на сегменты. Антропология же, понимавшая обществе как организм, а культуру как единство, пыталась работать с отдельными социальными функциями как с аспектами единого интегрированного целого. Социологи, задачей которых, как иногда полагают, является реформирование общества, также пришли к выводу, что реформа одного института обычно создает проблему в другом. Во-вторых, социальный антрополог, как я предположил, всегда пытается понять исследуемый народ и его культуру. Он признает, что личные чувства и религиозные верования, пусть даже не вполне рациональные, являются, тем не менее, необходимым элементом жизни индивидов и общества и что свою ценность имеют даже предрассудки.

Несколько лет назад в Китае я познакомился с молодым китайским социологом, который учился в Америке, а по окончании учебы женился на американке и увез ее с собой на родину. Со

временем у них родилась дочь Научившись китайскому языку от своей няни, как это принято в Китае, она говорила на нем столь хорошо, что обычно разговаривала по-китайски и со своей матерью Мать же упорно разговаривала с ней по-английски, считая важным, чтобы она, как большинство китайских студентов, в совершенстве владела двумя языками Однажды мать-американка сказала своей дочери-китаянке, обратившись к ней по ее китайскому имени (мы будем называть ее Анной) “Анна, у тебя есть кое-какие привычки, которые мне не нравятся Я хотела бы обсудить их с тобой и, может быть, после этого тебе больше не захочется так делать” Анна рассудила, что это справедливо, и с готовностью согласилась Но у ее матери была еще одна мысль, и она добавила “Но, может быть, и я делаю какие-то вещи, которые не нравятся тебе Если это так, то я хотела бы, чтобы ты сказала мне о них, и я постараюсь быть лучше” Это полностью удовлетворило Анну, которая терпеливо подождала, пока мать закончит говорить Затем Анна, которой, насколько я помню, было около шести лет, сказала “Хорошо, мамочка Кое-чего я бы от тебя не хотела Во-первых, я хочу, чтобы ты больше говорила по-китайски, а во-вторых, мамочка, чтобы у тебя было побольше суеверий”

Итак, определенно есть нечто, в чем Китай превосходит Соединенные Штаты, особенно Средний Запад это число и качество суеверий Я подозреваю, что именно предрассудков, фольклора и местных традиций Элтон Мэйо не находит в Америке Особенно очевидно их отсутствие в наших крупных городах и промышленных поселках Похоже, что именно они образуют ту почву, на которой вырастают культура и те общие понимания, которые делают социальную жизнь сносной. Они делают жизнь сносной даже в условиях отсутствия технических приспособлений и механизмов более развитой цивилизации Там же, где эти закрепленные обычаем простонародные вещи и сопутствующие им ассоциации отсутствуют, словно исчезло все, что мешало человеку покинуть свой дом

Во всяком случае, при рассмотрении функции предрассудков, фольклора и религиозных верований важно помнить, что наука в жизни сообщества имеет, в конечном счете, всего лишь второстепенное и инструментальное значение Человек может прожить и долго жил без науки, но не может прожить без философии жизни и религиозной веры Без них наука фактически была бы бессмысленной

ПРИМЕЧАНИЯ

Рабство, будучи одним из институтов, которому “на определенной стадии развития отдают дань все народы во всех странах”, описывается Беджготом как “временный институт” Согласно этой точке зрения, “раб - это неассимилированный атом, нечто, находящееся в политическом теле, но едва ли являющееся его частью” W Bagehot Physics and Politics — London, 1872 -P 171 ' Представление о том, что развитие общества и интеллектуальной жизни было следствием событий, нарушивших существовавшее ранее социальное равновесие и подорвавших наследственный социальный порядок, есть катастрофическая теория прогресса Это не изобретение Беджгота, данная теория в то или иное время и в той или иной форме выдвигалась многими гуманитариями и любителями, изучавшими общество и человеческую природу (См Frederick J Teggart Theory of History — Neq Haven, 1925 - Ch XV, “The Method of Hume and Tuigot” )

' George H Mead Mind, Self and Society - Chicago, 1934 -P 133

‘ После 1870 года, или около того, люди опять начали инстинктивно мыслить в

категориях организации, власти и коллективной силы Бизнесмены, чтобы улучшить свои деловые перспективы, обращались к тарифам, централизованному корпоративному контролю, подавлению конкуренции и крупномасштабному деловому управлению Реформаторы, пытаясь помочь бедным и поднять униженных, обращали взор на организованный рабочий класс, электоральное большинство, захват суверенной власти и использование ее от их имени Хотя крупные корпоративные капиталисты и продолжали пользоваться шибболетами либерализма, сталкиваясь с коллективными требованиями рабочих или враждебной силой народного большинства, они, тем не менее,были насквозь пропитаны коллективистским духом в силу приверженности протекционизму и централизованному управлению Walter Lippman The Good Society — Boston, 1937 — P 47

Science - Vol XC, Sept 29, 1939 - P 294 ‘ Ibid, p 294

7 Brooks Adams The Theory of social Revolution, цит no Elton Mayo The Human Problems

of an Industrial Civilization — New York, 1938 — P 175

" Elliot Smith Human History -New York, 1919 -P 183

’ P W Bndgman The Intelligent Individual and Society - New York, 1938 10 Science — Jan 5,1940

" Robert E Park News as a Form of Knowledge A Chapter in the Sociology of Knowledge

// American Journal of Sociology —Vol XLV, March, 1940 — P 671 ! Elton Mayo The Human Problems of an Industrial Civilization - New York, 1933

97.04.040. PARK R.E. The Mind of Hobo: Reflection upon the Relation Between Mentality and Locomotion // Park R.E., Burgess E., McKenzie R.D. The City. - Chicago, 1926. - P. 156-160.

РАЗУМ БРОДЯГИ: РАЗМЫШЛЕНИЯ О СВЯЗИ МЕНТАЛЬНОСТИ С ПРОСТРАНСТВЕННЫМ ПЕРЕДВИЖЕНИЕМ

В эволюционной иерархии, как описал нам ее Герберт Спенсер, животные заняли более высокое положение, чем растения. Но несмотря на весь прогресс, представленный долгим путем от амебы к человеку, в человеческом существе все еще остается очень много от растительного организма. Об этом явно свидетельствуют неискоренимая привязанность человека к местностям и местам, непобедимое и иррациональное стремление человека, особенно женщины, иметь дом - какую-нибудь пещеру, хижину или помещение, где можно было бы жить и предаваться растительному существованию, какую-нибудь безопасную нору или укромный уголок, из которого поутру можно было бы выбраться и в который вечером можно было бы вернуться.

Пока человек так прочно привязан к земле и местам, пока ностальгия и незамысловатая тоска по дому удерживают его в тех пристанищах и местах, которые он лучше всего знает, и неизменно возвращают его туда, он никогда не сможет полностью реализовать другое характерное человеческое стремление, а именно, стремление свободно и беспрепятственно передвигаться по поверхности вещей этого мира и жить, наподобие чистого духа, в своем разуме и одиноком воображении,

Обо всем этом я говорю лишь для того, чтобы подчеркнуть одну вещь: разум - побочный продукт пространственного передвижения. Первым и наиболее убедительным индикатором разума является не просто движение, а, как я уже сказал, пространственное передвижение. Растения не передвигаются, не движутся в пространстве; они в большей или меньшей степени реагируют на стимулы, даже будучи лишенными нервов, но никогда не движутся в пространстве, не перемещаются в нем при помощи сдбственных движений. Если же перемещаются, то без всякой цели, без какого бы то ни было заданного направления, поскольку они лишены воображения.

Характерная особенность животных состоит в том, что они могут менять и меняют свои места. Способность к этому предполагает, что они могут не только махать хвостом или шевелить членами, но и настроить и мобилизовать весь организм на осуществление единого акта. Разум, как мы обычно его понимаем, - это орган контроля. Он не столько инициирует новые движения, сколько координирует импульсы, тем самым мобилизуя организм на действие; ибо, с субстантивной точки зрения, разум представляет собой не более чем нашу диспозицию действовать, или, другими словами, наши инстинкты и установки.

Разумная деятельность начинается на периферии, со стимулов, которые предшествуют действиям, но в конечном счете находят в них разрядку. В транзитивном же, вербальном аспекте, разум представляет собою процесс, посредством которого мы, как говорится, “решаемся на что-то” или изменяем стимулы. Иначе говоря, это процесс, посредством которого мы определяем направление, в котором будем двигаться, и находим в своем воображении место для той цели, которой намерены достичь.

Судя по всему, растениям присущи все метаболические процессы, характерные для животных - мы, собственно, и называем их вегетативными процессами, - но растения никуда не ходят. Если бы растения, как кое-кто предполагает, были наделены разумом, то это был бы разум сидячего, вегетативного сорта, свойственный тем мистикам, которые, начисто забыв об деятельном мире, поглощены созерцанием собственных внутренних процессов. Для 'животных же, прежде всего высших их типов - практически всех, находящихся по уровню развития выше устрицы, - характерно, что они созданы для передвижения и действия. К тому же, именно в процессах передвижения, фактически предполагающих изменение сцены действия и местоположения, человечество получило возможность развить те умственные способности, которые в наибольшей степени отличают человека, а именно, способность и привычку к абстрактному мышлению.

В передвижении развивается также и тот специфический тип организации, который мы называем “социальным”. Характерной особенностью социального организма - если его можно называть организмом - является то, что он состоит из индивидов, способных к независимому передвижению. Если бы общество было, как некоторые

пытались его представить, организмом в биологическом смысле слова

- т.е. состояло бы из маленьких клеток, опрятно и надежно упакованных во внешнюю оболочку, или кожу, в пределах которой все клетки контролировались и опекались таким образом, что ни единая клеточка не имела бы ни малейших шансов отправиться в приключения и приобрести собственный новый опыт, - то людям, живущим в таком обществе, не было бы никакой нужды обладать разумом, так как люди социальны не по причине своего подобия, а в силу того, что они различны. К действию их побуждают индивидуальные цели, но при этом они осуществляют и общую цель. Их импульсы частны, но действия — общественны.

В свете всего этого мы вправе спросить себя: происходит ли что-нибудь с разумом бродяги, а если да, то что именно? Почему, при столь широком многообразии переживаний, он влачит свои дни в бестолковой беспутности? Почему, при таком большом досуге, у него столь убогая философия? Почему, при столь обширном знакомстве с различными регионами, людьми и городами, с жизнью на дорогах и в трущобах, он так мало внес в наши познания о жизни?

Ответ буквально напрашивается. Проблема разума бродяги заключается не в недостатке опыта, а в отсутствии рода занятий. Разумеется, бродяга простояно находится в движении, но у него нет конечной цели и он естественным образом ни к чему не приходит. Страсть к перемене мест, являющаяся простейшим выражением романтического темперамента и романтического интереса к жизни, приобрела для него, как и для многих других, характер порока. Он получил свободу, но потерял направление пути. Передвижение и изменение сцен утратили для него какое бы то ни было подспудное значение. Это передвижение ради передвижения. Неугомонность духа и побуждение к бегству от рутины обыденной жизни, для других людей часто означающие начало какого-нибудь нового дела, растрачиваются у него в движениях как таковых. Бродяга ищет изменений ради них самих; это привычка, и, подобно наркотическому пристрастию, она движется по заколдованному кругу. Чем больше он странствует, тем больше он должен странствовать. И мы всего лишь выразим эту мысль другими словами, если скажем, что „проблема бродяги, как недавно заметил в книге “Бродяга ’’Нельс Андерсон, заключается в том, что он

— индивидуалист. Он пожертвовал человеческой потребностью в ассоциации и организации ради романтической страсти к

индивидуальной свободе. Разумеется, общество состоит из независимых передвигающихся индивидов. Как я уже говорил, сама природа общества определяется этим фактом передвижения. Но для того, чтобы в обществе были возможны преемственность и прогресс, индивиды, составляющие его, должны быть локализованы; и прежде всего они должны быть локализованы для того, чтобы поддерживать коммуникацию, ибо лишь благодаря коммуникации может поддерживаться то подвижное равновесие, которое мы именуем обществом.

Все формы ассоциации между людьми базируются, в конечном счете, на локализованном поселении и локальной ассоциации. Необычайные средства коммуникации, характеризующие современное общество — газета, радио и телефон, — являются всего лишь инструментами сохранения этого постоянства местоположения и функции социальной группы, сочетающегося с высочайшей социальной мобильностью и свободой ее членов.

Бродяга, начинающий свою карьеру с разрушения локальных связей, привязывающих его к семье и соседскому кругу, заканчивает разрывом со всеми другими ассоциациями. Это не просто “бездомный человек”. Это человек без корней и без родины. И этим подчеркивается значимость попыток - пусть даже тщетных - людей, подобных Джеймсу Идсу Хау, создать в различных районах страны колледжи для бродяг, места, где бродяги могли бы встречаться, чтобы поделиться опытом, обсудить свои проблемы и проблемы страны, где они могли бы поддерживать своего рода корпоративное существование, встречаясь и обмениваясь взглядами со всем остальным миром на основе приблизительного равенства и с некоторой надеждой на понимание.

То же самое можно сказать и об организации “Индустриальные рабочие мира”, единственной профсоюзной организации, которая постоянно пыталась и в какой-то мере сумела организовать неорганизуемый элемент трудящихся, а именно, сезонных и временных рабочих. Попытки организовать бродягу на почве его личных интересов в той мере, в какой они оказались успешными, опирались на стремление дать ему то, в чем он больше всего нуждается, а именно - групповое сознание, дело и признанное положение в обществе.

Если эти усилия потерпели неудачу, то отчасти ввиду того, что значительная часть современной промышленности организована таким образом, что неизбежно тяготеет к использованию временного найма, а отчасти в силу того, что бродяга, представляя собою особый человеческий тип и входя в богему рабочего класса, именно во временных и сезонных работах находит род занятий, конгениальный своему темпераменту. Бродяга обладает художественным темпераментом. Помимо неоценимого труда его рук, единственной важной лептой, внесенной им в тот незыблемый общий фонд нашего опыта, который мы называем культурой, была его поэзия. Любопытно, однако, что некоторые из лучших образцов этой поэзии были созданы в тюрьме. В периоды навязанного покоя, когда бродяга был лишен возможности двигаться, он изливал свою привычную неуспокоенность в песнях, песнях протеста, гимнах бунтарской ИРМ, трагических маленьких балладах, описывающих тяготы и трагедии жизни на нескончаемой серой дороге.

Среди бродяг было немало поэтов. Самый выдающийся из них, Уолт Уитмен, отразил неугомонность, бунтарский дух и индивидуализм бродяги не только в содержании, но и в самой бесформенности своего стиха.

“Что еще, по-Вашему, сможет угомонить душу, как не вольное скитание, когда не нужно никому подчиняться?”

Ничто не смогло бы лучше выразить дух старого фронуира, который более, чем любая другая черта американской жизни, определил характер американских институтов и обычаев. Бродяга -это, по сути дела, запоздалый человек фронтира, попавший в то время и то место, когда сам фронтир уже безвозвратно канул в прошлое.

97.04.041. Дж.Г.МИД. РАЗУМ, Я И ОБЩЕСТВО (Главы из книги). G.H.MEAD. Mina,4-Self and Society. - Chicago, 1934. - P. 135-144, 164-178, 192-200.

Джордж Герберт Мид (1863-1931) - американский философ, социолог и социальный психолог, родоначальник символического интеракционизма. С 1894 г. работал р Чикагском университете. Свои взгляды Мид излагал главным образом в многочисленных лекционных курсах, которые он читал. При жизни им был опубликован лишь ряд небольших статей в научных журналах. Основные произведения Мида